Только мама
приучала любить оливки,
по-русски – маслины.
В упрямстве ослином
я бежала этой культурной прививки
за тридевять жарких земель,
в рощи оливковых олеографий,
выстроенных в каре,
где любое древо – библейских плодов колыбель,
на аттестат зрелости сдавшихся в ноябре.

Только мама
почти до зимы
Серой Шейкой плескалась в пруду
и, лыжню проложив ни свет ни заря
вкруг Новоспасского монастыря,
себя не тратила на ерунду.

По цвету лица узнавала гастрит
и разные язвы, колиты, особенно в марте:
покажите язык, – говорит –
рельеф, как на географической карте...
И все кого-то спасала,
ученые книги писала,
так впряглась, так работала на ура,
что рабочая лошадь вышла в профессора.

Но теперь –
ореховой легче скорлупки –
она крутит на чистом пуху головой
наподобие допотопной голубки
и гулит дочкой моей родной.

А я мычу,
неисправно молчу
до самых азов любви:
мама, моя болевая точка,
мама, последняя моя отсрочка,
живи!