Ицик Шрайбер в стране большевиков.Продолжение.

ИЦИК ШРАЙБЕР В СТРАНЕ БОЛЬШЕВИКОВ.
Эпизоды

По просьбе трудящихся поэтов возвращаюсь к началу истории Ицика. Рассказ о том, как отец его Якив-Мейше был красным кавалеристом и красным доректором, пропускаю, чтобы меня случайно не приняли за Бабеля ( хотя в анекдоте Семен Михайлович Буденный сказал, покручивая ус: «Смотря какая бабЕль!») и далее буду вставлять не все, а «люкс на выбор».


– Дедушка, это что?
– Плавающие водоросли.
– Они не достают до дна!
– Ну, да.
– Так как же они живут?…
( разговор)

В последние годы автору все чаще и чаще приходится слышать: мол, так и так, человек ты не молодой, бывалый – вот и расскажи нам то да се из своих личных жизненных впечатлений.
И я бы с радостью, да есть такая фраза, принадлежащая неизвестному гению: "Врет, как очевидец". И еще есть притча, сочиненная мною лично. Она так и называется:

Очевидец.

– Вы, правда, видели, как Самсон побивал филистимлян ослиной челюстью?
– Как вам сказать?.. Кто-то кого-то побивал, а я – без челюсти.

Так вот, опасаясь потерять последнюю вставную челюсть, я буду врать не о себе лично, а о некоем весьма близком мне персонаже по имени Ицик Шрайбер.

Ицик Шрайбер и Сковорода

Воспитательница детского санатория собрала задохликов в белых панамках, построила парами и, повелев крепко взяться за руки, повела, как "мальчиков-с-пальчиков", в темный лес. Долго шли они сырым лесом все вниз и вниз, скользя по прошлогоднему гнилью. В дырчатые сандалики заползали кусучие мураши... А на самом дне урочища, где в промоине обнажились первобытные гранитные глыбы, тек да тек себе неслышно и неспешно тонесенький струмочек (ручеек). Вода в нем была красно-прекрасная от природного железа, и глухо было, как в недрах Земли.
Ицик, вцепившись в руку девочки – своей пары, замер, и все другие в белых памнамках, казалось, вросли в землю, как грибы-шампиньоны. – Туточки, – сказала воспитательница, – бiля цього джерела любив сидiти видатний украiнський фiлософ Григорий Савич Сковорода.
При слове "сковорода" некоторые захихикали. Но уж больно было темно и сыро. И вода делала свое дело, точила железный камень, окрашиваясь в бурый кровавый цвет...
...Прошло время, и в харьковской "держопере" – державном (государственном) оперном театре Ицик услышал стихи на "суржике" – полуукраинском слободском диалекте:

"Всякому городу нрав и права,
Каждый имеет свой ум-голова..."

Слова эти придумал Сковорода. Здесь был его. Сковороды, город, с его, города, нравами и правами. Здесь Григорий Савич нашел свой источник – "джерело". А Ицик Шрайбер не искал вовсе: не думал, что это может понадобиться, – он жил, как в сказке, по принципу: "пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что", – то есть просто-напросто гулял.
"Лопань в Харькове не течет" – мнемоническое правило для запоминания трех харьковских рек: Лопани, Харькова и Нетечи. А еще Уды и Мжа – многовато для такого сухого места – целый гадючий клубок темных вод под зеленой ряской среди свалок, на дне яров и под обрывами.
Помнится, пацанами цеплялись на "рембуль" (трамвай) и тряслись верхом на буфере до самой Нетеченской, а там скатывались к ржавой воде, ловили жабенят в консервную банку. Наш герой лежал пузом на траве и созерцал жизнь под латухами (а не лопухами, уважаемый читатель) – там жили головастики, одни еще как булавки, другие уже с лапками, хотя еще при хвостах...
Кто знает, чей это город, чья историческая родина: пацанов или головастиков? Боюсь, ответ будет в пользу последних. А если не под латухи зырить, а еще глубже – голова закружится, какая откроется бездна! Ведь лежим-то мы не пузом на траве, а на дне юрских морей – мелового периода. Тут прилежно жили и исправно умирали мириады ракушек, потому на размытых обрывах обнажается мел – та самая "крейда", которой учитель в школе записал на доске всю эту премудрость... И, выходит, трудолюбивые ракушки, а не мы с вами заложили здесь город. Кабы родился великан и сдул одним дыхом всю эту коросту крыш, стен, квартир-клоповников с коврами, половиками, полосатыми матрасами и всеми нами заодно, – то и открылись бы великие холмы, ныне так привычно называемые: Университетская горка, Журавлевка – Журавлиная гора и Нагорный район, и Холодная гора – Холодайка, и Лысая гора – все это работа тружеников моря. А мы лишь нагромоздили на тех нерушимых фундаментах свои временные жилища. Да и кто мы такие? Мы здесь вообще без году неделя. Новоселы, можно сказать. До нас среди этих холмов порезвились и скифы, и половцы. Помните, ребята, по средней школе, как Северский Донец, куда, кстати, впадают все харьковские реки, лелеял меж своими сребристыми берегами дубок князя Игоря, когда тот драпал из плена половецкого?.. И "неразумные хазары", которые неразумнее остальных: вместо каменной бабы стали поклоняться Книге... И татары. Одни названия чего стоят – Мерефа, Мурафа, Изюм... Жили, прожили, прошумели, и даже пыль после них улеглась. Тоскуют во дворе музейном безликие каменные бабы, точит железный камень "джерело" Сковороды.
Сковорода свой источник нашел. А наивный ягненок Ицик Шрайбер всего лишь лакал из него время от времени ржавую воду, не зная, не ведая, что как раз он, Ицик Шрайбер, не имеет ко всему этому напрочь никакого отношения. И никакой ему Волк из басни дедушки Крылова не сделал тогда замечания:

"Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
Здесь чистое мутить питье
Мое..."

Так и блаженствовал в счастливом неведеньи, пока не купили Изе Шрайберу украинскую рубаху.

Ицик Шрайбер и украинский язык.

Купили мальчику Изе Шрайберу украинскую рубаху. Очень хорошая для лета рубашка из нежаркого льняного полотна с вышитой крестиком планкой и воротничком. Все носили. А Ицик, как всякий пацан, вообще не замечал, что на нем надето. Стоит на подножке трамвая, обдуваемый пыльным ветром под названием "харьковский дождь", так что белая рубаха на нем чернеет на глазах... Но пацан на то и пацан – не замечает, что на нем надето. Зато другой пассажир, уже вполне половозрелый дядька, смотрит с площадки на интеллигентную эту шейку, продетую в колечко "вышиванного" воротничка, и как-то ему, дядьке, становится некомфортно. И тошно ему, и грустно, и, как говорится, некому морду набить. Словом, плохо ему от этого живется.
И мальчик улавливает страдальческий дядин взгляд, хотя, впрочем, понять не может, чем это он так огорчает дяденьку. Может, тем, что едет на подножке и без билета?
А дяденька не сводит глаз с вышитой крестиком планки и вдруг как бы не для посторонних ушей, а лишь для себя одного произносит с большим сожалением:
– Раньше в этом городе жили украинцы...
Жили, а как же, жили! Почему бы не жить? Старые ухоженные земли по Днепру отошли реестровым казакам, коих цари да царицы жаловали за верность российскому престолу, а здесь – земля для тех украинцев, кому места не забронировали в калашном ряду. Слободская Украина. Слободской край. Слобода. Слободка. В слободках, за стенами крепостей, всегда селился всякий-разный люд, и не только украинцы, а еще и армяне, греки, цыгане, караимы, евреи, ассирийцы. О русских не говорим: русские не только приезжали из России, но и тут же из украинцев делались. Сунь "хабара" писарчуку, и он тебе пришпандорит к фамилии на "ко" – "Коваленко" – литеру "в": Коваленков, Гарбузенков, да хоть бы и Переперденков – своя рука владыка.
(Много позже ходил анекдот:
"– Почему нашего Левочку в институт не приняли? У него тоже фамилия на "ко", только не сзади, а спереди: Коган".
И еще жил в Харькове еврей с фамилией на "ко" и в конце, и в начале: Комиссаренко.)
Основа, конечно, была украинская, Основа с большой буквы, откуда пошли украинские просветители Слободского края, скажем, тот же Квитка-Основьяненко... Но надо же – на Основе еврей Гольдберг, владелец извозчичьих бирж, возвел христианский храм, именуемый и поныне Гольдбергская церква. А улицы: Москалевка, где жили поначалу москали, потом – евреи (говорили: "улица Моськи и Левки"), Армянский переулок... Они где, не в Харькове?
Всего этого дядька с площадки харьковского трамвая, "одиннадцатой марки", не "зважував", то есть не учитывал, конечно, – но, что самое примечательное, свою сакраментальную фразу: "Раньше здесь жили украинцы" – произнес он, между прочим, по-русски.
В том, что украинцы, жившие в этом городе, забывали родной язык, теперь говорят, большевики виноваты – наряду с электрификацией проводили русификацию всей страны.
Могет быть, могет быть. С большевиками не соскучишься. То у них русификация, то, наоборот, украинизация. Как раз в момент нашей трамвайной истории владычествовал на Украине большевик товарищ Скрыпник, который волею партии повелел всем и вся перейти на украинскую мову.
Подробности скрыпниковской реформы Ицик Шрайбер узнал гораздо позже, когда уже стал взрослым и учился в университете...
(Надеюсь, читатель не откажется совершить небольшой перелет во времени. Тем более бесплатно.)
Преподаватель истории философии любил поболтать со студентами, чтоб и самому не заснуть. Да-а... Фамилия преподавателя была Сухов, как у известного красноармейца из "Белого солнца пустыни". Сухов-преподаватель, вопреки своей фамилии, никогда не просыхал. Он мог, не слезая с кафедры, достать из пузатого портфеля чекушку, подмигнуть аудитории: "Лекарство, доктор прописал", – "хильнуть" и продолжить лекцию в таком примерно духе:
– Философ Диоген, ясно, не от хорошей жизни, жил в бочке и ходил в рубище. У него "пети-мети" не было даже на то, чтобы жертву богам принести, как у них тогда было положено. Так он что делает? Ловит вошь. Этого добра у греков на всех хватало. И хлоп... давит на алтаре... Его, ясное дело, судить – "оскорбление святыни". А он же тоже не пальцем деланый – одно слово, философ, стихийный материалист. Он что делает? Прибегает к диалектике – толкает им оправдательную речь: мол, так и так, по закону в жертву положено приносить домашний скот, ну там ягненочка, теленочка, бычка. А кто докажет, что вошь не домашнее животное, если она у меня вот тут... распахивает свое рубище... живет?! Может, она еще ближе к телу, чем какой-нибудь козел?! Аргумент?! Крыть нечем. Оправдательный приговор! – лектор "принимает" еще чуть-чуть из своего флакончика и подводит итог: – Теперь поняли, что я буду спрашивать на экзамене?.. Не поняли?.. Я буду спрашивать три источника марксизма!..
И тот же Сухов делился воспоминаниями о том, как при Скрыпнике довелось ему переходить на украинский язык:
– Читаю лекцию. Входит комиссия. Я сразу: "Так ось я и кажу..." Комиссия выходит – продолжаю: "Так вот, я и говорю..."
В это время звенит звонок, и доцент Сухов, сгребая с кафедры свой побулькивающий портфель, отправляется в туалет "добавить лекарства".
Там, в мужской аудитории, он добавляет еще и анекдот про скрыпниковскую украинизацию:
"Значит, приезжает Скрыпник в Москву-Кремль ко всесоюзному старосте товарищу Калинину и просит два (аж целых два!) миллиона на украинизацию.
– Зачем вам, – спрашивает Калинин, – столько миллионов?
– Надо же все перевести на украинский язык – документы, вывески...
– Гм... А как будет по-украински, допустим, хлеб?
– Хлiб.
– А стол?
– Стiл.
– Гм... А жопа?
(Автор просит учесть, что из анекдота, как из песни, слова не выкинешь.)
– Срака!.. Совсем не то слово, что по-русски, Михаил Иванович!
– Так что же вам, товарищ Скрыпник, целых два миллиона под одну сраку?!"
Анекдот этот, как вы сами понимаете, безнадежно устарел. Ну что в наше время какие-то два миллиона?! Но тогда украинские большевики, видимо, рассудили, что национальное достоинство им не по карману – дешевле обойдется израсходовать на Скрыпника одну пулю из нагана...
Впрочем, на партийную линию это не повлияло. Она, сколько ни выпрямляй, всегда оставалась ломаной. Не все ревнители "рiдноi мови" стирались в лагерную пыль, а лишь уличенные в национализме. Даже коммунистический царь, коего инициалы были, как у Грозного Ивана Васильевича, "И.В." – Иосиф Виссарионович, – любил, чтобы перед ним Микита выплясывал гопака. И на разных декадах в первопрестольной прилежно славили "старшего брата" дрессированные хохлы.
В том же Харьковском университете, когда там учился Ицик, лекции по украинской советской литературе читал доцент с замечательным прозвищем Кырпычина. Говорят, он не знал, как сказать по-украински "краеугольный камень", поэтому излагал так:
– Тычина – це кырпычина украiнськоi радянськоi поэзii.
Павло Тычина в то время стал наркомом (министром) просвещения, а был неплохим поэтом, пока не скурвился...
А по коридорам филфака расхаживал декан по фамилии Рева в "вышиванной" сорочке и академической, почему-то, шапочке. Рева "розмовляв виключно украiнською мовою i робив зауваження", в частности, Ицику, который вывешивал стенную газету:
– Чому це у вас росiйська газета? Жiвете на Вкраiнi вчитесь в украiнському учбовому закладi, ще и украiнське сало iсьте...
С салом в 1946-м было туговато, а мову Ицик знал не хуже коренного населения. Вообще, кто осмелится утверждать, что ицики не коренное население того замечательного города? Был даже такой городской анекдот: "В трамвае. Кондуктор объявляет:
– Остановка – улица Свердлова.
– А бившая? – спрашивает старый еврей.
– Бывшая – Екатеринославская.
Едут дальше.
– Площадь Розы Люксембург! – кричит кондуктор.
– А бившая?
– Павловская.
Пассажир на время успокаивается.
– Остановка – площадь Тевелева!
– А бившая?
– Послушайте, товарищ еврей, бывшая жидовская морда! У меня уже нет на вас терпения!.."
Но, как говорится, на чьем возу сидишь... Даже животные одной породы в разных странах изъясняются по-разному. Это поразительное открытие Ицик сделал еще в детстве. В русской книге петух пел "ку-ка-ре-ку", а в немецкой, представьте себе, "ки-ки-ри-ки". Кошка по-русски произносит "мяу", а по-украински, на что уж близкие языки, "няу".
А Ицику к тому же повезло с учительницей. Екатерина Ивановна Доценко пришла на свой первый урок в их классе ополоумевшая от счастья:
– Дiточки! Ой, що я зараз бачила! Цуценятко (щеночка)! Воно ж таке манесеньке, бiлесеньке, пухнасте (пушистое)!..
Потом они с ней читали "Энеиду" Котляревского:

"Эней був парубок моторний
И хлопець хоч куди козак..."

И ласковое, и смешное, как тот щенок. Нет, по-русски так не скажешь. Это язык веселого сердца.
...Короче, Ицик взял и написал для той стенгазетки байку из студенческой жизни "виключно украiнською мовою". Там, среди прочих, были таковы слова:

"Деканом був тодi осел,
Який вважав себе за лева (льва).
Вiн звався Рева".

Естественно, сидевший внутри Шрайбера саморедактор ту строку, где осел упоминался по фамилии, изъял. Но басню к тому времени весь факультет знал наизусть. Так что перед газеткой уже толпились знатоки, когда в своей вышитой сорочке подошел декан Рева.
– Оце добре, товаришу Шрайбер, – похвалил он, – шо вы не плюете у криницю, з якоi п'эте... Така жива, така барвиста народна мова... Одне лише маленьке зауваження: чому це у вас декан теж цей... э-э-э... ме-е-е... бе-е-е... ну, звip?
– Так байка ж, – поспешил объяснить товарищ Шрайбер. – Эзоповский язык. Якби декан був людиною, а його студенты звiри, то це був би не унiверситет, а цирк, выбачте.
– Э-э-э, – не сразу нашелся Рева, – якщо эзоповський... хай буде так.
И пошел под сдержанный регот дальше по коридору.

* * *
Вот так Ицик Шрайбер шутил с языком доисторической родины еще много раз, пока не дошутился до исторической.
И вот совсем недавно ехал он в автобусе, в котором ехали две глубоко ватиковых гверот и недобро косились на Ицика, хотя он уже далеко не мальчик.
– Они, эти олим мэ-Русия, упорно не желают овладевать ивритом, – сказала одна другой... по–румынски.
( В пропущенных главах уже упомянутый рассказ о папе Ицика: как он был кавалеристом и директором).

