Кузькина мать II (продолжение)

Из всей этой абракадарщины и таракадабры можно извлечь три упрёка «лингвиста» Валентину Лукьянову.
1/ Поэт часто рифмует ударные слога не по завершающей согласной, а по согласной, предваряющей ударную гласную:
всевидящ – выше, дождей – здесь, стих – летит, память – снегопады и т.п.
Эта рифмовка, основанная на восприятии стихов в большей степени слухом, чем зрением, была принята многими поэтами – и не только названными Кузьминским; одни пользовались ею более, другие – менее широко, третьи не пользовались вовсе. На сайте Поэзия.ру можно найти как сторонников, так и противников таких рифм. Они были предметом литературных споров (чуть ли не до оскорблений), но, в конце концов, благодаря усилиям шестидесятников, «неточная» рифма утвердилась, а сегодня стала столь же расхожей, как и «пушкинская». И такая рифмовка уж точно не более банальна, чем любая из «точных», «пушкинских» рифм, за более чем 150 лет употребления действительно «заезженных». Тем не менее «заезженность» этих рифм никому не мешает употреблять их снова и снова, хотя исторически и стала причиной столь широкого обращения шестидесятников к ассонансам. И не надо делать вид, что Кузьминский всего этого не знает и не сталкивался с этой проблемой «за 40 лет стихотворной практики». Если не знает, то грош цена ему как исследователю стихов, а если знает, то он лишний раз показывает, что его ханжество и демагогия беспредельны.
2/ Приводимые Кузьминским примеры «заезженных и лобовых рифм» – ещё один пример то ли вывихнутого сознания, то ли совершенной бессовестности «критика»: «клин – глин» – рифма и не заезженная, и не лобовая, другие же («югу – кругу, собой – судьбой, остаться – брататься») – обычные, распространённые «точные» русские рифмы, ими пользуются практически все поэты. Поэтическая ценность стихотворной формы – не в количестве свежих, оригинальных рифм (если рифма не является «героиней» стихотворения, она и не должна привлекать чрезмерное внимание читателя, это разрушает восприятие стиха как образа), а в широком использовании языковых оборотов (на которых, в частности, и строится игра слов), в привлечении в стихотворение свежих, не заезженных речений и выражений – а они так или иначе связаны с рифмой. Свежая рифма ценна именно по этой причине, а не сама по себе. И если Кузьминский этого не понимает, то грош цена ему не только как критику, но и как поэту. А если понимает, то его ханжество беспредельно.
3/ В стихотворении «Осенний клин дождей…» рифмовка всех строф построена на перекрестных рифмах, а в одной (второй) строфе – на опоясывающей. (По этому поводу он даже приводит – единственный раз в разборе – всю строфу!)
Так что же Кузьминский этим упрёком хочет сказать? Что поэт не заметил, что у него в одной строфе рифмовка изменена, и, следовательно, у него нет поэтического слуха? Или – что поэт сознательно изменил рифмовку в одной строфе, и, следовательно, у него нет поэтического вкуса? Подумать только, какое чудовищное нарушение! Как будто наш «критик» не встречался в русской поэзии с такого рода отступлениями от строгой формы рифмовки! Поистине, Кузьминскому не за что зацепиться, и он готов вцепиться во что угодно.
Но в стихотворении есть и ещё одно «чудовищное» нарушение: первая строфа построена на мужских рифмах, а все остальные – на чередовании женских и мужских. И как же это Кузьминский пропустил такой страшный изъян?! Не потому ли, что указание на второй «изъян» уничтожило бы упрёк в первом? – Ведь тогда становится понятным, что поэт словно нащупывал ритм стихотворения в первой и второй строфе, вышел на искомый в третьей, и, убедившись, что интонация начала написанного стихотворения не провалилась и вовремя поддержана, счёл возможным оставить стихотворение в таком виде. И кто сказал, что так писать стихи нельзя?
Между тем и это стихотворение должно было бы остановить внимание Кузьминского совсем по другой причине:

* * *

Осенний клин дождей...
И птиц осенний клин
Уходит к югу. Здесь,
На дне зеркальных глин,

Отражены, летят,
Тревожа криком память.
Страша их, снегопады
На перья пасть хотят.

Они летят давно,
Они стремятся к югу.
Застыло полотно
Равнины, где – по кругу –

Они зовут с собой
Отбившуюся птицу.
Но вольною судьбой,
Увы, не насладиться.

