Из белорусской поэзии. Алесь Рязанов, Версеты.Преамбула.

В то время, в середине 80-х, когда я переводил белорусов, больше других меня привлекли стихи Алеся Рязанова – хотя до этого к верлибрам я относился скептически. Его стихи и поэмы заставили меня это отношение пересмотреть; я перевел весь цикл "Версеты" (93 стихотворения) и три поэмы. Поскольку его поэзию большими дозами (как, впрочем, и любую) принимать противопоказано, публикую версеты "порциями" - да и не весь сборник, только первую половину: этого более чем достаточно, чтобы дать представление о нем. Подстрочники не сохранились, поэтому качество переводов можно оценить только в сравнении с уже имеющимися переводами (насколько я помню, тогда его переводили Куприянов, Липневич, Пробштейн и др.).
Верлибр – опасный жанр. Отсутствие рифм, даже при соблюдаемости некоего ритма, всегда предполагает какую-то дополнительную нагрузку на текст: мол, мои стихи так серьезны и глубоки, что рифма им и не требуется; более того, она отвлекает. Здесь легче, чем где бы то ни было в стихах, впасть в ложную многозначительность. Доверие к такого рода поэзии предполагает наличие в ней истинно глубокого, философского содержания. Как я думаю, в стихах Рязанова оно есть.
Замечу только, что поэзия Рязанова, как и его родина, находится на стыке - на выгодном стыке русской и западной стихотворной лирики, на стыке русской, синтетической поэтической традиции и западной аналитической: это ещё близкая к русской поэзия по обязательному присутствию живого чувства, «переживания» жизни и одновременно – философский анализ и жизни, и этого переживания. Более того, она находится и на стыке классической русской и европейской поэтической традиции – и модерна и постмодерна. Переведённые мною стихи уже тогда, в середине 80-х, были на грани; в это время у Рязанова уже появились стихи, на другие языки непереводимые принципиально. Это было словотворчество наподобие бэконовского HONORIFICABILITUDINITATIBUS.
Во всяком случае, те его стихи, которые я тогда переводил, мне были еще близки – иначе я бы за их переводы и не взялся. Я переводил на свой страх и риск, без каких бы то ни было договоров и договорённостей; кроме «Версетов» я перевёл «Поэму подсолнечника», «Поэму рыбины» и «Поэму эха»; скорее всего, я бы перевёл ещё несколько поэм, но смерть Валентина Лукьянова (1987) так подействовала на меня, что я бросил литературу вообще. На 10 лет. Как ни странно, но сегодня, на мой взгляд, пришло время и для русских переводов Рязанова.


АЛЕСЬ РЯЗАНОВ. ВЕРСЕТЫ.

БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ

Полжизни иду в мир, полжизни –
возвращаюсь из мира,
полжизни пишу дорогой свои имена,
полжизни – перечеркиваю написанное,
полжизни расту от земли,
полжизни – расту с землею:

и все меньше во мне меня, и все больше во мне беспредельности.

ПРОТИВОРЕЧИЯ

Еще волен болеть,
еще волен страдать,
еще волен умереть, –
я разбиваю руки и душу о камни и стены, что меня обступили.

Я порываюсь из прошлого в настоящее, в свободу из безопасности.

– Но мы ведь твоя защита, – говорят мне камни и стены, – твоя наружная оболочка,
мы спасаем тебя от жары и стужи, от воды и огня, от пули и сабли,

ибо ты еще не волен не болеть,
ибо ты еще не волен не страдать,
ибо ты еще не волен не умереть.

НА ОЩУПЬ

Мы двигаемся на ощупь.
Когда настает день, мы замечаем,
что нам светло, когда настает ночь – замечаем, что нам темно,
когда отклоняемся с пути,
когда забегаем вперед или когда отстаем – возвращаемся неизбежно на прежнее место.

Мы двигаемся из одной повседневности в другую и, как свою судьбу, принимаем то, что есть.

Наша дорога проходит через наши сердца,
каждый наш шаг – это шаг за горизонт,
и в каждое наше мгновенье вмещается все время.

ТАБЛИЧКИ

На деревьях – таблички.
На них написано, сколько каждому дереву лет, как оно называется, каковы его толщина и высота.

Люди проходят мимо деревьев, не замечая их, – они читают таблички.

А голоса деревьев так и остаются неуслышанными,
а письмена деревьев так и остаются непрочитанными.

В КРУГЕ

Мир молча допытывается у меня, куда я иду.
Но разве я знаю мою конечную цель?
Я делаю то лишь, на что я способен и что меня заставляет делать жизнь:
когда жажду – пью воду,
ем хлеб, когда голоден,
когда устаю – отдыхаю,
а отдохнувши, устремляюсь вперед – и оказываюсь на своих же следах.

Я в круге, где слово ищет Слово, а человек – Человека.

ПТИЦА

Огромная хищная птица кружит надо мною. Я знаю: она ждет моей смерти. Тогда с голодным криком она опустится на мое тело и ударит мне клювом в лицо.

Я поднимаю лук и выпускаю стрелу. Стрела, не долетев до птицы, падает вниз. Я подбираю ее и снова кладу на лук: теперь я постараюсь выстрелить выше.

Но на прежнем месте птицы уже нет. Будто что-то придумав, она улетает вперед – туда, куда я иду.

Бескрайняя степь.
И мы двое: я и птица – мой извечный враг.
Она одна сопровождает меня на моей жизненной дороге.

Да и в самом-то деле, как бы я узнал, куда мне идти, если бы время от времени она не улетала вперед?!.

ГАВОРКА САША

Мой одногодок Гаворка Саша сидит, глубоко задумавшись, рядом с грудой железного лома на желтой пожне;
он сидит весь расхристанный,
кровь у виска запеклась...
– Саша, – зову я его, – идем вместе с нами, вместе со всеми!..

А он ничего не отвечает,
а он остается на том же месте,
а он остается все в том же полдне,
а он остается на том свете

и неотрывно глядит на дорогу, по которой все дальше уходят его одногодки.

В СТАРОЙ ХАТЕ

В той старой хате, невесел, отец сидит за столом с друзьями:
что было поесть – съедено,
что было выпить – выпито,
и все равно не хватило.

Заглядывает в окно ясная осень.
Гудят далекие поезда.

Отец мне дает деньги и говорит:
"Купи нам чего-нибудь выпить и закусить и сразу же возвращайся..."

Я прохожу мимо глубоких чистых озер, в которых торжественно отражаются золотистые деревья и темнеют отражения облаков, сажусь в мчащиеся поезда,

но сегодня великий праздник;
все заполонила собой эта осень,
все заполнило очарованье,
все переполнил собой этот день,

на исходе которого в старой сумрачной хате отец по-прежнему сидит за столом со своими друзьями и все ждет, когда я вернусь.

УЧЕНИК ЧАРОДЕЯ

Не удержавшись, я заглянул на следующую страницу...

"Лихнаэль, Весмолон, Гермашур, Мемрогай..." – торопясь, я читаю таинственные слова-имена той старинной магической книги, что на время доверил мне мой учитель...

А на улице вдруг темнеет, как будто под вечер. Стая птиц прилетела во двор, и они, все пространство заполнив, с пронзительным громким криком обрушиваются на окна и дверь.

Опешивши, не успеваю я что-нибудь сделать, куда-нибудь скрыться, а в дом уж вбегает разгневанный чародей, выхватывает книгу и что-то шепчет...

Уже больше не ученик чародея, я ухожу от него все дальше и дальше.
Но запретные те слова, те слова-имена, что я вычитал в книге... –
я мучусь, стараясь не вспоминать их, не дать им проникнуть в мой разум, не остаться с ними один на один...

Я страшусь того, что я знаю.
За окнами моего сознанья – темные крики.

* * *

Две цели, противоположных одна другой, во мне совпадают: цель – всем овладеть, и цель – от всего избавиться.

Что я отвоевываю у дня, у меня отнимает ночь, что отдаю бездорожью – возвращает мне перепутье.

И не хватает мне дня, чтобы всюду поспеть, и не хватает ночи, чтоб отовсюду вернуться,
и не хватает жизни, чтоб жить,
и, чтоб не жить, не хватает смерти...

У меня все есть и – ничего нет.
Гляжу на тени днем и на звезды – ночью.
В далекой деревне кричат петухи.
Полынь и бессмертник обступают мою дорогу.
Сердце мира бьется во мне.

Владимир Козаровецкий, поэтический перевод, 2007

Сертификат Поэзия.ру: серия 986 № 57114 от 24.11.2007

0 | 0 | 3902 | 23.04.2024. 12:58:05

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []