Башмак Эмпедокла - 1(Поэт Померещенский)

Вячеслав Куприянов
БАШМАК ЭМПЕДОКЛА

Героем сочинения Вячеслава Куприянова является литератор. Поэт Поме-
рещенский - собирательный образ оизвестногоп писателя, который в своих
произведениях руководствуется изменчивыми символами массовой информации.
Это такой писатель, которому опасно издавать собрание сочинений, так как
тотчас же выяснится, что никаких собственных мыслей Померещенский не
имеет, а если и имеет что-либо относящееся к психической и творческой
деятельности, то это по преимуществу впечатления от разного рода встреч
и столкновений то ли с людьми, то ли со странами. Поэтому весь текст ро-
мана о Померещенском составлен из разного рода ассоциаций, где литера-
тор-современник сталкивается то с историей словесности, которая его
удивляет, то со слухами, которые его нисколько не удивляют, то со всяки-
ми нелепицами, то с диковинными сенсациями, рассыпанными по всему прост-
ранству романа. Текст Вячеслава Куприянова смешной, ироничный, но отнюдь
не злой. Он представляет из себя как бы историю современной литературы в
кратком изложении ее сути.

Ю. В. Рождественский, академик Российской Академии образования, док-
тор филологических наук



БАШМАК ЭМПЕДОКЛА

Узкие средства у нас к познанью по членам
разлиты... и многое мысль притупляет...

Эмпедокл из Агригента
( 490 г. – 430 г. до н. э.)


...Я тоже чей-то башмак,
Я ощущаю Нечто, надевшее меня...

Андрей Вознесенский

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Мы отважились обратиться к академику Академии сетевой и сотовой словесности Померещенскому с просьбой дать нам что-нибудь новое для публикации на бумаге. К нашему радостному удивлению, писатель-лауреат нам ответил, а именно: он пишет в новых условиях на голландском языке. Возникающий таким образом текст вдвойне любопытен как для голландского, так и для русского читателя.
Академик Померещенский напомнил нам, что с голландским языком он ознакомился еще юнгой во время своих кругосветных плаваний, когда его особенно интересовало влияние голландской культуры на быт и нравы населения острова Цейлон.
В Голландию же его впервые занесло позже, когда в нашей отчизне случились перебои с сыром: сперва – и это понятно – вместе с Советским Союзом исчез советский сыр, затем, когда антисоветизм перекрасился в русофобию, исчез российский сыр, и, наконец, благодаря усилиям патриотов, было покончено и с голландским сыром, который особенно ценит Померещенский.
Господин академик послал нам посылку, где мы обнаружили рукопись неизвестного автора, все еще пишущего по-русски. Мы выражаем нашу признательность всемирно известному меценату за поддержку пусть незначительного, но все-таки отечественного дарования.
Нас обрадовало, что в центре этого повествования находится крупнейшая культурно-историческая величина всех времен и народов, то есть сам Померещенский,во всяком случае, человек, похожий на Померещенского
Мы публикуем это произведение, где жемчужиной первой величины является, безусловно, вступление, написанное самим героем данного произведения. Мы еще раз сердечно благодарим лауреата премии Золотой Мотылек, лауреата премий Гомера и Баркова, победителя международного гламурного конкурса «Красота спасает Мир-ХХI», матерого волка изящных искусств, бессменно стоящего в преддверии Нобелевской премии и все же нашедшего время откликнуться на нашу нижайшую просьбу о сотрудничестве.

Издательство с ограниченной ответственностью


ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Не знаю, что бы было, если бы меня не было. Так уж ведется, что без вступительного слова значительного лица не выйти в свет неизвестному сочинителю. С тех пор как я себя помню в литературе, я постоянно пишу таковые слова. Благодаря этому у нас возникла самая богатая в мире современная литература. Но у нас пока еще читателей больше, чем писателей, поэтому мне пришлось покинуть мою родную Сибирь. Наши сибирские морозы сделали невыносимыми мои каждодневные встречи с восторженными читателями. Мои земляки имели обыкновение при встрече со мной снимать свои шапки, при этом еще и разговор предлагали, как правило, неторопливый. Я привез с Аляски меховые наушники, они подключались к плееру, где была кассета с музыкой, на которую я должен был написать слова, чтобы они затем стали популярными. Земляки снимали передо мною свои собачьи и прочие шапки, я в ответ тоже, но у меня от этого не мерзли уши, а у них мерзли. От жалости к их ушам я и уехал в более теплые страны, но и там хожу в шапке, чтобы меня не сразу узнавали.
Однажды в поисках моей прародины Атлантиды я отправился с острова Крит, куда я был приглашен посетить пещеру Зевса,(к семейной жизни которого отношусь с особым уважением), на островок Санторин. В древности это вулканическое образование называлось Стронгили, что значит «круг», а древние славянские поселения в немецкой Северной Саксонии назывались «рундлинги», то есть «кружники», из этого я делал вывод, что и в глуши Средиземноморья ранее обитали славяне. Позже остров именовался Каллисти – «красивый», на старославянском «красный», и я хотел убедиться, взглянув на этот вулканический ландшафт, не стоит ли на вулканах и наша Москва, и не от этого ли южного уголка получила свое название Красная площадь в нашей столице? Я всегда находил, что во всем облике нашего Кремля есть что-то вулканическое. Во всяком случае, в себе я чувствовал гены древних атлантов.
И вот я взошел на борт многопалубного теплохода «Аполлон», я старался осторожно ступать по его трапам, чувствуя под ногами плоть моего личного бога. Все пассажирки мне уже казались Музами. Юг, юг всегда обнажает нечто возвышенное! Отвлекло меня только величественное зрелище исчезающей венецианской крепости в критском порту Ретимнон. Когда-то в крепости, конечно, были пушки, и они бы могли дать залп в мою честь! Не мудрено, что я размечтался, глядя на море, которое своей глубиной невольно напоминало мне меня самого в период акме, то есть творческой зрелости, как говорили древние греки… А теперь к делу. Когда мы приближались к архипелагу и проплыли малые острова, похожие на Сциллу и Харибду своими драконоподобными силуэтами, меня узнали две девушки-стюардессы, и подошли ко мне.
– Добрый день! – сказали они по-голландски. – Добрый день! – по-голландски ответствовал я. – Мы, кажется, не ошиблись, – продолжали девушки: – Вы как-то по-русски произносите «Добрый день!» – Вы не ошиблись, – подтвердил я, не меняя акцента. – Так Вы – Померещенский! – воскликнули обе на своем безукоризненном языке. – А как Вы меня узнали? – из вежливости поинтересовался я. Они переглянулись, и одна из них смущенно призналась: – Сейчас, хоть и середина октября, но все пассажиры в шортах, а Вы один в меховой шапке и в смокинге... Я рассмеялся и снял шапку: – Извините, я так загляделся на волны, в глазах моих рябит, я забыл, что беседую с дамами... И тут милые дамы поведали мне, что давно меня ищут, потому что во время одного из рейсов «Аполлона» на борту находился тоже, кажется, русский, ничем не примечательный и не говорящий по-голландски, да и по-гречески тоже, он сошел на берег в порту Тера на Санторине , сел на осла, и с тех пор его не видели, на «Аполлон» он не вернулся. Однако после него на «Аполлоне» была обнаружена рукопись, в которой по-русски из всех слов поняли только одно – мою фамилию, из чего и заключили, что написано по-русски. И теперь рукопись решили торжественно вручить мне. Я не отказался ее принять, я благоговею перед любой неизвестной рукописью, а вдруг это какая-то потерянная мной!?
В порту Тера я тоже сел на осла, чтобы подняться по зигзагообразному пути в город, который издали с моря казался красивой порослью грибов.( но не поганок, отнюдь, скорее добротных белых.
Я по дороге задумался, строились ли тамошние белые церковки по образцу русских печей, или печи в наших деревеньках воздвигались по подобию этих милых греческих святилищ? На осле я и вернулся на «Аполлон», который, как оказалось, построен был на верфи в Японии. Я задумался о Японии, горе Фудзи и компьютерах, из-за длительности моих раздумий я так и не ознакомился с рукописью в полном ее объеме, хотя и понял, что она обо мне. Я считаю себя не вправе скрывать от общества любые обо мне свидетельства, пусть даже самые вздорные. Естественно, я не несу никакой ответственности за художественный уровень этого очевидного вымысла и надеюсь, что никто не посмеет принять свидетельства этого автора за достоверные. Я, во всяком случае, не припомню встречи с этим человеком, но возможно, что он просто не оказал на меня должного впечатления.
Сопровождая это сочинение в печать, я оставляю все слова заблудившегося на осле автора на его совести, и полагаю, что, если у него есть совесть (не у осла, а у автора), то он обязательно отыщется и больше не будет отягощать меня своими рукописями.

Проф. др. Померещенский
Кижи – Ретимнон – Гераклион – Амстердам – Франкфурт-на-Майне – Лас-Палмас – Кунцево – Эдинбург – Кострома – Переделкино.




ПОЭТ ПОМЕРЕЩЕНСКИЙ

– Нет такого человека в природе, – зло сказал поэт Подстаканников, когда в телевизионном интервью его спросили, что он думает о поэте Померещенском.
– А если есть, – дополнил он, – то таковых, по крайней мере, двое!
Я долго не мог забыть эту таинственную фразу, прерванную, к сожалению, рекламой французского супа из крапивы. Чем дальше я удаляюсь во времени от своей замечательной встречи с Померещенским, тем больше событий оживает в моей памяти, которая несколько пострадала при свидании с великой личностью. Я еще спросил тогда:
– А как Вы относитесь к творчеству Вашего знаменитого коллеги Подстаканникова?
– Какой он мне коллега, – откликнулась личность. – «Под» стал знаменитым, написав многим настоящим, так сказать, знаменитостям письма, а потом, не получив ответа, опубликовав их. Мне он тоже писал. Но я ответил ему так, чтобы он постеснялся включать мой ответ в свои сочинения. Я написал ему следующее:
Дорогой Митрий Комиссарович!
Я получил Ваше нелюбезное письмо. Я его не читал, но оно мне понравилось. Вы хорошо пишете письма, но я пишу лучше. Лучше я напишу еще одно письмо, чем прочитаю Ваше. Вы приложили к письму Ваши многочисленные стихи. Я их не читал, но они мне понравились. Так как я все равно пишу мои стихи лучше Ваших, а главное короче, я лучше напишу несколько своих коротких, чем прочитаю одно длинное Ваше.
Пишите еще.
Ваш канд. наук Померещенский.
– Как! – воскликнул я, – почему же кандидат, Вы же доктор! – Я тогда был еще кандидат, – скромно ответил доктор. – Доктором я стал позже, когда написал докторскую диссертацию о творчестве Митрия Комиссаровича, я и защитил ее от тех, кто, так сказать, ничего не слышал об этом творчестве, а потому готов был подвергнуть его нападкам. Я там написал, что Митрий Комиссарович станет особенно популярным за полярным кругом. Почему за полярным, спросите вы. Потому, что понадобится целый полярный день, чтобы ознакомиться с подобным творчеством, а потом понадобится целая полярная ночь, чтобы отойти от мук сопереживания с этим, так сказать, творчеством.
– Диссертацию Вы защищали тоже за полярным кругом? – спросил я, а может быть, мне только сейчас кажется, что я спросил, но он тогда определенно ответил:
– Я бывал неоднократно за полярным кругом, как за северным, так и за южным, чтобы прочитать оттуда свежие стихи тем, кто будет видеть меня по телевидению, находясь, в отличие от меня, в тепличных, а не в экстремальных условиях. Меня везли туда на самолете, потом на санках, причем санки тоже везли мои читатели, а не собаки, так как собакам не нравилась моя шапка. Хотя некоторые породы собак – благодарные слушатели, – он посмотрел на меня с некоторой укоризной, как будто я собака не лучшей породы, и продолжал:
– Да, хороший когда-то был народ: комсомольцы, энтузиасты, романтики, диссиденты... А диссертацию я писал в одном из университетов Калифорнии, так как в Московском университете только удивились и сказали, что слыхом не слыхивали ни о каком Подстаканникове. Сейчас их интересуют, так сказать, другие темы, например, «Странствия Одиссея и пути первой русской эмиграции», или «Странствия Гулливера и пути третьей русской волны»...
Здесь я, кажется, не мог не вмешаться в его прямую речь и спросил, как же он на это не откликнулся, ведь он же прошел всеми этими путями.
– Да, я прошел этими путями, могу смело заявить, что маршруты Одиссея не пересекаются, так сказать, с направлениями Гулливера, а что касается третьей волны, то она и привела меня на тихоокеанское побережье американского континента. Там и приняли с восторгом тему Подстаканникова и Гомера.
Я ослышался, подумал я, при чем здесь Гомер и столпы нашего бывшего авангарда, но профессор тут же предупредил мое недоумение. Гомер, как известно из предания, был слеп. У Подстаканникова, напротив, слеп читатель. О Гомере спорят, сам ли он написал «Илиаду» и «Одиссею». Подстаканников все свое, так сказать, пишет сам, хотя некоторые другие столпы утверждают, что он списывает с безвестных опытов несправедливо забытого поэта Стаканникова. И последнее: Гомера мы знаем по переводам Жуковского и Вересаева, что только отдаляет нас от оригинала, а Подстаканников пишет на своем, ему родном и нам близком языке, а это приближает нас к оригиналу. Отсюда напрашивается вывод, так восхитивший моих калифорнийских оппонентов: Гомер абсолютно ни в чем не зависит от Подстаканникова, а Подстаканников ни в чем не повторяет Гомера. Но главное открытие: фамилия Подстаканников звучала первоначально как Пост-Стаканников, упрощение имени произошло в связи с закатом постмодернизма…
– Не может быть! – изумился я, - а я думал, упрощение в сторону народной этимологии. Народ в пост за стакан не берется…
– Все может быть, – заверил меня собеседник.
Я слушал, затаив дыхание. Вообразите себе человека довольно высокого даже тогда, когда он сидит, тонкого, даже когда на нем модный пиджак с широченными плечами, долголицего, почти безволосого, при этом то и дело, то снимающего, то надевающего меховую шапку на безволосую голову, у которого глаза были некогда серые, но от чтения стали красные – таков Померещенский. Не только шапку, но и очки при разговоре он то и дело меняет, вспоминая разные истории, связанные с приобретением или потерей очередных очков. По выражению усталых от чтения глаз можно различить, какие на нем очки: от близорукости или от дальнозоркости. Взгляд при этом старался бить в собеседника, что называется, без промаха.
– Да, Гомер, Гомер, – задумчиво произнес профессор. – Американцы на моей защите очень просили, чтобы я им еще что-нибудь рассказал о Гомере, ведь на защиту пришли знатоки не только русской, но и мировой, так сказать, литературы. Некоторые из них потом вспомнили, что видели в кино, как какой-то свинопас расстрелял из лука коварных женихов, как здорово, оказывается, это
и был Одиссей. Кстати, о литературных заимствованиях и влияниях, хотите, я попрошу Вас
и угадать, кто написал это?
Я согласился, он подмигнул мне, надел очки, в которых явно хорошо видел, и зачитал из огромной, переплетенной в крокодиловую кожу тетради:
...Я сижу у речки, у речки,
на том бережечке,
гуси-лебеди плывут,
чем дальше, тем больше они лебеди,
они улетают в далекие страны,
но как ни далек их путь,
редкая птица долетит
до середины течения
блестящей моей мысли...
Я сказал, что мог читать что-то подобное в прежних выпусках «Вашего современника», но кому это принадлежит, не припомню, поэтому полагаю, что написано это каким-то не по праву забытым крестьянским поэтом уже после отмены крепостного права, но еще до отделения Гоголя от России. Поэт пожал вставными плечами своего пиджака, достал еще одну тетрадь, обернутую в сафьяновый переплет, если я правильно понимаю, что такое сафьян. Он сменил очки на более темные и прочитал:
...Я сижу на берегу самого синего моря
на самой кромке прекрасного Крыма,
я свесил в великое море
мои босые ноги с наколкой –
«Мать-Земля, тебя не забуду»,
и глядит на меня сквозь всю Турцию Византия,
но сквозь мглу и туман веков
разглядеть не может...
Я предположил, что написано это, скорее всего в Коктебеле или в Ялте еще тогда, когда туда пускали писателей, то есть приезжим человеком, если не автором, то постоянным читателем (до седых волос) журнала «Юность», происхождения сочинитель люмпен-пролетарского, и хотя он явно не заканчивал славяно-греко-латинскую академию, но для прохождения дальнейшей учебы, возможно, прибыл с каким-нибудь обозом. Сочинитель взглянул на меня почти сердито, снял пиджак и очки и как-то смущенно, уже без пафоса зачитал из тонкой клеенчатой (я имею в виду переплет) тетрадки:
...Я сижу между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско,
свесив в тихий великий океан
мои утонченные, умом необъятные ноги,
которые меня довели досюда, где
киты бьют хвостами по американской воде,
волоча в своих грустных глазах нашу Камчатку,
они такие тихие в великом и такие великие в тихом,
что не могут объять своим грустным взором,
где кончается Америка и начинаюсь я...
Я сначала подумал, что это перевод какого-нибудь американского бывшего большого друга русской словесности, но переведено это довольно неуклюже, особенно там, где встречаются скрытые цитаты. Это мог бы быть кто-нибудь из наших уже забытых пара-парафразистов, переехавших в последнее время на другой материк в поисках романтики, потерянной в родных условиях. Видя мое замешательство, великий экспериментатор не стал меня допрашивать, а просто взял некое подобие блокнота величиной со спичечный коробок, раскрыл его и почти запел:
...Я сижу одиноко на полной луне,
словно белый заяц на белом снегу,
я стряхнул с моих ног прах земли
в ядовитую лунную пыль,
подо мною коты на земле
назначают кошкам свиданья,
а собаки в моей милой деревне
лают-лают на меня, достать уже не могут –
собаки всех стран, присоединяйтесь!
Чтобы не выглядеть полным недотепой, я решил назвать хоть какое-то литературное имя, и назвал: поэт Гурьбов, основатель столпизма, нового стоячего течения; когда один читает в середине толпы, а остальные – толпа, столпились вокруг и слушают, причем те, кто сзади читающего, слышат хуже, но все-таки слышат кое-какие обрывки, они эти обрывки пытаются соединить в новые речевые узлы, так возникает эхо позади столписта, это эхо нарастает и создает фон, а все вместе записывается на пленку и продается как синтез поэзии и хорового искусства.
– Гурьбов? – возмутился читающий. – Гурьбов никогда не додумается сесть на Луну! И никто из столпистов, они все, так сказать, приземленные.
– А эхо? – догадался я возразить. – Если не сами столписты, то эховики могут додуматься. Тем более что луна по-украински «эхо». Да, эхо, добавил я, поймав недоуменный взгляд.
– Вы хотите сказать, что Украина далека от нас, как луна, – съязвил Померещенский, – или что она только, так сказать, наше эхо? Осторожнее, ведь я тоже украинец!
– Упаси Господь! – перепугался я.
– Ну, Господь помилует, – утешил меня украинец. – А теперь последнее. Ясно, что вы ничего не понимаете в изяществе!
И тут он вынул свиток, сдул с него пыль (лунную?), развернул:
...Я сижу беспокойно на остром
луче Сириуса, надо мною
воздвигают египетские пирамиды,
ко мне простирают незримые руки
жрецы, еще не забальзамированные фараоны,
я спускаю к ним, я запускаю к ним над собой
по лучу звезды клинописные указания –
как готовить себя к посещению вечности,
не минуя мгновенной встречи со мной...
Какая-то смутная догадка забрезжила во мне, и я напряг свою память. Я старался припомнить, где я читал что-то про Сириус:
– Лукавые происки властителей и преобладающих классов сделали то, что земля обращалась около солнца. Это невыгодно для большинства. Мы сделали то, что земля будет обращаться отныне около Сириуса!
Я замолчал, а писатель тут же, продолжая мою цитату, (вот это память!) завопил: – Прогресс нарушит все основные законы природы!!! Как я тронут: вы слышали о Константине Леонтьеве, это мой самый любимый Константин после Циолковского. А я, где бы ни был, я всегда в себе несу цветущую сложность, хотя в иных странах меня легче понимают и принимают, когда я напускаю на себя вторичное смешение и упрощение... И обожаю цветущий Крит за то, что там Леонтьев проучил француза, обидевшего нашу отчизну. Я был бы рад вернуться на Крит нашим консулом, вослед Леонтьеву, откуда тот, несомненно, привез идею цветущей сложности. Правда, цветение осталось на Крите, а сложность – в России. Грядущий консул смотал свиток и признался:
– Вы могли бы догадаться, что все стихотворения мои. По восходящей: от первоначальной простоты к цветущей сложности.
Здесь я вынужден попросить прощения у читателя, ибо передал эти замечательные стихи по памяти, а это лишь бледный пересказ, кажется в них даже были рифмы. Мне так и не удалось разыскать, где они были напечатаны. А их автор вещал дальше, пряча в стол свиток:
– Когда писали на свитках, знание было тайным, свернутым, темным, потому столь загадочна история древнего Египта, а время было непрерывным и замкнутым, и Земля вращалась вокруг Сириуса, откуда пошла вся наша цивилизация. В Китае, где писали на открытой бумаге, время находилось внизу, на обратной стороне листа, и будущее уже заключалось в прошлом, исключая, так сказать, идею прогресса. Небо, являясь отражением исписанного иероглифами листа, нависает над землей китайским календарем. Читают от конца к началу, как бы перебираясь из настоящего в историю, поэтому особенно почитают все традиционное. А в Европе появление книг сделало время прерывистым, пространство дискретным, возникли и стали разлагаться атомы, история пошла скачками, ведь книгу можно, не то, что свиток, раскрыть случайно на любом месте, вот вам, так сказать, и революции! А мы между Западом и Востоком оказались оригинальны потому, что книги имели, но не всегда раскрывали. Правда, однажды раскрыли известный вам «Капитал» не на том месте… Ух, как капитал нам за это мстит! Даже я несколько обеднел…
Я хотел было добавить, что и «Диалектику природы» мы открыли не на том месте, реки собирались поворачивать в разные стороны. Но я промолчал, внимая владельцу свитков и книг и вспоминая, как порою и в собственной судьбе случается открывать не ту книгу и не на том месте. Один мой добрый школьный приятель все время натыкался на книги о беспризорниках, которые обязательно становились крупными учеными. У него были математические способности, но он вырос в мирной семье и постеснялся идти в науку, пошел в искусство. Позже я его встретил, тот с сожалением сказал, что и в искусстве – сплошные беспризорники, но не с детства, а уже в зрелом возрасте.

Вячеслав Куприянов, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 79397 от 20.04.2010

0 | 2 | 2182 | 17.11.2024. 15:35:20

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []