Овидий, "Метаморфозы", книга 14
Переводчик:
Вланес
Отдел (рубрика, жанр):
Переводы
Дата и время публикации:
08.11.2025, 04:39:58
Сертификат Поэзия.ру: серия
790
№
192663
Вот уж и Этну-гору, придавившую шеи Гигантов,
уж и циклопов поля, непривычные к лемеху плуга,
где запряжённым быкам не находится употребленья,
быстрой стрелой миновал волнователь пучины эвбейской.
Занкла осталась вдали, стены Регия стёрлись напротив,
скрылся и узкий пролив, разбивающий всякое судно
меж авзонийской землёй и соседствующей сицилийской.
После, могучим броском рассекая тирренские воды,
Главк замечает холмы, где Цирцея, дочь Солнца, имеет
много просторных дворов для своих приручённых животных.
Вот и богиня сама. Молвит Главк, обменявшись приветом:
«Бога, богиня, спаси! Ты одна на всём свете способна
жало любви разломить, если я избавленья достоин!
Силу растений никто не изведал, как я, Титанида –
я из-за них изменён! Чтобы ты понимала причину
гибельной страсти моей, я тебе объясню, что недавно
на италийском песке, возле стен прилежащей Мессины
Сциллу мне видеть пришлось! Я краснею теперь, вспоминая
лесть, обещанья, мольбы и презренье, с которым столкнулся!
Есть ли в заклятиях смысл? Если да, то промолви заклятья
ртом посвящённым своим! Если травы подействуют лучше,
силою действенных трав мой недуг исцели, умоляю!
Впрочем, ты раны мои не спеши залечить совершенно,
делу не нужен конец! Пусть она моё пламя разделит!»
Ну а Цирцея в ответ (не имеется женщин, горящих
равным по жару огнём – то ль она такова от природы,
то ль от Венериных чар, возбуждённых доносом отцовским):
«Лучше ты следуй за той, кто тебя в равной мере желает,
рвётся к тому же, что ты, и пылает с таким же накалом.
Да, ты достоин любви (и ты смог бы познать наслажденье).
Если надежду мне дашь, то и будешь взаимно любимым.
Не сомневайся в себе, верь в своё превосходное тело!
Я, хоть богиня сама, хоть и дочь лучезарного Солнца,
хоть я могу колдовать и варить превосходные зелья,
всё же твоей быть прошу! Презирающей выдай презренье,
ну а меня полюби – так ты разом заплатишь обеим!»
Главк чаровнице в ответ: «Прежде листья распустятся в море
и на вершине горы зазмеятся подводные травы,
чем, пока Сцилла жива, я к ней чувства свои позабуду!»
Гневом богиня зашлась, но ему навредить неспособна
(всё-таки любит его), и поэтому бешеной злобой
прямо в соперницу бьёт! Оскорблённая пренебреженьем,
гадкие травы она погружает в смердящие соки,
и растирает затем, и заклятья Гекаты бормочет,
и семенит со двора, облачившись в лазурное платье,
и через толпы зверей, начинающих нежно ласкаться,
к Регию быстро идёт, обрамлённому скалами Занклы,
и по кипящим волнам ровно шествует, словно по суше,
и, оставляя следы, будто это земная поверхность,
ловко скользит по воде и сухими ногами мелькает.
Был там залив небольшой, на изогнутый лук походивший,
милый для Сциллы приют, избавленье от жара, и моря,
и от сверканья небес, когда солнце стояло в зените
и на поверхность земли опускало кратчайшие тени.
Сходит богиня туда, отравляет всю воду в заливе,
в синюю гущу воды сок зловредного корня вливает
и произносит затем трижды девять ужасных заклятий,
губы волшебного рта напрягая чудны́ми словами.
Сцилла к заливу пришла, в синь воды погрузилась по бёдра.
Смотрит, а на животе безобразные лают собаки!
Впрочем, не верит она, что собаки те – часть её тела,
и уплывает от них, и толкает хрипящие морды,
но лишь влечёт за собой стаю тех, от кого убегает,
и, беспокойно ища бёдра, ноги, ступни под водою,
видит оскалы зверей, словно Церберы там расплодились,
и на тех тварях стоит, а живот её спрятан за спины
бешено лающих псиц, вылезающих даже из лона!
Плачет наш любящий Главк и бежит от объятий Цирцеи,
силу магических трав так безжалостно употребившей.
Сцилла там долго жила, и, когда ей представился случай
зло на Цирцею излить, сожрала мореходов Улисса.
Ей захотелось потом утопить и сородичей Тевкра,
только вот стала она каменистой скалой и над морем
высилась глыбой своей, моряки же туда не ходили.
К счастью, троянским судам удалось и её, и Харибду
благополучно пройти на пути к авзонийскому взморью,
но разыгрались ветра и на Ливию флот повернули.
Там же Энея ввела в дом и душу царица Сидона,
но пострадала потом после бегства фригийского мужа
и на высоком костре, будто сложенном лишь для обряда,
сердце пронзила мечом и, обманута, всех обманула.
Новые стены забыв, от прибрежных песков отдалившись,
к Эриксу мчится Эней и к старинному другу, Акесту,
жертвы приносит богам и гробницу отца почитает.
Флот же едва не сожгла по приказу Юноны Ирида,
но уплывает Эней, покидая горящую серу,
и Гиппотадов предел, и утёс дочерей Ахелоя,
сладкоголосых сирен. Посетив Инариму, Прохиту,
кормчего там потеряв, прибывает герой к Питекузам.
Имя своё острова разделяют с туземным народом.
Как-то властитель богов, разозлённый коварством керкопов,
за нечестивую ложь и за клятвопреступное дело
их превратил в обезьян. Бог таким это образом сделал,
чтобы они на людей походили и не походили.
Он им конечности сжал, а слегка раздвоённые ноздри
вывернул в сторону лба, пропахал и морщинами ли́ца,
как у седых стариков, жёлтой шерстью окутал им тело
и поселил их сюда, но не прежде, чем отнял навеки
употребление слов и владенье осмысленной речью,
лишь разрешив хрипотцой и пронзительным криком общаться.
Мимо проходит Эней. Справа высится Партенопея,
слева гробница стоит голосистого сына Эола,
и берега возле Кум, и за ними болотные топи.
Вот уже входит герой в гроты долго живущей Сивиллы,
просит отца повидать, на равнины Аверна спуститься.
Долго, понурив лицо, размышляла Сивилла, но после,
вскинув на гостя глаза, по внушению бога сказала:
«Просьба твоя велика, но велик и проситель, который
руку прославил мечом, а своё благочестье – пожаром.
Страхи, троянец, отбрось! То, что хочешь, ты скоро увидишь:
сень элизийских домов, и новейшие области мира,
и дорогого отца, я же буду твоей провожатой.
Не существует пути, где не сможет пройти добродетель!»
И золотистую ветвь прямо в чаще авернской Юноны
просит его отломить, и проситель ей повиновался.
Сразу же видит Эней территорию мрачного Орка,
доблестных предков своих. Вот уже приближается тенью
великодушный Анхиз. Так Эней изучил и законы
потусторонних тех мест, и опасности новых сражений.
После, усталой стопой по обратной тропе направляясь,
он облегчает свой труд разговором со спутницей кумской.
Следуя страшной стезёй в полумраке густом, произносит:
«Женщина, ты божество или всеми богами любима,
но для меня ты всегда будешь равной богине. Я выжил
благодаря лишь тебе. Ты меня поводила по смерти,
ты показала мне смерть и в обитель живых возвратила.
Эти заслуги твои, подышав освежающим ветром,
я фимиамом почту, я тебе даже храмы построю!»
Взор обратив на него, отвечает вещунья со вздохом:
«Я не богиня, увы. Дым священных курений не нужно
душам людей посвящать. Я скажу, чтобы ты не ошибся:
вечный, божественный свет мне обещанной стал бы наградой,
если бы девство своё отдала я влюблённому Фебу.
Сильно надеясь на то, что меня обольстит он дарами,
бог мне сказал: «Выбирай, дева кумская, всё, что захочешь!
Это ты будешь иметь!» Рядом груда песка находилась.
Я, на неё указав, горделиво тогда попросила
столько лет жизни прожить, сколько в груде той было песчинок.
Я лишь забыла сказать, чтобы то были юные годы.
Впрочем, он всё обещал, и готов был и юность прибавить,
лишь бы меня получить. Я дар Феба, однако, презрела
и незамужней жила. Юный возраст прошёл постепенно,
спину ко мне обратил. А теперь уж и старость крадётся –
долго нам с ней вековать! Я уже прожила семь столетий,
избороздивших меня. Остаётся, по счёту песчинок,
триста увидеть мне жатв, триста сборов ещё виноградных.
Много прокатится дней, и я маленькой стану всем телом,
руки и ноги мои, поглощённые долгим стареньем,
съёжатся в лёгонький груз. Кто решит, что была я любима,
нравиться богу могла? Феб же либо меня не узнает,
либо начнёт отрицать, что питал ко мне чувства когда-то.
[Я изменюсь, понесусь, и никто уж меня не увидит,
голос узнает – и всё. Только голос оставят мне су́дьбы.]
Так на дороге крутой говорила с Энеем Сивилла.
Вскоре троянский герой из долины подземного Стикса
к стенам эвбейским пришёл. Он принёс благодарные жертвы,
древний обычай почтив, и отправился к синему морю –
берег тот не был ещё в память милой кормилицы назван.
Здесь после тяжких трудов, после долгих блужданий остался
Не́ритов сын, Макарей, прежний спутник страдальца Улисса.
К флоту идёт Макарей и встречает он Ахеменида –
некогда был этот грек возле Этны друзьями покинут.
Странно, что он ещё жив. «Ты скажи, это бог или случай
спас тебя, Ахеменид? Почему же на варварском судне
ты путешествуешь, грек? И куда ты свой киль направляешь?»
Ахеменид говорит (он уж больше не носит лохмотья,
он уже стал сам собой, и помыт, и спина не в колючках):
«Пусть я увижу опять эту жуткую тварь, Полифема,
мерзкие зубы его в ручейках человеческой крови,
если Итаку и дом предпочту я вот этому судну,
если родного отца уважаю я больше Энея!
Как я ему отплачу, даже всё подарив, что имею?
Я говорю, и дышу, вижу небо и светочи солнца!
Как же смогу я забыть о моём благодетеле славном?
Он меня спас и не дал оказаться в циклоповой пасти.
Если теперь я умру и свечение жизни покину,
буду в гробнице лежать, а не в том отвратительном брюхе!
Что было в сердце моём (хоть и страх заглушил совершенно
чувства и мысли мои), лишь увидел я, как вы плывёте
в море, а я остаюсь? Я хотел закричать, но боялся
чудищу выдать себя, ведь Улисс вас почти уничтожил
криком внезапным своим! Я увидел, как с верха утёса
выломал камень циклоп и швырнул его в синие волны.
Видел потом я, как враг запускал не слабей катапульты
мощные камни по вам, и как быстро те камни летели,
я же боялся того, чтобы волны и поднятый ветер
не потопили корабль, хоть меня там и не было с вами.
После того, как побег вас избавил от горестной смерти,
стонет ужасно циклоп, шаткой поступью меряет Этну,
шарит рукой по лесам и, лишённый огромного глаза,
бьётся о выступы скал, тянет руки кровавые к морю,
громко ахейцев клянёт и такие слова прибавляет:
«Если бы только судьба привела мне обратно Улисса
или же друга его! Я б его истерзал, изувечил!
Я бы кишки его съел, я бы правой рукою на части
тело его разорвал, я бы крови его наглотался,
руки и ноги его на зубах бы моих трепетали,
как бы я мало жалел, что я света уже не увижу!»
Он ещё больше кричал. Смертный ужас меня переполнил.
Видел я вражеский рот, всё ещё обагрённый убийством,
пару безжалостных рук, и лишённую света глазницу,
видел каскад бороды, загустелый от спёкшейся крови.
[Смерть пред глазами была наименьшим, однако, несчастьем.]
Стал я теперь ожидать, что меня он поймает, проглотит,
в чрево своё протолкнёт. Вспоминалось мне время, когда я
видел моих двух друзей, как он трижды-четырежды бросил
этих бедняг на песок, сам же сверху на них повалился,
словно взъерошенный лев, как он жадно глотал их, и чавкал,
брюхо себе набивал их кишками, и мясом с костями,
костный же мозг и белел, и на плоть умиравшую брызгал!
Ужас ворвался в меня. Так стоял я и скорбный, и бледный,
видя, как враг мой жуёт, изрыгает кровавые блюда,
части разодранных тел, истекающих винною влагой,
и представлял, что судьба мне такое же горе готовит!
Много я прятался дней, трепетал от малейшего шума,
одновременно боясь и желая спасительной смерти.
Голод глушил я травой, желудями и ворохом листьев,
скорбен, убог, одинок и покинут на верную гибель.
Долгое время прошло, и увидел я это вот судно,
начал руками махать, чтоб меня моряки подобрали.
Смог я разжалобить их. Так троянцы избавили грека!
Спутник любимейший мой, про дела свои тоже поведай,
и про вождя, про людей, что с тобою доверились морю!»
Тот рассказал, как Эол был правителем тусской пучины,
мощный Эол Гиппотад, заключающий ветры в темницу.
Их, помещённых в бурдюк – замечательный, право, подарок! –
взял дулихийский вожак и прошёл девять дней безопасно
в полной морской тишине, и уж видел желанную землю.
Но на десятой заре, отуплённые жаждой добычи,
завистью распалены, моряки тот бурдюк развязали,
предполагая, что в нём перевозится груда сокровищ.
Ветры задули, взвились – и мы снова на судне примчались
в тот же знакомый нам порт, где встречал нас тиран эолийский.
Город мы древний нашли. Лам возвёл его, царь лестригонов,
а после смерти его та земля перешла к Антифату.
Я был отправлен к нему, прихватил и двоих провожатых.
Мне удалось убежать, и со мной лишь один возвратился,
третий же кровью залил нечестивую пасть лестригона.
Следом бежал Антифат. Он ещё увлекал за собою
толпы злодеев своих, в нас бросавших булыжники, брёвна
и потопивших тогда много наших судов с моряками.
Спасся один лишь корабль – он унёс и меня, и Улисса.
Страшно по мёртвым скорбя, умножая стенания жалоб,
мы, наконец, подошли к той же самой земле, на которой
остановился твой взгляд – и поверь, этот остров разумней
издали видеть, поверь! Справедливейший воин троянский,
чадо богини, Эней (время Марса уже отгремело,
мне никакой ты не враг), избегай побережья Цирцеи!
Мы подвели наш корабль и пристали к Цирцеевой бухте.
Впрочем, ещё не забыв Антифата и зверя-циклопа,
как-то не очень рвались постучать в незнакомые двери.
Бросили жребий тогда. Я был выбран опять, а со мною
верный Полит, Эврилох, и любитель попоек Элпенор,
и восемнадцать других. Мы приблизились к стенам Цирцеи.
Только лишь мы подошли и почти на порог наступили,
тысяча серых волчиц, и медведиц, и львиц подбежала,
сильно нас перепугав. Но не стоило нам их бояться,
ни одному из людей те животные не повредили.
Даже ласкаются к нам и приветливо машут хвостами,
следом за нами спеша. Появляются вскоре служанки
и, поприветствовав нас, провожают по мраморным залам
прямо к своей госпоже. Та сидит в углублении трона,
статно, красиво сидит, в переливчатом платье, а сверху
плащ золотистый надет и собой окружает всё тело.
Свита её не прядёт, это всё нереиды и нимфы,
пальцы не трогают шесть и не тянут ворсистые нити.
Зёрна пакуются здесь, и цветов беспорядочный ворох
нужно поднять, разделить и потом разложить по корзинам.
Смотрит за всем госпожа. Лишь она безошибочно знает
силу любого листка и согласие в смеси растений,
и, управляя трудом, наблюдает, как взвешены травы.
Вот уж увидела нас, обменялась приветствием с нами,
вот улыбается нам дружелюбно, светло, и служанок
просит поджарить зерна, ячменём его щедро посыпать,
мёду нам дать, и вина, предложить и творожное блюдо.
К сладким напиткам для нас прибавляются тайные соки,
мы из волшебной руки угощение то принимаем.
Только пылающим ртом осушили мы полные чаши,
жезлом до наших волос вдруг дотронулась злая богиня
(стыдно, но я расскажу), и я начал щетиниться шерстью,
и говорить уж не мог, и забегал вокруг, издавая
хрюканье, а не слова, и лицом прямо в землю уткнулся,
чувствуя, как затвердел рот мой рылом тяжёлым, широким,
шея разбухла от мышц, ну а руки, которые чашу
крепко держали у рта, всё копытами там истоптали.
Заперт я в том же хлеву, что и прочие жертвы (такая
сила у снадобий тех). И мы видим тогда Эврилоха
не превращённым в свинью. Он испить отказался из чаши.
Если б он принял её, то со стадом бы щетиноносным
я и теперь пропадал, и Улисс, никогда не услышав
о совершаемом зле, не пришёл отомстить бы Цирцее.
Дал ему белый цветок миролюбец Киллений. Все боги
«моли» цветок тот зовут, и на чёрном он держится корне.
Обезопасен цветком и советами бога, он входит
прямо в Цирцеин покой. Приглашённый к предательской чаше,
жезл от своей головы наш Улисс оттолкнул и колдунью
острым мечом устрашил. Вскоре клятвы даны и обеты
правой рукой скреплены. На пороге же брачных покоев
просит подарок жених – чтоб ему всех друзей возвратили.
Тут же обрызгали нас улучшающим соком растений,
по волосам провели в этот раз перевёрнутым жезлом,
проговорили слова, супротивные сказанным раньше.
Громче Цирцея поёт, и мы все поднимаемся с пола,
не остаётся щетин, вот и щель на ступне затянулась,
плечи упали опять, из локтей удлиняются руки.
Плачем и мы, и наш вождь. Мы друг друга в слезах обнимаем,
первые наши слова выражают ему благодарность.
На год остались мы там, и за это немалое время
много всего я видал, много слышал своими ушами.
Вот вам один лишь рассказ, мне поведанный тайно служанкой,
вместе с другими тремя помогающей при чародействах.
Медлит Цирцея с вождём, а служанка меня провожает
к юноше. Мраморный он, как из белого снега изваян,
а на верху головы, вижу, птица посажена, дятел.
Статуя в храме стоит и украшена пышно венками.
Кто это, знать я хочу, почему он стоит в этом храме
с птицею на голове. «Макарей, ты про силу хозяйки
больше узнай, – говорит, – и меня с разуменьем послушай.
Пик, чьим отцом был Сатурн, управлял всей землёй авзонийской,
он лошадей обожал и готовил их к пылу сражений.
Внешне такой он и был, как ты видишь, довольно красивый,
можно об этом судить, даже видя его изваянье.
Равен был дух красоте. И четыре из пятигодичных
игрищ ещё не прошли, как тот парень в Элиде родился.
Он привлекал и дриад, возраставших в лацийских нагорьях,
и обитательниц вод, превосходных наяд из Альбулы,
из нумикийских быстрин, из широкой воды Аниена,
также и прочих, чей дом – пенный Альм, в беге самый короткий,
и быстроплещущий Нар, и в тени утопающий Фарфар,
тех, что в дубраве живут, в топкой заводи скифской Дианы
или в озёрах кругом. Всех невест презирая, всем сердцем
любит он нимфу одну. Молвят, ей на холме Палатинском
Янус двуликий отцом, а Венилия – матерью стали.
Нимфа, до брака дозрев, лаврентийскому Пику досталась,
юноша был предпочтён всем другим, кто её добивался.
Редкой она красоты, ещё реже – способностью к пенью,
имя «Канента» ей в лад. Чудным голосом нимфа умела
двигать леса и холмы, успокаивать норов звериный,
бег длинных рек замедлять и задерживать птиц перелётных.
Раз она песни свои мягким, женственным голосом пела,
Пик же из дома пошёл убивать расплодившихся вепрей
на лаврентийских полях. Он сидел на коне быстроногом,
левой рукою держал две довольно короткие пики,
а золотистая брошь на пурпурной хламиде блистала.
Вот и дочь Солнца пришла в те же самые чащи лесные,
чтобы растенья свои собирать на холмах плодородных,
а не на милых полях, разделяющих имя с Цирцеей.
Юношу видит она и в тенистых кустах обмирает,
падают связки цветов из раскрытых ладоней на землю,
в теле пылает огонь, добираясь до костного мозга.
Позже очнулась она и немного остыла от жара,
знает желанье своё, но к объекту его не подходит –
конь его слишком силён и вокруг многочисленна свита.
«Ты не сбежишь, – говорит, – хоть по ветру отсюда помчишься,
если я знаю себя, если сила травы не исчезла,
если заклятья мои, как и прежде, меня не обманут!»
Эти слова прокричав, создала она ложного вепря,
образ, не плоть и не кровь, и ему пробежать повелела
перед глазами царя прямо в гущу кустов и деревьев,
где не пробиться коню. Не терпя ни малейшей задержки,
мчится незнающий Пик за бесплотною тенью добычи,
быстро слезает с коня, совершенно покрытого пеной,
и за надеждой пустой начинает по чаще гоняться.
Ведьма молитвы твердит, отравляет заклятьями воздух
и неизвестных богов неизвестным напевом тревожит,
этим напевом она гасит сферу луны белоснежной
и по отцову лицу расстилает свинцовые тучи.
Сделалось небо густым от заклятий, под ним прозвучавших,
вышел подземный туман, и охотники бродят вслепую,
так что охрана царя оказалась ему бесполезной.
Время и место найдя, молвит ведьма: «Твоими глазами,
что уловили мои, и твоим превосходнейшим телом,
властью его надо мной, над богинею, я умоляю:
пламя моё утоли, сделай Солнце всезрящее тестем,
жестокосердным не будь, не презри Титаниду Цирцею!»
Так повторяла она. Царь сердито мольбы отвергает:
«Я не хочу тебя знать и твоим я не стану! Другая
в сети поймала меня и, надеюсь, удержит надолго,
брачные клятвы мои не нарушу я внешней Венерой,
если судьба сохранит мне дочь Януса-бога, Каненту!»
Зло Титаниду берёт после долгих и тщетных молений:
«Ты просто так не уйдёшь и Каненты своей не увидишь!
Я покараю тебя! Ты узнаешь о мести влюблённой,
если влюбилась в тебя не простая душа, но Цирцея!»
Дважды к востоку она, дважды к западу оборотилась,
три заклинанья прочла, трижды жезлом к царю прикоснулась.
Он же бежит от неё, удивляясь тому, как он странно
и непривычно бежит, а потом одевается в перья
и, негодуя на то, что становится новою птицей
в этих лацийских лесах, острым клювом своим начинает
бить по дубовой коре и стволы широченные ранить.
Светятся оба крыла ярким цветом хламиды пурпурной,
бывшая пряжка его, золотисто кусавшая ткани,
перьями вся разошлась, ободочек набросив на шею –
в общем, пропал человек! Только имя от Пика осталось!
Бродит охрана его, и весь день по полям и равнинам
Пика напрасно зовёт и, конечно, нигде не находит.
Впрочем, Цирцею нашли (ведь она облака истончила
и разметала туман дуновеньями ветра и солнцем).
Все обвиняют её, громко требуют Пика обратно,
и начинают вязать, и уже вынимают оружье.
Ведьма их ядом кропит, брызжет соком злотворных растений,
ночь и полночных богов из Эреба и Хаоса кличет,
дико, истошно вопит, совершая молитвы Гекате.
Рощи (чудно говорить!) соскочили с обычного места,
и застонала земля, и соседнее дерево ссохлось,
и под кровавым дождём стали красными сочные травы,
начали камни хрипеть, и они же потом замычали,
где-то залаяли псы, и в траве зачернели гадюки,
и заскользили вокруг мертвецов бессловесные тени.
Люди от страха дрожат, а Цирцея отравленной веткой
к их побелевшим щекам поскорее спешит прикоснуться.
Образы разных зверей в перепуганных юношей входят,
и ни один человек не сумел в своём теле остаться.
Вот уже западный Феб тартессийскую бухту забрызгал,
мужа напрасно ждала и глазами, и сердцем Канента.
Слуги и прочий народ разбрелись по дубравам и чащам,
сумерки перед собой озаряя искусственным светом.
Нимфе же мало рыдать, мало волосы рвать исступлённо
и по груди себя бить (предостаточно этого было),
но убегает она и безумно по Лацию бродит.
Люди видали её, как она шесть ночей, шесть рассветов,
снова ведущих к ночам, не смыкая ресниц и без пищи
ходит по горным хребтам, по равнинам, куда поведётся.
Самым последним её видел Тибр – измождённой от плача
и от блужданий своих – как она повалилась на берег
и причитала в слезах, растекаясь мелодией скорби,
так погребальный напев умирающий лебедь заводит,
и, наконец, разомлев, истончившись до костного мозга,
таять она начала и распалась в чуть веющем ветре.
Впрочем, людская молва это место ничуть не забыла,
«Певчим» назвали его, памятуя о нимфе, Камены.
Много рассказов таких я услышал в течение года,
много и видел всего. Мы расслабились и обленились,
но распустить паруса, наконец, получили команду.
Раньше Титания нам об опасных путях рассказала,
о предстоящих боях, о бескрайности ждущего моря.
Страх я не смог побороть и на берег сойти попросился.»
Кончил рассказ Макарей. Чтобы мир о кормилице помнил,
прямо на урне Эней начертал ей такую вот надпись:
ЗДЕСЬ : КАЙЕТУ : МЕНЯ : БЛАГОЧЕСТЬЕМ : ИЗВЕСТНЫЙ : ПИТОМЕЦ
КАК : ПОЛАГАЕТСЯ : СЖЁГ : ИЗ : АРГОССКОГО : ПЛАМЕНИ : ВЫРВАВ
Вот уж отвязан канат, отдалился камыш побережья,
и вероломный приют, и жилище бесславной богини.
К Тибру бегут корабли. Отделён от небес облаками,
в море несёт он песок, синеву насыщающий жёлтым.
Позже получит Эней дом и дочь сына Фавна, Латина,
но не без Марсовых дел. Пышет брань со свирепым народом,
страшно беснуется Турн, преобидно невесты лишённый.
С Лацием вышла на бой вся Тиррения, так что не скоро
трудная эта война завершится латинской победой.
Силы обеих сторон увеличены помощью внешней,
многим рутулы милей, многим лагерь важнее троянский.
Не понапрасну Эней приближался к твердыням Эвандра,
но бесполезно Венул приходил к беглецу Диомеду
в город, основанный им во владениях япига Давна,
на плодородных полях, им полученных вместе с приданым.
После того, как Венул изложил поручения Турна,
помощи в битвах прося, этолийский герой извинился
и отказался помочь, не желая ни ратями тестя
и ни собой рисковать. Может быть, у него в самом деле
не было сил для войны. «Чтобы ты тут не видел обмана,
хоть и печали мои обновляются памятью горькой,
я их опять проживу. Илион был высокий повержен,
пищей данайских огней наконец-то Пергам напитался
и нарикийский герой, изнасиловав деву, от девы
кару для всех получил, хоть один и заслуживал кары.
Нас разбросали ветра, разлучили враждебные воды,
молнии, ливень и мрак, беснованье и неба, и моря,
после же был Кафарей, та вершина данайских несчастий!
Чтобы тебя не томить, все печали тут перечисляя,
даже Приам, я скажу, счёл бы Грецию плача достойной.
Впрочем, заботливый дух облачённой в доспехи Минервы
вырвал из бездны меня, но опять не достиг я отчизны –
мне это новое зло причинила благая Венера,
помня о ране своей. Столько выдержал я испытаний
на необъятных морях, столько бился на суше с врагами,
что мне казалось не раз, будто вышло великое счастье
тем, кто от бешеных волн и безжалостного Кафарея
вместе с друзьями погиб. Я хотел бы покоиться с ними!
Так утомили всех нас бесконечные войны и волны,
что зароптали бойцы, затомились по дому, но Акмон,
очень уж пылкий умом и в страданиях закостеневший,
крикнул: «Скажите, мужи! Вы чего ещё не натерпелись?
В топи каких ещё бед погрузила бы нас Киферея,
если б желала того? Если худшего сердце боится,
есть в нём простор для молитв. Но когда всё плохое свершилось,
можно и плюнуть на страх. Возрастёт ли вершина несчастий?
Что же, богиня! Внимай! Ты и так всех мужей ненавидишь,
кто с Диомедом идёт. Мы, однако, тебя презираем!
Есть на великий твой гнев и великое пренебреженье!»
Так разозлил божество этот Акмон, плевронский воитель,
что запылала опять и, как прежде, взбесилась Венера.
Речь не понравилась нам, лишь немногие были ей рады,
Акмона стали ругать. Он хотел нам ответить – однако
голос и горло его стали узкими одновременно,
волосы в пух перешли, перья новую шею покрыли,
также и спину, и грудь, а из рук вышли перья длиннее,
оба же локтя затем изогнулись в изящные крылья,
пальцы же стали расти и до самых колен подниматься,
рот же совсем затвердел, роговым остриём удлинился.
Чудом тем Лик потрясён, также Идас, Никтей и Рексе́нор,
остолбенел и Абант, и пока они так изумлялись,
изменены и они. Вскоре бо́льшая часть мореходов
крыльями стала плескать и над вёслами шумно кружиться.
Если ты спросишь меня, что за форма у птиц тех внезапных,
«лебеди» я не скажу, лебедей всё же белых припомню.
Да, тут царить нелегко даже мне, зятю япига Давна,
мало людей у меня, и поля засыхают от жажды.»
Вот что промолвил Ойнид. А Венул Калидонское царство,
и Певкетейский залив, и Мессапию вскоре покинул.
Мимо пещер он проплыл, затенённых густыми лесами,
скрытых среди камышей, где хозяином Пан козлоногий
стал, но не очень давно, а до этого жили там нимфы.
Их апулийский пастух испугал и заставил спасаться.
Нимфы сначала дрожат и от страха рассудок теряют,
но, оглянувшись назад, презирают бегущего следом
и грациозно опять принимаются за хороводы.
Нимф порицает пастух, начинает по-сельски, прыжками
танцу богинь подражать и развязно их всех оскорбляет,
но замолкает потом – древесиной становится горло.
Дерево это и есть, и по соку ты знаешь, какое.
Горечь тебе на язык переносит лесная маслина,
речи того пастуха стали горькими гроздьями ягод.
В общем, вернулись послы и сказали, что царь этолийский
в помощи им отказал, так что стали рутулы сражаться
без дополнительных сил. Кровь с обеих сторон захлестала.
Турн дерзновенно поднёс алчный факел к сосновому флоту,
и ужаснулись огню те, кого пощадила пучина.
Мулькибер уничтожал дёготь, воск и всё то, что горело,
ползал по мачтам наверх, паруса наполняя пыланьем,
жёг и скамьи для гребцов, проходя вдоль изогнутых планок,
но помешала ему благодатная матерь бессмертных.
Помня, что сосны судов на Идейской вершине срубили,
густо звенящую медь расплескала по небу богиня
и под свистящий самшит стала видимой в лёгкой лазури
на колеснице своей, запряжённой покорными львами.
«Турн, ты напрасно пожар нечестивой рукою разводишь!
Эти суда я спасу и тебе никогда не позволю
жадным огнём нападать на тела моих милых деревьев!»
Речи божественных уст подкрепились рокочущим громом,
ливень из туч захлестал, град запрыгал по дереву палуб,
начали воздух взбивать сыновья, порожденья Астрея,
крыльями воду мутить и с огнём бушевавшим сражаться.
Тут же один из ветров благотворная матерь послала
паклю канатов порвать и остатки фригийского флота
вниз головой погрузить прямо в толщу глубокого моря.
Дуб размягчён от воды, древесина становится телом,
в головы превращены дуговиной воздетые кормы,
стали ногами рули, растопырились вёсла, как пальцы,
но сохранились бока, и под корпусом каждого судна
преображается киль, чтобы действовать как позвоночник.
Руки возникли из рей, волосами развились верёвки,
синий же цвет сохранён. И уже молодые наяды
стали скользить под волнам, прежде трепет у них вызывавшим.
Детям суровой горы, им теперь на податливой влаге
очень приятно играть, и о родине все позабыли.
Знают, однако, они про опасности гиблой пучины
и помогают судам, научившись под шаткие кили
руки свои подставлять, если только не встретят ахейцев.
Помня фригийский кошмар, всех пеласгов они ненавидят
и, улыбаясь, глядят на куски неритийского судна,
и Алкиноев корабль, ставший камнем, им радует сердце.
Ставший наядами флот породил ненадолго надежду,
что устрашится рутул и уйдёт с поля битвы, однако
он продолжал воевать. И богов обе рати имеют,
и от богов ратный дух. Речь уже не о скипетре тестя,
не о приданом идёт, не о браке с Лавинией чистой –
всем лишь победа нужна, все хотят лишь позора избегнуть,
вот что питает войну! Наконец, победителя-сына
видит Венера. Пал Турн. И Ардея погибла, которой
Турн обеспечивал мощь. Лишь унялся огонь беспощадный,
прямо из рыхлой золы, покрывавшей горячие крыши,
быстро взлетать начала никому не известная птица,
скорбные груды руин обвевая ударами крыльев.
Крики её, худоба, бледный цвет и весь облик печальный –
память о городе том, даже имя она сохранила,
так что Ардея теперь по себе же, крылатая, плачет.
Слава Энеевых дел всех бессмертных уже изумила,
даже Юнона сама со старинной обидой рассталась.
Трон хорошо укрепив для входящего в зрелость Иула,
стал киферейский герой для эфира вполне подготовлен.
Многих богов обошла и, отца обнимая за шею,
молвит Венера ему: «Никогда ты со мною сурово
не обращался, отец. Я молю, и теперь будь мягчайшим!
Дай, превосходнейший бог, моему ты Энею хоть малость
вечных божественных сил! Ты ведь кровный его прародитель,
помнишь ли, через меня! Навестить нелюбимое царство,
горестный Стикс пересечь одного ему раза довольно!»
Боги согласны на то, и супруга-царица не стала
каменным делать лицо, но кивнула весьма милосердно.
Вышний отец говорит: «Вы достойны небесного дара –
ты, попросившая мать, и твой сын, за которого просишь.
Дочь, получи же свой дар!» Вот какие слова прозвучали.
Радости бурной полна, поклонившись отцу благодарно,
взвилась богиня в эфир на коляске своей голубиной
и прилетела в Лаврент, где Нумикий, покрыт камышами,
в ближнее море течёт и змеится струистым потоком.
Он получает приказ всё, подвластное горестной смерти,
с тела Энеева смыть, унести потихонечку в море.
Быстро рогатый тот бог исполняет желанье Венеры
и очищает водой всё, что смертного было в Энее.
Брызги омыли его, и лишь лучшее в нём остаётся.
Мать натирает его ароматом божественных масел,
мажет на губы ему смесь амврозии с пряным нектаром,
обожествляя его, и Энея теперь «Индигетом»
толпы квиритов зовут, жертвы в храмах ему посвящая.
И воцарился потом двуимённый Асканий над Альбой
и над латинской землёй, а ему стал наследником Сильвий.
Сын его кровный, Латин, получил повторённое имя,
также и древний престол. Славный Альба сменяет Латина,
следом приходит Эпит, а потом уже Капет и Капий,
Капий сначала царил. После власть перешла к Тиберину.
Впрочем, он в тусской реке, вскоре имя его получившей,
на глубине утонул. От него и Рему́л, и отважный
А́крота произошли. Позже старший, Ремул, попытавшись
молнию произвести, был ударом её уничтожен.
Более скромный, чем брат, героическому Авентину
А́крота отдал престол. На холме Авентин почивает,
где он когда-то царил и которому дал своё имя.
Прока потом управлял палатинским народом, тогда же
в царстве Помона жила. В те года ни одна из латинских
гамадриад не могла так прекрасно следить за садами,
больше никто не умел так усердно выращивать фрукты,
имя ей дали плоды. Ни леса ей не любы, ни реки,
только деревня и ветвь, отягчённая роскошью яблок.
Дротика не было с ней, но серпом дуговидным трудилась
девушка, пышность ветвей, разраставшихся без остановки,
этим пытаясь унять, и нередко, кору подрезая,
в маленькой веточке сок неродному стволу отдавала.
Не переносит она, чтобы яблони сохли от жажды,
но серебристой водой орошает змеистые корни.
Вот её труд, вот любовь, а к Венере она безразлична.
Чтобы селян избежать и не сделаться жертвой насилья,
девушка сад заперла и мужчин вообще не впускает.
Вход и сатирам закрыт, и парням, ловко скачущим в танце,
и обвязавшим рога стебелёчками хвойными Панам,
сдался и тучный Силен, вот уж столько веков моложавый
(он же воров то серпом, то напрягшимся членом пугает).
Любит и юный Вертумн, достигая не большей удачи.
Сколько он раз приходил, словно труженик-жнец разодетый,
с полной корзиной зерна, и усталым жнецом притворялся!
Часто носил он венок из недавно добытого сена,
словно искусный косарь, только что отработавший поле!
Он и стрекало достал. И поспорил бы ты с кем угодно,
что он усталых бычков от ярма отпрягал самолично!
Он обзавёлся серпом, чтоб срезать виноградные листья,
с лестницей даже ходил, будто яблок нарвать собирался.
[Он был солдатом с мечом, он и с удочкой был рыболовом.]
И, наконец, получил, постоянно свой облик меняя,
доступ в желанный тот сад, чтоб красивую девушку видеть.
В пышном седом парике, покрываемом пёстрой повязкой,
посохом в землю стуча, по-старушечьи низко согнувшись,
он появился в саду, полном дивно ухоженных яблонь,
их похвалил и сказал: «Ты намного красивей, однако!»
Девушку расцеловал, что старухе едва ли пристало,
ловко уселся в траву и уставился снизу на ветви,
согнутые золотым, по-осеннему пахнущим грузом.
Рядом был вяз и лоза, украшавшая вяз виноградом.
Их не спеша разглядев, одобрительно молвит старуха:
«Если бы вяз тут стоял неженатый и без винограда,
пользу бы он приносил лишь копной зеленеющих листьев.
Также и эта лоза, не имея замужества с вязом,
прямо на голой земле без поддержки бы всякой валялась.
Этих растений пример, как я вижу, тебя не волнует,
брак безразличен тебе, от замужества ты убегаешь.
Ну почему ты молчишь? Ты прославилась бы женихами
больше Елены и той, за кого воевали лапифы,
больше великой жены храбреца среди робких, Улисса!
Даже когда ты бежишь и любых женихов отвергаешь,
тысячи их у тебя! Среди них полубоги, и боги,
да и немало божков, заселивших Альбанские горы.
Если ты вправду мудра, если хочешь прекрасного брака,
выслушай, что я скажу. Я люблю тебя больше, чем эти,
больше, чем думаешь ты. Позабудь всех других ухажёров
и за Вертумна иди! За него я всем сердцем ручаюсь,
он самый лучший, поверь (а я знаю его так прекрасно,
как он не знает себя). Он не бродит по белому свету,
но поселился вблизи. Не такой он, как многие парни,
взглянет – и всё, запылал! Ты последней и первой любовью
будешь в той верной душе. Он тебе посвятит свои годы.
Также учти, что он юн, и на свет народился красивым,
есть у него и талант обращаться во всё что угодно,
ты лишь ему прикажи, и он этим немедленно станет!
Вкус не один ли у вас? Каждый год урожай этих яблок
разве не первый он рвёт и рукой торжествующей держит?
Впрочем, ему ни плодов, собираемых с этих деревьев,
больше не нужно, ни трав, пьющих влагу тенистого сада,
кроме тебя лишь одной. Пожалей! Он пылает от страсти!
Тут он, со мною, поверь! Это он моим ртом умоляет!
Помни о мести богов! Почитай идалийку, которой
злые противны сердца! Да и гнев рамнунтинки припомни!
Чтоб углубился твой страх (ибо старость меня научила
много вещей понимать), расскажу тебе повесть, она же
Кипру известна всему, а ты слушай и сердцем смягчайся.
Ифис, простой паренёк, повстречал как-то Анаксорету,
девушку древних кровей, дочь героя, великого Тевкра.
Знаешь, увидел и всё – до костей загорелся любовью!
Долго тягался он с ней, то не смог это чувство осилить
противоборством ума, и приплёлся к порогу любимой.
Встретил кормилицу он, и раскрыл ей болящую душу,
и ради девушки той умолял проявить к нему жалость.
Он и к рабам подходил, а их было в том доме премного,
горестно кланялся им и смиренно просил об услуге.
Он и признанья носил на расписанных нежно табличках,
и на дверных косяках ароматные вешал веночки,
полные слёз как росы, а порой и на жёстком пороге
в тяжкой печали лежал, упрекая тугие засовы.
Девушка, яростней волн, бьющих вверх, когда падают Геды,
жёстче железных оков, закалённых в огнях норикийских,
или природной скалы, основанием врывшейся в землю,
к парню глуха и строга, и насмешки свои приправляет
массой презрительных слов, и в зародыше душит надежду.
И, наконец, не стерпел тех тисков нескончаемой скорби
Ифис. Он встал у дверей и промолвил последнее слово:
«Ты победила меня! Докучать я теперь перестану,
Анаксорета, тебе! Что же, радуйся, празднуй триумфы,
пой и пэаны свои, украшайся торжественным лавром!
Я побеждён, я умру! Наслаждайся, железное сердце!
Ты согласишься со мной, что какой-то хвалы я достоин –
хоть бы и смертью моей, но тебе окажу я услугу.
Всё-таки помни о том, что и жизнь, и любовь прекратятся
вместе, и в этой душе целых два погашаются света.
Впрочем, не вестник тебе о кончине влюблённого скажет,
не сомневайся ничуть, что я сам пред тобою предстану,
чтобы ты трупом моим ледяные глаза насыщала!
Если же, боги небес, вам деяния смертных известны,
помните вы обо мне (я молиться о большем не смею),
пусть и людская молва долго-долго меня поминает,
дайте же славе моей, сколько отнято было у жизни!»
После к дверным косякам, где гирлянды до этого вешал,
влажный он взор обратил и, подняв побелевшие руки,
молвил, верёвку с петлёй через балку вверху перекинув:
«Чёрная, злая душа! Как тебе вот такая гирлянда?»
Голову в петлю продел, повернулся к покоям любимой,
и соскочил, и повис бедной ношей со сдавленной шеей.
Ноги забились о дверь и казалось, что дверь застонала,
и приоткрылась потом, и явила ужасное дело.
Заголосили рабы, сняли мёртвого юношу с балки,
к матери в дом отнесли (ведь отец у него уже умер).
Мать прижимает к груди, обнимает холодного сына,
громко кричит, говорит, как родители делают в горе,
приготовляет обряд, как положено матери скорбной
и через город ведёт похоронное шествие сына,
чтоб на огонь положить отягчённые телом носилки.
Анаксорета жила у дороги, которую нужно
шествию было пройти. Звуки горького плача достигли
девушки, а на неё мститель-бог уже действовать начал.
Тронута, впрочем, она. «Поглядим, как хоронят беднягу!»
Быстро взбежала наверх и стоит у распахнутых окон.
Лишь разглядела она тело Ифиса там, на носилках,
как отвердели глаза, жаркой крови лишаются члены,
сильно бледнеет лицо. Хочет девушка отворотиться,
хочет обратно шагнуть, но не может и этого сделать,
камень твердеет на ней, проникает всё глубже и глубже,
и превратилась она в то, чем ранее было лишь сердце.
Это не просто рассказ! Эту девушку, ставшую камнем,
на Саламине теперь, прямо в храме Венеры Смотрящей
может любой навестить. Я молю тебя, нимфа, опомнись!
Хватит гордиться собой! Распахнись для влюблённого сердца!
Так ни весенний мороз не испортит плодов ароматных,
ни беснованье ветров не стрясёт расцветающих яблонь!»
Бог завершил свою речь, всё ещё превращённый в старуху.
Видя, что зря говорил, он обличье старухи развеял,
и возвратился в себя, и залился божественным светом –
так же горит в небесах невозможно прекрасное солнце,
если ушли облака и лучам ничего не мешает.
Дело к насилью идёт, но нужда в этом скоро отпала –
нимфа влюблённо глядит, ощущая взаимные раны.
После Амулий-злодей захватил авзонийское царство
с помощью верных солдат, но его при содействии внуков
Ну́митор смог возвратить, а на праздник Палилий заложен
город со стенами был. Рать сабинских старейшин и Таций
стали его осаждать. Им ворота открыла Тарпея,
но под лавиной щитов испустила преступную душу.
Толпы куресских сынов, на волков молчаливых похожи,
намертво губы сомкнув, спящих граждан хотят перерезать
и сквозь ворота идут. Самолично надёжным засовом
их запирал Илиад, а Сатурния ночью открыла,
петлями этих ворот не издав ни малейшего шума.
Знала Венера одна, что защитный засов отодвинут,
и заперла бы его, если б только один бог другому
планы расстраивать мог. Там, где Янусу храм был построен,
вился ручей ледяной, общий дом для наяд авзонийских.
Просит Венера помочь, и той просьбой, весьма справедливой,
нимфы не пренебрегли, но раскрыли подземные вены,
сильно расширив ручей. Был храм Януса раньше доступным,
то есть ворота его не отрезаны были водою.
Нимфы под струи ручья подвели желтоватую серу,
стали битум зажигать и ручей затуманили дымом.
Силою этих веществ и других проникал постепенно
пар в сердцевину ручья – и, соперница стужи альпийской,
так ты нагрелась, вода, что и пламени не уступала!
Оба воротных столба задымились под струями влаги,
створки же этих ворот, зря обещанные сабинянам,
новый поток преградил, пока римляне вооружались.
Ромул войну продолжал, и сабинские трупы устлали
римскую землю кругом, да и множество римлян погибших
тоже на землю легло. Кровь и зятя, и тестя смешалась
под нечестивым мечом. Эту бойню потом прекратили,
чтобы людей сохранить, и стал Таций правителем равным.
Таций был вскоре убит. Повеленья обоим народам,
Ромул, ты начал давать. Марс, однако, свой шлем благолепный
снял и промолвил отцу, властелину бессмертных и смертных:
«Время настало, отец! Рим уже на фундаменте прочном
будет прекрасно стоять и от воли одной не зависеть.
Сделай же властью своей, чтоб обещанный дар получили
я и достойный твой внук! Вознеси его с неба на землю!
Как-то в совете богов ты сказал мне (я это запомнил
и начертал на душе благочестия полное слово):
«Будет один человек, и его ты на небо поднимешь!»
Ты это сам произнёс, так исполни своё обещанье!»
Бог всемогущий кивнул, заволок синеву облаками,
перепугал всех людей громыханьем и вспышками молний.
Понял те звуки Градив как сигнал к возношенью героя.
Бог в колесницу вступил, на копьё опираясь, бесстрашный,
звонко хлестнул по коням, запряжённым в кровавое дышло,
и, наклонившись вперёд, полетел по лазурному небу
и приземлился, и встал на лесистом холме Палатинском.
Там же стоял Илиад, назначавший законы квиритам.
Бог поднимает его и уносит по лёгкой лазури –
плавится смертная плоть, как обычно свинцовая пуля,
из напряжённой пращи полетевшая в топкое небо.
Лик проступил сквозь лицо, изменился Квирин, стал достойней
пышных сидений богов, и трабея на нём заблистала.
Плачет супруга его, но Юнона велела Ириде
перед Герсилией встать, по дуге семицветной спустившись,
и одинокой вдове передать высочайшее слово:
«О, исключительный цвет и латинских людей, и сабинских!
Прежде была ты женой превосходного мужа, матрона,
и благороднейший брак ты с Квирином отныне продолжишь!
Плакать уже прекращай! Если хочешь ты мужа увидеть,
следуй за мною в лесок, зеленеющий на Квиринале
и затеняющий храм, возведённый правителю римлян!»
Быстро Ирида скользит в мир людей по раскрашенной арке,
и достигает земли, и Герсилии всё сообщает.
Взора не смея поднять, отвечает вдова: «О, богиня!
(Не разрешается мне говорить, кто ты есть, но понятно,
что ты богиня.) Веди! О, веди меня к милому мужу!
Если позволит судьба поглядеть на него хоть однажды,
то, откровенно скажу, я действительно неба достигну!»
Без промедленья она поднимается с девой Тавманта
прямо на Ромулов холм. Там звезда, соскользнувшая с неба,
катится к ним по земле, озаряет Герсилию светом,
волосы воспламенив, и уносит в эфир совершенный.
Там принимает её основатель великого Рима
в руки, знакомые ей, и меняет ей имя и тело –
Гора, богиня она, и вовеки пребудет с Квирином.
Вланес,
поэтический перевод,
2025
Сертификат Поэзия.ру: серия
790
№
192663
от
08.11.2025
6 |
2 |
97 |
05.12.2025. 09:30:41
Произведение оценили (+):
["Ева Михайлова", "Александр Владимирович Флоря", "Александр Питиримов", "Евгений Иванов", "Владимир Корман", "Ирина Бараль"]
Произведение оценили (-):
[]
Автор
Вланес
Дата и время:
09.11.2025, 22:50:44
Здравствуйте, Александр! Большое спасибо за добрый отзыв и за "Цикл публикаций". Мне очень приятно, что мой перевод Вам нравится, и я надеюсь закончить его на должном уровне. Я начал переводить с третьей книги, оставив первые две на конец, когда появится опыт работы с гекзаметром. Первые две книги самые знаменитые, и мне хотелось приступить к ним уже с некоторой подготовкой. Таким образом, осталась книга пятнадцатая (над которой я сейчас работаю), а потом первая и вторая. Конечно, это лишь начальный вариант, своебразный чистовой черновик. Всё надо будет потом ещё много раз шлифовать, сверять с оригиналом, найти редактора (если повезёт) и прочее. Такой большой и сложный текст, как Вы хорошо знаете, требует долгого, выражаясь языком кино, постпроизводства. Думаю, года два ещё точно уйдёт. Может, и больше. Да, насколько мне известно, это первый русский перевод в 21 веке. Надеюсь, не последний. "Метаморфозы" нужно осмысливать много раз в каждом поколении. Спасибо Вам ещё раз за внимание к моей работе. Я Вам очень благодарен. С уважением, Вланес
Здравствуйте, Владислав. Впечатляющий труд! Если не ошибаюсь, это первый в 21-м веке перевод "Метаморфоз" на русский язык. Хотя и на все языки мира за последние четверть века едва ли было выполнено много переводов. В любом случае - это большая, знаковая и событийная работа. Стучу по дереву и желаю Вам достойно завершить этот колоссальный труд. Как я понимаю, осталась последняя книга? Хотя, честно говоря, не обнаружил на Вашей странице первые две.
Я собрал все книги Ваших "Метаморфоз" в один так называемый "цикл публикаций" - так проще указывать на публикацию в целом, сообщая одну ссылку, в которой собраны все части большой публикации.
Вот ссылка:
https://poezia.ru/cycle/67
На главной странице сайта, ниже "Избранного" она размещена в виде отдельного объявления (анонса).