С чего-то вдруг вспомнилось: святой человек, земля ему пухом, Б.Н.Ельцин собрал в 1996 году за круглым столом президентов СНГ. Обведя всех своим долгим и неповторимым уже взглядом, святой человек, земля ему пухом, воззвал: «Мы не должны пропустить коммунистов». Все одобрительно зашевелились. А на золотом крыльце сидели: кроме Ельцина, Алиева, Шеварднадзе все те, чьи лица мы, школьники советской поры, запомнили с чувством глубокого удовлетворения. И вот оказалось, что все они ненавидели советскую систему и даже боролись с ней. И ненавидели – в зависимости от размаха крыльев, в зависимости от полета. Ненавидел генеральный секретарь партии М.Горбачев, ненавидел член политбюро Б.Ельцин, ненавидел главный идеолог А.Яковлев. В редакции журнала «Коммунист» ненавидел Гайдар, в райкомах ВЛКСМ, каждый в своем, ненавидели Ходорковский и Немцов, в домах творчества ненавидела творческая элита. Причем лауреаты государственных премий ненавидели жестко, другие, в ожидании премий, ненавидели помягче. Ненавидели все мыслящие. И только этот, как его, народ, безмолвствовал, а в душе-то одобрял. Собирал свои колоски и одобрял.

Одобряли все беспринципные и безнравственные людишки, быдло человеческое. И это в то время, когда писатели, наступая себе не только на горло, а на все целиком, вынуждены были глотать слезы горечи и писать невозможную ложь, дабы быдлу потрафить; писать то, что требовал некто циничный сверху. (Как раз его одного история не установила.) Проглотив слезы горечи и широко утершись рукавом, они вынужденно, но, так сказать, яростно воспевали ветры ударных строек, радость, младость, лопаты, не хотим зарплаты. Самые крупные слезы глотал А.Яковлев, выдворяя из страны А.Солженицына и прочих узников совести. Если, конечно, все это не было веселой инсценировкой. В пору всеобщего гнева гвозди бы сделать из этих людей, ан нет, они-то и есть самые пламенные герои – поскольку они, в отличие от всех нас, уже тогда ненавидели этот Совок.

К чему это я?

Да вот, несколько лет назад под оркестр доску открыли. И не просто доску, а мемориальную. Дескать, в этом петербургском доме жил писатель Довлатов. Приурочили доску почему-то к 66-летней дате. Постаревшие собутыльники и многочисленные вдовы рассказали прессе, каким жизнелюбом был увековеченный. По всем каналам прошли фильмы с его судьбой. Быстро сложился образ жизнелюба и реестр его приоритетов. Он желал: 1. успеха и женщин; 2. вина и веселых компаний; 3. много денег и свободы действий (бездействия). Он не желал: 1. кривить душой; 2. выполнять обязательства, когда, по долгу службы, все же приходилось кривить душой; 3. вообще выполнять обязательства, поскольку по долгу службы приходилось кривить душой постоянно (такая уж была система).

Можно было бы, конечно, гнуть на заводе железяку, иметь необходимые деньги и не кривить душой. Но тогда б для ресторанов не оставалось времени. Два дня в неделю. Да и дисциплина, график какой-нибудь. Из двух зол выбирали меньшее.

Выбирая меньшее, Довлатов сочинял народные письма, вроде письма доярки Брежневу «Боль мира – боль человека» («Советская Эстония»), а однажды за криводушную книгу Довлатов даже получил гонорар, удивительный размер которого, по мнению самого автора, абсолютно не соответствовал ее литературным качествам. Дачу покупать не стал, поскольку это быт, хлопоты, а настоящий писатель всегда над. Чтобы не подливать масла в огонь естественной зависти и не провоцировать возможные издевки друзей (из числа не получавших такие гонорары), Довлатов просаживал гонорар и каялся по заведенному ритуалу. Советской творческой средой был выработан такой покаянный прием – хихиканье. Да, я написал повесть пафоса и борьбы, но теперь должен нахихикать столько же на тот же предмет. Можно устно, но лучше письменно. Причем, если литературу такого рода не публиковали (кстати, Довлатов сам был редактором журнальчика), сам собой создавался прецедент творческого подвига.

Нюансы периода застоя, на фоне которых свершал свой подвиг Довлатов, специфичны: месячная зарплата, получаемая Довлатовым в качестве редактора журнальчика, простому учителю могла присниться только за полгода.

У советской системы, действительно, было одно уникальное свойство – от нее все чего-то требовали. Квартир с дополнительной площадью, ленинских премий, заслуженных званий, денег на съемку фильма и т.д. Если не давали, получался мученик: теперь можно пить целенаправленно и беспросветно, протяжно вздыхая. А в этом качестве (мученика) можно уезжать в ненавистную – а что делать? – Америку. Хотя там-то еще никто не рискнул чего-нибудь потребовать.

