Над Алупкой небо, трепеща синевой уходящего дня, разливалось в чернильницу ночи. Полумесяц, подвешенный меж звезд-подруг, дрожал, словно серебряная чешуйка, выпавшая из небесного кармана. Облака, перистые и бесприютные, таяли в темноте, как сахар в забытом стакане.  

— Взгляни, — шепнула она, прижимаясь плечом к его ребрам, — будто круассан, позавчерашний, закатился в молочную пену.  

— Ошибаешься, — отозвался он, щурясь в холодок ночи. — Это ломтик осетрины, прокопченной на ольховых углях, дразнит картофельную муть. Блюдо без тарелки.  

— Флиртует с пустотой, — вздохнула она, прикрыв веки. — А мой желудок стучит, как метроном в опустевшей квартире.  Сухарик бы, хоть крошку, закатившуюся под теткин комод...  

— Тетя Соня, — вспомнил он, вглядываясь в скрипучую тень дома, — умерла щедро: подарила нам этот склеп воспоминаний. Ни крошки в буфете — лишь пыль да тени от фарфоровых собак.  

— Продадим? — спросила она, будто проверяя, не выветрилась ли из слов соль.  

— Здесь состаримся, — ответил он твердо, но голос его дрогнул, как струна, задетою ветром.  

— Не хочу морщин, — выдохнула она, касаясь пальцами висков, — грудей-наволочек, целлюлитных карт на бедрах...  

— А я, — перебил он, притворяясь, что смеется, — отжимаюсь. Иногда. И не курю. Мужская старость — это благородный сыр: плесень сверху, а внутри...  

— ...затхлость, — докончила она, щурясь в темноту. — Ладно. А что мы тут будем делать?

Куплю баркас. Ты  сошьешь паруса из занавесок, пропитанных запахом лаванды

— И  твоего вчерашнего табака.  

— И будешь ждать на пляже, — подхватил он, разыгрывая сценарий, как дети, прячущие страх в кукольных домиках, — слюнявя губы от голода, а я приплыву с рыбой-коровой, вымястой, нелепой...  

— Буайбес из медуз, — усмехнулась она, — Сократ голодал, но мы-то не философы.  

— Во сне, — сказала вдруг, сжимая его запястье, — нас съели вертлявые папуасы. Даже не накормив.  

— Несправедливо, — кивнул он, — в последний путь — с полным брюхом. Как преступникам...  

— Я бы выбрала тарелку борща!

— Опять! — засмеялся он, но смех рассыпался, как бисер по полу.  

— Кота заведу, — объявила она, глядя в щель между ставнями, где пряталась луна.  

— Мышей нет, — возразил он механически, — кот — это роскошь. Как воспоминания о сыре.  

— Для души, — прошептала она, — буду согревать им постель.  

— А я? — спросил он, и вопрос повис, как паутина в углу.  

— На диване,  ты стал похож на спящий вулкан.  

— Храпеть перестану, — пообещал он, зная, что врет.  

— Диета, — шепнула она в темноту, — и пиво...  

— Силы воли хватит лишь на то, чтобы хотеть, — признался он, и слова его растворились в скрипе половиц.  

Луна, поднявшись выше, лизала подоконник.  

— Груди, — сказала она вдруг, обнажая плечо, — сравни с чем-нибудь... не банальным.  

Он замер, перебирая в уме метафоры, как четки:  

— ...Торт «Эстерхази» — два коржа, пропитанных коньячным кремом. Загар — глазурь из крымской горькой шоколадки. Я буду дегустировать губами… 

— Зачтем, — кивнула она, притягивая его к себе, целуя шею, где пульсировала голодная вена.  

Где-то за стеною скрипнула дверь — может, призрак тети Сони, а может, ветер, тоскующий по прошлому бархатному сезону. Усы его, стрелки сломанных часов, показывали вечность. А ночь, расползаясь по швам, шила новую реальность — из голода, смеха и той нежности, что сильнее смерти.