Беседа профессора Ли Вэя и писателя Александра Шведова, записанная со всеми неточностями, умолчаниями и внезапными прозрениями, свойственными разговору за полночь, когда чай уже выпит, а спать всё равно не хочется.

А.Ш. (звеня ложкой в стакане):

Вэй, ну мы и разогнались!  Это ведь уже наша, кажется, пятая встреча  за последнее время. В основном, мы касались вопросов, связанных с поэтическим переводом. Не кажется ли тебе, что мы рассмотрели уже все основные аспекты, и пора переключиться на другие темы?

Л.В. (поправляет очки):

Саша, мы не говорим — мы исследуем. И сегодня я хотел бы исследовать… или, скажем мягче, пощупать один тезис. О том, что корпоративное сообщество переводчиков поэзии есть заповедник консерватизма, охраняющий давно высохшие русла от любой живой воды. Или это только мне так кажется?

А.Ш. :

Интересное наблюдение. Давай начнём издалека.

По сути, вся цивилизация — это процесс замены одних деклараций другими. Кто-то, наделённый властью или просто безмерной уверенностью, произносит: «Земля плоская», «Трагедия выше комедии», «Солнце вращается вокруг Земли», «Роман должен воспитывать». Возникает правило. Стена. Парк с выстриженными бордюрами. Уютно. Понятно. В этом парке гуляют столетиями, пока не приходит некто и не заявляет, что бордюр — это скучно, что настоящая жизнь — в буре, в заросшем овраге, в «неправильном». И начинается слом. Наука, философия, музыка — всё живёт этим пульсом: догма, взрыв, осколки, новая догма.

Л.В.:

Искусство — особенно. Оно этот слом не просто фиксирует, оно в нём рождается. Оно — та самая живая сила, которая не терпит застывших форм. 

А.Ш.:

А поэзия — это эпицентр землетрясения. Поэзия — территория максимального напряжения формы, а потому и максимального сопротивления ей. От ломоносовской оды-пирамиды до  «дыр бул щыл» Крученых — это путь длиной в полтора века. Каждое новое поколение русских поэтов начинало с манифеста, который был приговором предыдущему. Символисты отменяли логику, акмеисты требовали вернуть «прекрасную ясность», футуристы объявляли войну самому языку. Правилом стало отсутствие правил. Или, точнее, правило стало личным, частным делом каждого голоса. Сегодня иерархия рухнула окончательно: верлибр, видеопоэзия, мем, текст песни — всё это поле, где язык становится событием.

Л.В. (смотрит в потолок):

Но есть в этом всеобщем карнавале одно странное, тихое поле, где бунт негромок, а консерватизм возведён почти в профессиональную добродетель. Это поле поэтического перевода. И здесь мы подходим к нашему главному вопросу: отчего этот корпоративный консерватизм? Эта яростная, педантичная приверженность жёстким, часто устаревшим правилам? Почему переводчики, эти проводники между мирами, так порой напоминают стражей заброшенной крепости, готовых защищать устав, которого уже никто не помнит?

А.Ш.:

Всё начинается с благих и простых намерений. Долгое время правило было незыблемым: максимальная точность. Буквализм как смирение. Переводчик — не творец, он проводник, телеграфист. Его задача — донести смысл, а если повезёт, и форму. Это порождало либо сухие подстрочники, либо насильственное втискивание чужой музыки в прокрустово ложе знакомого размера. Консерватизм был частью должностной инструкции.

Л.В.:

Но был же бунт! Пастернак, Маршак… Они же переводили не слова — энергию, вселенную. Они создавали новые правила, где «поэзия» была выше «точности». Их Шекспир, их Бернс — заговорили. Гениально. Но это был их язык.

А.Ш.:

Да, тогда их признали великими. И сказали: этим — можно. Остальным — нельзя. Причина… Их так учили. На филфаках. На семинарах. В сообществах, где ценят умение блеснуть знанием схемы рифмовки спенсеровой строфы. Тысячи диссертаций, где доблесть — доказать, как ты сохранил все аллитерации древнеанглийского эпоса. Весь их капитал, весь статус — построен на этом. На владении сложным, архаичным… инструментарием.

Л.В.:

И как им отказаться? Признать, что капитал — фальшивый? Что годы ушли на обслуживание красивой, но ненужной… клетки?

А.Ш. (руки разводит, изображая немоту):

Вот именно. Это психология не художника, а цеха. Понимаешь? Если отменить все эти оковы — размер, точную рифму, архаичную лексику «в духе» — то как оценить мастерство? Кто лучше? Если всё дозволено во имя «духа», то любой перепев — шедевр. Игра теряет смысл. Игроки лишаются поля. Эти жёсткие правила — их общий язык. Их способ меряться… виртуозностью. Как-то беседовал я с одним диссертантом… ещё семидесятых. Спрашиваю: «А про марксизм-ленинизм там было  много?» — «Да, — подтверждает, — достаточно. Даже нормативы были, сколько цитат на страницу». — «Так это часть, — говорю, — устарела?» — «Конечно!» — «А правила перевода аллитерационного стиха „Эдды“, которые ты там с жаром отстаивал, — они устареть могут?» Помолчал. Выпил. Крякнул. Сказал: «Нет». — «А почему?» — «А потому». Вот и весь ответ.

Л.В. (тихо, в ладонь):

«А потому» — это последний аргумент любой корпорации. Стена, которая отвечает: «Я есть, потому что я есть». Переводчик в ловушке: он должен быть художником, но играть по цеховым уставам. Его консерватизм — часто не любовь к старине, а страх. Остаться без профессионального языка. Без критериев. Без своих. Его бунт — тихий, кабинетный. Он в мучительном выборе над каждой строфой: убить букву, чтобы воскресить дух? Сохранить архаизм, который режет слух, но «так положено»?

А.Ш. (после паузы):

И выходит… вечный спор: верность или свобода. Долг перед мёртвым — или право живого. Он консервативен, потому что основан на смирении перед чужой волей. И радикален, потому что это дерзость — говорить от имени другого. Он не может — анархии (предаст автора). Не может — рабства (предаст поэзию). И держится за свои жёсткие правила — как слепой за стену. Не потому что не видит. А потому что боится: отпустив её, окажется не в поле, а в полном… одиночестве. 

Л.В.:

Запутанно. Но скажи… другие искусства? У них ведь тоже — вечные сюжеты. Застывшие.

А.Ш.:

Самый яркий контраст — живопись. Тысяча образов Христа. Огромный, многовековой опыт… смещения эпохи. Который любой переводчик с благоговением отверг бы как кощунство. Византийцы писали Его базилевсом в пурпуре. Джотто помещал евангельские сцены на улицы Ассизи. У Брейгеля Он теряется в толпе фламандских крепких мужиков. Караваджо, Рембрандт... Каждый век, каждый мастер приносил Ему в дар своё время. Свои ткани, свои лица. Они не боялись «перевести» вечное — в современное. Зная, что только так оно станет настоящим. Не символом — а живым. Они приближали не к себе — они узнавали в Нём себя. В этом страшном жесте была… жажда подлинной встречи.

Так кто прав? Художник, который окунает сакральное в плоть своего века, чтобы его коснулись? Или переводчик, который боится осквернить чужую плоть прикосновением своего слова? Страх или дерзость? Цех алхимиков, оберегающий рецепт, или проповедник, говорящий на языке базарной толпы?

Прав, мне кажется, тот, кто помнит цель. Если цель — реликвия под стеклом, то правила, скрупулёзность, буква. Если цель — чтобы сердце дрогнуло, чтобы увидели… то нужно смещение. Понимаешь? Смещение.

Кто-то скажет, что их консерватизм — благо. Кто-то — что это тормоз, который мешает нам, сегодняшним, почувствовать в стихах далёких предшественников… не музейный экспонат. А — жизнь. Ту самую. Которая болит.

(Запись обрывается. Но разговор, кажется, продолжался ещё долго. Просто сил вести её не осталось.)