Казнь, нужная для блага России

Повальные аресты, начавшиеся уже вечером 14 декабря 1825 года, во многом стали результатом банального предательства товарищей по службе и по членству в тайных обществах. Кондратий Рылеев, руководитель Северного общества, во время первого же допроса назвал одиннадцать человек и, в первую очередь, Трубецкого, сообщил о существовании Южного общества и, более того, потребовал как можно скорее разгромить его. Что это? Раскаяние? Попытка спастись ценой предательства? Но, по крайней мере, Рылеев не пытался обелить себя и переложить ответственность на других.

Русский военный писатель Д.А. Кропотов писал: «Пред Следственною комиссией он принес полное раскаяние, нисколько не увлекаясь надеждой избегнуть тяжкой, но заслуженной кары. На все вопросы комиссии он отвечал со всею откровенностью, о которой можно судить по последнему его показанию: «Впрочем, я признаю себя главным виновником происшествий 14-го декабря: я мог все остановить и, напротив, был для других пагубным примером преступной ревности. Если кто заслужил казнь, вероятно, нужную для блага России, то, конечно, я, несмотря на мое раскаяние и совершенную перемену образа мыслей».

Казнь, нужную для блага России…

Зато князь Трубецкой на следствии вел себя малодушно, пытаясь переложить ответственность на плечи других – Рылеева, Оболенского, Пущина, утверждая, что им нужен был не он сам, а лишь его имя и чин, прикрываясь которыми, как флагом, можно было бы поднять на восстание войска: «Вчерашний день (14 декабря) по утру Пущин и Рылеев были у меня и говорили…, что они полагаются на меня, что я примкну к ним. Я сказал Пущину, чтобы он на меня не полагался, и если такое несчастие будет, то оно ни к чему не приведет, кроме погибели».

По словам Трубецкого, он собирался присягать Николаю, и ему даже сделалось дурно, когда он  узнал, что «солдаты на площади кричат ура Константину Павловичу».

Князь С. П. Трубецкой, несостоявшийся диктатор, не явившийся на Сенатскую площадь, «сдал» семьдесят девять человек! Перечислил не только тех, с кем встречался на собраниях и совещания, но даже тех, о ком просто слышал от других членов общества, например, о Д.Завалишине, и тех, кто давно отошел от него.  «Обязанность моя есть теперь сказать единственно все то, что для пользы государя моего благодетеля и для пользы Отечества послужить может…» – это письмо Трубецкого, сохранившееся в его следственном деле.

Ну, а Павла Пестеля Трубецкой просто «топил», дав на него такие показания, что никакие оправдания самого Пестеля уже не имели смысла. Рассказал и о деятельности возглавляемого им общества, и о Конституции Пестеля, и о его намерении ввести республиканское правление.

И еще один момент. Николай I, хорошо знавший и самого князя, и его жену Екатерину, урожденную Лаваль, пообещал сохранить ему жизнь – в обмен на чистосердечное признание и сотрудничество, как бы сейчас сказали, со следствием. Об этом Трубецкой откровенно писал жене уже вечером 14 декабря: «Моя участь в руках государя, но я не имею средств убедить его в искренности. Государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров буду».

Князь Е.П. Оболенский, заменивший Трубецкого на Сенатской площади и возглавивший восстание, написал императору покаянное письмо, приложив к нему длинный список заговорщиков: «Я с твердым упованием на Благость твою повергаю тебе жребий чад твоих, которые не поступками, но желаниями сердца могли заслужить твой гнев». Не поступками, но желаниями…  О мотивах его поведения мы еще поговорим.

Павел Пестель, глава Южного общества, после ареста тоже молчал недолго. Евгений Якушкин, сын декабриста И.Д. Якушкина, высказался о нем достаточно жестко: «Ежели повесили только пять человек, а не 500, то в этом нисколько не виноват Пестель: со своей стороны он сделал всё, что мог».

Например, именно П. Пестель сообщил следствию о том, что еще в 1817 году И.Д. Якушкин вызвался убить императора Александра I. Факт интересный, особенно если учесть, что Пестель при этом вызове не присутствовал и знать о нем мог только с чужих слов. А между тем, по свидетельству князя Волконского, незадолго до ареста Пестель сказал ему в личной беседе: «Смотри, ни в чем не сознавайся. Я же, хоть и жилы из меня будут тянуть пыткой, ни в чем не сознаюсь».

Даже пытать не пришлось. К примеру, Н.В. Басаргин во время следствия утверждал, что давно отошел от тайного общества и считал его пустой затеей. Однако, узнав, кто дает показания против него, заявил, что Пестель был главной фигурой в тайном обществе, втянул в него остальных, а теперь «сделав нас жертвами несчастия, делается нашим обвинителем и даже обвинителем несправедливым, ибо обвиняет нас в таких действиях, кои были известны ему одному, им одним говорились…». И не один Басаргин мог бы предъявить Пестелю подобные претензии.

Отметился и князь С. Волконский, назвав несколько десятков фамилий членов Южного общества и подробно рассказав о содержании бесед с некоторыми из них. Видимо, поверил Николаю I, который напутствовал его перед первым допросом обещанием о помиловании… в случае искреннего раскаяния.

Ну, а новоявленный император дал флигель-адьютанту покойного Александра 1 такую характеристику: «Сергей Волконский — набитый дурак, нам всем давно известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоя, как одурелый, он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека». Впрочем, Николай часто бывал не сдержан в выражениях.

«Верный клятве, которую я дал вчера в присутствии его величества императора, открыть все, что я знаю и назвать всех, кого знаю, я пользуюсь правом… написать … и сообщить имена ускользнувшие из моей памяти…», – деловито писал П.Н. Свистунов. Причем память к нему возвращалась несколько раз. Даже тогда, когда можно было бы и промолчать.

Приговор А.И. Якубовича, как и многих других, тоже основывался исключительно на показаниях «соратников», которые всеми силами старались уменьшить собственную вину, показать степень своего раскаяния – за счет других, разумеется. К примеру, С. Трубецкой так подробно расписывал встречи и разговоры с Якубовичем, что тот не выдержал: «Ежели Трубецкой и Арбузов показуют противу меня, то … я согласен, что все есть истина». А ему инкриминировали, ни много - ни мало, попытку захвата Зимнего дворца и царской семьи. Ну и приговорили соответственно – к смертной казни путем отсечения головы.

Во время следствия даже самые стойкие подробно, часто с указанием дат, описывали встречи, совещания, разговоры, скрупулезно перечисляя всех, кого видели, встречали, с кем беседовали, едва ли не каждый день вспоминая все новые и новые имена и фамилии. Причем часто это были просто пустые беседы, досужие разговоры, которые в тот момент собеседниками всерьез не воспринимались, но после 14 декабря вдруг стали свидетельствами преступных замыслов.

И нет, это не было трусостью или предательством – во всяком случае, арестованные заговорщики так не считали. Нам сегодня трудно понять, что двигало этими людьми. Корректно ли сравнение, но они вели себя, словно мальчишки-проказники, которые вспоминают все свои шалости, каются, ничего не утаивая, стараясь заслужить прощение строгого папеньки. В надежде, что, признав свою вину, заслужат это прощение, даже если их и прикажут для острастки выпороть розгами. 

Многие заключенные в крепость заговорщики, моля о пощаде, писали монарху слезные послания! Камни бастионов Петропавловки пахли могильной сыростью – и спасение было только в императорской милости. «Великий государь, будь милосерд и великодушен… – взывал к Николаю В.К.Тизенгузен, –явись Монарх в милосердии и величии души, благотворящим гением… Пощади только Монарх мое доброе имя не для ради меня, недостойного твоего раба, но для спасения невинных трех младенцев и их юной матери…».

«Я не могу оправдываться перед Его Величеством и не пытаюсь этого делать: я прошу только милости, – писал П.Пестель. – Каждый миг моей жизни будет посвящён признательности и безграничной преданности его священной особе и его августейшей фамилии». И это писал человек, который собирался убить императора и его семью!  

Против Пестеля дали показания Трубецкой, Оболенский, Рылеев, Никита Муравьев. Александр Поджио рассказал следствию, как Пестель «по пальцам» считал намеченных для ликвидации членов царской фамилии: «В сентябре 1824 года Пестель перешел к необходимости истребить всю Императорскую фамилию, сказал: «Давайте считать жертвы», и с словом сим сжал руку свою так, чтобы делать ужасный счёт сей по пальцам».  Да и сам Пестель признал этот факт после долгих допросов и очных ставок.

И.Ф.Фохт: «Вы видели, государь, на глазах моих слезы… Одно милосердие только прошу… Я живу… Нет, умираю медленно без надежды… Как бы милосердие ваше велико не было, я не стою иного, но если бы я мог быть прощен, то служил бы вам, пока сил моих станет».

«Да, я виноват, – кается П. Свистунов,– я хочу употребить остаток моей жизни для того, чтобы заслужить прощение его величества, я хотел упасть к его ногам, чтобы молить его о милосердии». Кто бы мог подумать, что спустя полвека этот же человек напишет: «Лишь пламенная любовь к Отечеству и желание возвеличить его, доставив ему все блага свободы, могут объяснить готовность пожертвовать собою и своей будущностью».

«Мои преступления таковы, что и я должен считать себя мертвым; чувствую, знаю и ведаю, что меня может спасти одно милосердие Монаршее, – заклинает В. Кюхельбекер. – Если бы судьба сегодня же предоставила мне случай умереть за моё Отечество и за Государя моего… я бы умер без малодушия».

Не помогло…

Но вот что интересно: никогда, ни словом, ни взглядом, ни один из осужденных ни на каторге, ни позже, на поселении, не упрекнул и не обвинил другого в своих бедах и несчастиях. Может, потому что каждый был «запачкан»? Нельзя обвинять других в том, в чем  пришлось бы обвинять и себя. «Я прощаю оклеветавшим меня!» – писал из Петропавловской крепости В.К.Тизенгаузен. Простил И.И. Пущин своего лицейского товарища Вильгельма Кюхельбекера, обвинившего его в подстрекательстве к убийству Великого князя Михаила Павловича. Они все друг друга простили.

«Всего превосходнее было то, – воспоминал Н.В. Басаргин, – что между нами не произносилось никаких упреков, никаких даже друг другу намеков относительно нашего дела. Никто не позволял себе даже замечаний другому, как вел он себя при следствии, хотя многие из нас обязаны были своею участью неосторожным показаниям или недостатку твердости кого-либо из товарищей».