К Сальери

Анненков Катенину: «Сальери у Пушкина всего лишь художественный символ зависти. Искусство имеет другую мораль, чем общество».
Катенин Анненкову: « Стыдитесь! Вы, полагаю, честный человек и клевету одобрять не можете».

1.
Имеют смысл лишь мифы о тебе,
о ней, о нем, о миссии народа.
Что западает на язык толпе?
Намек. На ложку дегтя или меда.

Так остается в памяти сюжет
из жизни исторического тела,
когда уже забылся взгляд и жест,
но по намеку вспомнишь, в чем там дело.

История времен, как и людей,
тем и берет, что тяготеет к притче.
Зачем ей без корысти иудей
и римлянин без Беатриче?

И музыкант австрийского двора
без мышьяка для гения и друга?
Без мышьяка не наскребешь добра
и зла на квадратуру круга.

Все жития – не больше, чем урок,
где летописец извлекает прок
из прошлого, тасуя пересуды.
И мы с тобой, читая между строк,
заучим, что сюжетен лишь порок.
Здесь – чистый яд, там – поцелуй Иуды.

2.
Кому, как ни тебе, так повезло
сравняться, например, с Искариотом
в забеге на классическое зло,
а не на чудо, свойственное нотам
(в чем победил бы точно Амадей).
Теперь ты знаменит среди людей,
благодаря... но не твоим заботам.

Молва всегда живет, благодаря.
Без случая и рок не постучится.
При том, что было, строго говоря,
представь себе, могло и не случиться:

досужий слух, при чем не ясно, чей,
о том, что некто Моцарт был отравлен,
так быстро пал под логикой врачей,
чей приговор тогда же был объявлен,

что эхо пущенного слуха
там, в Австрии могло сойти на нет,
когда б спустя почти что сорок лет
оно бы не достигло божья уха.

3.
В другой стране, в другие времена
судьба нашла тебе евангелиста.
Не музыканта. Не его вина,
что он не знал ни ференца-ни листа.

Не до того, чтоб нот не различал,
но сам шутил, что, слушая иного,
скорей всего, скрипичного ключа
не отличил бы от дверного.

И в опере панически скучал,
предпочитая ей природу танца.
Но из газет, какие получал,
он точно знал, что, якобы, Констанца

(ходившая во вдовах сорок лет,
при том, что дважды заходила замуж)
передала из прошлого привет,
сказав, что гений мог покинуть свет,
отведав яда, но судить не нам уж.

За ней – тем больше дров, чем дальше в лес.
Кроме того (газетных версий кроме)
ты сам к себе пришпорил интерес.
Как записал маэстро Мошелес,
наведавший тебя уже в дурдоме:

«Ножом нанес себе телесный вред,
клянясь, что он – не из подонков,
рыдал, просил развеять жалкий бред.
Не для него, а для его потомков».

Про что любой придворный стар и мал
мог смело говорить: свежо преданье.
В том смысле, что другой бы понимал,
что отрицанье больше, чем признанье.

Тем более, нанес себе порез.
Членовредительство – ведь это не беспечность!
Вот тот, кто целовал, тот выбрал лес,
полез в петлю. А вылез в бесконечность.

4.
Спустя лет пять со твоего одра
был звездопад. Одна разбилась оземь.
К востоку от Дуная и Днепра
стояла в окнах болдинская осень,

очей очарованье и пора,
когда к поэту из дубрав и сосен
вбегали музы, нимфы, детвора
румяных рифм, когда из-под пера
летят слова, столбцы, et cetera.
И воздух промедления несносен.

Неправда ли, поэт – почти двойник
того, чьим даровым игривым нотам
завидовал любой, кто страдным потом
тачал гармонию. И ты – один из них,
Антонио, свидетель – твой дневник.

Вот так отравный опыт и возник.
Теперь уже с восточным поворотом.

5.
Два кратких акта. Пятистопный ямб.
Но не рифмованный, а белый.
То монолог, из тех, что весь для рамп,
откуда лучше слышишь децибелы

о всей несправедливости небес,
не по труду дающих, а по дару,
то диалог, где ты, как сущий бес,
для мышьяка присматриваешь тару.

В прологе – зависть, в эпилоге - месть.
Как верующий в письменного бога,
читатель все твердит: тут что-то есть.
Не в черном человеке ли подмога?

Он говорит себе: шерше, шерше!
Не зря близ ядовитого итога
упоминает Моцарт Бомарше
(о коем, якобы, ходили слухи,
что тоже отравил, увидев в друге
соперника)...
Но яд уже – в ковше.

6.
Кто пишет сам, тот пишет о своем,
хотя слова он отдает герою.
Как будто он сдает в доход, в наем
то, чем страдает сам порою,

что мучает. Ну например, вопрос:
что проку в гении, когда он смертен тоже?
Мол, если гений планку и вознес,
то он умрет и возвратится то же.

Так пусть тогда покинет мир сейчас!
Слова твои, Сальери. Но похоже,
евангелист предупреждает нас,
что собственное мертвенное ложе

недалеко. И черный человек
уже сидит за разговором рядом,
дает обед, поругивает век.
Но провожает друга на ночлег
вином со смертоносным ядом.

При чем, поэт, скорей всего,
предчувствует, но все-таки не верит.
Не зря же Моцарт говорит Сальери,
что Бомарше был гений. И его
запачкало бы мерзкое затейство.
Быть может, у него причина мстить
была, но невозможно совместить
две вещи – гений и злодейство!

Тогда кого имел в виду поэт?
Кому он посылает ноту?
Кто гениален и сомненья нет,
что тот готовит жалкую охоту?

Кто этот Кто, кто рядом, кто не спит?
На что намек? Что яд уже испит?

И если так, то вовсе не случайно
той осенью вдруг вырвалась в тетрадь
одна строка элегии печальной:
«Но не хочу, о, други, умирать!»

7.
Миф больше жизни. Тень всегда лютей.
К закату дня по крайней мере.
При стопроцентной смертности людей
просачиваться в присное, Сальери,

пытались многие. Немногим удалось
в донашей, да и в нашей эре
пройти ночное зеркало насквозь,
поскольку зеркала – не двери.

Посредственности расшибали лбы.
Другое дело – баловни судьбы.
Их для того и посылают боги,
чтобы они стояли, как столбы,
на уходящей к вечности дороге.

При звуках гаврииловой трубы
у остальных какие были виды?
Завоевать соседнюю страну?
Ну разве что, как было в старину,
поджечь Эфесские хоромы Артемиды?

И то, когда бы не пришел запрет
упоминать отступника за вред
по имени и лишь казнить нонграта,
но не клеймить, не вспоминать о нем
с его безумством и его огнем,
то кто бы нынче помнил Герострата!

8.
У всех запретов общая судьба:
теперь мифангелистов у тебя
не меньше, чем у сына Вифлеема
не потому, что кашу заварить
взялась одна поэтова поэма,
а вот по сговору не говорить,
что есть лишь миф, не ворошить, не трогать.
Кто трогает, тот запускает коготь!

И то сказать, как бледен ученик,
решившийся вопросы учинить
учителю, найдя в его тетради
ненужный ноль! Оставить все, как есть?
Ибо вопрос, какого черта лезть,
он есть вопрос, какого бога ради.

9.
Скажу тебе, что я и сам считал:
есть только текст. И, рассуждая здраво,
свой сочиняя рецитал,
поэт имеет собственное право.

На что? На все. Наслать чуму на Тверь,
свести Наполеона с фараоном.
И если смерти указать на дверь,
она уйдет в стихотворенье оном.

И лишь поэту ведать, что творить.
Иначе, с точки зрения иного,
поэт не должен был приговорить
к терзаниям и Годунова?

Поэт не сыщик, но взыскует суть.
Не следователь, но идет по следу.
Он не судья, но совершает суд.
И умерших он отправляет в Лету,

а не на Новодевичий погост, -
сказал бы П. Катенину при встрече
П. Анненков. - Поэзия есть пост
в употребленьи нормативной речи –

параграфов, свидетельских улик,
падучей мальчика, играющего в тычку,
поездок в Углич Шуйского на крик...
Не Шуйский, а поэт подъемлет спичку,
способную поджечь эпоху смут.
Он говорит: резня вошла в привычку!
И нет таких, что сраму не имут!

Евангелист – лишь род поводыря
в чужих страстях. И он идет вслепую.
О, письменность! Ты - черная дыра,
сосущая из бытия любую
благую ли, дурную ли, но весть...

Катенин же, другого взяв поэта,
ответил бы приятелю, что есть,
есть божий суд, приятель, и на это.

«И мысли и дела он знает наперед».
Все просто, как холщевая рубаха.
И если кто улик не наберет,
то нечего тревожить горстку праха.

Есть двойственность природы языка
искусства. Но не двойственность морали.
Пускай стихи парят себе, пока
одной живой души не замарали.

Теперь она трепещет, как дитя,
прислушиваясь к взрослым разговорам:
поймут? Поверят? Или, не щадя,
поставят на горох с позором?

Исполнен до конца ли этот долг?
Как сказано, «завещанный от Бога
мне грешному».
Вот это взять бы в толк:
мне-греш-но-му.
Всего четыре слога.

10.
Сальери, мифы не уходят вспять,
а лишь вперед. Что в той земле, что в этой.
Кто не дает тебе спокойно спать,
он сам не спит . Ты на него не сетуй.

Сочти великодушно, что возник
инакий смысл, пусть даже не бесспорный.
Хотя бы в том, что все-таки воздвиг
он памятник тебе нерукотворный.

Какой – другое дело. Вот из тех,
что украшает вывески аптек.
Змея и чаша. Кто бы удержался!
И ты его за это не вини.
Ты помнишь сам, как некто де Виньи,
ища улик отравных, сокрушался,
что нет, что жаль, какой сюжет скончался!

Как сочинитель опер надувных
ты понимаешь, сколь неоценима
пружина умысла. Будь ты в живых,
клянусь тебе, ты не прошел бы мимо.
Как не прошел, почуяв интерес
Н. Римский-Корсаков, добавив грима
к страстям либретто Пушкина А. С.

Представь подмостки Вены или Рима,
Шаляпин, Шкафер, рукоплесный лес...
Кому какая разница, что мнимо
и что теперь уже неоспоримо.
Поскольку музыка неповторима,
поскольку это – музыка небес.

  © Все права защищены

Дозорцев Владлен, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 983 № 91817 от 08.02.2012

2 | 10 | 6324 | 24.11.2024. 10:11:11

Произведение оценили (+): ["Леонид Малкин", "Светлана Ефимова"]

Произведение оценили (-): []