Наверное, судьба
Навеки здесь остаться,
Где (горе – не беда!)
Опять с тоской брататься

И чувствовать, как стих,
Не уступая смерти,
За клином вслед летит
Туда, где солнце... сердце.
1970

Казалось бы, как Кузьминскому, уехавшему на Запад в ту волну эмиграции в числе первых, не обратить внимание на это стихотворение-предчувствие о безвыходности, о невозможности отъезда, впоследствии оправданное и другими стихами, и самой судьбой поэта? Стихов на эту тему написано немало, но лукьяновское и среди множества написанных не пропадает и почти через 40 лет все так же вызывает сочувствие-сострадание. Так нет: всё, что увидел Кузьминский в этом стихотворении, – пара «неточных» рифм и – о, ужас! – рифмовку «а-б-б-а» в одной строфе! Но вот совсем уж незадача: стихотворение «Осенний клин дождей…» было опубликовано не только в «Звезде». Это стихотворение впервые появилось в печати в другом журнале, пятью месяцами раньше – и, как мы увидим, этот факт оборачивается ещё одним конфузом для «критика» (если, конечно, есть хоть что-то на свете, что могло бы его смутить!) – но об этом чуть позже.
5. И, наконец, последнее: в одном стихотворении из этих 5 опубликованных в «Звезде» («Стоит кругом затишье…») Кузьминский не смог найти ни одной строки не только для доброго слова, но и даже для столь откровенно бесчестных придирок. Вот это небольшое стихотворение:

* * *

Стоит кругом затишье,
Студеный ветер стих.
Лишь изредка задышит
С равнины белый стих,
Словно спеша поведать
Замерзшим языком,
Что все поля под снегом,
Все реки подо льдом.
1974

Молчание Кузьминского по поводу этого стихотворения знаменательно. Не случайно составителями подборок стихов Лукьянова, опубликованных после его смерти (он умер в 1987-м) стихотворение включалось в четыре из 5 (в «Литгазете», в «Смене», в «Новом мире» и в «Звезде»). Казалось бы, кому, как не Кузьминскому, уезжавшему как раз в тот момент, когда оно писалось, и знавшему, что у нас в поэзии «все поля под снегом, Все реки подо льдом», оценить образ с «замёрзшим языком» свободного – «белого стиха»! Созданный такими простыми средствами маленький поэтический шедевр не дал «критику» возможности процитировать ни одной строки, чтобы хотя бы попытаться обгадить и его. Осталось только промолчать.
До сих пор я отвечал Кузьминскому, не пропустив ни слова его «рецензии» – так же я буду поступать и в дальнейшем, пока лишь «оставив в стороне» пустопорожнюю часть следующего абзаца, к тому же имеющую большее отношение ко мне, нежели к Лукьянову: «Так вот, оставив в стороне глубокие мысли и поэтические прозрения автора (равно и публикаторов, поклонников автора и автора предисловия, столь же неведомого мне Вл. Казарова – занимающего треть поэтической публикации – три четверти журнальной страницы на – считайте выше – Эн поэтических строк, плюс страницу «афоризмов», которую тоже оставим, с меня хватило поэзии) – отметим лишь…». К этому фрагменту мы еще вернёмся, а пока продолжим глубокую мысль автора «рецензии»:

«…Отметим лишь, что с точки зрения поэтической техники дела обстоят – ну, на уровне усть-ишимского дома культуры. Хотя зачем же обижать неведомый мне Усть-Ишимск? Вполне вероятно, что и оттуда может прийти кто «в лапоточках».
Но нести в поэзию лапти, к тому же дурно сплетённые – дело последнее и нехорошее».

Этот хамский пассаж надо понимать так: Лукьянов разбит в пух и прах, безоговорочно и окончательно, на него теперь можно навешивать, что угодно, от лапши до лаптей. И даже можно изобразить реверанс – дескать, ну да, я его пожалел и немножко похвалил тут, так вы уж не принимайте это всерьёз:

«В оправдание – не лаптям, а себе – могу лишь сказать, что мне уже попадалась пару лет назад публикация, в одном из «толстых» журналов («Октябре»? «Новом мире»?..) – действительно, поэта и человека какой-то грустной судьбы – Валентина Лукьянова, запомнившаяся общей трагичностью поэтического тона и отнюдь не отвратившая своими версификационными недостатками. Явно это был именно этот Лукьянов (а не его знаменитый путчист-однофамилец, тоже поэт).
Тот В.Лукьянов мне запомнился. Традиционными, но где-то трагичными и ГРАМОТНЫМИ стихами.
А этот – теперь тоже. Но увы, не тем».

