Пятый час пробил тишину, как колокол детского нетерпения. Мишка, вырванный из сна предвкушением, лежал, уставившись в потолок, где трещина напоминала очертания жирафа. Зоопарк уже жил в нём — шершавым языком бегемота, шелестом пальмовых листьев, — вытесняя реальность кровати, подушки, тягучих минут. Время, обычно послушное, теперь путалось в ногах, как котёнок с клубком. До половины седьмого — цифры светились зелёным укором: терпи, жди, не дыши. Но разве терпение — дело шестилетних?  

«А вдруг львы заснут, не дождавшись?» — мысль ударила в висок. Он вскочил, словно на пружине. Походка на цыпочках превратила коридор в минное поле: скрип каждой половицы грохотал в ушах. Дверь родительской спальни приоткрылась с щелчком предателя. Там, в синеватом полумраке, царил иной мир: мама свернувшись калачиком, напоминала морскую раковину; папа, раскинувшись, дышал ритмами прибоя. Сон витал над ними, как дым.  

Мишка замер, ощутив себя чужим на этом берегу. Вздох — громче, чем планировал. Кашель — неестественно резкий. Папа шевельнул бровью, мама втянула голову в плечи, как черепаха. Крайние меры пахли отчаянием: он приблизился, шепча заклинания сквозь зубы: «Пап... Мам... Опоздаем...».  

— Миша, ночь ещё... — голос отца пробился сквозь сон, как луч сквозь воду.  

— Утро! Солнце встало! — настаивал мальчик, уверенный, что светило подчиняется его воле.  

— Оно просто не ложилось... — мамино бормотание утонуло в одеяле.  

Тогда он запел — неловко, фальшиво, выдумывая слова на ходу. «Бегемот, бегемот, у тебя большой живот!» — рифма рождалась из смеха, который давил где-то в горле. Папа приоткрыл глаз, будто заглядывая в замочную скважину реальности:  

— Они ждут в такую рань?  

— Завтракают! — Мишка был непреклонен, как пророк.  

— В десять... — прошептала мама, но её уже не слышали.  

Топот маленьких ног отбивал марш: «Раз-два, раз-два!» — ритм, сокрушающий сон. Папа поднялся, как выходец из другого измерения, потирая виски:  

— Зарядка. Полчаса. Кухня.  

Но через пять минут Мишка вернулся, проверяя, не растворились ли они в воздухе.  

— Пап, ты не забыл?  

— С тобой не забудешь.  

— А Ерошка не забыл?  

— Он, наверное, даже не знал. Надо его предупредить. А то обидится…  

Папа усмехнулся, поймав себя на мысли, что зоопарк давно начался — здесь, в этой комнате, где ребёнок творил время заново…

На кухне царил священный хаос: сковорода шипела, как разъярённая змея, а мама, напоминавшая жрицу древнего культа, вращала ложкой в каше. Папа же в ванной совершал утренний ритуал — бритва скользила по щекам, срезая ночные тени. Мишка, впившись пальцами в дверной косяк, наблюдал за этим действом, как за предательством.  

— Зачем бреешься? Опоздаем! — в голосе звенела драма шекспировского масштаба.  

Мама хмыкнула, подбрасывая блин на лопате:  

— Боится, что его спутают с йети. Хотя вон тот пучок волос в ухе — явный намёк на родство с шимпанзе. Еще душ надо было бы принять, причём — обоим…

Ну вот и зоопарк. Утреннее солнце пребывало в состоянии ласки. Воздух был свеж.  Лужи после ночного ливня быстро высохли.

Обезьяны кривлялись, отражая человечьи гримасы. Мужчина в пиджаке вышагивал, как пингвин. Женщина кидала крошки уткам, повторяя жест тысячелетий. Бегемот, лениво виляющий хвостом, вызвал в Мишке бурю ассоциаций:  

— Он как ты, пап!  

— Я? — отец, худой, как жердь, замер.  

— Добрый!  

— Почему?  

— Хвостом виляет!  

Девочка с бантом, похожим на розовую медузу, фыркнула:  

— Твой папа — жираф!  

— Жирафы сосиски не едят! — парировал Мишка. — А тебя как зовут?  

— Юля!  

— А меня — Миша. Я в сентябре пойду в первый класс…  

У вольера со страусами пахло сеном и человеческой беспечностью. Работник в засаленной кепке, болтая о чём-то с уборщицей, лениво щёлкнул замком. Решётка приоткрылась на палец — достаточно, чтобы пернатая громадина с перьями, торчащими, как ёршик для бутылок, выскочила наружу. Страус напоминал оживший пуф из бабушкиной гостиной — такой же круглый, неуклюжий и нелепо-сердитый. Его глаза, похожие на две чёрные пуговицы, пришитые кривыми стежками, сверкнули обидой на весь мир.  

— Кар-р-р! — звук, будто сломалась гитара, заставил Юлю отпрыгнуть. Бант, трепыхавшийся как мотылёк, теперь прилип к её щеке.  

— Не бойся! — Мишка, забыв, что минуту назад боялся даже голубей, встал между ними, размахивая бейсболкой, как тореадор плащом. — Эй,  длинноухий! Выдеру тебя за уши, понял?!  

Страус замер, склонив голову набок, будто пытался вспомнить, где у него, собственно, уши. Толпа затаила дыхание. Пернатый гигант фыркнул, развернулся и, важно семеня, зашагал обратно в клетку, будто просто вышел проветриться.  

— Вот ведь интеллигент! — прошептал чей-то голос из толпы.  

Подбежавший папа, с лицом белее маминого фартука, схватил Мишку за плечо:  

— С тобой все в порядке?!  Он тебя не клюнул.

— Я бы его сам клюнул! — мальчик трясся от адреналина, но улыбался, как победитель.  

Дедушка Юли, задыхаясь, опёрся на трость:  

— Ну и нравы у этого зоопарка! Страусы гуляют, как коты…  

— Я и не испугалась! — фыркнула Юля, поправляя бант. — Но, Мишка, у страусов уши под перьями. Ты что, как слепой крот, тыкаться собрался?  

— А… я бы нашёл! — он покраснел, поняв абсурдность угрозы. — Они там, в пухе, как кнопки!  

— Как кнопки, — закатила глаза девочка. — Ладно, герой. Дай руку — бант развязался.  

Позже, дома, Мишка хвастался маме:  

— Он меня послушался! Прямо как Ерошка!  

— Ну да, — усмехнулась мама, — только Ерошка не клюёт людей в… кхм… места, куда страусы целятся.  

Вечером Мишка, засыпая, думал, что зоопарк — это место, где люди учатся понимать язык взъерошенных страусов, вспоминая,  что храбрость пахнет не порохом, а сеном и  глупой радостью от того, что кто-то тебя послушался.  

А потом он улетел  в сон, где звери говорили голосами родителей, а Юля смеялась, как колокольчик. Завтра будет новый рассвет — он знал это, как знают птицы направление ветра. Время текло сквозь пальцы, но он научился ловить его в ладошки, как солнечных зайчиков.