Разговор для скамейки. Из "Ицика Шрайбера"

VII. Разговор для скамейки.

В настоящее время автор вместе с Ициком Шрайбером, уже изрядно постаревшим, проживает в небольшом русском городке. Правда, некоторые жители этого городка говорят не по-русски, потому что городок израильский. Но факт – в этом городе трудно, гуляя, не встретить знакомого, да и незнакомый не стесняется обратиться к тебе со своим "Как живете?" и "Почему не пишете?" Хотя и живу я "как", и пишу без передышки. А иногда между нами возникают и более содержательные беседы, тем более что все скамеечки в городе усижены, в основном, ровесниками и соплеменниками. В вопросе о том, как я описываю нашу жизнь сегодняшнюю, у нас мало возникает разногласий: тем более что я по профессии сатирик, а значит, все мажу черной краской. Мои соскамеечники же, хотя и не сатирики, тоже предпочитают вышеупомянутую краску, когда речь идет о "стране прихода". Поэтому на страну исхода уже черной красочки не хватает.
– Вот, – говорю я, – было время, когда не было колбасы.
– Нет, – отвечает, – не было такого времени, потому что у меня был знакомый зав гастрономом.
– Зато был государственный антисемитизм.
– Не было, потому что я сам был управляющим трестом.
– Но хоть тридцать седьмой год-то был?! – вставляю я с робкой надеждой.
На что мне определенно отвечают:
– Зачем вы все мажете черной краской? То были времена трудового подъема, невиданного оптимизма, энтузиазма... Хотя не без некоторых отдельных...
Что я на это могу сказать?
Действительно, гуляя по улицам в упомянутом году, я как-то вроде бы и не спотыкался о трупы невинных жертв массовых репрессий. Улицы выглядели даже благопристойнее, чем теперь... Но...
Многоуважаемый читатель! Если кто-нибудь при тебе станет клясться и божиться, что он в 37-м году не заметил 37-го года, плюнь ему в бороду, невзирая на возраст!
Исключение можно сделать либо идиоту от рождения (но у тех борода не растет), либо совсем серому, кто в лесу рос... Хотя и чукча в тундре, если он настоящий охотник, мог заметить, как популяция "политиков" среди зэков растет не по дням, а по часам. Да что и говорить! Неграмотных и слепых, не читавших газет, просвещали по радио и на собраниях, громко крича: "Смерть шпионам и вредителям!" Глухонемых – и тех просвещали... Я как-то читал их газету, там замечательно начиналась статья: "Глухие труженики нашей страны..."
Когда бывшие члены Политбюро, ныне ведущие демократы, разводят руками подобно глухонемым труженикам: мол, не знал и не ведал – не верьте, граждане, он не идиот. Это просто он нас с вами, как говорят в Одессе, "держит за идиотов".
Хотя и от самих отсидевших и, слава Б-гу, не посмертно реабилитированных приходилось слышать:
– Я-то, конечно, сел по ошибке, но рядом сидели настоящие враги народа.
Это мне напоминает украинский анекдот:
"– Хто п'яний? Я – нi! Це кум п'яний: ось, бачите, у нього по спинi зелений чорт бiгae!"
Пусть так. Но если вы признаете, что репрессиям подвергались миллионы невинных людей, значит, по-вашему, были и виноватые. В чем виноваты они? Конкретно! Вы не задумывались? А я, представьте себе, задумывался даже тогда, в свои двенадцать лет: кто такие "враги народа"? Что они сделали против народа такое плохое?.. Не согласны с политикой партии. А чему нас учила партия? А литература? Советская, революционная, даже дореволюционная и иностранная? Как раз этому самому: несогласию. Свободомыслию и неповиновению властям! Этой революционностью питали нас с младых ногтей. Недаром великий вождь пожирающих друг друга революционеров Колючий Ус снимал скальпы в первую очередь с бывших подпольщиков-борцов. Понимал, мудрый, чему они могут научить подрастающее поколение.
Единственный, кому бы я поверил, что он, как баран, смотрел на железные ворота ГПУ и ни ухом ни рылом не в курсе дела, так это писателю и мыслителю, интеллектуальнейшему Лиону Фейхтвангеру. Его книжку "Москва. 1937 год" Ицик с интересом проглотил. Конечно, для иноземного гостя не выставили в музее плачущего большевика – не везти же его на Лубянку. Зато открытые судебные процессы над разоблаченными вождями он созерцал и ни малейших следов какого-либо физического воздействия на лицах обвиняемых не обнаружил. Респектабельные политические деятели, философы, литераторы, теоретики марксизма и прославленные революционеры на скамье подсудимых охотно, даже с энтузиазмом, именуют себя бандитами и шпионами, признаваясь в самых фантастических преступлениях вплоть до отравления колхозных колодцев бациллами чумы. Всем им грозит, конечно же, смертная казнь, что не мешает им переговариваться, шелестеть газетами и в перерывах пить чай, словно не в суде, а на конгрессе Интернационала. Словом, ребята в полном порядке: даже невинного фингала под глазом мировая общественность не усмотрела. Почти как в милицейском протоколе времен "культа личности": "Никаких следов насилия на трупе не обнаружено, кроме облигаций государственного займа".
Понять, как это у них получается, Фейхтвангер, конечно же, не мог. Потому что он вообще не в советской стране рос, а в Германии, где деньги на ветер не бросают. Там даже в дом повешенного присылают счет на веревку. Немцы не потратят и пфеннига на содержание в тюрьме невиновного, если он, конечно, не еврей. У нас же, в Cтране Cоветов, евреи свободно гуляли по улицам без желтых звезд на пиджаках – так что Фейхтвангера еще можно понять: он ставил на Сталина против Гитлера. Вообще "усатый нянь" приоткрывал железный занавес для наивных младенцев с Запада. Кроме Фейхтвангера, просочились еще трое: Ромен Роллан, Анри Барбюс и Андре Жид. Для запоминания советские люди так перевели их имена: Роман Роллан, Андрос Барбос и Андрей Еврей.
Ицик жил на перекрестке улиц Ромена Роллана и Анри Барбюса. Улицы Жида не было – он оказался "клеветником", так что харьковские жиды жили на двух предыдущих.
Кстати, и улицы Фейхтвангера не было. Все-таки и ему кое-что у нас пришлось не по вкусу: например, "сто тысяч портретов человека с усами".
Жаль, герр Фейхтвангер раньше не приехал, когда не одного лишь усатого вождя несли в рамках перед трибунами, а еще тьмы и тьмы. Их реяло над головами больше, чем самих демонстрантов: вожди мирового значения, вожди всесоюзного масштаба, республиканского, городского, районного подчинения. Портреты командармов, командиров, комбригов несли по ранжиру: четыре ромба в петлицах, четыре ордена на груди, усы на четыре дюйма шире ушей; три ромба – три ордена, усы на три дюйма, два ромба... и т.д. и т.п. Был такой анекдот на заре вождизма:
"В сельмаг, где все продавалось, от конской сбруи до наглядной агитации, приходит мужик:
– Мне бы вожжей.
– Кого именно: Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого?.. – Не, мне не тех вожжей, что вешать, а тех, что править".
Вот, кстати говоря, Колючий Ус всех и перевешал (точней, перестрелял). А ведь Изю тогда в школе учили вместо уличного "бля буду" клясться "честное пионерское, под салютом всех вождей".
Так как же, по-вашему, он должен был отреагировать, когда все вожди оказались "троцкистско-бухаринской бандой"? Только что под их мудрым руководством одолели белых генералов и четырнадцать держав, совершили индустриализацию, коллективизацию, электрификацию, выполнили пятилетку в четыре года и построили в общих чертах социализм, как вдруг все вожди, точно по команде, дружно вынули руки из-за бортов полувоенных френчей и ударили себя кулаками в грудь:
– Мы – шпионы и диверсанты! Вставляли вам палки в колеса, подсыпали песок в подшипники и прививали сап коровам!
Как живут шпионы и диверсанты, Изя видел в кино: плохо. Ползи, бедняга, по болоту, пока не схватит за ж...пу пес пограничника Карацупы Джульбарс.
А как поживают вожди, довелось наблюдать в натуре – не в коммуналках, а в особняках: Петровский на улице Петровского, Косиор – на улице Косиора, Чубарь – на Чубаря, Постышев – на Постышева. И не висели они на подножках трамваев, как рабочий класс-"гыгымон", гроздьями.
Все пацаны знали, у кого из вождей зеленый "линкольн", а у кого – синий "бьюик". Да и зачем им было бороться за советскую власть, идти за нее на смерть, на каторгу, в тюрьму и ссылку? Чтобы, дорвавшись наконец до власти, начать новую борьбу против самих себя?!
Конечно, не все задумывались над сей метаморфозой. Но Ицик был, что называется, в эпицентре. Вокруг Шрайбера-старшего все ходили под топором, так что очень скоро образовалась вырубка. Первым "сел" главный инженер завода, столь же безобидный, сколь беспартийный специалист из дореволюционных интеллигентов, о котором Шрайбер, и после того как он "сел", отзывался так:
– Исключительно порядочный человек!
У Шрайбера все мужчины делились на две категории: "исключительно порядочный" и "такой сволочь"; а женщины – либо "обаятельная", либо "пикантная". И вдруг оказалось, что "исключительно порядочный человек" такой же "враг народа", как "такой сволочь". Всех брали вместе с "обаятельными" и "пикантными" женами.
У мамы Ицика была подруга – доктор Шайкевич Ревекка Ароновна, дама в пенсне и в заграничном обтягивающем "трикотиновом" платье" – так тогда называли трикотаж. Они отдыхали вместе у моря на Кавказской Ривьере: Фрида с Ициком, Ревекка с дочкой Тамарой.
Муж Ревекки Ароновны, отец Тамары – имя какое-то странное Куба – был солидным трестовским специалистом и почти всегда пребывал за границей – в Германии и даже в Японии. Он не ходил, как папа Шрайбер, в сапогах и гимнастерке. У него были костюмы, галстуки, даже жилеты и заграничный мохнатый в клеточку пуловер.
Ицику запомнились также его очки в черепаховой оправе и огромные журналы в домашнем кабинете на письменном столе, напечатанные на гибкой глянцевой бумаге или на шелку, иногда даже на клеенке, с потрясающе красочными изображениями турбин, блюмингов, слябингов и прочей циклопической техники с маленькими фигурками рабочих для сравнения.
Ицик невольно сравнивал... Но не рабочих с блюмингами, а рабочих с рабочими. "Жертвы беспощадной эксплуатации" – рабочие капиталистических стран выглядели гораздо респектабельнее "свободных тружеников Страны Советов".
Семья Шайкевичей исчезла незаметно даже для соседей по лестничной клетке. Когда за ними приехали, никто не видел. Только телефон не отвечает и свет в окнах не горит.
Позже Ицик узнал, что Кубу очень скоро расстреляли, Ревекку отправили в лагерь, потом в ссылку в Казахстан. А Тамару домработница Луша "украла" у компетентных органов: той же ночью увезла к себе в деревню.
Сохранилась фотография, где им, Тамаре и Ицику, года по три. Стоят на пляже, взявшись за руки, как Адам и Ева на картине – оба без ничего. Сталин сказал: "Сын за отца не отвечает". Почему же первая в жизни подружка Ицика, на которой – взгляните на фотографию – никакого шпионского снаряжения, кроме бантика на голове, вынуждена скрываться от карающей руки пролетариата?!
Но, может, великий вождь об этом не знал? Божество, как известно, высоко...
Однако папа Шрайбер, сам того не желая, подорвал в сыне веру в божественного вождя.
Дело в том, что Якив-Мейше был еврей. Нет, не просто еврей, а самый настоящий. Евреи не случайно почитают "Б-га невидимого", потому что не дай Б-г еврею увидеть...
Отец рассказывал, как ему довелось на съезде хозяйственников пожимать руку самому Хозяину.
– И какой же он? – спросил сын.
– Сталин... Ну... желтый, азиатского типа (отец имел в виду "кавказского"), и усы желтые, и пальцы – курит много, а лицо, как у этого... "дуршлака".
– У кого?!
– Того, что на кухне... в дырочках.
Папа имел в виду дуршлаг, на который мама откидывала макароны.
За один этот портрет можно было "схлопотать вышку". Хотя папа ничего плохого не хотел сказать, но у сына после этого, как он ни старался, уже не получалось оставаться последним идиотом в стране дураков.
А вы, тетенька, тычете мне в нос своими похвальными грамотами и кричите о повальном энтузиазме.
– Если бы, – говорите вы мне, – советская власть не развалилась окончательно, я бы в ваш этот... капиталистический Израиль не приехала!..
Хотите анекдот?
"Разговор в переполненном троллейбусе:
– Марья Ивановна, Марья Ивановна, да тебя же е...ут!
– Ах, батюшки! А я и не заметила".
Заметили вы, Роза Исааковна! Прекрасно все заметили!.. Но вам понравилось.

VIII. "Восток – дело тонкое".

Да-а, умный был человек Якив-Мейше, но дурак. Зачем связался с большевиками? А Фрейдочка, такая умница, зачем она связалась с ним?! Ну, кончила свой институт, ну, лечила бы больных, а так... Только то и делает, что сама лечится. Сердечная декомпенсация. Не справляется моторчик... Начал барахлить.
Ни сын, ни муж этого тогда не заметили. "Возлюби ближнего своего, как самого себя", – заповедь хорошая, но неосуществимая. Первые тревожные сигналы слабеющего сердца не различает даже трубочка врача, разве что электрокардиограмма, а ближний, даже если он рядом с тобой под одним одеялом, может запросто заглушить их своим храпом.
Нет! Уж если Ты так хотел, Г-сподь Вседержитель, то и вмонтировал бы в сердца наших ближних какую-нибудь леденящую душу сирену вроде той, что, срывая с постели, выгоняет на улицу в ночном белье владельцев автотранспортных средств и ни в чем не повинных соседей.
Но в тот год к стукам сердца никто не прислушивался. Все заглушал звонок над дверью, даже когда он молчал. Потому что вот-вот взревет, как труба архангела, и возвестит конец всему, чем они живы. А шаги на лестнице – как небесный гром!.. А ключик от ящика, уж совсем молчаливый...
С недавнего времени Якив-Мейше стал запирать верхний ящик письменного стола, а ключ носил с собой в кармане и перед сном прятал под подушку.
Что там было в ящике – Шрайбер сыну не сообщал, как, скажем, отец одного из Изиных одноклассников, который то и дело вопрошал с металлом в голосе:
– Витя! Ты не забыл, что у меня в ящике?!
В ящике стола у Витиного папы, доктора медицины, лежал ремень. Довольно жиденький брючный ремешок. У папы Ицика Шрайбера ремень был и шире, и толще. Подметки бы выкраивать из такого ремня – настоящий командирский. И Шрайбер не прятал его в ящик, а носил поверх гимнастерки, перетягивая округлившийся живот. Но Витя, по крайней мере, знал, что у его отца в ящике, а Ицика терзало неодолимое желание раскрыть тайну единственного ящика, который Шрайбер запирал.
Но потерпи, дорогой читатель, "ты еще молодой, у тебя еще все спереди", как говорила Изе чья-то еврейская бабушка, соседка по лестничной клетке.
У нас обожали всему давать названия. Шайкевичи жили в "Красном промышленнике", Шрайберы – в Доме специалистов. Но специалистов, даже живших с ним в одном подъезде, Ицик как-то не замечал. Никто из них не кричал об этом. И лишь один сосед "звучал" на весь подъезд, хотя Ицик поначалу не мог понять, в чем именно он специалист.
Вообще-то он был военный. Но военный какой-то несерьезный. Начиная от карликового браунинга на ремне... У папы Шрайбера был патефон и микифон – маленький патефончик, не больше будильника. Так вот, браунинг этого военного отличался от настоящего оружия, как микифон от патефона. Кобура с браунингом была, ей-Б-гу, не шире ремня. Да и весь военный был какой-то невоенный, не в защитной, а в серой коверкотовой гимнастерке; и в петлицах не кубари или шпалы, а звездочки, крохотные синие звездочки, гуськом, одна за другой.
Сосед этот, моложавый крепкий латыш, звали его Ян, служил в НКВД и явно преуспевал. Во всяком случае, гости в его квартире не переводились. И сам был всегда под шофе. С лицом, розовым, как у загримированного артиста, с шальными глазами, он взбегал, пружиня на ладных ножках в шевровых сапогах, почти бесшумно по лестнице к Шрайберам и тащил Якова в свой вертеп. А Яков тащил за собой Ицика.
Жена Яна – хозяйка бала с иссиня-черными волосами, не выпускала изо рта "пахитоску" в длинном серебряном мундштуке. Она обильно красила губы и пачкала помадой мундштук. Ян доставал ей только до плеча. Эта картинная гранд-дама усаживала Изю меж двух юных дочерей и наливала в маленькую рюмочку на несуразно длинной ножке зеленый ликер бенедиктин, сладкий, тягучий и противный, но очень интересный, потому что зеленый. Наверно, думал Ицик, это оно самое – "зеленое вино" из сказок. Бокалы из тончайшего и тоже зеленого хрусталя – "баккара" – издавали таинственный дрожащий звон, словно китайские колокольчики, и люди за столом были шумные, веселые – вовсе не злые, а Ицик сидел как на сковороде у черта в преисподней. Он уже, кажется, начинал догадываться, какого рода здесь живет "специалист"...
Догадка превратилась в уверенность, когда некоторых стали выпускать. Вернулся главный инженер, вернее, то, что от него осталось: зубы выбиты, глаза слезятся, уши не слышат – порваны барабанные перепонки, шея искривлена, ноги шаркают, руки дрожат, – и по секрету сообщил Шрайберу-старшему:
– Там пытают.
Ицик, когда и до него дошло, испытал примерно такое же потрясение, как Коперник, обнаруживший, что Земля ходит вокруг Солнца, а не наоборот. До сих пор Ицик знал лучше, чем таблицу умножения (ее он вообще не знал), что "пятиконечные звезды вырезали у нас на груди банды Мамонтова, в паровозных топках сжигали нас японцы..." А в ЧК только угощали папиросочкой.
И вдруг выясняется, что красавчик Ян с шальными глазами, в коверкотовой гимнастерочке, зарабатывает себе на бенедиктин, ломая челюсти и разбивая барабанные перепонки...
Из книг, фильмов, рассказов Шрайбера-старшего у Ицика сложилось несколько иное, мягко говоря, представление о коммунистах: и когда они допрашивали, и когда их...

"Из горящих глоток всего три слова:
"Да здравствует коммунизм!"

А теперь – всего два: "Я – шпион!"
Если бы старший Шрайбер не был столь осторожен, если бы не застегнулся на все пуговицы своей гимнастерки, словно стальной панцирь надел (как бы теперь сказали, бронежилет), – он бы все очень просто объяснил "своему подростку" (так он называл сына: "мой подросток"):
– Так вот, мой подросток, когда ты – в логове врага, ты, по крайней мере, знаешь, что там, за линией фронта, свои: друзья, товарищи, соратники по борьбе. Они будут чтить тебя как героя, и жена твоя будет женой героя, и сын – сыном героя! А теперь совсем другой компот: ни врага, ни линии фронта. Куда ни кинешь взгляд – от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей, – "все вокруг товарищи, все вокруг свои". И, значит, все равно, какие бы муки ты ни вытерпел, тебя будут проклинать как врага народа, и сын твой будет сыном врага народа, – так что не трать, куме, силы, сидай на дно.
Но Шрайбер ничего такого не сказал, а оставил Ицика наедине с визуальными наблюдениями.
Например: для чего энкавэдисту Яну такой игрушечный пистолетик? Угрожать подследственным мог бы чем-нибудь посущественней. Автор мог бы этот вопрос замять для ясности. Но как Шрайбер "на минуточку директор", так автор – "на минуточку драматург". А в театре на этот счет строго: если повесил на сцене ружье, то, хоть сам застрелись, но – чтоб оно у тебя выстрелило! Думаю, то же относится и к пистолету. От ружья он отличается лишь размерами, как кот от тигра. По марксизму – разница несущественная, количественная, а не качественная. Так что, хошь не хошь, пали...

...Выстрела никто не слышал. "Первый номер" издает очень слабый звук. Пробки от шампанского хлопают слышнее. Но в том-то и дело, что пробки перестали хлопать, и не звенели больше колокольчики баккары, не хрипел патефон, не взвизгивали дамы и не ревели голоса мужчин – хозяин застрелился. Застрелился потому, что его хозяин Ежов получил новое назначение: наркомом речного флота. А значит, и его хозяин Сталин начал отмываться в очередной раз кровью своих подручных. Вот Ян и подумал: "А не отмыться ли самому?" И вышло, что маленький браунинг бьет ох как далеко!.. И через Время, и сквозь Пространство.
В 1941-м в Средней Азии в городе Чирчик Шрайберу с сыном вновь выпало пировать, на этот раз у вдовы веселого Яна. И вновь она красила губами свой серебряный мундштук в окружении "шляхетного" общества – офицеров польской Армии Крайовой, той знаменитой армии Андерса, что из Узбекистана откочевала в Иран, а там – и в Африку, воевать против фельдмаршала Роммеля. Но пока армия только формировалась, паны в мундирах английского сукна, перетянутые скрипучей сбруей, розовощекие, с крепкими шеями и уверенными подбородками, щекотали рыжими усами ручку пани и щечки паненок.
Добже, панове, что вас не было в харьковском лесопарке, когда ликвидировали польских военнопленных. Там бы с вами побеседовал покойный супруг пани хозяйки... Но вы ограничились лесоповалом в тайге, а Ян – одним выстрелом. Он не только знал, что его ждет, но – и с кем имеет дело. Вожди, трибуны, профессиональные любимцы партии, как оказалось, лили на себя ушатами кровь и грязь, пытаясь сторговаться с Тараканищем: может, пожалеет их бедных крошек! И как же оценил этот самый человечный человек их примерное поведение? Спровадил и жен, и детей "врагов народа" в тот же барак, на те же нары, что и жену Кубы Шайкевича Ревекку...
А жена предусмотрительного Яна, между прочим, не только балы дает, но и выдала одну из своих прекрасных дочерей за Председателя Президиума Верховного Совета Узбекистана, классика узбекской литературы по совместительству. Метко бьет дамский браунинг.

Впрочем, Ицик так далеко не заглядывал. Чего вы хотите от двенадцатилетнего мальчика? Пока его интересовало, что именно прячет папа Шрайбер в запертом ящике.
В конце концов он изловчился просунуть в щель между ящиком и крышкой стола гибкое лезвие ножа для разрезания бумаг и отщелкнуть язычок замка. В ящике лежал точно такой же браунинг первый номер, как у Яна, только без кобуры. Он оказался довольно-таки толстеньким, тяжелым и холодным на ощупь. В ящике была также коробка с патронами. Гильзы латунные, пульки оловянные, округлые – в картонных сотах коробочки, как в осином гнезде. Все это было густо промаслено. Тут же лежал коротенький шомпол с навинчивающимся ершиком. Ицик, тупой ко всякой технике, тут как будто родился с браунингом – мигом сообразил, что к чему. Даже предохранитель – крохотный стальной жучок – открыл ему свое назначение. Вынув из рифленой ручки браунинга заряженную обойму, Ицик передернул верхнюю крышку корпуса, обнаружив несерьезно коротенький ствол, который тут же спрятался, и заглянул в дуло с убегающими от глаз червячками нарезки. Потом вернул все на свои места, сделав это скрупулезно, с немецкой педантичностью. Откуда она только взялась? И задвинул ящик.
Одного он не сумел – запереть замок, но Шрайбер-старший, отпирая, не понял, почему ключик ведет себя необычно, стал крутить в обе стороны, сам запер и сам открыл. Так что сошло с рук – репрессий по отношению к Шрайберу-младшему не последовало.
Но забыть о браунинге Ицик, естественно, не мог, хотя правды ради следует признать, никогда не задумывался, зачем отцу оружие. Он только иногда гадал, далеко ли долетит пуля из этого кургузого ствола. О том, что пуле недалеко лететь, он, конечно, не догадывался.
А Якив-Мейше, нащупывая в кармане ключ от ящика, думал лишь одно: как бы успеть вовремя открыть ящик, до того, как шаги, к которым они с женой по ночам прислушивались, смолкнут у их дверей. Тогда и Фрейда, и Ицик будут спасены. А тем, чьи шаги замрут у двери, придется прийти еще раз – на похороны "старого большевика Шрайбера".
"Восток – дело тонкое", – сказал положительный герой известного кинофильма, а отрицательный добавил, указывая на кинжал: "Горе тому, у кого его не окажется в нужную минуту".
Пистолет, как мы убедились, тоже не роскошь, а предмет первой необходимости, когда знаешь, с кем имеешь дело. Здесь вам, господа, не какая-нибудь Европа.
Да что говорить, если вместо чести и совести – Коммунистическая партия Советского Союза.

Марк Азов, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 1218 № 65053 от 09.10.2008

0 | 1 | 1810 | 25.11.2024. 01:57:47

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []