55 лет назад Нобелевская премия по литературе была вручена товарищу Солженицыну. А в канун летней Олимпиады в Пекине, он ушел из жизни. Тогда поскорбеть толком не успели – Олимпиада на носу, да еще и война в Осетии вспыхнула. Поскольку все это он не вовремя, то поступок громкого писателя остался почти незамеченным, и даже хельсинская группа не сделала никаких обличительных заявлений. И пошло все на тормозах. И идет на тормозах. А это неправильно. Ведь Солженицын не просто так, а глашатай правды. Можно сказать, рупор эпохи. Многостраничный писатель, глубокий мыслитель и бесшабашный врун.

В 1970 году в биографии для Нобелевского комитета он писал о своих лагерных годах: «Работал чернорабочим, каменщиком, литейщиком». А через пять лет, выступая перед большим собранием представителей американских профсоюзов в Вашингтоне, начал свою речь страстным обращением: «Братья! Братья по труду!» И дальше: «Я, проработавший в жизни немало лет каменщиком, литейщиком, чернорабочим…» Американцы слушали, затаив дыхание.

Красивым и определенно положительным фактором биографии Солженицына является его фронтовая юность.

В первые месяцы войны Шурик Солженицын, как дипломированный физик и сталинский стипендиат, был направлен учителем в дремучую сельскую школу, а вскоре перенанаправлен рядовым бойцом в грузовой конный обоз. Из обоза он просится в училище, вследствие чего направлен в Кострому, где учится на артиллериста. После этого обучения Шурик направлен еще глубже – в Мордовию, а боевой путь известного писателя начинается с осени 1943 года.

На фронте Шурик использует каждую минуту, чтобы записать свои мысли, в которых категорически не согласен со Сталиным. Он не согласен с тем, что Сталин заключил антигитлеровский альянс с Англией и США, что Сталин распустил Коминтерн, что Сталин изменил гимн страны, он не согласен с тем, что в армии снова, как в царские времена, введены погоны. Молодого лейтенантика повышают до капитана, но Солженицын все равно не согласен. И чем ближе дело к мясорубке передовой, тем решительнее и категоричнее несогласие. Свои письма юный вольнодумец шлет по разным адресам, и письма, наконец, доходят. Вольнодумца берут под арест и с передовой – где накрапывает сумасшедшая битва за Берлин, – отправляют в Москву. Зазевался бы Смерш еще на месяц-другой, глядишь, и не узнал бы мир никогда Нобелевского лауреата по фамилии Солженицын.

Солженицына приговаривают по 58-й статье к строительству домов в Москве, к работе в закрытых КБ, но большую часть из своих восьми исправительно-трудовых лет он тащит нелегкую ношу библиотекаря.

Именно там, в лагерях, Солженицын копит литературный багаж, который оказался весьма востребован во времена борьбы с культом личности. Отсюда и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Один день Ивана Денисовича», и «Раковый корпус». В этих произведениях Солженицын выдал согражданам всю неприглядную правду о советской системе сталинской поры. Однако кое-где Александр Исаич явно перегнул свою писательскую палку. Так, уверяя читателя, что лагерная санчасть - это изощренное орудие истребления зэков, как-то обходит стороной хрестоматийный факт своего излечения от рака именно в лагерной санчасти.

Вокруг образа Александра Солженицына исторически вылепился ореол борца с системой и мученика системы, но резонансная повесть «Один день Ивана Денисовича» выходит отнюдь не в Самиздате, а журнал «Новый мир» даже выдвигает ее на Ленинскую премию. Премию, впрочем, Солженицын не получил. В сегодняшней справочной литературе причина этого обстоятельства приводится с обязательным риторическим декором, типа, «власти стремились стереть память о сталинском терроре». Но память о сталинском терроре тогда достигала как раз гиперболических значений, а премия сорвалась совершенно по-дурацки, из-за локальных происков частного характера. Но за рассказ «Один день Ивана Денисовича» Александру Исаевичу заплатили из расчета 300 рублей за авторский лист. Таких листов в рассказе было 6. Ничего больше в СССР Солженицын не опубликовал, но получать авансы продолжил. За роман «В круге первом» ему был начислен аванс 2700 рублей. По словам О.Карлайл, за роман «В круге первом» издательство «Харпер энд Лоу» было готово заплатить Солженицыну только в качестве аванса около 60 тысяч долларов. К моменту Нобелевской премии литератор уже имел адвоката Фрица Хееба, который и рекомендовал ему перевести часть премии в европейский банк. В книге «Мстислав Ростропович» автор трагически отмечает, что писатель Солженицын жил тогда на один рубль в день, отчаянно экономя на всем. Может, и экономил. Но на европейских счетах писателя набежала сумма порядка $12.000.000. Валютный счет во Внешторгбанке у Александра Исаевича появился еще в 1963 году. 

Застенчиво называя свои произведения художественными, то есть на достоверность вроде как не претендуя, Александр Исаич тем не менее выдавал в них четкие даты и цифры, отчего писательская художественность в сознании искренних читателей обретала вполне историческую твердость: «…в декабре 1928 г. на Красной Горке (Карелия) заключенных в наказание оставили ночевать в лесу, и 150 человек замерзли насмерть», «…на Кемь-Ухтинском тракте близ местечка Кут в феврале 1929 г. роту заключенных, около 100 человек, за невыполнение нормы загнали на костер, и они сгорели». Да, вот так вот с зэками обходилась система. Уведут в лес на работу, да и бросят. В конце дня, конечно, начальство у охранников спросит вполоборота, где ж, мол, полторы сотни зэков-то, а охранники махнут рукой – оставили замерзать. Начальство понятливо качнет головой и добавит: завтра, как на работу пойдете, вы зэкам скажите, чтоб они в костре сгорели – все до единого, а то нечего тут.

И такие бесчеловечные случаи вовсе не единичны. Писатель Солженицын уверяет, что «осенью 1941 г. Печерлаг (железнодорожный) имел списочный состав 50 тыс., весной – 10 тыс. За это время никуда не отправлялось ни одного этапа…». То есть 40 тысяч за одну зиму положили, а это по 200-300 душ ежедневно. Вот так и строили стратегические объекты – в данном случае, дорогу к воркутинскому углю. На объекты особой важности, понятное дело, страна средств не выделяла, не говоря про дополнительное питание, вот, зэки к концу рабочего дня и помирали. А чего удивляться, на Беломоре это обычная практика: «Говорят, что в первую зиму, с 31-го на 32-й год 100 тыс. и вымерло – столько, сколько постоянно было на канале», «в сходных условиях в лагерях военных лет смертность в 1% в день была заурядна. Так что на Беломоре 100 тыс. могло вымереть за 3 месяца с небольшим. А тут и другая зима, да между ними же. Без натяжки можно предположить, что и 300 тыс. вымерло».

Да, жестокие цифры. Со смертностью 1% в сутки любая численность заканчивается через 100 дней. Даже блокадному Ленинграду, где люди не то, что лес валить, но и передвигаться могли с трудом, 900 дней было бы не продержаться. Так что лагеря за первые три месяца вымирали полностью, и до ближайшей навигации, до новой партии зэков, численность колымских лагерей троекратно уходила в минус.

А что тогда творилось в городах? Да в том же Ленинграде? «Считается, что четверть Ленинграда была посажена в 1934-1935 гг.» – пишет Солженицын и, поигрывая желваками, взывает к совести каждого: «Эту оценку пусть опровергнет тот, кто владеет точной цифрой и даст ее».

А ведь нечего тут опровергать. После убийства Кирова в декабре 1934-го в Ленинграде начинаются масштабные репрессии. В закрытом письме ЦК ВКП(б) ко всем партячейкам от 18 января 1935г. в качестве возможных врагов советской власти объявлена партийная оппозиция – «зиновьевско-троцкисты». На 20 февраля 1935г. из Ленинграда в неуютную даль было отправлено 466 оппозиционеров с семьями. Это сухие цифры документов, солженицкая статистика суровей. Ибо четверть Ленинграда это в тысячу раз больше, к тому же, четверть от общего числа – это половина мужского населения города. И хотя настоящие ягодки для ленинградцев начались через пару лет, подавляющее большинство работоспособных мужчин – то есть без стариков и малолеток, – к тому моменту уже тянуло свою десятку. А с учетом Большого террора, к 1941 году не то что сотни тысяч ополченцев, а вообще мужчин в Ленинграде не оставалось.

Не лучше картина была на заводах и в деревнях: за анекдот – 10 лет; за опоздание на работу – 5; за колосок, подобранный на колхозном поле, – снова 10. Все же про это знают. Свидетельств – тысячи. Правда, трудно найти хоть одного осужденного за такие преступления, но это не важно.

В «Матренином дворе» писатель описывает ужасы крестьянского быта в сталинские времена, разумно полагая, что крестьяне все равно читать не станут. Мог ли знать рафинированный писатель, что все описанное – норма крестьянского быта. А коза, которую дипломированный физик описывает с предельно круглыми глазами, для крестьянина – синоним крестьянского счастья.

В «Архипелаге» упоминается история о том, как гражданка была сурово осуждена за катушку ниток. Правда, у физика на уровне логики-интуиции ничего не шелохнулось, а реальный контекст ему был не интересен. Все и так очевидно – сажали по принципу «как можно больше». Но контекст все-таки был. Контекст такой, что на фронт пришла партия танков, которые выбили в первом же бою, несмотря на опыт экипажей. Когда стали разбираться, оказалось, что в ремне для помпы не хватает кордовых нитей. В мирной обстановке, возможно, все прокатило бы, но в бою от резких рывков ремень рвался, мотор клинило от перегрева, танк становился мишенью. Следователь поехал на завод, где на проходной тормознули гражданку – да, выносила катушку ниток, ведь у сапожников эта нить пользовалась спросом. В одной ситуации маленький гешефт, в другой – подбитый танк и несколько жизней. Диалектика.

Кто-то цыкнет языком: вот бы такой уровень внимательности/принципиальности да в нынешние реалии... Но нынешние соцсети переполнены нынешними локальными солженицыными, у которых ни ума, ни информации, только праведный гнев. Ведь этот гнев невероятно обожают на Западе.

И вот Запад, любящий российских писателей, глаголющих жестокую истину о своей стране, присуждает Солженицыну Нобелевку, тем более, что Ленинскую премию тот не получил. Мелкая возня советских чиновников всегда работала против логики ситуации, а ведь случись Ленинская премия в биографии Солженицына, Нобелевка за смелость выглядела бы уже комичной. Зато как разошелся Александр Исаич после Нобелевки. Потеряв чувство грани между художественными приемами и реальностью, он наотмашь лепит горбатого, а горбатого тиражируют западные СМИ.

Запрокинувшись, как дельфийский оракул, Солженицын повторяет вспененными губами: «Свобода слова, честная и полная свобода слова – вот первое условие здоровья любого общества, и нашего также». С высоты своего нобелевского положения он дает окончательную оценку советскому обществу, которое «глубоко больное, пораженное ненавистью и несправедливостью», а Советское правительство по солженицынским ощущениям «не могло бы жить без врагов, и вся атмосфера пропитана ненавистью, и еще раз ненавистью, не останавливающейся даже перед расовой ненавистью». Про какую такую расовую ненависть ляпнул в запальчивости советский писатель не ясно, но сия экзальтация взбодрила Дина Рида, американского певца, и он обратился со словами утешения к нашему писателю. Смысл его обращения: советский писатель рубит здорово, ему остается только получше узнать о США. И дает дельный совет: «Попытайтесь распространить Ваши мысли среди страдающих народов, вынужденных бороться за существование и жить вопреки своей воле под гнетом диктаторских режимов, держащихся у власти лишь благодаря военной помощи США».

Короче, Указом Президиума Верховного Совета СССР «за систематическое совершение действий, не совместимых с принадлежностью к гражданству СССР и наносящих ущерб СССР», Солженицын был лишен гражданства и депортирован в ФРГ. Такая история окончательно убедила людей планеты в героизме Александра Исаича, Александр Исаич стал окончательным властителем дум, а факты, изложенные в произведениях Александра Исаича, сомнениям более не подвергались.

О политическом убежище для Солженицына просил канцлера ФРГ Вилли Брандта аж глава КГБ Юрий Андропов. От глаз внимательных не ускользнул и другой странный пустячок, ибо курировал выдворение Солженицына еще один страстный борец с советской системой – Александр Николаевич Яковлев, через десять лет ставший идеологом перестройки. Возможно, Александр Исаич и вопрошал с жалобным лицом Александра Николаевича о необходимости депортации, ведь если честно, никому там, заграницей, русскоязычный писатель не нужен. Александр же Николаевич хитро улыбаясь, отвечал, должно быть, Александру Исаичу партийное «так надо». Ведь и газетная шумиха неспроста организована, и обязательный список подписантов в защиту Солженицына уж по рукам запущен, да и сомневаться в целесообразности решений ЦК не в Ваших интересах, Александр Исаич. Вы же не захотите поменять сияние всемирного рупора и гениального писателя на срамной статус лагерного стукача? Архивы надежно хранят за подписью некоего Ветрова, но исписанные Вашим почерком 52 страницы разоблачений врагов народа – от случайного вагонного знакомца Власова и школьного друга Симоняна до бывшей жены Решетовской, – и особенно бережно хранится так называемый «экибастузский донос» от 20.01.1952, следствием которого стал расстрел группы заключенных.

Так что поезжайте, куда сочтете нужным, и пишите, Шура, пишите.