Дней минувших анекдоты

"Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней..."
А.Пушкин

Наш брат еврей, откуда бы он ни приехал, без анекдота жить не может. Как настоящему русскому для связки слов необходимо что-нибудь матерное, так и подлинный еврей без подходящего анекдота, можно сказать, глухонемой.
Когда-то автор этих строк был в Доме актера, который потом сгорел, на Пушкинской площади в Москве, на творческой встрече с греческими музыкантами во главе, шутка сказать, с самим Теодоракисом. Теодоракис дирижировал. А в зале рядом со мной сидел тоже не кто-нибудь, а Леонид Осипович Утесов. Устроители вечера горячо убеждали Леонида Осиповича выйти на сцену, дабы сказать греческим музыкантам что-нибудь приятное, как только он один умеет, а Леонид Осипович отбрыкивался руками и ногами, пока от него не отцепились, пошли уговаривать кого-то другого. А Леонид Осипович повернулся ко мне:
– Ну что я им скажу? Музыканты и музыканты. Только то, что греческие. Мы как-то гастролировали в Париже, так на нас бегали смотреть только потому, что мы советский джаз. Кто бы мог подумать, что у большевиков даже джаз есть! Там тогда же гастролировали китайцы с оркестром русских народных инструментов. И на них тоже Париж бегал: смотреть, как китаец играет на балалайке... Стой! Вспомнил!
И Леонид Осипович побежал искать устроителя, который его уговаривал толкать спич. Вскоре он уже стоял на сцене:
– Я, знаете ли, не думал выступать, но тут вспомнил один анекдот: узбек сидит на корточках и дергает струну:
Тэ-н-н...
Пауза.
Тэ-н-н...
Перерыв...
Тэ-н-н...
Еще через час: тэ-н-н... тэ-н-н…
Жена говорит:
– Почему так? Когда Ванушка играет на балалайке, он ее и так и так переворачивает: и за спиной, и через голову, и под коленкой, – а ты только тэ-н-н и тэ-н-н?..
– Ванушка еще только струну ищет, а я свою уже нашел: тэ-н-н... тэ-н-н...
– Вот и у вас, я вижу, сейчас на сцене, – продолжал Утесов, – замечательный греческий народный инструмент, на котором струн раз-два – и обчелся. Но зато вы задели все самые чувствительные струны моей души и...
И еще сорок минут в том же духе. А ведь совсем не мог выступать, пока не оттолкнулся, так сказать, от анекдота.
Но мы, как всегда, забежали вперед. Вернемся в тридцатые годы, когда папу Шрайбера очень быстро из главкомода (главного коммунального отдела) перебросили на "Теняковку" – швейную фабрику имени Тенякова – директором. И это было воспринято в городе как символ высшей справедливости. Дело в том, что Яков Шрайбер, как и отец его, до революции был портным. Закройщики всех индпошивов города вешали на шею свои дерматиновые "сантиметры" и выходили на улицу "сделать ручкой" Якову Соломоновичу, когда он проезжал в открытом "фордике".
– Знаете, не каждый день в Стране Советов видишь директора, который сам умеет шить!
И сам он любил повторять:
– Мало того, что я в этом деле знаю толк, я еще на минуточку директор.
Минуточка затянулась на годы. Родная партия быстро поняла, что "Теняковка" для Шрайбера тесна, вернее – он для нее, и Шрайбера стали бросать, что называется, в прорывы: то на один, то на другой завод, и эти заводы начинали расти и цвести, потому что следом за Шрайбером туда перебегало полгорода. Почему?.. Чтоб не растекаться мыслию по древу, скажу так: если бы завод директора Шрайбера вместе с прилегающим к нему районом оторвать от Земли и пересадить куда-нибудь в открытый космос, то никто из рабочих и служащих ничего бы и не заметил. Вкушали бы по-прежнему мясо и молоко, фрукты и овощи из заводского подсобного хозяйства. И одевались бы, и обувались по разным ОРСовским разнарядкам, и лечиться бы ходили в медсанцех, и рожали бы в заводском роддоме, и отдыхали в оздоровительном комбинате. (А если бы муж побил жену или жена мужа, то пошли бы к Шрайберу, чей кабинет не закрывался, и он бы намылил обоим морды.) Словом, все системы жизнеобеспечения у директора Шрайбера работали в автономном режиме...
Скажу, забегая вперед, был я недавно в одном киббуце (это в Израиле, если кто не знает). И вот брожу я по этому еврейскому сельскохозяйственному Эдему, и тут мне мерещится на каждом шагу тень отца Шрайбера. Бр-р... Даже страшновато становится.
Но факт есть факт: у Шрайберов "и на Марсе будут яблони цвести"...
Но о яблонях – отдельный рассказ.
Вскоре после войны в Харьков на выставку народного хозяйства прибыл Никита Сергеевич Хрущев собственной персоной.
В павильоне велосипедного завода Никите "закортело" влезть на велосипед, который по такому торжественному случаю свежевыкрасили (как-никак выставочный экземпляр!), и это, естественно, тут же отразилось на чесучовых белых "штанях" всевластного секретаря. Всей его немалой свите открылась картина в стиле тех самых абстракционистов, которых Никита Сергеевич почему-то путал с педерастами.
– Вы, – обратился он тут же к директору велозавода, – вы сами катаетесь на велосипеде?
– Что вы, Никита Сергеевич! – поспешил откреститься велодиректор (он считал просто неприличным для номенклатурного лица его ранга столь легкомысленное занятие).
Но Никита придерживался иного мнения. Он повернулся к секретарю обкома:
– Как же так можно?! Чтоб у вас директор велосипедного заводу не хотел, не умел и вообще не любил велосипед!.. Ну хорошо, сегодня я спачкал брюки, а завтра – простой советский человек. Что же, он так и будет ходить с красной, как у мартышки, этой...
Естественно, секретаря обкома ужаснула подобная перспектива: ведь "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме". Что же, оно и при коммунизме будет ходить, как вождь по выставке – с пятном на брюках?!
О том, что настанет время, когда генсеком КПСС станет человек с пятном на лбу, никто, конечно, не догадывался, хотя до полного развала тогда уже было ближе, чем до полного коммунизма. Рассказывали, не таясь, такой анекдот:
"Вызывает Никита Сергеевич членов ЦК и говорит:
– Есть установка догнать Америку, но ни в коем случае не перегонять.
– Почему?
– А чтоб они сзади не увидели, что у нас ж... голая". Впрочем, директору велозавода было не до смеха: его из директорского седла мигом высадили за "нелюбовь к выпускаемой продукции"...
А Хрущев перешел к следующему павильону, где его уже ждал директор другого завода, на этот раз Шрайбер. Он и его рабочие явно жили уже в коммунистическом раю, если, конечно, судить по павильону. Здесь был представлен цех-сад. Чистенькие станочки с тихим звоном плели из проволочных нитей серебристые стальные тросики. И над всем этим колыхались ветви дерев, выросших волшебным образом тут же на асфальте. С веток свешивались крупные, отборные плоды добра. Иначе не назовешь: завод владел внушительным подсобным хозяйством – 350 гектаров одного лишь фруктового сада – гордость директора Шрайбера. В скупые послевоенные годы его рабочие имели свой компот.
Но у Хруща, видимо, были иные соображения на этот счет.
Окинув нелестным взглядом еврея-директора, он изрек:
– Зачем было портить хорошие деревья?
– Это не хорошие деревья, – нагло оспорил Шрайбер, – это дички. Мы их выкопали в лесу и пересадили в кадки.
Ах, лучше бы он сразу-прямо совершил покушение на Первого секретаря: Никита еще не забыл, как Сталин заменил его на Украине Лазарем Кагановичем ради укрепления сельского хозяйства.
– Теперь вы мне будете доказывать, – заметил он Якиву-Мейше, – что на вербе растут груши?!
Груши были настоящие – тут уж Никита не ошибался – румяные украинские дули, яблоки тоже сочные, глянцевитые.
– Так они же привязаны, – объяснил Шрайбер, – собрали в саду и привязали к дичкам.
(Шрайбер сам любовно привязывал каждую грушу и каждое яблочко незаметно тонким шпагатиком, как елку украшал.)
Сейчас он приподнял листики и продемонстрировал главе государства свою маленькую хитрость.
Хрущев сменил гнев на милость:
– Вот это по-хозяйски!
Он явно показывал всем собравшимся, что партия не против показухи, если она не противоречит, так сказать, интересам народного хозяйства. Обнял директора за бывшую талию и пошел с ним вот так вот, в обнимку, по выставке, и вся свита – за ними.
Это было после 49-го года, Хрущев уже приобрел прочную репутацию антисемита.
Назавтра все евреи Харькова (а это полгорода!) говорили друг другу при встрече:
– Вы слышали? Хрущев обнял еврея!
Но я, кажется, обещал читателю анекдоты. Так вот один ненормативный, зато короткий:
"– Рабинович, вы поц!
– А кто это ценит?.."
Вот это уж точно о Шрайбере. Во-первых, он ... (этот самый) – зачем связался с большевиками? Они его таки да не оценили. Хороший хозяин собаку не выгонит, а эти собаки хорошего хозяина Шрайбера выгоняли дважды. Первый раз еще в тридцатые годы. За что? Да так, мелочи: пытался обмануть родную партию, ввести в заблуждение. Скрыл, сука, социальное происхождение, писал, гад, в анкетах, что его отец был ремесленник, кустарь-одиночка без мотора – одним словом, местечковый портной, чего с него взять – голота.
Но вдруг кто-то кап – поступает сигнал, что отец лже-красного директора Шрайбера использовал наемную рабочую силу – то есть он самый что ни на есть распроклятый буржуй – эксплуататор трудового народа, а мать держала магазин, и вообще у них двухэтажный особняк в местечке.
Ну что тут сказать? Клевета!
Шрайбер так и сказал на бюро горкома:
– Какая, к черту, наемная рабсила?! Просто разделение труда: портной, который сам все сошьет – и пиджак, и жилет, и "бруки", – это вообще не портной, а так... выкидыш. Идите к Семке-Грязь, был у нас такой еврей-пьяница в местечке, он вам пришьет к жилетке рукава. А настоящий портной делает что-нибудь одно – так у него зато получается не что-нибудь, а что-то! Чтобы только "выработать грудь", да что грудь – шов отгладить, надо быть артистом своего дела!
– Ты давай про магазин!
– Даю. Наш советский "пищеторг" – он настолько богатый, чтоб держать пустые магазины. Я имею в виду – без покупателей. А до революции в местечке кто бы покупал, когда все только то и делали, что продавали. Всего лишь раз в году, во время ярмарки, когда приезжали крестьяне со всей волости, ей удавалось что-то продать. Что "что"? Что она продавала? Какая разница? Горе свое она продавала!..
– Ты расскажи про особняк!
– Зачем? Он до сих пор там есть. Поезжайте и посмотрите. Только не заходите внутрь, чтобы вас не трахнуло по башке, когда обвалится. Тот еще особняк! У Серка, у собаки во дворе, особняк – так это таки да особняк – дворец рядом с нашим!
– Давай по существу вопроса!
– Даю по существу вопроса. Пусть Морган с Рокфеллером имеют такой же наемный труд, как мы имели! Пусть весь мировой капитализм в его последней стадии империализма держит такие же магазины! Пусть Иудушка Троцкий, враг партии и народа, живет в таком же особняке и пусть он свалится ему на голову!
Лед партийного недоверия уже начал было таять, и, возможно, Шрайберу удалось бы усыпить бдительность партбюро, если бы не его предательская склонность к анекдотам. В этом смысле между Шрайбером и Утесовым разницы нет – оба евреи. Но если Утесову анекдот был необходим на старте, для разбега, то Шрайберу-старшему анекдот зачем-то понадобился уже на финишной прямой, иначе он не мог остановиться.
– А насчет портных я вам так скажу, – обратился он к членам партбюро. – "Встречает один еврей другого:
– Рабинович, почему вы такой гордый, ходите с задранным носом?
– У меня дедушка умер.
– Это не повод.
– Он мне оставил в наследство брюки.
– Это тоже не повод.
– Я их перелицевал.
– И это не повод!
– Потом перешил на фрак.
– Это тоже не повод задирать нос!
– Да?! А вы бы не задирали, если бы зад от брюк оказался как раз под вашим носом?!"
Не зря говорят: "язык мой – враг мой" (или так говорят о брате – не помню точно: сажали и за то, и за другого). Анекдот заставил членов партбюро насторожиться:
– Выходит по-твоему, Шрайбер, нам нечем гордиться? Мы не потому ходим с гордо поднятой головой, что социализм построили на одной отдельно взятой шестой части суши, а потому, вишь ты, задираем нос, что штаны твоего дедушки переодели с ног на голову?! Так получается?!
– Я этого не говорил.
– Но думал. Ты думал – мы без шрайберов умеем только пришивать мотню к воротничку!
Шрайбер уже не думал – видел: ему еще и не то пришьют.
И пришили...

Шрайберы и рыбы.

Итак, на чем мы остановились? На том, что папу Шрайбера вычистили из партии и выпихнули из директорского кресла.
Но это мы с вами на том остановились, а Якив-Мейше остановиться не мог – он никогда не останавливался, он всю жизнь шагал полувоенным шагом на крепких прямых ногах. Из директорского кресла его могли выпихнуть только в фигуральном смысле, а если в прямом, так он никогда в нем не сидел, а постоянно перемещался по территории завода, возникая неожиданно в тех самых местах, где обнаруживался малейший непорядок.
Из всех созданных природой организмов только акул можно приравнять к Шрайберам. Говорят, стоит акуле остановиться, как она сразу же утонет, поэтому акулы даже спят на ходу.
И вот, представьте себе, Шрайбера тормознули. Он стоп – уткнулся носом в невидимую преграду, поставленную родной партией, и стал стремительно опускаться ко дну. С акулой все было бы кончено: через минуту она бы всплыла на поверхность кверху брюхом. Но у акулы нет ног, а Шрайбер, даже опускаясь ко дну, не переставал перебирать ногами, и потому, едва коснувшись песка, пошел по дну все той же своей полувоенной походкой.
Только раньше, по территории завода, он ходил с фуражкой в руке, как Ленин с кепочкой, а теперь – с сыном. То есть всюду таскал за собой Ицика.
Дома же все навалилось на маму.
Ни директорской зарплаты, ни персональной машины, ни всех прочих льгот уже не было, и домработницу пришлось уволить, а Шрайберов, что старого, что малого, даже за хлебом не пошлешь в магазин: оба не знают, с какой стороны подходить к прилавку, и отчаянно сопротивляются.
Один раз, правда, Шрайбер с сыном в своем непрерывном движении забрел на базар и принес оттуда... вазочку.
– Нам сейчас не до вазочек! – вскричала мама. – Скоро не будет на хлеб!
– Фридка, – отвечал ей Шрайбер, – не валяй дурака. Тетка за вазочку просила всего пятьдесят копеек. Даже неудобно. Я ей дал рубль.
И поставил базарную вазочку к японскому фарфору... Фарфор этот был тонкий, как папиросная бумага, можно было видеть изнутри на просвет пепельный, словно вечер на озере, рисунок. Нести такую чашечку от буфета к столу было страшно: будто несешь над пропастью свою хрупкую жизнь, – не то что чай из нее пить. А из Изиной мамы (куда более драгоценной, чем фарфор) вообще теперь борщ хлебали: она и жарила, и шкварила у плиты, перемывала посуду, выскребала кастрюли, драила полы, ковры выбивала, волокла кошелки с базара – словом, из принцессы превратилась в Золушку. Правда, это была Золушка в советском варианте: она еще и работала в тубдиспансере. Теперь зарплата была только у нее. Так что она заменяла и Золушку, и принцессу, и даже тех лошадей, которые тащили карету.
Спросить бы у автора "Золушки" г-на Шарля Перро, какое из волшебных превращений более, так сказать, болезненно: из Золушек – в принцессы или наоборот – из принцесс в Золушки! Между нами, сказочниками, говоря, второе куда менее приятно. Ну какие там сложности в принцессьей жизни? Танцевать на балах, держать вилку в левой руке, а не в правой, есть с закрытым ртом и не чавкать, вынимать ложечку из чашечки, а не отодвигать ее носом... Что еще? Пусть мне подскажут: я сроду не был принцессой. А вот превращение из принцесс в Золушки наблюдал на примере Изиной мамы.
Проблема не в том, что принцесса не умеет стирать, убирать, мыть посуду. Советская принцесса вообще не из принцесс, а из Золушек. Так что первое превращение мы с Изиной мамой уже проходили. Трудность для бывшей принцессы в том, что за время пребывания в принцессах у нее значительно возросли потребности. Ощущаете? Потребности – как у принцессы, а возможности – как у Золушки.
К примеру: могло ли семейство Шрайберов провести лето в городе, а не в загородной, образно говоря, резиденции?.. Могло. Но все равно даже в это лето семья разжалованного директора не осталась в пыльном городе. Дачный поселок вблизи города оказался тоже не по карману. Другое дело – отдаленная деревня. Колхозник в те времена вообще денег в руках не держал и охотно сдал им хату с глиняным "мазаным" полом за гроши, а сам с семьей переселился в сарайчик. Хата была "бiленька та чепурненька", то есть обмазана "крейдой" (мелом), чего никак не скажешь о заборах. Вдоль сельской улицы тянулся плетеный тын, небрежно обляпанный серо-зеленой массой, в состав которой были, видимо, включены коровьи лепешки – продукты жизнедеятельности крупного рогатого скота, разбросанные повсюду. Как облицовывают тын саманом, Ицик не наблюдал. Но впечатление такое, что берут в руку коровий блин и ляп-ляпают, пока не заляпают весь забор...
Но Ицик – профессор в этих делах по сравнению с Цилей Осиповной, маникюршей. Или, как ее называл Шрайбер-старший, маникакершей. Маникакерша Циля, единственная из великосветского прошлого, посетила экс-директоршу в изгнании, так сказать, в глуши уединенья. Она не без основания полагала, что даже в роли Золушки принцесса нуждается в маникюре. При керосинке даже чаще, чем без нее. В этом Циля Осиповна была большой ученый... Но ее поверг в совершенное изумление оригинальный деревенский забор. Она потрогала розоватым пальчиком неизвестный облицовочный материал:
– Из чего это?
– Коровий навоз, – ответил Шрайбер.
Вообще-то маникакерша видела, как мимо забора гнали стадо на выпас. Так что для заляпывания забора было достаточно коров... Но забор-то был высокий, даже выше ее прически, выложенной короной на голове.
– А-а... А как же корова туда достала? – спросила маникакерша, округлив глаза.
Но маникакерша приехала и уехала, а мама с первого дня загорала "под Золушку" у керосинки.
Тем временем папа Шрайбер, взяв сына за руку, своей неизменно полувоенной походкой пошел на речку.
О речке по имени Ворскла на Украине рассказывают побасенки исторического содержания. Якобы сам Петр I, переезжая ее по кладкам накануне великой Полтавской битвы, уронил в воду стекло от подзорной трубы и в сердцах обругал ни в чем не повинную речку:
– Ax ты вор скла!
Что весьма сомнительно: к чему бы царю Петру, переезжая речку, смотреть в подзорную трубу? Что он там высматривал? Может, хотел показать шведскому королю Карлу XII, "где раки зимуют", да сам не знал? И почему русский царь говорил по-украински "скло", а не "стекло"?
Вообще, что может украсть такая светлая речушка? Где ей спрятать украденное, когда в ней не то что стеклышко – иголка на дне видна? Нет в мире "скла" прозрачнее Ворсклы!..
Так вот, по обрыву над Ворсклой шел навстречу Шрайберам сельский хлопец лет двенадцати в сиротских хлопчатобумажных "штанях", из которых вырос еще в предыдущей пятилетке, с голым пузом и в черной кепке из "пальтового" сукна. У хлопца в руке был садок – сетчатый мешочек, затянутый наподобие кисета мотузочком, шпагатиком, а в садке штук сорок щурят – молоденьких щучек, чуть покрупнее отверточек из металлического "конструктора". Местные пацаны ловили такую мелочь "рогелей" – сеткой на каркасе, и хлопец, должно быть, нес "додому" свою долю улова.
– А может, продашь, – робко спросил папа Шрайбер, – рыбу?
– Та яка це риба?
– Ну, все-таки ты трудился, ловил.
– Та який то труд? Берить так.
– Не-ет, – заупрямился Шрайбер, – назови свою цену.
– Десять копiйок.
– Одна?
– Bci!
– Двадцать! – сказал Шрайбер твердо. – За меньше не уговаривай – не возьму!
– Ну ладно. Хай буде двадцять.
Шрайбер полез в карман галифе, потом в другой. Ощупал нагрудные карманы гимнастерки...
– Вот что, – сказал он сыну, – отнесешь рыбу и возьмешь у мамы деньги.
– А ты?..
– Я тут побуду.
Ицик понял: отец остался в заложниках, чтобы "рыбак", не дай Б-г, не подумал, что они с рыбой убегут.
Заложник был действительно ценный. Таким заложником не побрезговал бы любой моджахед или, как говорили раньше, басмач. Еще бы! На военной службе у Шрайбера было два ромба в петлицах. По-нашему, генерал-лейтенант.
Впрочем, пацан и не сомневался, что двадцать копеек дачники принесут: у них же никто не просил – сами обещали.
Но, к сожалению, деревенский хлопец не мог даже предположить, так же как и сам Перро, что бывает с принцессой, когда ее превращают в Золушку.
– Отнеси это своему отцу, – сказала она Ицику. – Пусть отдаст обратно.
Ицик вернулся к месту торга.
– Мама велела отдать обратно, – сообщил он высоким договаривающимся сторонам.
– Как? – не понял Шрайбер. – Я же купил. Ты принес деньги?
– Нет.
– Не-ет?!
Вырвав из рук Ицика злосчастную сеточку, Шрайбер помчался за двадцатью копейками лично сам.
Заложником на этот раз он оставил своего единственного сына.
– Фридка! – заорал он с порога. – Найди мне немедленно двадцать копеек!
– За что?
– За рыбу!
– Это рыба?!
– Это прекрасная рыба! Мы, когда были мальчиками, ее жарили и ели!
– А я не умею жарить глисты.
– Можешь хоть выбросить! Но я обещал мальчику деньги!
– Ты же возвращаешь товар! Марксист несчастный!
Якив-Мейше не был марксистом, хотя считал себя таковым.
– Мне стыдно, – произнес он упавшим голосом, – возвращать ребенку рыбу, когда он ждет деньги. Неужели я такой подлец?! (Правильно его вычистили из партии – типичный идеалист.) Всего двадцать копеек!
– Ты их заработал?..
Где ты, Маяковский?

"Если бы выставить в музее
плачущего большевика..."

Якива-Мейше можно было выставлять дважды. Когда в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году Шрайбера демобилизовали из армии и бросили на "комод", он вышел из кабинета начштабарма, сел на подоконник и стал "клипать" глазами.
А вы бы не "клипали"? Человеку дали полномочия – хозяйство миллионного города, а талоны на обед забыли. Не было пятака на трамвай. Женихаться на Петинку пришлось ходить пешком через весь город. И это при двух ромбах в петлицах. Попробовали бы так поступить с теперешним генерал-лейтенантом.
И все-таки Фридка тогда не увидела плачущего большевика: пока шел пешком на Петинку, просох...
А сейчас... Бедный Якив-Мейше! От его красного директорства остались лишь покрасневшие глаза.
...Солнце уже спускалось за синеющий гребешок леса на холмах, Ицик уже договорился с хлопчиком завтра "порогелить" вместе, когда Шрайбер-старший все-таки принес двадцать копеек.
Соседская полуголая кошка, должно быть, запомнила этот рыбный день на всю оставшуюся кошачью жизнь.

* * *

Известно, что Моше-рабейну сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы отучить от египетского рабства. Но даже и за сорок лет в безводной пустыне нельзя было бы отлучить нашего брата ашкеназа от фаршированной рыбы.
"Знов за рибу грош!" – поморщится бывший антисемит, ныне друг евреев, украинец, что в переводе означает: "Заладила сорока про Якова". Но что делать, если папа Ицика Якив-Мейше без рыбы не мог. Хоть он и честно служил Третьему Интернационалу, но родился все-таки не от Интернационала, а от Шлойма Шрайбера – еврея.
Короче – это было уже зимой в городе – мама принесла с рынка рыбу.
Карп, или, как говорят на Украине, "короп", принесенный мамой, был еще живой, и Ицику захотелось пустить его поплавать в ванну. А раз Ицику захотелось, то и Якову, который теперь служил не партии, а только сыну, захотелось еще сильней. Они наполнили ванну и бережно, как спускают корабль на воду, запустили рыбину.
Короп полежал немного на боку, как бы раздумывая, не перевернуться ли ему кверху брюхом – и "финита ля комедия", но вскоре занял промежуточное наклонное положение между жизнью и смертью, потом как-то вяло двинул хвостом и стал прямо, спинкой кверху. Корпус его покрылся пузырьками, он как бы впитывал в себя кислород всем телом. Задвигались жабры, маленькие прозрачные губки вытянулись, как для поцелуя, и он поплыл по эллиптической орбите, повторяющей форму ванны. Короп плыл все быстрее и быстрее, казалось, он должен без конца тыкаться носом в белые стенки ванны, но этого не происходило, хотя у бедняги сохранился всего один глаз, слева, а справа – лишь розоватое бельмо.
Он видел, думал Ицик, только одну половину мира – другая скрыта от него во мраке, как для людей – обратная сторона Луны. Конечно, это уже не жизнь, а полжизни. Но тем более: грех отнимать последнее у полуживого существа.
Вы знаете, есть худые дети. Как ни корми – оно все равно желтое и худое. В этих случаях первое, что приходит в голову: у ребенка глисты. У Ицика, когда он был маленьким, глистов не было – все жизненные соки у него высасывала жалость. Жалел мух, муравьев, тараканов и мальчиков, которые его обижали. Вот, скажем, у Ицика есть перочинный ножик с тремя лезвиями, еще и с пробочником, шилом, отверткой, открывалкой для консервов и даже маленькими ножничками. Ясно – другому мальчику тоже хочется иметь такой ножик, даже больше, Ицик в этом убежден, чем Ицику, потому что для Ицика ножик, как и прочие детские радости: игрушки-побрякушки, фантики-бантики, марочки, денежки, конфетки, мороженое и пирожное, – все это где-то там, за левым ухом, на невидимой стороне мира, как у одноглазого карпа. Но у Ицика, как у рыбы, есть "боковая линия" – локатор, и он непонятным образом ощущает, что мальчику хочется, аж дрожит, как хочется, украсть ножик с тремя лезвиями, пробочником, шилом, отверткой, открывалкой для консервов и даже маленькими ножничками. И Ицик делает вид, что забыл ножик на скамейке во дворе. А мальчик, нечаянно, конечно, цап его – и в карман. Что еще надо? Оба были бы счастливы, если бы природа, кроме детей, не создавала взрослых. Ну, родители Ицика – еще куда ни шло: пристали "где ножик, где ножик?" Оказывается, отцу его подарил какой-то нарком. У Ицика сердце разрывалось от отцовских переживаний, но мальчика было все-таки жальче. Ему ножик был больше нужен. Отцу нарком подарит еще. (О том, что наркома с дыркой в затылке уже бросили в яму с гашеной известью, Ицик, конечно, не догадывался.) Но вдруг являются родители того мальчика с сыном, и сын, наступая на сопли, с позором возвращает ножик с тремя лезвиями, пробочником, шилом, отверткой, открывалкой для консервов и даже маленькими ножничками. Ну какое сердце не обольется кровью от жалости к этому маленькому обездоленному воришке?! И полезет ли после этого в горло любой самый сладкий кусок?!
А вы говорите: у ребенка глисты. Эти "глисты" росли вместе с Ициком, но чем старше он становился, тем меньше почему-то жалел людей и все больше животных.
В ванне плавала живая рыба. Живая – в безжизненном эмалевом пространстве, в хлорированной среде. Вряд ли она могла бы прокружить сорок лет, как евреи в пустыне. Хотя с неба и здесь падала манна небесная в виде хлеба, которым Ицик и Яков пытались ее кормить. Она не ела, хлеб только загаживал воду... Но они все бегали и бегали в ванную комнату смотреть на свою рыбу и были счастливы оба, как дети, несмотря на все усилия вождя народов отравить им этот год.
Даже фаршированная рыба, поданная к завтраку на следующее утро, не отвлекла их внимания от живого карпа. Мама обиделась – она так старалась, все скрупулезно делала по рецепту своей мамы и старшей сестры. Куда там? Они только "переводили продукт", и, отодвинув тарелки с недоеденной рыбой, бросились в ванну к своему одноглазому кумиру, на ходу решая проблему: кормить его дальше хлебом или, может, наловить мух...
...Но в ванне никого не было. Вода выпущена и даже смыта слизь...
– Фридка!.. – Якив-Мейше, багровый и анфас, и в профиль, рубил ребром ладони воздух, как когда-то клинком белополяков. – Где риба?!
– А что вы ели?..
Они съели любимое существо.
Впрочем, для старшего Шрайбера было хоть какое-то утешение: пока съели только рыбу, его, во всяком случае, не доели до конца.
А вот Ицик страдал страшнее. Психологически. Второе поколение Шрайберов – это уже, можно сказать, гнилая интеллигенция. Ицик от своего отца отличался, как принц Гамлет от своего. Старший говорит недвусмысленно: отомсти за меня, – а младший еще думает: "Бить или не бить?"
На выходе из ванной Ицик вырвал в раковину все, что съел. Потом прошел в комнату, лег на диван спиной к вашему презренному миру и замер на пятнадцать минут...
Но не таков Яков Шрайбер. Наполеон Бонапарт мог посиживать на барабане, сложив руки на груди, когда прикалывали штыками его гренадеров, Сталин – похаживать по кабинету и посасывать трубку, когда немцы рассматривали Москву в бинокль. А Шрайбер ни при каких обстоятельствах не складывал рук – он тут же направился в зоомагазин и принес аквариум с рыбками.

Марк Азов, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 1218 № 65007 от 07.10.2008

0 | 3 | 2523 | 19.04.2024. 04:06:57

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []