Зимой на селе то и дело чудеса происходят. То у деда Салима бесследно потеряется кадушка, то у рыжей Хафизы колодезный ворот заклинит, так что и здоровый мужик не может провернуть… А то ещё у бабушки Айгюль заместо калачей румяных палачи в горнице окажутся. Тоже румяные, с мороза, читают постановление: так и так, дескать, с тебя, старая, причитается…

Сказано — сделано: раз причитается, начинает Айгюль Бадретдиновна причитать, но экзекуторы неумолимы: с шутками-прибаутками снимают они со стены ковёр с оленем, да памятную тарелку с Парижской выставки, да ещё вещицу малую, оберег заветный, сине-голубенький глаз джинна, привезённый с турецкого берега кумой… Всё, из-за стены слышно, как они хлопают дверью.

Роман и Алина расслабляются и снова падают на подушки. Постель разобрана, но на ребятах валенки, ватные штаны и на все пуговицы застёгнутые телогрейки. И шапки (мохнатые уши крепко стянуты на подбородках завязочками: не май-месяц).

Скоро праздники, много… Пора чудес, и надежд, и… внезапных признаний, конечно же. Однако им-то, Роме с Алиночкой, не в чем уже друг дружке признаваться: они и так уже…

И вот. В результате сняли комнату. В такой невообразимой глуши, что никакая Любка их тут не отыщет, — правда, Ромочка? Правда, сокол?

Ромка доволен. Во-первых, тепло (а в условиях, когда сутки тепла обходится в полкуба дров, которые ещё поди надыбай, каждый лишний градус воспринимается как маленькая победа), во-вторых, мягко (перина у бабки просто атас), в-третьих, сытно (только что вечеряли гороховой кашей, каждому досталось по черпаку, объедение). Три кита, на которых стоит мир! — да-с… Остальное — от лукавого.

У Алины другое мнение, но она держит его при себе: не время… Хотя, вообще-то, можно бы сходить на разведку в соседнее сельцо Усть-Козлы: там, бабушка сказывала, клуб есть, действующий. У них же, (уже «у них») в Дальнеорловицком, хоть и зажиточнее оно, и больше, — одно ТВ. А Новый год между тем не за горами, пора подумать, как и где отмечать…

Позвать бы Яхонтовых (бабушку всегда упросить можно, она гостям рада). Потом ещё можно Фирузу, Гюзель… Алсу (если захочет Лейла, а так — лучше без неё обойтись было бы: вечно на нервах, только зря негатив привлекает) … Парасия Писуховича — это обязательно, как же не позвать! Ну, ещё Карюпиных, Ильиных, Сноповаленко… Вопрос — где! Сколько, например, возьмут за отдельный кабинет в клубе? И чтоб нормально накрытый стол был… Нужно уже выяснять, а Ромка не чешется. А пора бы…

Старая Айгюль, уперев сбитые в кровь кулаки в сухие щёчки, задумчиво смотрит в окно. Насилу догнала супостатов (на людях-то нельзя было: свидетели, — дождалась пока за околицу выйдут и в лес углубятся). Сперва хоронилась за деревьями, чуть позади и сбоку, снег хотя и глубок, да наст уже крепок, почти и не проваливаешься, а уж потом, когда обоз забуксовал у Семистокловой балки, ты, обогнув их спереди, вышла и — па-апёрла прямо на головного верблюда, далее везде…

Которых брала за полу халата и, выдирая из седла, опрокидывала в снег, а которых пришлось и похлеще… Когда не понимают по-хорошему! Говорила же, нельзя: память батюшкина, а они всё равно, чисто саранча неразумная… Ничего, отстояла. И ковёр, и тарелочку, — вот только глазок синенький, как упал в сугроб, так потом и не сыскать было, в суматохе-то…

Полно, старая: чудом дышишь ещё этим воздухом, чудом, только чудом жива осталась! — а туда же: скорбеть по несбыточному… Будь довольна тем, что есть. А то, чего больше нет, оставь бездне забвения.

Вокруг столько чудес! Синие белки тенями мечутся по льду замёрзшей речки, хрустальные зайцы сталагмитами замерли на ветвях могучих лип в аллее графского парка, павлины прошлогодних папоротников гордо распушили свои ломкие бурые хвосты…

Ровно стоят дымы в морозном воздухе: безветренно — как обычно и бывает в вёдро. Лишь едва заметно вибрируют еловые лапы на опушке леса, и снежные комья то и дело падают с них, оставляя на корке наста причудливые литеры… Мерно вздрагивают, ритмично; всё сильнее и ближе слаженный топот: то идёт уже, спешит на помощь карательная кавалерия, поднятая по тревоге, после того как долетел, принёс весть горькую, недобрую посланный из последних сил государевыми людьми белоснежный почтарь…

Ой же, бабушка Айгюль свет Бадретдиновна, знать, не в добрый час решила, горемычная, ты поднять во гневе рученьку тяжёлую на чужих людей, сафьяновыми ремнями препоясанных-то! То не вороги заморские нагрянули, то не воры-лиходеи рыщут по двору, то ведь были лица важные, законные (называют их ещё официальными). Налетят, как тёмный вихорь, добры молодцы, ох, растопчут они стары твои косточки, раскатают и избу твою по брёвнышку (а ребятушек-жильцов — убьют не глядючи). Впредь не будешь ты препятствовать отъёму-то лишних ценностей у люда-населения! — оскорблять уж не позволят тебе действием эту доблестную рать при исполнении!

…Снег лежит пуховым одеялом. Всё спит под ним. Последние минуты… последние часы (дни? месяцы?) … Из последних сил пытаясь удержать милые, светлые грёзы.

Как думаете, выйдет?

Я вот тоже думаю, что стоит надеяться. Ведь под Новый год у нас, на селе, сплошные чудеса творятся!

Всё вокруг дышит, полнится и — да-да, живёт! — только им, мои милые, исключительно им.

Одним на всех, общим Чудом.

11 декабря 2017 г.