Кузьминский имеет в виду публикацию в «Новом мире» (1990, №7). И самое забавное в этой рецензии «доморощенного лингвиста» то, что стихотворение «Осенний клин дождей…» – то самое, которое он цитирует как образец поэтической безграмотности и неумелости, – было опубликовано именно в этой подборке в «Новом мире» и, как теперь заявляет рецензент, стало «ГРАМОТНЫМ». Какое, однако, феноменальное бесстыдство!
Но этот абзац и в целом так же лжив, как и весь «разбор». Лукьянов в своей стихотворной практике един и верен себе и своей поэтике. «Версификационные недостатки» любой его публикации – такая же «липа», как и все остальные «аргументы» Кузьминского. Поэт позволяет себе в стихах ровно столько, сколько считает возможным, исходя из его концептуального подхода – как к рифме, так и к словотворчеству. И судить поэта следует по законам, им над собою поставленным, а не устраивать прокрустово ложе его стихам, «костный хруст» которых от разбора Кузьминского, похоже, доставляет «критику» наслаждение.
Но всё же, что заставило Кузьминского вдруг пойти на попятный: «поэт и человек какой-то грустной судьбы», «трагичность поэтического тона», «трагичные и ГРАМОТНЫЕ стихи»? Ответ на этот вопрос – в последнем абзаце рецензии Кузьминского:

«Пэ. Эс. И единственные – поэтические строчки – заключают не публикацию, а предисловие к таковой:
«…О, горе! –
У раковины вырвали язык…
Но ты прислушайся – она поёт о море!» –
из чего я заключаю, что вырывать надлежит не язык, а руки (и ноги) – у бараньеголовых публикаторов и поклонников – вероятно, все-таки, ПОЭТА…
12 марта 1994»

В соответствии с задачей предисловия к публикации стихов и афоризмов Валентина Лукьянова в «Звезде» я («Вл. Казаров») закончил его строками, в которых очевидны бесспорный поэтический дар и судьба поэта, стихи которого – вопреки всему – пережили его физическую смерть. Обойти эту цитату из-за её абсолютной, очевидной убедительности Кузьминский не мог никак; все, что мог, он сделал, безапелляционно и хамски оболгав поэта, в надежде, что весь остальной текст его «рецензии», от названия и до последнего абзаца, сведёт этот последний абзац на нет. Ну, а если какой дотошный читатель его опуса заметит явное противоречие его утверждений и тона в начале и в конце, от «графомана 4-го класса» до «ПОЭТА», то вот вам и «Пэ. Эс.» с козлами отпущения – «бараньеголовыми публикаторами и поклонниками»!
Однако и тут у Кузьминского вышла неувязочка. Дело в том, что к составу подборки ни я, ни Инга Юденич («публикатор» – как правообладатель) отношения не имели. Организовывая публикацию, я предложил журналу три десятка стихотворений Лукьянова – на выбор. Выбор осуществляли А.Арьев, Я.Гордин и А.Кушнер по принципу единогласия: каждый из них поставил плюсы против тех стихотворений, которые ему понравились, а затем из тех стихов, у которых было три плюса, и были выбраны составившие подборку.
Разумеется, названные литераторы для Кузьминского могут и не быть авторитетными; более того, все эти имена могут вызывать у него аллергию или зубную боль. Но даже если выпад против «бараньеголовых публикаторов» был направлен и против них, весь мой ответ «критику» свидетельствует, что правы-то они, увидев в стихах истинного поэта, а не Кузьминский.
Таким образом, «рецензия» Кузьминского бита по всем статьям, оказавшись лживой каждым абзацем и каждым предложением. И вот теперь имеет смысл задать вопрос: зачем ему понадобилось так подло уничтожать умершего поэта, используя передёргиванье, подтасовку, демагогию и откровенную ложь? Что двигало его пером? И почему стихи Лукьянова не дают ему покоя и сегодня, заставив вернуться к ним и через 14 лет?
Я вижу только один ответ на эти вопросы: весь этот «разбор» продиктован обострённой, черной завистью. Такой подборки Кузьминский не удостоился не только ни в одном из «толстых» журналов – он не удостоился её и в журнале своего родного города, в «Звезде». Бродского – печатали, а Кузьминского – нет; а ведь он считает себя Поэтом. Но это бы и ладно, в конце концов, свой авторитет он создал в андеграунде и для андеграунда; казалось бы, каждому – своё, а грызёт, грызёт проклятая зависть, не даёт покоя. Может, и не шевельнулась бы она, когда бы Михайлов не показал ему эту треклятую публикацию Лукьянова. А увидел – и не выдержал, захотелось смешать с грязью.
Вот он и льёт на поэта помои клеветы, всеми способами уничтожая его. Но, поскольку речь идёт о покойном поэте, оклеветать в таком случае означает не просто уничтожить, но – убить ещё раз. Первый раз его уничтожала советская власть: не случайно ведь из 14 поэтов, которым Борис Слуцкий в разные годы давал «добро», опубликовали свои книги (при жизни) все, кроме Лукьянова. (Вся эта подборка в «Звезде» и не могла быть опубликована при его жизни; «Как это ни печально, поэт я непечатный», – грустно шутил он.) А теперь на роль добровольного киллера вызвался Константин Кузьминский.
Но зачем же обязательно убивать? – А затем, что зависть, это родовое качество агрессивной посредственности, порождает и питает ненависть к таланту. Мне могут возразить: неужели Кузьминский – такая посредственность? Это при его-то известности? Отвечу: увы, это так. Прежде всего, Кузьминский – не Поэт; в противном случае у него никогда не поднялась бы рука на уничтожение ПОЭТА. Да и нет такого большого русского поэта, нет такого явления в русской поэзии – «Константин Кузьминский», хотя это имя и было постоянно на слуху; время это показало. А вот то, что Лукьянов – большой поэт, Кузьминский увидел, почувствовал всей кожей – и пересилить свою зависть не смог.
Но может быть он талантливый критик? – Его «рецензия» свидетельствует, что как критик он – хуже, чем пустое место. Ведь даже если бы он был прав в своих упрёках (а стихи Лукьянова не всегда безупречны, он, к сожалению, иногда правил собственные тексты не в лучшую сторону, и я помню ранние варианты некоторых стихов, которые, с моей точки зрения, предпочтительней поздних; впрочем, и моё мнение не абсолютно, и не он один совершал такую ошибку) – даже если бы Кузьминский был прав, задача критика не исчерпывается тем, чтобы указать на изъян. Увидеть плохое – это ничтожно малая часть решения задачи; главное для критика –увидеть и оценить хорошее. Но в нашем случае зависть, этот уродливый плод неудовлетворенного тщеславия, – не даст.
Кузьминский – всего лишь талантливый провокатор и скандалист (если слово «талант» в таком контексте употребимо); он не литератор, а «культуролог» – точнее «артист лопаты» (когда надо литературу закапывать). Но как же «Голубая лагуна»? – Хорошая память, начитанность и эрудиция, и даже любовь к поэзии не являются признаками таланта; он, по складу характера и благодаря феноменальной памяти, – лишь неплохой составитель сборников, организатор-менеджер выставок, тусовок и всевозможных и невозможных постмодернистских и скандальных «проектов»; он догадался, что пороки или характерные недостатки, его собственные или его друзей и знакомых, и матерная откровенность в переписке делают её привлекательной для любителей жареного. Вот он и устраивает «кунсткамеру Кузьминского», где обнажается до полной неприглядности, выставляя своё физическое и духовное «совершенство» на всеобщее обозрение.
На том и стоит, на том и основана его популярность. Но как литератор он – ярко выраженная посредственность. А завистливая посредственность – всегда убийца таланта. (Здесь вполне уместно привести афоризм Лукьянова, тоже опубликованный в «Звезде» и, судя по всему, вызвавший у Кузьминского не меньшую злобу, чем стихи: «Кто ни на что не способен, тот способен на всё»; потому-то Кузьминский и сделал вид, что страничку с афоризмами он не читал, пропустил, но его выдали кавычки, в которые он поставил это слово – «афоризмы».) Весь вышеприведённый «разбор» Кузьминского может служить классической иллюстрацией к этому изречению; тем, кого я не убедил, предлагаю вернуться в начало моего "Ответа".

P.S.
Да неужели можно на полном серьёзе разбирать сказанное или написанное Кузьминским? – спросит любой, сколько-нибудь знакомый с «творчеством» К.К.К. – Да он этот ваш «ответ» с удовольствием напечатает среди своих «мемуаров» в очередном томе «Голубой лагуны», да ещё при этом посмеётся над тем, что вы его всерьёз принимаете!
Смею утверждать: не решится. Не тот случай. Одно дело – самому раздеться и показать свои дряблые телеса, и другое – когда раздевают против желания и показывают то, что он показывать не хотел бы ни за что. Сколько бы он ни паясничал и ни матерился, себя-то он всё-таки считает Поэтом, а его «рецензия» наглядно показала, что это самомнение – всего лишь претензия.
Правда, мне могут заметить, что сила ответа «неадекватна» ударам нападения – но я с этим не соглашусь. «Рецензия» Кузьминского настолько омерзительна – и по своему хамскому тону, и по уголовным приёмчикам, и по наглости и бесстыдству, что какой бы силы ответный удар ни был ею вызван, она заслуживает сильнейшего.
В.К.
P.P.S.
Возможно, такая подлая «рецензия» не заслуживает столь подробного разбора и ответа. В лучшем случае, в соответствии с традициями нашей матерной Отчизны, она заслуживает ответа «трехэтажного»: послать на … – и дело с концом. И если бы речь шла только обо мне, я бы так и сделал – хотя и поступил бы вполне по желанию Кузьминского, который только этого и ждёт. Но речь – о моём умершем друге и большом поэте. И Кузьминский просчитался, полагая, что за него некому заступиться.

В.К.

Владимир Козаровецкий, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 986 № 65319 от 21.10.2008

0 | 0 | 2123 | 21.11.2024. 22:08:57

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []