Сергей Станиславович Пахомов. Поэт. Родился в 1964 году в городе Ленинграде. Служил на Северном флоте. Закончил Литературный институт им Горького, семинар Ларисы Васильевой в 1991 году. Стихотворения печатались - Нева, Новый Мир, Арион, Лад Вологодский, Север, День и Ночь, Сибирские Огни, Лепта, Волга, Плавучий мост, Литературный Иерусалим, Берега, Новый Орёл, Топос, Сетевая словесность, 45-я параллель и др. Лауреат Золотого пера Руси за 2023, 2024 годы. Член союза писателей Санкт-Петербурга, Союза российских писателей. Проживает в деревне Мережа Вологодской области. Автор книг: По обе стороны дороги, Неболочь, Известь, Герой вашего времени.

Страница автора: https://poezia.ru/authors/pastoral

 

 

Сергей, Вы родились в Ленинграде, нынешнем Петербурге, городе, который сам по себе есть ничто иное, как поэзия, отчётливо звучащая под северным небом. В то же время он многое пережил, и его романтика с самого начала выразительно приправлена болью и тоской обычного человека, его надеждами и бесконечным ожиданием лучшей доли. В Ваших стихах прослеживается глубокое уважение к обычной человеческой жизни, именно ей служат глубина и величие образов, их удивительная поэтичность и мощь. Поэтому первый вопрос, который мне хотелось бы Вам задать – связываете ли Вы сами свой поэтический дар с городом и его судьбой?

Екатерина, да, я родился в Ленинграде, жил в центре, все мои детские впечатления связаны с этим периодом. После мы переехали в Купчино, пролетарская окраина, где жилые дома густо перемежались с рабочими общежитиями. Я потерял город детства. Вот что осталось:

 

***

 

Пришёл из школы – доля нелегка.

К нам – два коротких и четыре длинных.

Пытаясь дотянуться до звонка

(До солнца), вылезаю из ботинок.

Не получается. Свободною рукой

Жму на соседский, вид приняв серьёзный,

Чтоб тётя Ань сказала: «Дорогой...»

И руку подала мне грациозно.

Она стройна, высока и светла,

Она танцует лебедь в Мариинском.

Как воздыхателя плохи мои дела –

Добра она со мной по-матерински.

Я к ней спешу, зажав под мышкой том

Джек Лондона, желаючи потрафить,

Чтоб мы уселись вместе за столом

С альбомом театральных фотографий.

Мне кажется, что знает тетя Ань,

О чём я думаю, листая снимки долго:

Цветёт на подоконнике герань,

А под окном ждёт лёгкая двуколка,

В которой мне б хотелось увезти

Её (одну) в богатое поместье,

Прижать к разбушевавшейся груди!..

…Наутро, получив плохие вести

О скором переезде (навсегда!)

Из утлой коммуналки на Стремянной,

Я понял, что любви моей звезда

Останется надолго безымянной.

 

У меня мало стихотворений о Петербурге... Но как город мировой культуры он не мог не отразиться на моём образовании, воспитании, умении говорить. Я читал запоем, научился рано, ходил с книжкой под мышкой. Много болел, два воспаления лёгких в раннем возрасте. Итог: врачи порекомендовали сменить климат. Я был отправлен к прабабушке в Вологодскую область почти до самой школы. Там я или болел, или гулял, но очень своеобразно. Прабабушка была из староверов. Я молился вместе с ней, носил старушкам хлеб, участвовал во всех церковных мероприятиях, включая похороны на староверском кладбище... Поэтому, чтобы до конца понять суть моего поэтического дара - лучше прочитать это стихотворение:

 

НАРОД

 

Дымятся вербы у реки, частят скворцы на талой пашне…

Не прекращаются звонки в дверь, что закрыта нараспашку.

Час расстояния настал. Жильцы уютной коммуналки

Не провожают на вокзал, но дарят, что кому не жалко.

Дал дядя Ося монпансье, Петрович – перочинный ножик.

И завертелась карусель отъезда к бабушке Серёжи.

Москва-Бутырская чуть свет. Мой долг – на станции конечной

Бежать и выкупить билет, пока отец дотащит вещи.

Стародворянской, что давно мостили пленные французы,

Автобус (бледное пятно) ползёт, кряхтя от перегруза.

Два с половиною часа – всего шестнадцать километров,

Но светом родины в глаза душа наполнена и ветром.

Вот стайка плюшевых старух, что обсуждают дождик мелкий,

Их руки, их усталость рук – сеть грубых трещин на побелке,

Деды с окладами бород (фуражки сдвинуты на темя)…

Когда-то вера и народ, теперь – неверие и племя.

Вновь пересадка. Мы стоим, висим, лежим селёдкой в банке…

Часовня. Едковатый дым. И бабушка на полустанке.

 

 

С кем из ленинградских поэтов Вы были знакомы?

Из Ленинградских поэтов я дружил с Нонной Слепаковой, Галиной Гампер, Глебом Горбовским... Как-то Александр Кушнер заметил: мол, чтобы стать поэтом, достаточно хороших книг и таланта. Я бы добавил: и связи с корневой системой всея России. Я рад, что со мной случился данный симбиоз.

 

 

Вы сказали, что служили на северном флоте. Неудивительно, что многие Ваши стихи пронизаны хлёсткостью северного ветра и особой уверенностью. Наверняка, этот период подарил Вам и поэтическое вдохновение.

Служил я весьма и весьма оригинально. Это была 176 бригада кораблей резерва в посёлке Сайда-губа. Там отбывали срок проштрафившиеся офицеры (до выхода на пенсию). Корабли были настоящие, но старых проектов. Мой назывался прекрасно - эскадренный миноносец «Отрадный». Северного ветра хватило! Увольняться было некуда, поэтому все как могли скрашивали досуг. Старпом от скуки часто приглашал меня в свою каюту поиграть в шахматы. Много пили спирта. Главное, что бригадная библиотека была огромной, полные собрания сочинений русских и зарубежных классиков! Там я и начал писать стихи от скуки. Как-то, листая «Справочник абитуриента», наткнулся на Литературный институт и решил, по простоте душевной, что он-то мне и нужен. Стихов о службе мало, я их почти все выбросил после поступления. Один приведу:

 

САМОВОЛКА

Ночью бросил вахту: палки-ёлки!

В рундуке – затёртое письмишко.

Первыми его настигли волки,

Далее рассказывать излишне.

Колошматил заступ очумело

Мерзлоту случайного погоста,

Отзывалась эхом пустотелым

Яма, оказавшись не по росту.

«Хороните», – лязгнула мамаша.

«Хороните», – взвизгнула супруга.

На помин души его пропащей

Выпили по замкнутому кругу

Водки. Пили молча, через силу,

Угадать дальнейшее несложно:

Вскоре ветры выдуют могилу

Моряка с эсминца «Осторожный».

 

 

Сергей, получается, «с корабля на бал» – это Ваш случай!) Расскажите, как Вас встретил Литературный институт, чем удивлял, какие открывал двери, о чём особенно задумывались в период учёбы.

Екатерина, после флота я сразу подал документы в Литературный институт им. А.М. Горького СП СССР. Встретил меня институт прекрасно, но ужасно проводил. Теперь подробнее...

Это был 1985 год, я работал в Гаджиево, решил остаться на севере после флота, так как имел уже 6 «полярок». Отнёс свои стихи в поселковую школу учительнице русского языка и литературы – звали её Гелена Болеславовна – с тем, чтобы она поправила мне грамматические ошибки, ибо три года флота не прошли даром... Однако прочитав мои опусы, она сказала мне, что я точно поступлю. В Литературный нельзя было поступить сразу после школы, надо было отслужить или отработать два года. Это потом я узнал о конкурсе в сто человек на место, о трёхэтапном творческом отборе. Вызов почему-то долго не шёл, прошло три недели от последнего срока, и наконец – конверт. Я приехал в Ленинград, нанял репетитора по английскому языку – зав. кафедрой ЛГУ, которая немедленно потребовала изменить решение по поводу института, так как я выучил английский за десять дней) Сдав все экзамены на 5, кроме одного – русский язык – 4, я поступил. И получил приглашение перейти на дневное. Тут я познакомился с Геннадием Жуковым и Виталием Калашниковым, последний категорически отговорил меня от перехода. Виталий есть на сайте – страница памяти. Очень жаль, что нет Жукова – выдающийся поэт! Проучившись два курса, я вышвырнул все стихи и начал писать снова примерно так:

 

Отпылило лето, отпылала осень,

Что ни день, со снегом вперемешку дождь.

Стало меньше света, стало больше сосен,

На полях соломой догнивает рожь.

 

Лужи в грязной пене на дороге тучной

Отражают вечный запустенья вид,

Над речной излукой слышен скрип уключин:

Сумасшедший кто-то рыбу сторожит.

 

Сердце будоражит человек упрямый.

Пусть скрипит и дальше, я не буду спать –

Напишу про город, где болеет мама,

И про то, как ночью страшно умирать.

 

На четвёртом курсе меня напечатал «Новый Мир», и Лариса Васильева сказала, чтоб я собирал рекомендации в СП СССР. На очередном семинаре, решив, что наступает демократия, она попросила студентов проголосовать за несколько кандидатур. Проголосовали за меня. Вечером отверженный кандидат (он был взрослее) порезал меня в общежитии кухонным ножом. Дальше я уже не учился – меня все жалели и ставили хорошие отметки.

Диплом с отличием был ужасен. 1991 год! Вся комиссия вышла в рекреацию на моем чтении. Лариса была вне себя. Она сняла столик в «дубовом зале» ЦДЛ, потратила около 1000 рублей, сказав, что больше ничего сделать для нас не может. Было гнетущее настроение, но я немного отвлёкся, протанцевав белый танец с Беллой Ахатовной. Всю следующую ночь я пропил с выдающимися прозаиками, которые были гораздо старше меня. На свой вопрос «что делать?» получил ответ:

Серёга, настали чёрные времена, забудь, что ты поэт, от слова совсем, а не то сгоришь или сопьёшься, главное – выживи физически.

Лариса Николаевна советовала мне не пить, не ругаться матом, не совершать плохих поступков. Прозаиков я послушался, Ларису – нет.

Немного о людях... Тогда помогали, все были добрее, конечно. О мифах: я, весь забинтованный, сидел на перевязку в поликлинике Литфонда. Передо мной – Валентина Толкунова. О чём-то мы с ней поговорили. Когда пригласили в кабинет, она мне сказала: «Идите первым, Вам нужнее...». Когда сильно заболела дочь, Лариса попросила Раису Максимовну Горбачёву привезти из Японии лекарство. Она привезла, не взяла ни копейки.

 

 

Читатели часто отмечают сходство Вашей поэзии с живописью. Если бы у Вас была задача провести условную параллель между собственным поэтическим даром и изобразительным искусством, кого из художников захотелось бы назвать в первую очередь?

Про картины – ну, это распространенное мнение. А кого из художников… Даже не знаю. Сам я рисую не особенно хорошо. Иногда рисовал каких-то непонятных существ на полях, ещё до компьютерной эры... Один художник спросил: кто это? Я ответил: уродцы. Тогда он заметил: не выкидывай их, это очень крутые уродцы. К сожалению, уродцы сгорели вместе с домом. Больше я их не рисую. Многие говорят, что по некоторым моим стихам хочется снять мультфильмы. Редактор «Литературного Иерусалима» как-то привел в пример Кушнера, мол, Сергей, Семенович раскрывает одну метафору в стихотворении, а у тебя по четыре в строке. Я пошутил, что являюсь основоположником нового направления в поэзии: неандертализм. Шутку восприняли серьёзно и поправили: неонеандертализм. Примерно из этой оперы:

 

НАБАТ

 

Берёза, как белое горло страны, как утренний запуск в штанах «Сатаны»,

Надрывное горло, кричащее боль, где камень и холм над могилой – хлеб-соль.

Отведай, откушай земли каравай, развешивай уши, как дужку трамвай,

Как Нельсон, французам лапшу парусов, как платьица, музам. Уста на засов.

Стагнация стога – порукой реке, горячего грога эклога… Букет

Богатых лохмотьев – открытый псалом шуршит на ветру (не Алейхем Шалом).

Способствуй, злорадствуй, сворачивай на… Восточнее ока в окне – сатана.

Ангинное горло шипит матюги, я чувствую орды, как пальцы руки

На шее… Берёзов ознобный закат, как Осборна Оззи венозный набат.

 

Редактор книги убедил меня избавиться от лишнего метафоризма, чтобы смысл не «тонул».

 

 

Сергей, кто-то Вас поддерживал?

Мои начинания в литературе никто не поддерживал, особенно когда, после 1991, всё превратилось в фарс. Если посмотреть мой членский билет СП Петербурга – то пропуск на стройку выглядит лучше. А в Союзе российских писателей дата вступления совпадает с моим днём рождения. Советские писатели, жируя в основном, подложили нам большую свинью, расколов союз. Теперь мы лишены интеллектуальной собственности и средств к существованию. Печатаемся на безгонорарной основе. Это нонсенс.

 

 

Что скажете о современных течениях в искусстве и литературе?

Я каких-то литературных течений особо не наблюдаю. Есть группы по интересам.

 

 

А музыка Вас вдохновляет?

Музыка меня не вдохновляет. Я её просто иногда слушаю. В разное время – разную. Что-то и на меня написано. Самая популярная песня называется «Перелёт».

 

 

Как бы Вы охарактеризовали поэзию?

Поэзия в характеристиках не нуждается. Она сама охарактеризует кого захочет! Можно охарактеризовать человека, какой считает себя поэтом, и какового можно считать поэтом. Он должен быть сделан, как поэт. Творчеству обязано сопутствовать вдохновение, божий дар. Поэзия ничего не прощает тем, кто занимается ей во вторую смену. Но это есть данность, к сожалению, и характерная особенность нынешнего литературного процесса. Можешь – не пиши. Поэзия – труд в плане моральных, нравственных, энергетических затрат, труд, не имеющий себе равных. Читая современных поэтов (полно талантливых), я понимаю: у многих включён режим энергосбережения и инстинкт самосохранения, что ведёт к боязни мучительного заглядывания в бездну. В душе поэта обязана быть кромешная пустота, потому как вдохновение предполагает именно такое состояние души.

 

 

Сергей, как, на Ваш взгляд, меняется вдохновение, если говорить о его временном аспекте? Столько случаев, когда очень талантливые авторы не пошли дальше собственной первой волны. И наоборот – многие сильно выросли с момента первых стихов. Задумывались ли Вы о том, от чего это зависит? И зависит ли…

Екатерина, я в эти истории не очень верю, про первую волну... Я таких волн не различаю у настоящих поэтов. Скорее, периоды. У поэтов жизнь коротка была. Похоже, времена юных гениев миновали, есть такое мнение. Это связано с огромным информационным полем, которое надо освоить поэту. Дай бог состояться к пятидесяти. Хотя и срок человеческой жизни удлиняется. Мы все последователи Тютчева, в основном, а не Пушкина, пишем внутрь себя. Не стало поэм, баллад: они длинноваты и воспринимаются читателем негативно. Существует механическое и автоматическое письмо. Не могу сказать, исключает ли механическое письмо феномен вдохновения, так как пишу автоматически, 3-7 минут на любое стихотворение, поэтому нуждаюсь в редакторе. Саморедактор, наверное, ближе к механическому письму. Состояние, предшествующее этому действу, мне известно, оно не очень комфортно и мне, и даже близкому мне человеку. У меня есть только свой опыт. Байрон и Шекспир мне ничего не рассказывали, а те, кто мог, были неинтересны. Лет до двадцати я плохо знал поэзию. Потом, когда знакомился с лучшими образцами, ловил себя на чувстве сопричастности. Нет, не к стихам, а к людям, их написавшим. Я не мог отделаться от сочувствия им, какой-то трогательной жалости, понимания их несовершенных душ. Мне кажется, когда это прошло, я сам начал писать по-настоящему. Вот, как я это понимал:

 

МЕТАМОРФОЗЫ

 

Хула и поношение богам

За слёзы Публия Овидия Назона!

Блестя доспехами (не сёстрам по серьгам),

Спешит преторианская колонна,

 

Как время по рукам кариатид…

Взялись за пряжу Децима и Морта.

Мне сердце молчаливо говорит,

Что это не последняя когорта.

 

И так за легионом легион –

Как овцы, благоденствуя сквозь слёзы,

Мы для закланий пятимся в загон,

Где нам Плутон прочтёт метаморфозы.

 

Душа, не обладая естеством,

Не веря в предначертанность событий,

Себя отождествляя с божеством,

Усердно передёргивает нити

 

Обычной человеческой судьбы,

Где смерть, как и зима, не за горами.

Я видел придорожные столбы,

Украшенные беглыми рабами…

 

Мой дом уснул на горном берегу,

За домом – пруд в убранстве белых лилий,

Фруктовый сад… Я долго не смогу

Отдать долги, любезнейший Эмилий.

 

На дне пруда холодные ключи,

Над прудом пучеглазые стрекозы –

Набор неуважительных причин,

Чтоб я не написал метаморфозы.

 

Дня два назад привёл домой гетер

И, сделавшись назойливым как муха,

Поставил им Овидия в пример,

Зудя о вечном разгильдяйстве духа.

 

Ложь правдолюбцу – как земле вода,

Чтоб глупая надменность охладела.

Январским инеем примята борода –

Метаморфозы старческого тела.

 

Мне цезарь посулил высокий пост

И два сестерция за лист имперской прозы,

Но алчность, надоевшая как гость,

Мешает приступить к метаморфозам.

 

Овидий, знаю точно, был бы рад,

Беря всё то, чем брезговал Гораций…

Я предпочёл уединённый сад,

Дыханье распустившихся акаций,

 

Лукрецию… Я утром ей вручил

Мной лично обезглавленные розы.

Теперь я знаю тысячу кручин,

Чтоб не упоминать метаморфозы.

 

Как не хватает мозаичных терм,

Бесед с Овидием за чашею нектара…

Одна из главных в жизни теорем –

Происхожденье собственного дара.

 

Бродя по руслу мелкого ручья,

Беду, как нарастающие грозы

За виноградниками, ждёт душа моя –

Как понапрасну ждёт метаморфозы.

 

Мы, римляне, – отчаянный народ,

Чванливые, порой глухие сердцем…

Корнелий обещал, что Рим умрёт,

Растоптанный толпою иноземцев.

 

Давай сыграем. Нечет или чёт?

Откуда заклинатель форм и линий

О крахе Рима знает наперёд?

Его ничтожеством считает старший Плиний.

 

 

***

 

Гильденстерн и Розенкранц

 

Август умер (Гильденстерн), мёртв сентябрь (Розенкранц)…

Облетает поле стерх, где докашивают рапс.

Молибденов цвет воды, долог тихий листопад,

Пар, идущий от скирды, словно едкий самосад.

Стог рапирою – Лаэрт; Гамлет – дерево в огне.

Спит искусственная смерть милой ящеркой на пне.

Где докашивают рапс, лес, как замок Эльсинор,

За который Фортинбрас – ветер затевает спор.

Вот и весь тебе Шекспир. Череп Йорика – валун.

Я, закрыв ладонью спирт в стопке времени, вздохнул,

Выпил, сплюнул, закурил «Аполлон» – полоний! Сад.

Ливень (Клавдий) лил и лил быстродействующий яд

В ухо озера (отец принца датского – король)…

Замигал на кухне свет, как порхающая моль.

 

 

Дом

 

Аляповат, слегка кургуз дом возле озера. Настырно

Он смотрит окнами на шлюз. Головкой сливочного сыра

Холм. Дуновение зимы, вдоль поля заячье сафари,

Ручей с оттенками сурьмы, бор, лунной пылью офонарен…

Темна, как ягода ирги, морозом скованная лужа,

Опрятен шорох кочерги в печи, где дозревает ужин.

Ночь сыплет радужную соль, гадают звёзды над утёсом,

Странноприимная юдоль повита сумраком белёсым…

На раскладушке дремлет кот, свернувшись под ворсистым пледом,

И чайник задом наперёд кипит, как площади в Толедо.

Встаю. Пылает и скрипит в коленных и других суставах.

Увы, состарился пиит – разбит, как шведы под Полтавой.

Но душу выдадут глаза – в них, зимней полночью хранима,

Застыла чёрствая слеза от неотеческого дыма!

 

 

Сердце

Варфоломеевскою ночью заря и та крестообразна.

Земля, разодранная в клочья, уныло собирает пазлы:

Приставит долу теремок, а озеру – причал скрипучий,

Соединит замок в замок плывущие по небу тучи.

Круг новоявленной луны (сравню его с гончарным кругом)

Вращается – озарены стога, повисшие над лугом.

Я – протестант. Оконных рам кресты в сиянии размытом

Мой дом, где сказочный бедлам, убийцам выдадут открыто.

Багрово-красные плащи осин мелькают подле дома,

И подбираются ключи, и поджигается солома.

Ещё мгновенье – и войдут убийцы, обнажая ветви,

И сердце, скрученное в жгут, проткнут, и вырвут незаметно,

И пустят по ветру, как лист, осенний лист, как змей бумажный...

Была ли смерть, была ли жизнь – теперь неважно.

 

 

В пустом саду

Я часто вспоминаю сад пустой –

Пустой, как мир, без имени, без грёзы,

Где, словно богомольцы на постой,

Столпились пожелтевшие берёзы

У входа. Но калитка заперта,

Забор ощерил выгнившие жерди.

Щемящая такая пустота,

Что страшно даже шляющейся смерти.

Бессмысленно рассказывать о том,

Что рухнула, состарившись, беседка,

Ведь я дышу – дышу в саду пустом,

Как временем надломленная ветка

Черемухи, что вряд ли здесь росла:

Здесь остов яблони, скрип одичалой вишни

Да, как Иван не помнящий родства,

Я – третий и, по-видимому, лишний.

Я был здесь мальчиком. Зачем-то рвал плоды,

Соседка зазевается как только,

И прятался, своей боясь мечты,

В сарае, крытом звёздами и толем.

Я мыл плоды в кадушке у пруда –

Цикады пели, квакали лягушки,

Ночные звёзды падали туда,

Где яблоки барахтались в кадушке.

…Соседки нет. Не сушится бельё,

Нет и намёка чуткого вниманья,

Вмешательства её в небытиё

Пустого сада в центре мирозданья.

Я здесь один. Я бог забытых мест.

Я помню до подробностей мельчайших,

Кто нёс за гробом вышивку и крест,

Кто снял с плиты перекипевший чайник,

Кто был влюблён... Теперь в саду пустом

Нет ничего, что дорого, в помине.

Но я дышу, точней – хватаю ртом

И воздух, и спасительное имя.

Большой зеркальный карп

У странных берегов в конце речной протоки

Жил-был, облюбовав заиленный затон,

Большой зеркальный карп. Здесь певчий хор осоки,

И клирос камышей, и остров, как амвон.

Большой зеркальный карп, он медное зерцало

Кувшинковых листов. Я помню жадный рот,

Ловящий комаров: открытое забрало,

Как в бабушкин подвал потусторонний вход.

Лианами усов, ноздрями в гулком иле

Копался целый день, пуская пузыри…

Большой зеркальный карп, мы, кажется, дружили,

И ты не уплывал до утренней зари.

Большой зеркальный карп, озёрный лежебока,

Чудовище глубин, погибель рыбаку,

В твоих сухих глазах телячья поволока,

А капли чешуи – медали на боку.

Мой добрый старый карп, я по тебе скучаю

И часто прихожу под радугу моста…

Ты умер или жив? Твой вздох не замечаю.

Колышется камыш, колеблется звезда.

 

 

Мост

Протиснись в скрипучую душу зимы!

Возьми у подлеска осины взаймы.

Природным огнём упоённая печь

Трещит, как по крепким редутам картечь.

Мой сон проявляется явью во сне,

Где мама читает Чуковского мне,

Где вечность скрывает увечье реки,

Где камни разбиты, как в кровь кулаки.

 

Из всей «Илиады» мне нравится конь:

Его хоть корми, хоть пои, хоть супонь,

Седлай на рассвете – в его животе

Ахейцы, как дети, сидят в темноте.

 

Протиснись в холодную душу мою –

Узнаешь, как страшно стоять на краю,

Фунт лиха почём (красен долг платежом),

О долге – недолго, отдельно, потом.

Зима – рукотворна, молитва – темна…

На фоне закрытого ветром окна –

Под небом в отметинах кровельных звёзд –

Из детства и снег, и колодец, и мост.

 

 

Эвтерпа

Печально дивная Эвтерпа глядела в русские поля –

Там колосилась в листьях вербы неэстетическая тля.

Я ночь гулял, я был не в духе, зевал нахально и уснул.

«Чёрт побери!» – звенели мухи, садясь на выбоины скул.

Лежал на противне залива карась, как будто запечён,

И чёлн рыбацкий терпеливо качался, выщерблен и чёрн.

Чем дальше в лес – тем краше ведьмы, кобыла с возу – бес в ребро,

Хрен не загадочнее редьки, но дерзновенней. Болеро

Гусь танцевал у церковушки, старался из последних сил,

Зной восходил, как пар из кружки, когда б я чай туда налил.

Присела нежная Эвтерпа на прерывающийся луч.

Жара томила, словно термы – ни облаков тебе, ни туч…

Я всё с себя содрал, что было, и прыгнул в озеро плашмя,

Крича: «Горация на мыло! Эвтерпа, выбери меня!»

Проснулся. Шумный муравейник опарой раздавался вширь,

Листал рогатый жук (бездельник) из листьев сложенный псалтырь…

И мне прелестная Эвтерпа шепнула, сдерживая смех:

«Поэтов не бывает первых с одною музою на всех...»

 

 

Вечера Эльзы

 

Снег позёмкою – похоже на писание стихов.

Я бы вылез вон из кожи, как луна из облаков,

Я бы вышел на дорогу... Эльза, собери на стол.

Ты всегда молилась Богу – Бог услышал, снизошёл:

Грузди, хлеб из русской печки, огуречик-хрумалёк…

Ты зажгла бы, Эльза, свечки – зимний сумрак недалёк.

Свет часовни околелой тихо льётся над селом…

Что-то быстро потемнело и в глазах, и за окном.

На углях порхает пламя, клонит голову ко сну…

Надо крест поправить маме, Эльза, в ближнюю весну.

До весны подать рукою – пуще прежнего метель,

Словно стелется в покоях белоснежная постель.

Эльза вымыла посуду, погасила Эльза свет.

А пребудет с нами чудо – чудо-юдо – или нет?..

 

 

Песни на стихи Сергей Пахомова

 

Скоро осень (музыка А.Ерегина, исп.Ю.Ерегина)

 

Торжествовала темнота (музыка А.Ерегина, исп. И. Савельева)

 

Василёк (музыка А.Ерегина, исп. И. Савельева)

 

Март (музыка А.Ерегина, исп. И. Савельева)

 

Белый свет (музыка А.Ерегина, исп. И. Савельева)

 

Перелёт (музыка А.Ерегина, исп. И. Савельева)

 

 

Беседовала Екатерина Камаева