Глухонемые

Коля, Коля, Николай… Сиди дома, не гуляй… Что там дальше в песенке поётся? Да вот только не сиделось ему дома, и бродил он, неприкаянный, по пыльным ростовским улицам, натыкался на спешащих куда-то прохожих и смотрел далеко в себя. Встретил я как-то Колю в городе: стоит он у бордюра, смотрит на него с сосредоточенной полуулыбкой, и не решается сделать шаг – либо задумался о чём-то важном, либо фактура камня приглянулась. Взглянуть со стороны – определённо человек не отсюда, не из «сейчас», какой-то оживший персонаж Камю или заблудившийся путешественник по времени…
Эпизод, о котором мне давно уже следовало рассказать, случился тогда, когда наш Коля Константинов ещё жил в одной с нами эпохе, здесь и сейчас, зарабатывал, совсем не напрягаясь, на свой кусочек хлеба с кабачковой икрой, и был несколько менее загадочным, хотя таким же породистым, талантливым и красивым. Помогал он тогда какое-то время другу-художнику в кинотеатре «Ростов» и была у них на двоих прекрасная светлая мастерская, где он писал свои гениальные холсты, а его коллега - огромные рекламные полотна.
Узнал я о его новом месте обитания от него самого, и тут же получил категорическое приглашение непременно посетить этот негасимый очаг советского киноискусства в любое время суток, ибо он там не только творил, но и ночевал. Спрашивается, а зачем на дорогу время тратить: поспал – поработал, поработал – поспал. Чаю попил и опять поработал. Или поспал…
Купил я в полупустом магазине кулёк любимых тогда всем советским народом пряников по восемьдесят копеек за килограмм и пачку чаю с индийским слоном грузинского развеса, уже не припомню почём, и в самый разгар фирменной ростовской жары бодро зашагал по любимому южному городу в сторону одноимённого кинотеатра. С южной, тыльной стороны помпезного коктейля из стекла с бетоном я постучал в большое окно цокольного помещения. Коля незамедлительно нарисовался в окне и махнул рукой – мол, заходи. Протиснулся я в мастерскую сквозь узкую дверь, спустился по лестнице и оказался в длинной, но не очень широкой комнате с высоким потолком. В дальнем углу у окна стоял общепитовский стол с покарбованной пластиковой столешницей, на нём - гранёные стаканы и красный эмалированный чайник со свистком, вокруг стола - железные, опять же общепитовские, стулья, на подоконнике – электроплитка, чуть поодаль - мольберт, завешанный холстом, а на отдельной тумбочке – вожделенное чудо техники, дефицитный КИНАПовский эпидиаскоп. Чисто, прибрано, безвкусно, но терпимо. Посередине, на приличном расстоянии друг от друга, из потолка торчали толстенные стальные трубы, доходящие почти до самого пола, на которые опирался огромный рекламный подрамник, обтянутый холстом. Как оказалось, мастерская находилась аккурат под сценой кинотеатра, и на этих трубах где-то там, далеко наверху, был закреплён пресловутый широкий экран. За подрамником, у стены, стоял верстак с тисками и разложенными инструментами. Как пояснил Коля, за верстаком трудится местный плотник. Тем временем хозяин поставил на плитку чайник, высыпал пряники в тарелку, придав сервировке стола видимость порядка. Через какое-то время чайник засвистел. Засыпали мы прямо в него пачку чая, сидим, ждём, когда напиток настоится, неспешно беседуем о концепции, композиции, о колорите и перспективе.
Хлопнула дверь, пришёл плотник, крепенький такой, сбитый мужик, чем-то похожий на скрытного коварного сектанта с витрины Агитплаката. Говорю ему вежливо:
- Здрасьте,-
А он, не проявив в ответ никакой реакции, молча прошагал за холст и стал ковыряться за верстаком.
- Глухонемой, - сказал Коля, сочувственно подняв брови и качая головой.
- Как, совсем? – спросил я первое, что пришло на ум.
- Никакой надежды, инвалид - по разнарядке Общества глухонемых на работу приняли.
- Инвалид по разнарядке… А как же начальство с ним общается, как задания даёт?
- Как, как, жестами объясняются, он и по губам читать умеет, и сам что-то членораздельное промычать может, потом, записки ему пишут, а он на них отвечает.
- Странно как-то всё это, только маленькой собачки не хватает.
- А чё, работает нормально, на работу и с работы по часам ходит, и всё время, блин, молчит, что ещё начальству нужно? – мрачно сказал Коля, будучи явно не в полном восторге от своего сотрудника.
- Одно хорошо, все местные алкаши заходить перестали .
- А почему? Не пьёт, что ли?
- Да нет, пить-то они и сами горазды, а вот поговорить с ним за жизнь не получается. Это при старом плотнике можно было и выпить, и погутарить, и на всю ночь остаться, только его в том месяце за пьянку уволили.
Разлили по стаканам чай, сидим, прихлёбываем, в окно снизу вверх посматриваем, пряники мнём. За окном – ослепительное ростовское лето, пекло, девочки в мини-юбках каблучками цокают, голуби друг к дружке пристают, коты в засаде сидят. Вентилятор с табуретки гонит на нас душную горячую волну с терпкой примесью красок и растворителей, за подрамником копошится молчаливый плотник, из-за стены глухо доносятся звуки идущего кинофильма. Все темы кончились, и мы с Колей, разомлев от чая и духоты, замолчали, закурили и, вытянув ноги, умостились на стульях. Сиеста, понимаешь. Абэт. Ну вот, подумалось мне сквозь густеющую дрёму, навестил я своего товарища, вот посижу у него ещё немножко для приличия и потащусь по солнцепёку обратно.
Но тут опять хлопнула дверь. Это к плотнику пришёл товарищ, тоже, видимо, глухонемой, потому что с нами не поздоровался. Стали они за импровизированной холщёвой перегородкой на свой лад обсуждать свои проблемы, мыча и шумно передвигая по верстаку какие-то предметы. Мы разом воспрянули от послеобеденной дремы, стали живо обсуждать второстепенные детали уже пересказанных друг другу новостей, опять налили чаю, закурили и разговорились, как водится, всё о той же концепции с композицией. Но тут в какой-то момент мы с Колей вдруг резко замолчали, замерли и, глядя друг на друга, настороженно прислушались. В пространстве мастерской происходило что-то необъяснимое, загадочное и волнительное. Из-за холщёвой переборки то громко и смачно, то сдавленно и скупо, доносились будоражащие здоровое мужское воображение нечленораздельные звуки. Они имели недвусмысленную сексуальную окраску, и если бы мы не знали, что за подрамником общаются два глухонемых плотника, то мигом бы слиняли на улицу, чтобы не помешать совокуплению жадных друг до друга разнополых любовников. В те показушнопуританские годы, когда ещё даже в первопрестольной голубые общались по всем правилам конспирации, мы и представить себе не могли такой пердюмонокль - сразу двух глухонемых плотников-гомосексуалистов в одной ростовской мастерской.
Придя в себя и заговорщицки переглянувшись, мы на цыпочках подкрались к краю подрамника и осторожно заглянули за него. То, что там происходило, могло бы прославить любого кинооператора, если бы он шустро снял этот эпизод на киноплёнку. А сюжет был таков: один глухонемой плотник показывал другому, не менее глухонемому плотнику, ручную машинку, высекающую из листовой оцинковки аккуратные петли для вывешивания настенных стендов, сопровождая процесс показа этого чуда малой механизации какофонией непередаваемых звуков. Он мычал, чмокал, постанывал, визжал и пыхтел, он завывал, рычал, скулил и учащённо дышал, при помощи рычага приводя в действие этот незатейливый агрегат и без счёта штампуя эти дефицитные петли для стендов наглядной агитации. И на всю эту запредельную семантику его напарник реагировал теми же звуками и с той же экспрессией. При этом они чудовищно жестикулировали, таращили друг на друга глаза и синхронно раскачивались. Эротический звукоряд и потешный видеоряд совместились, всё стало приблизительно понятно и объяснимо. Природа вернулась в равновесие, а мы вернулись к столу.
Но как только между участниками этого техсовета и нами опять оказалась холщёвая перегородка, равновесие неминуемо рухнуло и это неожиданно ввергло нас в приступ невероятного, нечаянного смеха. Звуки, что доносилось из-за подрамника, абсолютно не соответствовали тому, что мы там только что увидели и эта «разница потенциалов» внезапно вызвала у нас всё более и более усиливавшиеся разряды идиотского, неудержимого хохота. А то обстоятельство, что честные плотники не видели, и не могли слышать двух ржущих идиотов, с одной стороны, кое-как примиряло нас с собственной совестью, а с другой – завораживало своей безнаказанностью и всё сильнее подстёгивало в нас приступы патологического веселья! И едва наше ржание начинало переходить на вой и стоны и шло на убыль, мы, утерев слёзы, слюни и сопли, с каменными лицами опять заглядывали за перегородку, и, отскочив, взрывались, как два баллона с забродившей брагой. Сделав несколько таких заходов, мы с Колей не выдержали, давясь в дверях, вырвались на улицу, и, дико напугав котов, голубей, девушек и случайных прохожих, корчась в стонах и воплях, выпустили из себя последние остатки этого смертельного смеха.
Назад в мастерскую я уже не вернулся. Коротко и сдержанно, как два заговорщика, попрощались мы с Николаем, и я устало поплёлся домой. Мышцы на брюхе гудели от боли, хотелось есть и спать, как будто я возвращался со станции Ростов-Товарная после ночной разгрузки вагонов. Казалось, что в пыльном мире, чадящем от зноя и безветрия, что-то сломалось, изменилось безвозвратно и безнадёжно. Всё сущее во мне рухнуло во вновь образовавшуюся пустоту, которой раньше не было, которая раньше была заполнена милыми пряными мелочами, мыслями и переживаниями, как добротный дедов буфет, наполненный затейливой посудой и запахом заморских специй. Оказалось, что можно не только высмеять человека, но можно высмеять из себя собственную душу и потом мучительно долго ждать её возвращения. Вот так и шёл я, немой и ослепший, по обезлюдевшему полдню улиц и медленно думал. Некрасиво это и подло, смеяться над людьми, обделёнными природой. Нехорошо это и не гуманно, но если бы эти инвалиды увидели нас, стонущих и дёргающихся в конвульсиях, то, наверное, пожалели бы нас, не приняв это на свой счёт, ибо по определению не поняли бы причины нашего с Колей недомогания. Как существа другой цивилизации, другого времени и другой страны. Страны, затопленной безмолвием. И как же порою для них потешно и дико смотримся мы, шевелящие губами говорливые тени, беспрерывно несущие всякую чушь и произносящие слова, которые никогда ничего не весят, не стоят и не значат.

Владимир Ершов, 2011

Сертификат Поэзия.ру: серия 999 № 85925 от 07.03.2011

0 | 1 | 2296 | 17.11.2024. 19:24:58

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []