1. Ленин

 

Кумир, сотворенный из бронзы, цемента, гранита,

На площади каждой и вправду живей всех живых:

Здесь ручкою делает, словно певец знаменитый,

Там что-то заметит, и тут же - ловите, мол, их.

 

Детей поселковых в 7.30 проводит до школы,

Буренок в заброшенном сквере часок попасет.

И вновь – в ту же позу, натурщика для Дискобола,

И вновь – сам-третей для собравшихся дернуть пятьсот.

 

Но стоит какой-нибудь туче вдали показаться

И небу, как лютому взгляду, налиться свинцом,

Бог мести и гнева, он требует жертв и оваций, 

Бог мести и гнева с тяжелым скуластым лицом.

 

И нет нам покоя, и лают собаки, и косо

Грозой перечеркнутый бьется в истерике сад,

И мечутся птицы, и мечутся, простоволосы,

Ракиты, и в омут багровые листья летят. 

 

2. Пони

 

Закрыли шахту 309-бис,

Распродали машины и комбайны,

Но ежедневно, поначалу тайно,

Приходят, в клеть садятся, едут вниз.

 

И вновь земная долбится кора,

И в слободе затапливают печи,

И с фонарем ныряет в штольню вечер,

Чтоб утром выдать солнце на-гора.

 

И золотом отчаянно горит

Все то, что с новой силой будет ржаво.

«Едрит-Мадрид, обидно за державу!» -

Маркшейдер Сухов, сплюнув, говорит.

 

А дочь его, семи неполных лет,

Счастливо улыбаясь, кормит пони.

И рафинад на маленькой ладони

Как антрацит, а, впрочем, уже нет.

 

3. Соната

 

За дверью скрипка пела в ля-бемоль.

Он ключ достал, чтоб не тревожить сына.

Поставил воду («Где же эта соль?»),

Взглянул в окно. Уже у магазина

 

Стояли, пиво пили, матерясь,

На спор окурками стреляли в кошку.

Помятый ящик шмякнув прямо в грязь,

Трехпалый Федя вздрючивал гармошку.

 

Над Сихотэ-Алинем рдел закат.

Клубились тучи по-над комбинатом.

И город, как разрезанный гранат,

Мерцал. Река неслась по перекатам.

 

Он дверь закрыл. Спустился. Взял вина,

Немного потоптавшись у прилавка,

Подумав, уходя: «И на хрена

Ты здесь красивая такая, Клавка?»

   

4. С бохайского

 

Здесь, вчистую срезав гребни крон,

Сто веков назад упал дракон.

Сто веков, меняя очертанья,

Превращался в эти сопки он.

 

Сто веков, решителен и смел,

Мой народ здесь рудники имел,

Добывая из когтей драконьих

Наконечники для точных стрел.

 

Сто веков высокая гряда

Не пускала никого сюда.

Сто веков из-под земли сияла

Только нам волшебная руда.

 

Но всему приходит крайний срок.

Сто веков идти, не чуя ног.

Сто веков идти, молясь ночами,

Чтоб скорей послал дракона Бог.

 

5. Дочки-матери

 

Мать и дочь, словно сестры, едины в двух лицах,

Словно вечер и утро, закат и рассвет.

Дочь, в автобус войдя, у окошка садится.

Мать мобильник подносит к седому виску.

 

И покуда мы едем, все длится и длится:

«Мама, мама, ну, мама!» - мольба и призыв.

И пейзаж за пейзажем, как будто страницы

В Третьяковском альбоме, листает ноябрь.

 

А потом тишина - миновали границу,

О которой «Вне доступа» нам говорят.

Брошу взгляд на часы – там 11.30

Словно утро и вечер, рассвет и закат.

 

И проносятся мимо машины по трассе,

И таежное солнце мелькает, как рысь.

И березы, как балерины в танцклассе,

Приседают на корни и тянутся ввысь.

 

6. Клен

 

Ветрами битый, воронами пуганый,

В роще, отпетой отпетыми вьюгами,

Черной, как древний обугленный скит,

Клен придорожный, алея, стоит.

 

Клен придорожный, отчаянно алый,

Машет, расхристан и долговяз, -

Точно всю ночь колобродивший малый,

Выйдя к дороге, в сугробе увяз.

 

Мимо проносятся автомобили

(как его грешно-сердешного били!).

Смачно чадя, попилил лесовоз

(как он в чащобе потом не замерз?).

 

Вышел к дороге, жалкий, без сил.

Снег пожевал. Корни пустил.

Кровь загустела. Цветом - как йод.

Мож, оклемается, дальше пойдет.

 

7. Волчанец

 

У самого синего моря,

Что гонит на берег овец,

Обитель печали и горя –

Специальный объект «Волчанец».

 

На вышке младой автоматчик

Свою охраняет тоску,

Где волны и стонут, и плачут,

Где ходит баклан по песку,

 

Где рядом, как более ловкий

(Пожизненно ловкий) близнец,

Щетиня забор, как винтовки, -

Турбаза ГУИН «Волчанец».

 

По сопкам разлитая охра,

Покрашенный охрой забор…

Сегодня ты – сволочь и вохра,

А завтра – скотина и вор.

 

8. Про Маковецкого

 

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», -

Дуб-вековик все скрипит и скрипит, и омела как четки в ветвях.

Мрак над костром, только мрак, ничего кроме мрака густого, кромешного.

Разве что только густой и кромешный, икающий филином страх. 

 

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», -

Шепчет язычник-костер, и горчичными зернами искры летят.

Ветер подует, и он всколыхнется, треща, словно кто из орешника

Выйдет вот-вот и промолвит: «Ну, вот ты и здесь, заблудившийся брат». 

 

Ночь коротается,

Мается взор.

Стопка, другая,

Третья - в костер.

 

Стопка за стопкою, ночь коротается, длится беседа неспешная,

Над головнями фантомы плывущих в рассветную ширь городищ.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного.

Звать Маковецкий, Сергей, сисадмин, духом слаб, неприкаян и нищ».

 

9. Из Фроста

 

В царапинах, покрытые коростой,

Среди берез, прямых, как слово «пли»,

Те самые, которые, по Фросту,

Касаются верхушками земли.

 

То там, то здесь разбросаны по склону,

Как по дороге горной виражи.

Не год, а больше снежные циклоны

Склоняли их сломиться и не жить.

 

Как девушки, что распустили косы,

Чтоб высушить белесые, как жмых…

А, может быть, пацан рыжеволосый

В качели превратил одну из них?

 

Вверх по стволу, верхушку пригибая,

Ногами в землю, как ни тяжело,

И снова ввысь, над пропастью, над краем…

Веселое, однако, ремесло.

 

10. Россини

 

Какое счастье жить в России,

В машине ехать по шоссе.

Кругом поля во всей красе

Снегов. В наушниках – Россини.

 

И надо ж умудриться так:

Журчанью слов иноязычных

И колебанью струн скрипичных

Распахиваться точно в такт.

 

Всей широтой своих полей,

Всей долготой дороги узкой,

Всей глубиной глубинки русской.

Зима в провинции моей.

 

Каким великим надо быть,

Чтоб за три века, за три моря,

Не помышляя о фаворе,

Ее на ноты положить.