* * *


И воробей купается в пыли,
крылом в июльской плещется полове,
имущества узлы, добра кули
растрынькивая в воробьином слове.
Как вписан в хоку звонкий "чик-чирик"!
Как безупречен росчерк Хокусая
в пичужке той, от коей ни на миг
и не пытаюсь отвести глаза я.

Не оброню улыбки. Не хочу
небесней пенья, щебета земнее,
чем те, что Божьей твари по плечу,
чем Четьи, воробьиные, Минеи.
О, только б не сболтнуть: "Лови, лови!"
Спугнёшь его - себя же не увидишь...
Просторен день - шатёр ничьей любви,
храм на зелёно-золотой крови,
в настое зноя растворённый Китеж.





Без остатка



Теперь возьми моё нескурвленное слово -
на день, на два. А ещё лучше - насовсем.
Оно давно к посмертной лёгкости готово
и кратно тезису "Сим-сим!" и коду "семь".

Дели на месте, чтоб остаться без остатка,
чтоб над канавой, в семь орудий, фейерверк
пальнул бы в полночь, дабы взятки были гладки
с комет весёлых, устремивших брызги вверх...

И не мусоль мои школярские тетради,
где без пол-литра ни бельмеса не прочесть.
Дели их тоже без остатка, Бога ради,
на семь сестёр, на дуги воздуха в аркаде,
на Пятикнижие и на Благую весть.