Сбрендила

Жила-была страна Германия, о которой она знала: война, «хенде хох» и «русише швайн», хорошие хозяйки, кюхе, кирхе, киндер... Да она и не хотела ничего знать об этой не нужной ей стране. Именно поэтому в пятом классе отказалась изучать немецкий и попросилась в «английский» класс. К одиннадцати годам она перечитала все, что отыскалось в трех районных библиотеках про партизан, и любимой ее книжкой был роман о подвиге и гибели разведчика Николая Кузнецова.
Потом она росла.
А потом начался Гете. Гейне начался. Белль смотрел на нее «Глазами клоуна», и в голове плакал тоненький голосок: «Их нихт ферштейн», плакал настойчиво.
Она, взрослея, тщательно следила, чтобы слова «немец» и «фашист» не стояли рядом. В ней жила ей самой не понятная вина перед немецким народом и росла любовь к его великой культуре. И только немецких кукол она не переносила — все на одно лицо, белобрысые и голубоглазые, как эта чита Мар¬го, за которой бегал ее старший брат. У него была гнусная привычка, вынесенная из Восточной зоны Берлина, где он прослужил два положенных года срочной службы, уговаривать всех своих девчонок травить волосы гидроперитом. После Германии он просто поехал на блондинках.
И вот однажды в их маленький приморский городок приехала белокурая нимфа из немецкого города Кельна. Брат пригласил ее в дом, где та и поселилась. И она брату на кухне была готова глаза выцарапать, потому что... потому что любила немецкую культуру вообще, а брат — слишком буквально. Прямо вот здесь, под боком, эту белобрысую немкиню.
— Как, — сказала она лицемерно ломаке Марго, — как, ты художница и не знаешь, какой формы у тебя череп? Да ты первое, что должна сделать, взяв в руки кисть, — голову побрить и все швы на собственной голове глазами проследить и пальцами перещупать!
И она обрила голову немкине, воспользовавшись тем, что брат слинял куда-то. Она и свою голову решила не пощадить, если Марго сдрейфит. Обошлось, однако, без ее собственной головы, и, хищно глядя на братову любовь, она сказала:
— Он всю жизнь мечтал о лысой женщине, это ведь так сексуально. Его этому в вашей Германии научили...
Брат неделю не разговаривал с ней и глупо объяснял Марго:
— Да, да, именно так ты мне нравишься еще больше.
Так эта дура еще и лобок обрила.
Брат чуть не убил сестру, за косы оттягал, а мать сказала:
— Ну в кого ты такая вредная, такая злющая пошла!
Шестнадцать лет, а ума нет. И уже не будет, наверное. — И засмеялась чему-то.
Прошло время, у Марго отросли ее белые волосы, брат окончательно втрескался по уши, и мать благословила его на поездку в немецкий город Кельн — просить руки фройляйн Маргариты у ее достойных родителей.
Ну а сама она поступила на факультет романо-германской филологии и к приезду молодоженов уже чуть-чуть шпрехала.
...А спустя двадцать лет она ступила на землю Германии и радостно узнавала то, что по открыткам, книгам и фильмам знала и любила преданной и фанатичной любовью литератора.
Она шла по старинной мостовой древнего Бремена и ждала, когда вынырнет среди сверкающих стеклом и огнями витрин, среди киосков с горячими сосисками и цветами круглая площадь перед ратушей. И вот площадь вынырнула. От нее уже рукой было подать до игрушечно-прекрасных сказочных улочек Шнора.
Она закрыла глаза и, развернувшись, уткнулась носом прямо в трамвай, подошедший бесшумно. Вошла в трамвай и разрешила себе расслабиться. А когда объявили нужную остановку, собранно и уверенно, как будто много лет мерила город этим маршрутом, пошла вдоль убегающей в парк улицы и нажала кнопку звонка.
В этом доме, она знала, никто ее не ожидал сегодня, но ждали всегда, с той поры как сто лет назад она получила ответ на свое письмо — трогательное, изобилующее ошибками.
Студентка второго курса написала незнакомым герру и фрау о своей маленькой жизни, в которой самым главным было то, что она любила всех — русских и немцев, евреев и англичан и не понимала, как это можно — не любить. В немецкой литературе — более чем в любой другой — умели любить всех.
О своей нелюбви к блондинкам она думала как о материи несущественной и не имеющей отношения к тем важным вещам, о которых она написала незнакомым людям, зная о них лишь то, что они состоят в обществе любителей Белля, как и она.
Вслед за письмом возникла переписка и многолетняя дружба. И вот она позвонила в дверь...
Фрау сказала, сглатывая слезы, что она одна, посторонилась, пропуская ее в комнату, и обессиленно опустилась в кресло. Долго молчали. А потом на столе появилась бутылка бренди и все, что положено.
Говорили быстро и обо всем сразу. Не о литературе и не об ее приезде в Германию, — о том, что герр ушел на хер, и как это можно, чтобы к мужчине, и что же делать, если жить теперь незачем...
Рядом с пустой бутылкой появилась новая бутылка бренди. И она сказала фрау, что ушел и ушел, может, хорошо, что ушел, может, слава Богу, что ушел, — и запустила руку в ее коротко остриженные белые пряди. Больше слов не говорили. Смотрели глаза в глаза, трогали друг друга бережно, нежно — и все было, все-все-все. В общем, она сбрендила.