Диссидентом Довлатов не был. Был безыдейным пьяницей, разгильдяем-весельчаком-алиментщиком, ресторанным балагуром. Не имея образования, в Союз журналистов как-то вступил. И, будучи членом творческого союза, был в молодые годы вполне публикуем – в «Молодом Ленинграде», «Авроре», «Знамени», «Звезде» и даже в «Крокодиле».

Книги абы кого в советских издательствах не издавали – добросовестный член Союза писателей покорно ждал своей очереди и был счастлив, дождавшись. Потому что тиражи в СССР исчислялись десятками, иногда – у зарекомендовавших себя авторов, – сотнями тысяч. А это невероятная известность (на страну в 250 миллионов) и соответствующие гонорары.

Довлатову же едва за тридцать, но уже готовится к изданию его полновесная книга «Пять углов». Готовилась книга готовилась, да не сложилось. Трагическую эту историю рассказывают взволнованным шепотом, ведь у кого-то нашли рукопись Довлатова. И, хотя Довлатов в категорию запрещенных – ни до, ни после – не попадал, этого «кого-то» КГБ заковало в кандалы и отправило на Северный полюс. А с Довлатовым обошлись совсем бесчеловечно: книгу рассыпали.

Если же без шепота, то все проще: будучи человеком юридически беззаботным, умудрился Довлатов публиковаться и на Западе («Континент», «Время и мы»), что, вообще-то, было грубейшим нарушением устава Союза журналистов. Нарушителя из Союза журналистов исключили и оказалось, что книга, ожидающая выхода в свет – без авторства. В смысле, автор-то есть, да кто он такой, никто теперь не знает, просто мужчина какой-то. И буквально за две недели до сдачи в печать книгу рассыпали, не смотря на проведенную и оплаченную государством работу редактора-корректора-наборщика: книги тогда набирались на печатном станке кропотливым образом, по буковке. Была ли тут главной причиной элементарная глупость, или неудачная попытка влезть на две елки, не ободрав ни единой попы, но в итоге получилось тоже не плохо – очередной акт мученичества.

Мученичеством отдает и сказание, как не принимали в печать книгу «Зона». Обстоятельство досадное, с трагическим оттенком. Тем более, что и вещь-то великолепная. Правда, есть в этом сказании и нестыкуемое: книгу «Зона» Довлатов писал в Нью-Йорке, куда привез зарисовки и фрагменты.

Вот мифотворчеством, точнее, аспектами имиджа, занимался Довлатов добросовестно и поэтому успешно. По крайней мере, ничего еще не написав и, соответственно, до публикаций, уже имел в богемной среде ореол гения. Вот и страдал, как все талантливые люди в СССР, от невостребованности. Правда, если покрутить эту известную формулу, получается, что все востребованные в СССР писатели были бездарными. Что историческому опыту противоречит. Конечно, одиночке, без клановой поддержки и сомнительных связей, путь к вершинам успеха обещает быть долгим. Но в отсутствии связей и дружб Довлатова заподозрить сложно. Довлатов был секретарем Веры Пановой, лауреата, вообще-то, трех Сталинский премий. И если готовилась к изданию его книга, значит, цепочка уважаемых людей на него вписалась. Поэтому проще допустить, что невостребованность – это производная неких личностных качеств. Как то: ненадежность, бестактность, лицемерие или регулярное пьяное веселие с вкраплениями неумышленного хамства. И в процессе рассыпания книги Довлатова кто-то уважаемый неминуемо получил массу нареканий и, не исключено, что социально пострадал. А то и вся цепочка покровителей молодого гения.

Впрочем, в истории страданий молодого гения прочие жертвы упоминать не принято.

Когда же эмигрант-Довлатов снова был опубликован в СССР – пара рассказов в Таллинском журнале, – эмигрант-Довлатов был недоволен. Снова недоволен. Или по-прежнему не доволен. По крайней мере, именно такие коннотации слышны в тексте его письма Арьеву, редактору «Звезды»: «Что делается с сов. литературой? У нас тут прогремел некий М.Веллер из Таллина, бывший ленинградец. Я купил его книгу, начал читать». (Дальше идет ряд филологических претензий к тексту Веллера). «Что это значит? Куда ты смотришь?»

Арьев спрашивает Веллера: «Ты ему что, чем-то насолил?»

– Насолил. – Отвечает Веллер. – Первым напечатал в «Радуге».        

В середине 70-х курьером рукописей советского журналиста на Запад был некий негр, видимо, ценитель русской словесности. А как рассказы, переделанные уже американским писателем, в конце 80-х из Нью-Йорка попали к Веллеру в советский Таллин? Снова негр? А причитания зачем, для отвода глаз? Либо имидж несчастного обязывает Довлатова зудеть-зудеть-зудеть? Может, в лице Веллера Довлатов попросту увидел достойного конкурента на своем поле? А Веллер-то, да, конкурент достойный. Причем, без утраты культурного ареала и в нише Довлатова.

Все друзья в унисон говорят о том, что Сережа не умел быть счастливым. В такой формулировке проступают уже оттенки досадные и надсадные. Ну да: с неизменной бутылкой ходил Сережа в халате и шлепанцах по Невскому, а счастья все не было.

Сережу устраивали на работу, но он уходил в запой, прогуливал, с работы увольняли, его снова куда-то устраивали, он снова уходил в запой и накапливал долги. Естественно, из-за отсутствия творческой свободы эмигрировал в США.

Сначала в Америку улетела жена Лена вместе с дочкой Катей. Не путать с женой Асей, которая тоже улетела в Америку, но с дочкой Машей. И вот, оставив жену Тамару уже с дочкой Сашей, Довлатов устремился-таки в Америку.

Но и Америка Довлатову не понравилась, он и помер-то с диагнозом – отсутствие сертификата. Ну, побухтели у см. одра вполголоса, а возразить нечего. Никаких возгласов про совесть, никаких призывов ко всеобщему покаянию. Ведь ежегодно из-за отсутствия медицинской страховки безвременно мрет по 18.000 американцев. Так что Довлатов – не роковое исключение. К чему риторика о бесчеловечной системе, если есть юридические нормы. И на «Радио Свобода», куда пристроили Довлатова по приезде, рассуждали вроде бы логично, но без интонаций и как-то примитивно: хочешь пить и гулять – иди, пей и гуляй. Поэтому Довлатов, мудро смекнув, что хождением в халате да шлепанцах никого здесь не удивишь, махнул на имиджевые потери и пить перестал. По крайней мере, искренне старался не пить.

О чудотворный Запад! Скольких совково-расслабленных он поставил на ноги своими циничными приемчиками. Может, вершин они и не достигли, но таксистами работали без нареканий…

Слушать эфиры Довлатова по «Свободе» было интересно, заурядным писателем его никак не назовешь, но, спустя годы становится понятно, что в своих репортажах он, выражаясь поаккуратнее, допускал художественные фантазии в угоду заказчику. Навыки искривления, приобретенные здесь, пригодились и там, а может, природная предрасположенность взяла свое.

Сильно ли кривил душой Довлатов в США, страдал ли через это, как в совке, в воспоминаниях отражено не акцентированно, возможно, страдал, поскольку иногда срывался и пил не хуже.

А вероятнее всего, пил от естества и события подкрашивал без особого нравственного напряжения, ибо плох тот писатель, который не умеет для красного словца закрутить чего-нибудь лихо и неузнаваемо. Так что корректировал события Довлатов искренне, без особой на то финансовой нужды. Многие из тех, кто помогал обаятельному Сереже в молодости, позднее, почитав его забавные рассказы о советских придурках, обомлели до глубины души от такой коррекции: кто-то перестал разговаривать с ним вообще, кто-то, наоборот, рвался для бурного общения.

В рассказе «Старший брат» повествуется о легкокрылом юноше – талантливый, нет слов, – достигает любых вершин запросто, потому и не ценит: насвистывая, сбегает вниз. Еще и свободолюбец. Вот его и травит директор школы, матерый сталинист. Имя-фамилия старшего брата приведены с предельной точностью, таким образом, рассказ намекает на предельную достоверность. Только вот Петербург город маленький, дела не далекие, а в школе училось много детишек, которым до идеологической ангажированности дела нет и которые пребывают ныне в здравом уме и ясной памяти. Надо сказать, их воспоминания заметно расходятся с довлатовской литературой. Директор, по их версии, щупленький интеллигент, посвятивший себя школе, и воспоминания пробуждает самые добрые. Да и братик-Борька, что ж, учился хорошо, но звезд не хватал и Оводом не был. Послевоенные голодранцы питались, как придется, а Борька всегда сытый, видный, ухоженный. Все по коммуналочкам ютятся, а Борька в огромной квартире проживает, в двухъярусной. Сознавая свои преимущества, Борька вел себя нагловато. И, разрезвившись, совершил юноша поступок, который для иных школ, наверное, естественен, но в совке был еще в новинку: взял юноша, да и пописал из окна. Оценку за поведение снизили, а свободолюбец потерял последнюю надежду на медаль. Поначалу казалось, этот факт не надломил юношу – с такими-то данными Борька, конечно, поступил в театральный. Но психологическая травма сказалась позднее: движение по наклонной плоскости уже не прекращалось, уголовная статья, а в конце Борька вообще спился. Но директор не виноват; из облупленной школы он выжимал все, чтобы дать ребятам максимум возможного, чтоб недоедающую безотцовщину вывести в люди.

…Мемориальные доски – а речь все о том же, – обычно вешают писателям выдающимся. Конечно, на Руси грамотного человека, а тем более такого, что сам книжки пишет, ставили чуть ли не выше церковных иерархов. Но это когда было. Теперь ведь пишут успешные бизнесмены, отставные политики, бывшие жены, славы зайцевы и борисы моисеевы. Это ж сколько досок может понадобиться. Да и есть ли сегодня в писательском деле подобающий моменту героизм? Недавно мне знакомый пьяница сообщил, весь как-то так сощурившись, что вчера он 5 (пять) часов провел за клавиатурой. Что ему ответить я не знал, поэтому молчал с лицом, будто подавился. И вообще, когда мне кто-то искренне говорит про тяжкий труд писателя, я делаю один стремительный вывод – денег не давать, обманет. Да, в нынешние времена, когда выбор с мемориальной доской бывает странноватый – или тамбовскому авторитету или писателю, – я скорей-скорей выберу писателя, хоть какого. Но лучше бы выдающегося. Так оно и по уму Божьему, да так и заведено было. А «талантливый» и «выдающийся» еще не синонимы. Попадает ли Довлатов в искомую категорию? Ой, не знаю.

Разумеется, писатель может писать о высоком, о низком, о среднем. У каждого свой природный камертон. Может про интер-телку, у которой ни интересов, ни цели, может грязноватые анекдоты, может про ондатровую шапку, которую собирались дать, а вот не дали. Люди, конечно, прочтут.

Но «писатель выдающийся», то есть инженер душ, властитель дум, соль земли русской должен как-то соответствовать своему величавому статусу. Ладно, не обязательно вырывать огромное сердце из прекрасной груди, но на звездочку небесную указать изнеженным пальцем не помешало б. Вечные ценности, нравственные ориентиры, типа того.

А Довлатов наш на какую-нибудь звезду ориентировался? кроме женщин-вина-веселья, чего-то желал? свои, так сказать, помыслы чему-то посвящал? Извините, не уследил. Надо будет почитать глубже, ответственней.

Похоже, что довлатовские чаяния со всей экспрессией выражены в его же крылатой фразе, в решительный момент биографии произнесенной на ступеньках трапа, уводившего в иную – заграничную – жизнь: «Прощай, отдельная колбаса!» Читателям с российской ментальностью все еще хочется верить, что вторую часть фразы, что-нибудь про сферу чистого бытия, поглотил шум моторов.

…Освоив простую американскую формулу («работай, Сережа, – будет тебе и счастье, и колбаса беспредельная») Довлатов самостоятельно сделал то, что не могли в совке никакие профкомы и товарищеские поруки – перестал пить. Пить-то перестал, да чувствовал, что не об этом мечтал он на другом континенте. И вот, ностальгия ли по разгильдяйским шлепанцам, может, гибель Вити Цоя, может, что-то еще повредило его внутренний мир, и он снова принялся пить. В результате чего с ним сделалась слабость сухожилий, бессонница и пучеглазие. Таким, с высунутым языком, его и запомнила американская скорая помощь.

Из поступков Довлатова, как писателя и как гражданина, самый решительный, самый возвышающий, что ли, – смерть в капиталистическом Нью-Йорке. Ну что ж, мы снимаем шляпу, выглядит достойно. Но только теперь и этого – увы, – маловато.

Через два месяца после смерти Довлатова таллинская жена получила письмо от жены американской. В нем американская жена спокойно объясняла, что копирайт у нее, и письма, которые есть у жены советской, та публиковать не может, иначе суд. И вообще, советская Тамара должна выслать американской Елене все письма Сергея Довлатова. Ритман даже прислала в «Советскую Эстонию», в которой некогда работал Довлатов, категоричное письмо с запретом публикации чьих-либо писем, полученных в Таллине от Сережи. Ничего личного. Это в совковые времена Довлатов мог за ночь (по воспоминаниям Т.Зибуновой) съесть сотню котлет, в реалиях же беззаботного Запада – тотальный контроль и учет.

Вышеизложенный скепсис не Довлатов спровоцировал, он ни при чем, – но энтузиасты, которые с доской. Думается, что самоироничный Довлатов такую затею интерпретировал бы соответственно, а по возможности все потраченные средства пропил бы. Доска что, пусть висит, раз повесили. К художнику, Леше Архипову, дружку моему, тоже вопросов нет, все умно, адекватно. Можно сказать, все в петербургском духе, созвучно голосу культурной столицы, идентично бронзовым зайкам, кискам, чижикам и пыжикам: доска вроде бы мемориальная, вроде бы писателю, а на доске-то, товарищи, шарж.