Красная как ночь (Рекомендованное)

Вот город Сиппар. Я тут родился.

Вот холм, зажатый между голубой ладонью неба и зелёной ладонью земли,

не дающий этим ладоням сомкнуться в молитве.

Два дерева на холме. Одно похоже на коня, другое – на человека.

Оба шелестят. Я не слышу их шелеста,

но я вижу, как по их кронам вспыхивают и гаснут белые огоньки.

Это листья переворачиваются белым исподом кверху.

У человека большие уши. Он раскинул руки. Он молится или зовёт на помощь.

Конь бьёт копытом. Когда копыто касается земли,

я слышу птичий визг. Я пытаюсь увидеть, не птица ли там лежит, под копытом коня,

не птицу ли тот забивает насмерть ударами своей великолепной,

изысканно изогнутой ноги,

но мои глаза, переполненные небом и солнцем,

начинают болеть, и я отвожу взгляд.

 

Нет, это не птица визжит. Это солнце царапает хрустальные,

кровоточащие золотом щёки неба.

Фигуры на холме отливают смесью золота и зелени,

такой же яркой, как и картины прошлого,

плывущие теперь в моей голове.

 

Я ведь бегал по этим самым улицам,

крал персики на базаре,

плескался в реке возле храма богини Иштар.

Но я никогда не взбирался на этот холм.

Зачем?

Там не было персиковых деревьев,

там не было девушек в тонких платьях, расшитых птицами и цветами,

там не было драконов, которых по праздникам водили на серебряных ошейниках вокруг храма, бросая перед их лапами грозди свежих цветов.

Ничего этого не было на холме.

 

А теперь там выросло два дерева,

конь и человек.

 

Тамзи вдруг ужасно захотелось взобраться на холм,

потрогать оба дерева, ощутить ладонями их шершавую кору,

подставить лицо под рассыпчатую тень листьев,

и он даже улыбнулся этому тщетному, глупому желанию.

Сил не было никаких. Надо найти воду, иначе смерть.

 

Тамзи вышел на улицу своего детства,

похожую на русло высохшей реки.

Уже едва передвигая ноги, поплёлся он по этому руслу,

между стенами жилых домов,

которые пахли соломой и глиной.

Всё казалось чужим, как другие города,

которые Тамзи видел, когда ходил с войском по всему царству.

 

Страшно хотелось пить. Язык тёрся о сухое нёбо. Болело и дёргало раненое плечо.

Тамзи посмотрел в один конец улицы, потом в другой.

Все двери закрыты. Никто не даст воды. Никого здесь нет.

Щемящее, тоскливое чувство одиночества пронизало ему сердце.

В глазах набухали красные пятна,

отчего улица тоже становилась красной.

Нет, этот ушастый человек не молится. Он просит о пощаде.

Сейчас конь добьёт птицу, а потом затопчет и его.

А потом… а потом конь сойдёт с холма

и примется за меня. Скорей бы уже.

 

В тот же миг я услышал звуки флейт и тимпанов.

Я повернулся к этим звукам, омывавшим лицо, как обещание воды.

Это была знакомая с детства праздничная музыка.

В ответ на неё моя душа встрепенулась,

красный покров упал с моих глаз

и душа очутилась в своём родном городе,

она узнала этот город, она отыскала его прежний образ внутри себя самой,

где-то там, под грудой измятых доспехов,

под пятнами рыжеющей на солнце крови,

под стуком бронзовых подков,

и оба города соединились в один.

 

Я почувствовал, как улица детства обнимает меня

длинными руками своих вытянутых стен,

как обнимаешь близкого друга, с которым не виделся много лет,

вернее, обнимаешь чужака в память о друге.

 

И вот, прошлое Тамзи стало пахнуть бронзой и кровью,

а настоящее – долгожданной водой и персиком.

На, держи. Отнеси богине. Она улыбнётся тебе.

Мама протягивала мне персик и тоже улыбалась.

Мама, над этой твоей улыбкой совсем нет лица.

Я побежал, топая ножками по песку. Но копыта боевых коней стучат сильнее.

Они так сильно стучат, что совсем заглушают моё топотание.

Завернув за угол, я остановился.

Шершавый, ароматный персик притягивал меня.

Если я просто его понюхаю,

то ничего ведь не будет? Богиня Иштар не обидится ведь,

если я просто его понюхаю?

 

Съев персик, я бросил косточку на песок,

облизал пальцы и, подпрыгивая, помчался в храм.

Он стоял в глубине улицы. Почему стоял? Он и теперь стоит, не правда ли?

Иначе и быть не может. Иначе я никогда не вспомню лица мамы.

 

Я возвращаюсь из школы, моя голова полна стихов и грамматики,

но мама уже ушла в дом. У неё много дел.

Ей нужно приготовить еду для всех нас, заштопать красивое платье, которое отец привёз давным-давно из Вавилона, и умереть. Еда, платье, смерть. Это не было в один день, однако в прошлом всё кажется одним днём. Отца я не помню совсем. Тамзи пожал плечами. Он усвоил этот жест после ранения, после того страшного удара, который смял морду льва на его левом наплечнике. Я начал предпочитать боль в плече всему остальному. Глубокая простота этой боли спасает меня. Вот и храмовая улица. Уже совсем близко.

 

Тем временем шум приближался. Флейты визжали, тимпаны звенели,

но музыка больше не заглушала гулкий, плотный стук шагов множества людей. Тамзи слышал смех и радостные вскрики. Показалась толпа. Это было шествие в честь рождения богини Иштар. Вот где все они, поэтому и улицы пустые. Тамзи прижался к стене и смотрел. Впереди плыла сама богиня, покачиваясь на украшенных лотосами носилках. В глазницах богини сверкали крупные рубины, её пышные светлые волосы окружал золотой венец. Богиня улыбалась накрашенными красной охрой губами. Она держалась прямо и, чуть расставив изогнутые в ладонях руки, смотрела перед собой. Золотые браслеты позвякивали у неё на запястьях. Прекрасная богиня Иштар. Тамзи ждал, что она повернёт голову и хотя бы мельком взглянет на него, но Иштар проплыла мимо. Её платье, расшитое шумерскими гимнами, ниспадало к носилкам. Иногда та или иная часть нагого тела богини соприкасалась изнутри с платьем, отчего на синей поверхности ткани появлялись и пропадали волны.

 

За носилками шагали жрецы, важные, бородатые, в длинных белых балахонах, в кривых красных шапках. У каждого в руке был длинный жезл с закрученной рукоятью, похожей на хоботок огромного мотылька. За жрецами шли наголо обритые молодые послушники. На их ладонях, покрытых льняными полотенцами, лежали золотые таблички с крупной клинописью. Золото так сверкало на солнце, что клинопись, казалось, текла по ладоням послушников и капала на землю. Музыканты били в барабаны, надували щёки, свистя сразу двумя флейтами. Дети верещали и хлопали в ладоши. Нарумяненные девушки бросали вверх цветы. Один цветок ударился о стену рядом с Тамзи и упал ему под ноги. Он захотел поднять цветок, но, присмотревшись, увидел, что это косточка от персика.

 

Замыкали шествие животные,

которые тоже хотели поздравить богиню Иштар.

Сначала шли лошади, потом ослы, потом собаки. На лошадях были расшитые красной нитью попоны, на ослах – белые полотенца, а на собаках – кожаные ошейники.

Тамзи наблюдал отрешённо, будто видел сон.

Последними шли голые по пояс рабы в набедренных повязках. Рабы обнимали кувшины с пивом, залепленные воском. Соломинки для питья торчали из воска, отчего кувшины казались огромными насекомыми,

которые устали вырываться из цепких, натруженных рук

и решили притвориться мёртвыми.

 

А я всё ждал, что появятся драконы,

но драконов не было. И не удивительно. Разве позволят этим благородным зверям плестись в самом конце, после ослов и собак?

Драконы возглавляли шествие, я в этом уверен.

Я смотрел на богиню и поэтому не заметил их.

 

Пить, пить. Тамзи оттянул ткань с плеча и взглянул на рану. Она сильно разбухла и стала гноиться. Розовеющее по краям красное пятно ползло вниз, к локтю. Облизав сухим языком свои каменные губы, Тамзи посмотрел вверх. В неровном от ветра синем небе кружил орёл. Процессия свернула в боковую улицу. До слуха теперь доносился лишь невнятный звуковой поток, смесь человеческих криков, надрывного визга флейт и звона тимпанов. Тамзи показалось, что он слышит ещё и барабаны, но это билось его сердце. Пахло чем-то кислым. Наверное, рабы пролили пиво.

 

Значит, сегодня начался праздник,

день рождения богини Иштар. И я угодил прямо на него.

Конечно, это можно счесть благим предзнаменованием.

Но что мне теперь делать? Праздник продлится три дня,

и в храме полно людей. Бесполезно туда ходить… Меня не примут. А, вот и наша стена.

Кто-то утыкал её осколками кувшинов. А мы не боялись воров. У нас нечего было красть. Разве только самих нас. И всё-таки… знаешь, стоя за воротами, я подумал, что Смерть не стала бы перелезать через стену, даже если бы и не боялась ободрать себе руки. Смерть ведёт себя не так. Она подходит и стоит на улице. Она ждёт, чтобы кто-нибудь открыл ей ворота. Иногда Смерть похожа на соседского ребёнка, прибежавшего клянчить яблоко,

иногда на собаку со слишком красным языком,

иногда на курицу или даже на воробья.

Иногда Смерть – это просто ветер,

вкусный свежий ветер, как вода из колодца.

 

Наш двор совсем не изменился. Вон качели, на которых мы качались,

моя сестра и я. Пчёлка и я. Все звали сестру Пчёлкой

за её резвость и непрерывное невнятное говорение.

Она дожила до семи лет, и я понимаю теперь,

что ей нужно было выговориться за всю свою непрожитую жизнь.

Слова, торопясь и толкая друг друга,

вылетали из Пчёлкиного рта. Невстреченный жених, нерождённые дети, ненасмотренное солнце, неналюбленное тело – всё спешило высказаться губами ребёнка, всё спешило отвоевать у его памяти хоть малое место. Но какой памяти?

Как можно помнить то, чего не будет? Мне и самому казалось, что я вместе с Пчёлкой быстро-быстро проговариваю моё детство, но это мои пересохшие губы шептали: вода, вода, вода…

 

Наши качели всё ещё привязаны к двум пальмам. Одна пальма выросла,

другая давно засохла, поэтому качели перекосились. Любой ребёнок, хоть живой, хоть мёртвый, теперь упал бы с них, и оба ребёнка заплакали бы, но по-разному. Живой ребёнок плачет ртом, и горлом, и сердцем. А мёртвый ребёнок плачет ветром, и шелестом листьев, и шумом дождя. Вон и птица счастья, которую отец после первой брачной ночи повесил на карниз.

Бедная птица счастья. Крыло отломилось, и клюв почернел.

Новые хозяева, те самые, которые утыкали стену осколками горшков,

не тронули птицу счастья, наверное, посчитав это плохой приметой.

И вот она висит, бедная птица счастья,

висит упорно, висит жалко.

 

А вон и Пчёлка на пороге дома. Я вижу её очень ясно.

Она сидит, обхватив ручками коленки, обтянутые платьем. Я вижу красный мак, вышитый на левом рукаве платья. Пчёлка смотрит на меня в упор. Именно так смотрят мёртвые. Они, как и боги, никогда не отводят взгляда.

Ты замечала это? Ты ведь сама потеряла мать.

Не надо, не отвечай. Зачем расстраиваться понапрасну?

А мама стучит посудой на кухне. Скоро мы будем обедать.

Но я не вижу себя. Меня там нет.

Я не могу толкнуть ворота, войти во двор, обнять Пчёлку. Она бы дала мне воды.

Чтобы войти, мне надо умереть, а я пока не умер. Или умер? Я не знаю.

 

Там! А, Там! Дай мне персик! Я такой голодный, Там!

Противный, хнычущий голос отскакивал от стены к стене.

Тамзи скривил рот. Напротив него, прижавшись к закрытым воротам дома,

стоял мертвец и тянул к Тамзи руки.

Тамзи прошептал, не чувствуя губ: Нет у меня персика. Я съел персик. Уйди.

Мертвец прекратил хныкать и бочком, бочком подошёл ближе,

сел на корточки и начал толкать пальцем косточку.

Из раны на его животе капала кровь.

Тамзи стоял и тупо смотрел, что делает мертвец. Это был молодой парень, почти голый, в полосатой набедренной повязке. У него были чёрные волосы, висящие двумя короткими ломтями по бокам лица, слипшиеся от крови. У него были густо подведённые глаза и, как у Иштар, накрашенные охрой губы. Это невольное сравнение оскорбило и разбудило Тамзи.

 

Он закрыл глаза и побежал, подпрыгивая и напевая давно забытую песенку,

во двор храмовой школы. Посередине двора стоял фонтан. Это был яшмовый лев,

из пасти которого тонким, ровным до неподвижности ручейком лилась вода.

Струя была настолько плотной,

что казалась торчащей в пасти льва соломинкой, через которую лев тянул воду

из большой чаши под ним, выточенной тоже из яшмы,

но не тёмно-зелёной, как лев, а голубой.

Тамзи хочет подойти к чаше, но кто-то стоит у него на пути.

Это мальчик, толстый мальчик. Он смеётся. Он всегда смеётся. Его зовут Абум.

Я не помню, как звучал голос моего отца, но смех Абума я запомнил на всю жизнь.

Отойди, я хочу пить! Абум не отходит. Уверенный в своей силе,

мальчик стоит перед фонтаном. Теперь вокруг него появились и другие дети.

Все они подстрекают Абума. Они хотят посмотреть, как мы будем драться.

Бешенство вскипает во мне. Жажда раздирает мне горло.

Отойди, гад! Абум сильнее меня,

но его снисходительная, насмешливая улыбка переворачивает мне душу.

По моим глазам плывут красные пятна. Я тяжело дышу жарким, сухим ртом.

Абум опять толкает меня, толкает небрежно, убеждённый в своей победе.

И тут моё детство кончается. Последний толчок Абума ломает во мне что-то,

некую не дававшую мне распрямиться скорлупу, и скорлупа разваливается, и мир меняется, страшно и внезапно.

Я становлюсь именно таким, какой я теперь.

Изо всей силы я толкаю Абума обеими ладонями в лицо.

Это происходит настолько быстро,

что мальчик не успевает подготовиться. Откинувшись головой, он падает,

медленно падает, уже столько лет падает на землю. Я вижу его испуганные, удивлённые глаза, сперва смотрящие на меня, а потом на небо,

неровное от ветра небо, теперь совершенно пустое.

Он бьётся затылком о край фонтана. Правая нога, попавшая в щель между яшмовыми плитами, подворачивается с отвратительным хрустом.

Абум, грузный, кудрявый, лежит на земле. На шее у него кровь. Нога странно торчит в сторону.

Мальчики в ужасе замолкают. Слышно лишь тонкое, безразличное журчание воды.

Абум сначала лежит неподвижно и тихо, но потом начинает плакать.

Да что ты, Там! Ты всё неправильно помнишь! Абум не так лежал! Я покажу тебе, как он лежал! Мертвец улёгся на песок и, комично отставив ногу, застонал.

Там, друг мой! Ты убил мой смех! Но ты запомнил его! Теперь я буду смеяться в тебе, друг мой! Будет весело, Там! Тебя ждёт блаженс…

Мертвец закашлялся и согнулся в животе.

Ободранные колени упёрлись ему в лоб.

Но Тамзи этого уже не видел. Шатаясь и плывя в красном тумане,

он пошёл было прочь, но мелко задышал и опустился на порог соседского дома.

 

Здравствуйте, учитель Гибил. Позвольте мне посидеть за моим столом.

Мой меч в мягких ножнах. Он не будет стучать о скамью

и не побеспокоит ваших детей.

А Ваше оружие – тростниковая палочка и кожаный ремень.

Я никого не потревожу.  Я просто более плотный ветер,

я – линия немудрого дыхания. Сколько людей на этом свете помнят Вас?

Ваших мальчиков поубивали в битвах,

их растоптали серебряными лапами слоны,

и клинописные зёрна, посеянные Вами,

никогда не дали всходов. Но я помню Вас, и кто-нибудь ещё помнит,

иначе Вы не стояли бы здесь и не читали бы Ваши таблички.

Что это так звенит? Это лев топает яшмовыми лапами в чаше фонтана.

 

Это звенит засов на воротах. Вот они отворились.

Тамзи с усилием повернул голову и увидел крупного человека, лысого, в серой тунике. Дрожащими пальцами Тамзи указал на свой рот.

Мужчина повернулся и ушёл. Ворота остались открытыми.

Тамзи сидел, оставив пальцы на своих губах,

похожий на огромную грязную куклу.

Как у меня болели пальцы, когда я учился играть на лире, если бы ты знала!

Пальцы надо сломать, говорила мне богиня Иштар.

Пальцы надо сломать, а то музыка никогда не выйдет из них.

Мужчина вновь показался на пороге.

В руке у него была глиняная чаша, через кромку которой переливалась вода.

Тамзи медленно, как во сне, принял чашу и начал пить,

неохотно, будто принуждая своё тело, уже настроившееся на смерть.

Но вот губы начали глотать воду, глотать жадно,

каждым глотком всё больше смывая красную черноту в голове.

Тело Тамзи задрожало,

и чистое, белое пятно вспыхнуло перед глазами.

Это бог, спустившийся за душой,

отлетал обратно на небо.

 

Благодарю Вас, прохрипел Тамзи.

Ничего, ничего. Мужчина похлопал его по плечу. Тамзи вскрикнул от боли.

Что там? Дайте посмотреть.

Тамзи хотел возразить, но только покачал головой.

Мужчина нагнулся и, осторожно оттянув рубаху Тамзи,

поглядел на плечо.

Э, нехорошо. Вам нужно промыть рану.

Голос мужчины был сиплым. Изо рта сильно пахло пивом. Один глаз дёргался,

отчего казалось, будто мужчина подмигивает собеседнику.

Зайдите-ка в дом. Тамзи уже немного пришёл в себя. Он сидел, упираясь затылком в косяк ворот. Он вяло улыбался.

Абум, ты не узнал меня?

Он хотел добавить, что сам узнал Абума лишь по сильной хромоте,

но промолчал. Абум вгляделся в лицо Тамзи, потом покачал головой.

Простите, я не знаю Вас.

Абум стал грузным, корявым. Исчезли его кудряшки. Глаза, которые раньше бегали по всему лицу, теперь уныло кисли в глазницах.

 

Абум, неужели ты меня не помнишь?

Тамзи говорил с хриплой натугой, чужим, ещё не вернувшимся к нему ртом.

Ну вспомни. Я Тамзи. Мы соседи. Мы в школу ходили вместе.

Абум улыбнулся. У него не было переднего зуба.

Потом он промямлил, не размыкая губ,

словно боясь выронить изо рта слова и разбить их:

Там, ты что ли? А мы думали, ты умер! Ты разве не умер?

Как видишь. Здравствуй, Абум.

Боги всемогущие! Там! Это правда ты? Где же ты пропадал?

Абум присел на корточки. Он пошатывался. Лицо Тамзи теперь тонуло в его горьком, пряном дыхании.

Да нигде. Воевал.

А к нам какими судьбами? Ладно, потом, потом. Давай, заходи в дом!

Абум вскочил и снова хотел взять Тамзи за больное плечо,

но Тамзи инстинктивно увернулся, и ладонь Абума пролетела мимо.

 

Абум закрыл ворота и пошёл первый по дорожке из обожжённых кирпичей.

Он сильно качался от хромоты. Тамзи, едва поднявшись на ноги, плёлся сзади.

Дунул ветер, наверное, со стороны пустыни,

горячий, неподвижный ветер. У Тамзи опять всё поплыло перед глазами.

С трудом различал он большое колесо, прислонённое к стене дома,

и шелестящее дерево, наверное, финиковую пальму.

На пороге дома стояла девочка. Тонкая, в длинном синем платье.

Она смотрела на Тамзи с испуганным любопытством.

Это моя дочь, Анату. Откроешь нам дверь? Да, милая?

Девочка стремительно повернулась.

Её платье плеснуло, как струя морской воды.

Тамзи хотел поблагодарить её,

но всё куда-то пропало. Остался лишь долгий, ноющий звук.

Так выли наши собаки, когда мы отступали. Мы забивали их одну за другой, потому что нам нечего было есть, но собаки всё равно не убегали от нас. Они лишь выли каждую ночь, а их оставалось всё меньше, и вой их становился всё тоньше, и потом осталась только одна собака, и это она теперь воет в моей голове. Что толку тебе выть? Всех перебили – и собак, и лошадей, и людей. Те, которые выжили, разбрелись по царству. В этом царстве даже деревья шелестят по-другому. Столько крови теперь поднимается к небу, столько крови теперь утекает в ночь, красную ночь. Как хорошо лежать на мягком и никуда не идти. Замолчи уже, иди ко мне, я потреплю тебя по голове, я почешу тебя за ухом. Не вой так. Дай мне поспать. Собака и в самом деле замолчала и, махнув хвостом, подошла к Тамзи. Глупое ты животное. И верность твоя глупая. Зачем ты не убежала? Дай мне лапу. Тамзи взял собачью лапу и тихонько нажал на неё, чтобы показались когти. В то же мгновение он почувствовал воду на губах. Кто-то обмакивал ему рот мокрой губкой. Потом ему начали обтирать лицо спасительной, прекрасной, холодной водой. Глаза Тамзи пришли в движение и, сломив сопротивление век, раскрылись. Над ними склонилось большелобое лицо. Два глаза в лице казались бойницами, сквозь которое ломилось голубое небо. Тамзи попытался вспомнить имя этой голубоглазой девочки, но не мог. Благодарю Вас. Я полежу немного. Всё опять потемнело.

 

Он открыл глаза оттого,

что край занавески, колеблемой ветром,

щекотал ему лоб,

вернее, оттого, что он стал, наконец, ощущать это щекотание.

С тупым сонным удивлением посмотрел он вокруг.

Он лежал на кровати возле окна,

в котором качалась ветка дерева, обсыпанная белыми цветами.

Слышалась перебранка попугаев.

Заплечная сумка и короткий меч в исцарапанных ножнах

лежали на коврике, рядом с кроватью. Тамзи попытался встать.

Кровать скрипнула, и сразу в комнату вошла девочка.

Простите, я заснул. Голос Тамзи был хриплым, сухим. Я сейчас поднимусь.

Не говоря ни слова, девочка повернулась и вышла.

Тамзи хотел встать и пойти за ней, но Пчёлка,

сидевшая на пороге дома,

приложила палец к своим губам. Как невыносимо ясно он видел её!

Он видел каждую царапинку на её левой, не вполне прикрытой платьем коленке.

А лицо… В лице шумел дождь.

Лицо было как маленькое окно, распахнутое в дождь.

Тамзи не видел больше ни губ, ни глаз.

Палец, который сестра приложила к губам,

расслоился на множество струй, и эти струи,

как шипящая занавеска,

заслонили ей лицо.

Собака, которую он забил насмерть и съел,

подошла и села у ног Пчёлки. С потолка сыпались цветы.

Это ветер дул на весеннюю яблоню,

и в лице Пчёлки шёл теперь белый дождь, сложенный из молока и цветов.

Я хотел, чтобы белый дождь приблизился ко мне,

и он, действительно, начал двигаться в мою сторону,

но дверь заскрипела. Это вернулась девочка. В руках у неё была чаша, наполненная водой. Ты подошла ко мне и наклонилась,

протягивая чашу. Я видел твоё бледное лицо,

висящее над чашей, как луна висит над синей бухтой,

где я сяду на фикинийский корабль, дам золото морякам и поплыву с ними,

поплыву далеко, на новый берег жизни.

Не доверяя рукам, я вытянул шею и сделал несколько глотков прямо из твоих ладоней. У чаши было густое синее дно. В неё попало несколько лепестков, и они, сбившись в гроздь крохотных лодочек, подрагивали у кромки,

став перламутровыми на синем фоне. Как хорошо! Дождь снова двинулся ко мне.

Собака бесшумно залаяла. Пчёлка отняла палец от губ. Теперь я могу говорить. Простите. Я снова заснул.

 

Девочка распрямилась и поставила чашу на столик рядом с кроватью.

Папа сказал, что пора ужинать. Но Вы не торопитесь. Я ещё не накрыла. Вставайте потихоньку. Ванна во дворе, и там чистая одежда. Папина, так что Вам большая будет. А Вашу я постираю. Тамзи, уже почти проснувшись, приподнялся на локте.

Простите, я забыл, как Вас зовут.

Девочка быстро подняла на него глаза. Вообще все её движения были стремительными,

словно некая пружина внутри неё то и дело освобождалась от препятствия

и толчками, урывками распрямлялась.

Девочка была старше, чем Тамзи подумал сначала. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать. На правой щеке у неё была чёрная родинка,

появлявшаяся при повороте головы,

когда прямые чёрные волосы соскальзывали в сторону.

Эта родинка делала лицо более тяжёлым.

 

Анату. Но папа называет меня Ана.

А твой отец правда Абум? Девочка рассмеялась. Её зубы были такие же перламутровые,

как цветы на ветке за окном.

Я думал, мне приснилось. Я ведь папу твоего хорошо знаю. Мы с ним выросли вместе. Я тут жил совсем рядом.

Да, папа сказал мне. Пока Вы спали, я промыла Вам плечо и наложила мазь. Вы снимите повязку, помойтесь, там во дворе кадка, а потом снова сделаем.

Вы очень добры. Богиня добра, а мы ей служим. Вставайте, пожалуйста. Нехорошо спать на закате.

 

Она ушла. На полу, возле окна, лежали белые лепестки,

приснившиеся и настоящие,

перемешанные друг с другом.

Тамзи посидел на краю кровати, потом встал и, постанывая от боги в ногах,

вышел во двор. Там стояла кадка, наполненная плотной искристой водой, похожей на ртуть, а рядом скамейка. На скамейке светилась аккуратно сложенная туника.

По двору перекатывались ломти солнца. Шелестела пальма.

Два попугая соскочили с неё и, громко взвизгнув,

растворились в небе. Тамзи покривился от этого крика

и, зайдя за кадку, начал раздеваться. Да что там раздеваться? У меня грязный плащ и пара сандалий. Доспехи я менял на еду и ночлег, а потом уже нечего было менять.

Я отдал шлем с двумя грифонами за крынку молока.

Впрочем, сон, вода и целебная мазь Аны сделали своё дело. Тамзи чувствовал себя лучше. Морщась от запаха своего голого тела,

он залез в кадку. Холодная вода обожгла его,

и внутри его тела начало влажно пылать иное тело,

не знающее ни боли, ни времени.

Тамзи чувствовал, как это вечное тело

разворачивается из одной точки в центре живота,

как маленький, невероятно большой цветок,

разворачивается толчками. Так, толчками, приближался ко мне

убитый мною молодой воин, той последней ночью,

когда мы отступали и жгли костры на равнине.

Ночь краснела вокруг него. Я и не знал, что призраки кровоточат.

Наверное, поэтому рассветы после сражений такие долгие.

А мне было всё равно. Я так устал, что даже не испугался. Усталость – это сестра безразличия, диктовал нам учитель Гибил, и мы прилежно давили сырую глину палочками. А смерть – это уставшая жизнь. Ты не думай, ты завтра не умрёшь. Ни завтра, ни послезавтра. Ты умрёшь, когда я устану от тебя.

Призрак сел на корточки у костра, напротив меня, и костёр, вытянув из него всю кровь,

заполыхал ещё ярче.

 

Я окунулся с головой. Вода пронизала моё тело,

и цветок, раньше бывший синим, оранжевым, красным,

а теперь только жемчужный,

достиг моих границ. Ещё немного, и он выйдет из меня,

как музыка выходит из сломанных пальцев,

и сольётся с кромками кадки, а потом с пальмами, а потом с домом Абума, с пыльной улицей, с крышами домов, с медленно синеющей рекой, с храмом Иштар и доплеснётся, наконец, до вершины холма, где шелестят всадник и конь.

Я закрыл глаза.

Давайте я вам спину потру, а то Вы так не отмоетесь.

 

Тамзи протёр кулаками глаза. Перед ним опять стояла Анату.

Он даже не слышал, как она подошла.

Ваше плечо выздоравливает. Он посмотрел на плечо,

про которое забыл впервые за много дней.

Краснота и в самом деле отступала от локтя,

как от гаснущего костра на равнине,

и опухоль немного спала. Наклонитесь. В руках девушки была большая жёлтая губка.

Тамзи стало стыдно, что он сидит голый. Он сдвинул колени, согнулся и ничего не говорил. Анату принялась тереть ему спину.

А ты разве не будешь меня мыть?

Я уже сидел в деревянной ванне и ждал.

Мама ответила, нет, не буду. Ты уже взрослый. Теперь ты должен мыться сам.

Я видел, как мама покраснела и вышла. Почему это я стал взрослым,

и когда это произошло? Какое наслаждение, губка, скользящая по спине,

смывающая с моей кожи месяцы скитаний, смывающая и ржанье лошадей, и дым лагерных костров, и звон оружия, и непрестанные жалобы мёртвых. За уходящей грязью, за своей и не своей кровью, теперь покидавшей кожу, всё чище открывался двор, и дом, каким он был, и птица счастья, новенькая, ещё пахнущая лаком и кипарисом, и бормотание Пчёлки, рассказывающей свою жизнь, и где-то наверху, в невидимом вавилонском небе, боги с орлиными головами, которые быстрой клинописью оглинивают рассказ моей сестры, чтобы потом отнести его в храм, сложенный из облаков, где хранятся рассказы других невыросших детей, много-много рассказов, на которых и держится небо.

 

Так, спину помыли. Теперь голову. Закройте глаза.

Тамзи почувствовал, как что-то душистое, похожее на мёд, потекло по его волосам, а потом по лицу. Руки девушки начали мять ему волосы. Он слышал, как её твёрдые пальцы проходят по коже. Он хотел помочь ей, но Анату неожиданно резким движением отвела его руку. Не открывайте глаза.

На голову великолепно полилась вода. Если бы я знал, мама, что ты больше никогда не будешь меня мыть, то я стал бы грязным-грязным,

я вывалялся бы в навозе, я встретил бы неуспокоенного призрака,

бродящего вдоль реки, и снял бы с его совести всю мерзость,

и тогда ты мыла бы меня долго-долго,

и никогда не перестала бы, и у тебя не осталось бы времени на смерть.

Ну всё. Дальше Вы сами. А потом ужинать. Спасибо. Отойдите, я встану.

Да, конечно. Двумя руками Анату выжала губку. Вода приятно забурлила по раненому плечу. Одевайтесь, мы с папой ждём. Эти её резкие повороты уже становились привычными. Как и платье, каждый раз подлетавшее с коленки.

 

Тамзи вытер лицо полотенцем,

на котором был вышит человек, поднявший обе руки. Наверное, человек молился.

А рядом, грациозно согнув переднюю ногу, стоял тонкогривый конь.

 

Тамзи почувствовал себя лёгким, помолодевшим. Ему захотелось есть.

Он накинул тунику на мокрое тело, погладил жёсткую чистую ткань.

Ломти лазури, налипшие на ладони,

пока он вылезал из кадки,

размазались по груди нежной, будто вздыхающей синевой,

а потом стали отслаиваться и отлетать обратно в небо.

Тамзи пошёл по дорожке к дому.

 

На пороге стоял Абум.

 

Ну что же, Там! Приветствую тебя!

Какой он всё-таки большой стал, этот Абум, и лысый.

А я смотрю, смотрю и никак не пойму. Ты или не ты? Но потом узнал! А ты постарел, поплохел. Да и я не лучше. Абум тяжело дышал, когда говорил. Глаз его сильно дёргался. Проходи, проходи. Несвежая одежда неровно держалась на его плечах, сползая с одной стороны. Изо рта пахло пивом и чесноком.

Как ранение? Ана в травах понимает. Я-то к жрецам не хожу, доченька меня лечит. Правда, дорогая?

За плечами Абума показалась Ана. Папа, давай уже садиться.

Поешь, а то опять заснёшь. Потом ночью будешь бродить.

Абум с нежностью посмотрел на дочь. В его взгляде было очень мало отцовского. Так большой, непоседливый ребёнок смотрит на строгую мать.

Вот меня доченька лечит, понимает меня. Да, моя хорошая?

 

В комнате было большое окно,

полное цветущих веток.

Посередине стоял прямоугольный стол

с выточенными львами вместо ножек.

Мёртвая собака, которая плелась за Тамзи,

при виде львов глухо зарычала и осталась на пороге.

Тамзи оглянулся. За собакой стоял мертвец.

Кивком головы Тамзи пригласил и его войти в дом,

но тот покачал головой. Его тело струилось, как дождь.

Капли падали на собаку, и стекали по её голове,

и затекали ей в пасть, отчего язык собаки становился ещё более красным,

таким красным, что глазам было больно смотреть.

Садись, Там! Чего ты мнёшься? Мы тут проголодались. Ждали, пока ты проснёшься. Да, моя хорошая? А ты спишь да спишь. Почти сутки проспал.

Тамзи удивлённо повернулся. 

Да-да. Ана приходила, проверяла тебя,

а ты лежишь как убитый, прости за сравнение. Даже утром не проснулся. А мы без тебя не ели. Давай садись.

Почему не ели, хрипло спросил Тамзи.

Ну как же, богиня обиделась бы на нас. Ты ведь гость.

 

На столе синели три глазурованные чаши.

Над ними высилась крынка, полная молока. Рядом лежал снятый с крынки белый платочек. В трёх тарелках остывали бобы с кусочками мяса.

Буханка хлеба выдавалась за края слишком маленькой для неё корзинки.

Абум и Ана сложили руки на груди. Тамзи механически повторил их жест.

Богиня Иштар, богиня милостивая, богиня милосердная, взгляни на нас и благослови нас. Наши глаза – твоё око, наши тела – твоё око, наши души – твоё око. Мы сказали.

Все принялись есть. Поначалу еда показалась Тамзи безвкусной,

но вскоре рот его проснулся и начал жевать, глотать, жадно, не впуская в голову никаких мыслей. Ана взглянула не него несколько раз и улыбнулась. Ветерок врывался в комнату,

и на окне одновременно, как платья двух танцовщиц,

колыхались льняные занавески.

 

Наевшись, Тамзи глубоко вздохнул и откинулся на спинку стула.

Теперь он обвёл глазами комнату.

Голова его пьяно кружилась от сытости. Левый висок толкала изнутри жилка,

резко, неравномерно, будто кто-то клал стрелу за стрелой на лук и бил по трудной цели.

Комната казалась более просторной оттого,

что в ней было так мало вещей.

Стол с тремя стульями, сундук в дальнем углу и статуэтка Иштар из красного дерева, на глиняной подставке, возле окна. Край занавески, колыхаясь от ветра,

то и дело касался лица богини.

Тамзи перевёл глаза с отца на дочь. От пустоты, наполнявшей комнату,

оба они были призрачными, готовыми в любой миг сорваться и выпорхнуть в окно.

Ну что, зальём жажду? Да, милая? Ана, прямая как струна, вышла, вернулась и поставила на стол кувшин, из которого торчали две длинные тростниковые трубочки.

Пей, друг мой Там. Пиво свежее, холодное.

Мужчины зачмокали губами, потягивая пиво.

Ах, как хорошо! Да, доченька? Абум потянулся и почесал себе лысину.

Тамзи почувствовал, как по телу приятно растекается хмельное варево.

Он уже отвык жить без голода и боли, так что теперь не узнавал себя в собственном теле. Он оглянулся на порог. Мертвец был там. Собака пристроилась между его ног. Мертвец в упор смотрел на Тамзи и, вытянув синие губы, делал ими сосущие движения, словно тоже пил пиво. Тамзи ухмыльнулся с презрением. Он чувствовал возвращение сил. Ему вдруг захотелось говорить. Ну, Абум, как вы тут живёте? Голос не хотел слушаться, и первые слова вышли скомканными, шепелявыми. Как мы живём? Да вот так и живём. Со дня на день. Да, любовь моя? У меня кузница. И что ты делаешь? Да всего понемногу. Подковы набиваю, котлы латаю, ножи точу. Занимаюсь, в общем. А на Ане весь дом. Правда, милая? Девушка явно привыкла к этим бесконечным риторическим вопросам и отвечала заученным кивком. На ней было другое платье, тоже синее. Лямки были завязаны на плечах бантиками. Казалось, два синих мотылька сели девушке на плечи. Весь дом на ней. Да, девочка моя? Ана опять кивнула и опустила глаза. Ветер звучно шелестел листьями за окном, и казалось, что это шелестят волосы девушки. Она молодец. Мама ведь наша умерла. Когда? Да уже семь лет. А что случилось? Абум опустил глаза и замолчал. Прости. Ничего, ничего, Там. У нас уже вся боль сгорела. Да, милая? Сгорают листья, сгорают чувства, сгорают молодые дни, и души хотят сгорать, но как сгорит огонь, как сгорит огонь? Это зашептал напившийся пива мертвец. Чтобы не слышать его, Тамзи спросил: я вижу, ты всё хромаешь? Нога так и не зажила? Абум вдруг рассмеялся. Его расплывшееся лицо посветлело, глаз опять задёргался. Да куда там! Во рту зияла щель, которая портила его большую улыбку. Что об этом говорить! Я уж привык. Знаешь, нет худа без добра. Забрали бы меня на войну. Ана была бы без отца. Да, моя ненаглядная? А ты вот пошёл. Рассказал бы нам, как воевал, что там было. Нам же интересно. Правда, девочка моя? Там, а хочешь ещё пива? У нас есть! Ана, не дожидаясь ответа, опять вышла и принесла новый кувшин, а старый, уже пустой, поставила на пол. Мёртвая собака махнула хвостом и вбежала в комнату. Тамзи видел, как собака обнюхала кувшин, лизнула его и легла на пол. Он чувствовал собачью шерсть, мокрую от крови, у своей левой ноги. Вверх по ноге потянулся холодок.

 

Поздний свет наполнял окна медовым, тяжёлым дрожанием.

Уже вплотную приблизился вечер. Вдалеке отчаянно кричали птицы.

Тамзи подумал, что души, пропустившие последнюю золотую лодку,

так жалуются и требуют, чтобы их отвезли на небо,

чтобы им прислали ещё одну лодку,

чтобы не оставляли их на всю ночь на земле,

среди шакалов, и сов, и живых воспоминаний.

 

Я-то думал, тебя убили.

Правда? Почему же ты так думал?

Да не знаю…

Ну ты хорошо думал. Меня действительно убили. На войне всех убивают.

Ана подняла глаза и впервые за весь вечер посмотрела долго на Тамзи.

Какие у неё глубокие, синие глаза. Да, синие, не голубые. Наверное, от матери. У Абума не такие. У того блёклые, карие. На несколько мгновений золотой свет прокатился по глазам Аны,

и её лицо изменилось. Эй, Пчёлка! Иди я тебя покачаю! Пчёлка подходит. Она любит качаться. Ветер тоже играет её волосами, тоже шелестит ими, как волосами Аны. Пчёлка, сейчас от шелеста твоих волос дождь пойдёт!

Садись поскорее на качели! Но она уже сидит.

Раненой рукой Тамзи начинает раскачивать качели,

но раскачивается сам,

а качели остаются неподвижными.

Сильнее и сильнее раскачивается он,

и лицо Пчёлки отпускает его,

и он видит всё, и крыши домов, и птиц на крышах.

Птицы клюют зерно, просыпанное крылатыми гениями,

а вон храм Иштар, стройный, как цветок лотоса,

и вон учитель Гибил. Учитель!

Где Вы оставили Вашу табличку? Я принесу. Вы только скажите! Учитель!

Но старик не слышит его. Он слишком занят шелестом, и ветром, и холмом.

Пряди седых волос, как две занавески, качаются перед общим окном его глаз.

А крылатые гении улетели на небо. Вы разве не знаете, дети? Там они посеют зерно,

которое мы оставляем на крышах каждую осень, для птиц и для богов.

Смотрите, кто к вам пришёл!

Это синеглазая Иштар, ваша госпожа,

и с ней бог Нергал, повелитель войн,

только не называйте его вашим господином.

Я знаю, учитель. Это Нергал увёл меня на войну.

Он подошёл к нашей калитке в облике юного музыканта,

и попросил еды, и в награду поиграл мне на лире.

Нергал играет замечательно, у меня так не получится никогда. Я и пошёл за ним.

Учитель, мне надо выйти из класса. Я на минутку. Я пойду воевать и сразу же вернусь.

Там! Ты что, заснул? Абум коснулся плеча Тамзи. Тот вздрогнул и открыл глаза.

Нет-нет, я просто так. Может, пойдёшь поспишь? Нет, нет. Всё хорошо.

Шершавым языком собака лизала ему левую ногу. Губы Тамзи дёрнулись.

Расскажи нам о войне. Э, да что о ней говорить.

Я снова увидел твои глаза, устремлённые на меня.

Ветер затих. В комнате стало неподвижно. Абум откинулся на спинку стула.

Собака холодела, снова превращаясь в глину.

 

Там, ну давай, рассказывай! Не ломайся!

В первый раз призрак назвал моё имя,

передразнивая интонации Абума. Это оскорбило меня.

Зыбкий, плачущий рот уже входил в комнату, уже растекался по ней,

говоря одновременно из всех углов.

Я сделал мертвецу глазами знак, чтобы тот остановился, но мертвец не слушал меня.

Присутствие призрака становилось меньшим за порогом двери,

где воздух посветлел и снова подул ветер,

но воздух в комнате, по мере вхождения мертвеца,

делался всё более неподвижным.

Я не знаю, как тебе объяснить. Наверное, тебе незнакома эта изнурительная настойчивость мёртвых. В этой настойчивости нет любви, но нет и нелюбви.

Именно это, как бы тебе сказать, всездешнее отсутствие делает общение с мёртвыми невыносимым. Отчаявшись уловить их снаружи,

ты начинаешь искать их источник в себе самом, и это первый шаг к сумасшествию.

Твоя мать не будет этого делать. Она любила тебя. А этот, даже не знаю, как его назвать, он плёлся за мной везде, он пил мою воду, он ел мой хлеб, он молился моим богам, он был моими ушами, глазами, губами. Моими, понимаешь, Ана?

Об этом ли мы мечтаем, когда находим родственную нам душу? Так и получается, что дать жизнь и отнять жизнь – это одно и то же. Но смерть более говорлива, чем любовь,

а говорливая любовь начинает умирать.

 

Тамзи стало трудно дышать. Он придвинул к себе кувшин

и глотнул уже тёплого пива. Лавина горьковатого дождя

покатилась по горлу вниз, к широкой равнине,

на которой горели костры и отдыхало войско.

 

Вечером наш флейтист выходил поиграть. Он был совсем юным,

и командир не позволял ему биться в первых рядах.

Всем нравилась его музыка.

Я помню его худую фигуру, завёрнутую в боевой плащ.

Я помню его длинные волосы, которые стали теперь дождём

и струятся за вашим окном.

Флейта нагревалась от его рук и губ. Кругом горели костры.

Мы сидели и слушали, как тоскующие звуки растекались по равнине.

Даже костры трещали тише, и ночные птицы умолкали,

и вражеские палатки вдали казались крохотными холмами,

детьми холмов, пришедшими тоже послушать музыку.

 

Духовное лицо Тамзи опустилось,

и, пока плотяное лицо оставалось прямым и говорящим,

отслоилось от него и начало нависать над равниной.

Проблески пламени отсвечивали в больших, уже невещественных глазах,

таких же, как и глаза мертвеца, которые, не видимые никому, кроме самого Тамзи,

блуждали по комнате. Как только духовное лицо вплотную занялось прошлым,

то освобождёнными плотяными глазами Тамзи смог лучше рассмотреть Ану.

Он увидел, что её передние зубы, не вполне покрытые губами, неровны,

он ещё раз осознал тяжесть родинки у неё на правой щеке,

глубокой струной внутри себя он ощутил,

как над её правым ухом крутится каштановая прядь,

словно струйка, которой озеро волос утекало по плечам на пол.

 

А потом из глубины вражеского лагеря зазвучала другая флейта.

Это наш флейтист! Вы разве не знали, что у нас тоже был флейтист?

Призрак встал посреди комнаты, поднёс обе ладони к своему окровавленному рту

и задвигал пальцами, делая вид, что играет на флейте.

Тамзи перевёл взгляд на Абума, на его натруженное лицо

и выскобленные скорбью, блеклые глаза.

Он сам попросил Тамзи рассказать что-нибудь,

но теперь сидел молча, опустив плечи, будто и для него играли флейты из прошлого.

Видно было, что когда-то он был ещё полнее,

но потом сильно похудел. Складки не подтянувшейся кожи висели у него на шее

и скрывали кадык. Эти складки были похожи на волны,

на которых качалось его печальное лицо. Куда делись его густые кудряшки! Кожа на лысой голове потускнела, как мякоть недозревшей дыни.

Старые морщинки вокруг его глаз

помнили о том, что когда-то он много смеялся.

Теперь же эти морщинки были заполнены старой сажей.

 

А вы думали, у нас нет флейтиста? Вы разве не знаете,

что флейты поют имена людей,

которые утром полетят на небо? Души, тайком от своих тел,

должны на это согласиться. Тамзи, ты ведь сам это знаешь!

Не потому ли ты перестал заниматься музыкой?

 

Дети, вы только посмотрите на него! Не будьте такими, дети!

Призрак теперь заговорил голосом учителя Гибила.

Что он со мной сделал, ваш друг! Из-за него я не мог сыграть моё имя!

Мои губы были замкнуты флейтой,

а теперь они замазаны кровью.

Мертвец вдруг захныкал. Там, там! Дай мне кусочек хлеба! Я так хочу есть!

Не дожидаясь ответа, он стал кружиться по комнате,

но через пару мгновений остановился и, широко раскрыв глаза,

тоже начал рассказывать. Мы выстроились клином, как обычно. На рассвете.

Блестят нагрудники, шелестят флажки на копьях. А вы стояли полумесяцем.

Тамзи тоже говорил, пытаясь не отвлекаться на ноющие слова мертвеца.

Обе флейты запели одновременно. У нашей голос был чуть ниже, и стелился по земле, а потом, насытившись ею, взмывал вверх, к ночным облакам, краснеющим отсветами костров. Под облаками молча летали птицы. Это заработали наши лучники, сказал мертвец. Это наши стрелы полетели к вам.

Стрелы спят ночью в колчане, а птицы летают под облаками.

Но стрелы не хотят летать с птицами, не хотят слушать их клики.

В клюве каждой стрелы, как зерно в клюве птицы,

набухает имя человека, жизнь которого эта стрела должна отнять.

 

Если ты позволишь мне, я просвещу тебя.

Вы, вавилоняне, мало разбираетесь в этом.

Мертвец перестал кружиться и уже без улыбки посмотрел на Тамзи.

Та стрела, которая окрасит клюв кровью,

превращается в птицу, а та стрела, которая отнимет жизнь,

становится лучом в диске солнца. Прочие стрелы, пролетевшие мимо цели,

ночные демоны собирают и относят под землю.

Там они грызут эти стрелы, как собаки грызут кости.

Ни одна стрела не хочет оказаться под землёй!

Ты, слышащий, но не слушающий,

и вы оба, слушающие, но не слышащие!

Да знаете ли вы, как прилежно летели наши стрелы?

Демонам нечего было грызть на следующую ночь!

Мертвец попытался засмеяться, но изо рта у него потекла струйка крови.

Он отёр её своими волосами. Нет, это не кровь на волосах. Это садится солнце в окне.

Это багряный отсвет на облаке между ветвями дерева.

 

А Вы играете на флейте, вдруг спросила Ана.

Нет. Я учился на лире, но бросил. Я люблю слушать флейту.

А когда сразу две… Это как сразу две любви. Тамзи сам не знал,

зачем он сказал это. Потом флейты расстались голосами,

как влюблённые расстаются мыслями.

Первая задавала вопрос,

а вторая ей отвечала. Мертвец встал позади Тамзи,

положил руки ему на плечи. Сначала по небу полетели шары из горящей пакли.

Это заработали наши катапульты.

Вы стояли, прикрываясь круглыми вавилонскими щитами,

а шары лупили по вам,

и отскакивали от щитов, и зажигали сухую траву под вашими ногами.

Первая флейта говорила: хочешь ли ты умереть, подруга моя?

А вторая флейта ей отвечала: да, хочу. Я устала играть на земле. Живые губы слишком давят на меня. Завтра этот юноша сядет в золотую лодку.

Эта лодка повиснет над полем битвы,

остывающим, как мясо и бобы в этих круглых, как ваши щиты, тарелках.

Лодка спустит много тонких лестниц,

и души убитых будут взбираться по лестнице в лодку,

их вавилонские кольчуги, их египетские туники

потекут вниз по лестнице смешанными струями безразличной воды.

 

А потом лодка поплывёт, и я тоже буду в ней.

Сначала я стану губами моего музыканта.

Затем, когда можно будет лететь уже самой,

я стану жаворонком и помчусь вверх, прямо к дому богини Иштар.

Я лягу на её пороге, а богиня выйдет на порог,

и улыбнётся, и сядет на корточки,

эта молодая богиня, совсем девочка Иштар,

и косички полетят с её головы прямо ко мне,

и она поднимет меня с порога,

и поднесёт к своим губам,

ещё помнящим губы моего мёртвого хозяина.

Так я поцелую богиню. А ты, ты испугаешься! Вот увидишь!

 

Тамзи старался не слушать эти слова,

шелестящие за его спиной. Ему хотелось плакать. Тяжёлые, тяжёлые ладони давили ему сзади на плечи. Собравшись усилием воли, он продолжал говорить,

но уже теряя слова, теряя воспоминания,

как дерево теряет цветы от слишком сильного ветра.

Время от времени раздавался страшный крик обожжённого воина.

Потом полетели стрелы.

Это заработали наши лучники. Ты знаешь, Там, как прекрасно владеют они своим искусством, эти наши лучники? Они рождаются с флейтами в руках,

но у них отбирают флейты и кладут им в ладони лук, и вешают им на спину колчан.

Ах, грубой руке уже не поднять флейту! Что же ты замолчал, Там? Ты опять спишь?

Посмотри, твой хозяин тоже спит. Он измождён. У него так много заказов. Ему надо подковать коня, и залатать шлем, и распрямить окровавленное жало копья.

А дочери его надо вымыть посуду, и приготовить для тебя постель,

и отогнать прочь жаркую волну влюблённости, которая не даёт ей теперь дышать.

Слушай меня! Это всё, что ты ещё можешь мне дать!

Есть такие дети, что убегают, и флейты остаются у них в руках,

и эти дети вырастают, и ходят с войском,

когда один царь посмотрит гневно в сторону другого.

Вы встали полумесяцем, чтобы впустить в себя наш клин,

а потом сомкнуться с обеих сторон.

Я не хочу тебя слушать! Я отрываю мои глаза от этого вечера!

Как упрямых коней, я принуждаю мои глаза мчаться назад,

в другой вечер, где бесшумно трещат костры,

где над лиловой равниной сплетаются голоса двух флейт,

и наша флейта, более низкая голосом,

будто в ладони, качает голос другой флейты,

как только что сорванный цветок,

как цветок, спасённый от ветра.

 

Ты лучше вспомни, как воину рядом с тобой стрела попала в горло,

пролетев над самой кромкой неосторожно опущенного щита.

Вспомни, как этот человек хрипел и, бросив щит, пытался выдернуть стрелу.

Огонь стрелы перешёл в глаза умирающего. Ты видел эти глаза. Ты видишь эти глаза.

Тамзи увидел глаза Аны, в упор смотревшие на него. В этих глазах сменялись восхищение и страх. Она ломала пальцами соломенную трубочку, взятую у отца.

Трубочка хрустела звонко, ритмично,

как шаг марширующих солдат.

 

Это пошла в атаку наша пехота. Мой отец велел мне командовать ударным отрядом.

Отца не было в этой битве, но я видел его рядом со мной. Как сильно дует ветер в моём сердце!

Как больно качаются ветви в моих глазах!

Я хожу по моему мёртвому телу,

я блуждаю по моему бездыханному дому!

Кто меня выпустит? Кто меня пожалеет?

Друг мой! Там! Попроси богиню

положить лазурные ладони мне на грудь,

попроси омыть журчащими пальцами

рану на моей груди! Закрой эту дверь, милосердная богиня!

Раньше в неё стучалась кровь,

в теперь стучится ночь. Она хочет, чтобы я впустил её. Да, да!

Но как же я покину моего друга? Пальцы призрака сильнее впились в плечи Тамзи.

Наш командир… Тамзи сглотнул ком в горле и продолжал. Наш командир приказал впустить вражеский клин. Это были египетские наёмники. Он приказал нам расступиться, и сразу был убит стрелой. Мы не знали, что делать.

Нас было слишком мало для такого манёвра. Но центр подался и пропустил врага.

Простите меня, флейты. Наш центр подался… Всё-таки я скажу,

что я вижу вас, как вы вместе бьёте тростниковыми крыльями.

Какая у вас может быть вражда? Вот ваше дерево тает,

и это уже не дерево, но вечерний воздух,

смешанный с дымом и пламенем. Возьмите моё дыхание!

Наполните им, как ветром, ваши хрустящие крылья…

Да, наш центр подался и впустил в себя остриё клина.

 

Как хорошо, Тамзи, что мы теперь вместе!

Призрак наклонился и поцеловал Тамзи в темя. Жуткий холод пронзил голову Тамзи, прокатился по шее и ушёл в плечи. Рана дёрнулась в ответ, как собака, которую пнули сапогом. Кровь снова потекла изо рта призрака. Несколько крупных капель упало на пол. Собака тут же начала слизывать эти капли. Тамзи с омерзением отвернулся.

 

Впрочем, случилась беда, сказал он. Два отряда вражеской кавалерии ударили по нашим флангам сбоку. Откуда взялись эти отряды?

Там, я так рад, что ты ценишь искусство моего отца!

Это так важно для меня! А старик ещё жив, и плачет по мне каждую ночь.

Ох, как он плачет, прячась от слуг! Папа, папа! Я здесь! Я здесь! Помоги мне! Забери меня отсюда! Папочка родной! Призрак оторвал свои ладони от плеч Тамзи

и заметался по комнате. Его лицо, вертевшееся быстрее, чем остальное тело, казалось бутоном сиреневого цветка. Папочка, что же ты бросил меня? Что же ты оставил меня?

Собака громко скулила. Качели скрипели на ветру.

Птица счастья махала замшелым крылом,

пытаясь оторваться от карниза. Пчёлка опустила лицо в ладони,

а ладони упёрла в колени. Её косички упали вдоль ног и почти коснулись деревянной ступеньки. Но лишь одну ошибку совершил мой отец. Он поставил меня во главе клина. Гордость пересилила благоразумие!

 

Началась резня.

Молодой египтянин, длинноволосый, красивый,

без шлема, в блестящем панцире с двумя драконами,

ударил меня палицей по плечу. Это был я, Тамзи! Что же ты не назовёшь меня по имени? Неужели ты не помнишь, как меня зовут?

Бронзовый лев принял удар и спас меня,

но я повалился на песок. Я помню красную волну,

прыгающую в глазах, и ещё глухой, низкий звук

вместе с другим, более высоким и чистым звуком.

Теперь я понимаю, что это продолжали петь ночные флейты,

но я больше не слушал их. Я ни о чём не думал. Я не чувствовал боли.

Я быстро перевернулся

и этим избежал второго удара палицы,

которая глухо стукнулась о траву.

 

Мертвец отнял бледно-синие ладони от лица.

Теперь он стоял напротив Тамзи,

за другой стороной стола, недалеко от Аны,

которая поёжилась и скрестила руки на груди.

Абум сидел с приоткрытыми глазами. Непонятно было,

дремлет он или слушает.

 

На моё счастье… На твоё счастье, произнёс призрак.

…в давке молодой воин… у меня есть имя, Тамзи… не мог развернуться… а ты так и не спросил, как меня зовут… он приподнял оба локтя, пытаясь нанести третий удар… зачем тебе моё имя… его панцирь задрался, открыв правый бок… флейта твердила тебе моё имя всю ночь, но ты его так и не запомнил… всё случилось очень быстро… бесклювая птица, улетая ночевать на дерево смерти, прокричала тебе моё имя… я выхватил короткий меч… твоя собака с красным языком проскулила тебе моё имя… и со всей силы всадил его в бок воину… даже твоя сестра пролепетала тебе моё имя… он развернулся и, расталкивая своих людей, побежал прочь… но зачем тебе моё имя, оно теперь недорого стоит, его знает лишь старик, плачущий по ночам, и маленький обелиск на моей могиле. А боги? Разве боги не знают? Эти слова Тамзи прокричал тонким, чужим голосом.

 

Абум вздрогнул, открыл глаза и пусто поглядел перед собой.

А я тебе расскажу. Богиня памяти летела на небо и несла на пунцовых губах моё имя. Но был сильный дождь. Помнишь, Тамзи? Утром пошёл дождь, первый за много месяцев. Губы богини намокли от этого дождя, и моё имя стёрлось, утекло с этих губ тоненькой-тоненькой струйкой.

Слушай флейты, Тамзи, друг мой. Ты дрался хорошо. А я поскачу в лагерь и повалюсь набок. Слуги подхватят меня. Как сильно хлещет кровь из моего тела!

Как меркнут глаза, и в них сразу зажигаются другие,

будто только и ждавшие, чтобы те, прежние, померкли и не мешали им сверкать. Боль отступает, мне хорошо.

Я неподвижен и вот, я двигаюсь. Я бездыханен и вот, я дышу.

Тамзи, ты меня не забудешь. Я не позволю тебе! Я не разрешаю тебе!

Потом я потерял сознание, и моя война кончилась.

… и моя война кончилась. Я вернулся бы домой и продолжил бы рассчитывать пути планет, я смешивал бы жидкости и металлы, я стоял бы, изящно раскинув ладони, приветствуя господина моего, бога Ра. А потом, уступив настояниям отца, я женился бы. Отец уже подобрал мне невесту. Её зовут Рененет. Мелодично, правда? Я женился бы на Рененет, и у нас родилось бы семеро детей. И мы назвали бы их Тамзи, Тамзи, Тамзи, Тамзи… Замолчи! Замолчи немедленно!

Если ты бьёшь, так бей! Два раза, два раза ударил ты по мне,

и всё без толку! Ты хотел, чтобы я лежал и ждал третьего удара?

Не много ли тебе чести?

Ты кто такой? Ты кто такой? Убирайся немедленно! Уходи в свою ночь,

ступай рыдать под луной, заламывай руки в своём вечном дожде!

 

Простите, я что-то устал.

Я, наверное, замучил вас этим глупым рассказом.

Тамзи попытался встать, но в глазах у него потемнело,

и он ухватился за спинку стула.

Лицо Аны стало таким чётким в закатном свете,

что казалось крупнее, чем было на самом деле.

Постепенно лицо заполнило всю комнату и дышало так близко,

что Тамзи начал дышать дыханием этого лица.

Мертвец опустил голову, расставил руки

и превратился в раму окна, за которым цвело дерево,

а ещё дальше виднелось поле, усыпанное мёртвыми телами.

Да, уже поздно, сказал Абум. Он, оказывается, не спал. Давайте ложиться. Там, тебе нужен отдых и сон. Ты совсем сошёл с ума. Абум грузно поднялся со стула, взял ещё не пустой кувшин и пошёл из комнаты. На пороге он обернулся. Ана тебе постелет. Спокойной ночи.

 

Тамзи тоже поднялся. Мёртвая собака встала, касаясь его правой ноги. По ноге побежал холодок.

Ана клала тарелки одну в другую.

Ещё осталась мазь для Вашего плеча, сказала она тихо. Пойдёмте.

Тамзи хотел помочь Ане убрать со стола,

но она поспешным жестом остановила его. Нет-нет. Пойдёмте, я потом уберу.

Они вышли во двор и направились к флигелю. Ана шла первая по узкой дорожке.

Тамзи, пошатываясь, плёлся за ней. Он смотрел, как длинное платье девушки мелькало в лунном свете. У Аны высокая фигура. Она держит голову прямо. Волосы падают ей на плечи. А днём у неё были две косички.

Постойте здесь, пожалуйста. Я перестелю и позову Вас.

Да не нужно так беспокоиться. Постель чистая вполне. Я ведь только что спал.

Но Ана не ответила и вошла во флигель. Тамзи остался один во дворе.

 

Как всё-таки изменился Абум. Потускнел. Померк.

Я помню, как однажды мы ходили встречать рассвет.

Учитель Гибил приказал нам явиться в храм до первых петухов.

Сонные дети собрались во дворе. Абум, любивший поспать и поесть,

жаловался всю дорогу. Я помню и холод, исходивший от звёзд. Какие звёзды холодные, когда луна не греет их. А луны не было. Были только звёзды,

рассыпанные по всему небу, которое качалось то в одну, то в другую сторону,

вторя ритму наших шагов. Учитель не выстроил нас, но просто пошёл вперёд, а мы за ним. Крепкий, худой старик с посохом в руке. Никто не знал, где он родился и откуда пришёл. На рукоятке посоха у него было странное существо,

лев с женской грудью, в полосатом головном уборе.

Учитель Гибил, что это у Вас на рукоятке?

Это Иштар. Но, учитель, это какой-то человеческий лев!

Тебе кажется. Это Иштар. Для тебя всё – Иштар. Не спрашивай больше.

Мы подошли к холму и начали взбираться на него. 

Абум жаловался и стонал. Остальные шли молча. Холм не был крутым,

и уже скоро мы оказались на его плоской вершине. Теперь там два дерева,

конь и человек, а тогда вершина была пустая,

покрытая комьями старой травы.

Учитель, а для чего мы пришли? Это спросил уже кто-то другой, не я.

Чтобы вы увидели солнце.

Старик сказал это, не обернувшись. В розовеющем свете он казался чёрным силуэтом,

замочной скважиной, за которой стояла ночь.

Но мы и так видим солнце каждый день!

Вы не видите солнце. Вы только сейчас увидите.

С холма открывался весь город, и храм, и зиккурат вдалеке,

и река, ставшая кроваво-красной. Действительно, я никогда раньше не понимал,

где я живу. Для меня город был пылью, улицей, глиняной стеной, нашим двором, качелями. Но теперь я видел, что ошибался. Как больно отяжелело и отломилось от меня детство! Это большой город, и я незаметен в нём,

и всё, что случится со мной, тоже незаметно. Я вздохнул всей грудью,

как никогда прежде не дышал. Это был взрослый вздох,

уже слишком просторный для детства.

В то же мгновение над горизонтом показалась

яркая, жидкая точка, которая начала быстро расти,

округляться и стрелять лучами.

Да, учитель прав. Мы никогда раньше не видели солнце.

Вот оно, цельное, божественное,

и оно поднимается прямо к нам.

Дети замолчали, поражённые красотой восхода.

Абум сидел на земле. Голова его была приподнята

с таким достоинством, которого я не видел в нём раньше.

Я видел это в жрецах, и в статуях, и в учителе, а теперь это было в Абуме.

Ветер играл его волосами. Я не узнавал его лица. Оно стало другим,

взрослым, прекрасно чужим и да, божественным.

Вскоре мы все были покрыты густой позолотой. Ночь стёрлась.

В неровной от ветерка тишине засвистели жаворонки.

От холма поднимался душный запах настоянной на звёздном соке травы.

И вдруг меня пронзила новая, совершенно незнакомая мне мысль,

даже не мысль, а пробуждение всего, что во мне жило и дышало.

Мне захотелось что-то сделать с моей жизнью. Это было так неожиданно,

это внезапное обретение намерения,

будто я всю мою детскую жизнь плавал в тёплом молоке,

а теперь высунул голову и попробовал воздух.

Солнце, необъятный шар из подвижного золота,

катилось прямо на меня. Намерение росло во мне,

и я чувствовал, что оно не успокоится, пока не уничтожит всего,

что не соответствует ему,

а это весь я, каким я был, вернее, каким я мог бы стать,

если бы не пришёл на этот холм.

Ошеломлённый, я сидел и топил щёки в ладонях.

Куда всё это делось? Я видел много восходов,

но я больше никогда не видел солнца.

И Абум? Чувствовал ли он то же, что и я?

 

Всё готово. Пойдёмте. Надо ещё рану обработать.

Вдали завыла собака. Послышался смех. Нет, это ночная птица кричит.

Крупные звёзды висели так низко над землёй,

что их можно было потрогать руками.

Растущая луна покачивалась на крыше,

как лодка на привязи,

нагруженная золотым песком.

Птица замолчала, и цикады заверещали наплывами,

в каждой паузе будто собирая силы для нового всплеска.

Небо было топкое, сине-сиреневое. Пахло цветами.

Ана стояла на пороге. В руке у неё теплилась глиняная лампадка.

Когда Тамзи сделал первый шаг,

девушка повернулась и вошла во флигель.

 

В комнате была кровать и низкий стол.

На столе был таз, а в тазу – кувшин.

Ана поставила лампадку на стол. Половина таза начала волшебно мерцать,

а другая половина исчезла. Тамзи показалось, что это маленькая колесница

без коней, а в колеснице – толстый карлик-возничий.

Что это за дерево там у вас?

Какое дерево?

Ну когда я вам рассказывал. Дерево в окне. Оно так чудно цветёт. И запах… Я не знаю этого запаха.

А это мама посадила. Она привезла семечко из своего города,

когда вышла замуж за папу.

Так твоя мама не здешняя?

Нет, она с побережья. Мама посадила семечко под окном,

и вот, выросло дерево. Мама поливала его. А теперь я поливаю. Но Вы садитесь на кровать, откройте плечо.

Тамзи опять стало стыдно,

однако он послушно сел и спустил с плеча тунику.

Ана взяла лампадку,

колесница с возничим пропали,

зато и таз, и кувшин проявились полностью,

словно прочерченные тоненькой струйкой огня.

 

Девушка поднесла лампадку к плечу Тамзи.

Её лицо дышало совсем близко,

а волосы почти касались щеки Тамзи.

Он отвернулся и смотрел на стену,

а стена приблизилась вплотную и мешала ему дышать.

Закончив осмотр, Ана поставила лампадку обратно на стол.

Теперь вместо колесницы с возничим

на столе образовалось что-то похожее на рыбу, задравшую хвост.

Ана взяла чашечку с мазью,

которая стояла за тазом, поэтому Тамзи её сразу не увидел,

всё было так отчётливо, спокойно, каждое движение в комнате,

и запах цветущего дерева, и крупные звёзды в небе,

и каждое движение девушки, и превращения таза с кувшином,

и даже стена, растворившаяся теперь,

открывая новую стену, и за ней новую, и новую,

встававшую по мере растворения прежней,

и даже в этих стенах была стройность, и грация, и надежда.

 

Ана зачерпнула пальцами немного мази. Острый запах ударил в ноздри Тамзи,

перебивая запах цветущего дерева, семечко для которого привезли с побережья,

а там ждёт меня мой корабль.

Медленно, узкой ладонью Ана стала втирать мазь в плечо.

Сначала было больно, но Тамзи терпел. Потом боль начала слабеть,

истончаться, равномерно растекаться по плечу. И совсем пропала.

Тамзи улыбнулся. Он уже привыкал жить без боли.

Хорошая мазь. Я так благодарен Вам. И, не зная, что ещё добавить, кивнул головой.

Это нас в храме научили. А ещё видеть созвездия и читать.

Тамзи удивлённо поднял глаза. Ты разве умеешь читать?

Да, немного. Простые тексты. Наш учитель умер и не доучил меня.

А как звали вашего учителя?

Гибил. Он уже совсем старый был.

Да что ты говоришь! Мы с твоим отцом тоже к нему ходили!

Я знаю. Поэтому папа меня и отправил учиться. Люди сначала возмущались,

а потом привыкли. Учителя все любили. Он ведь лечил всех, и даже роды принимал.

И у моей мамы, когда я родилась. Несмотря на мутный свет лампады,

Тамзи увидел, как Ана густо покраснела.

Я скучаю по нему почти так же, как по маме.

Ана произнесла это тихим голосом, почти прошептала.

Ну всё. Завтра Вам будет ещё лучше. Это и правда хорошая мазь. Богиня благословила её. Спокойной ночи!

Девушка встала и слегка поклонилась Тамзи, вложив ладони одну в другую. Сидя, Тамзи повторил её жест.

 

Лампадка горела, но уже умирающим пламенем.

По стене ползли всё более смелые тени. Они подкрадывались к правой стороне окна,

падали в окно и появлялись опять, слева от рамы,

выкупанные в лунном свете, посветлевшие, душистые, как цветущее дерево,

и ползли, ползли по стене.

Голова Тамзи, следуя за тенями,

тоже вошла в лунную воду и начала просачиваться сквозь крону дерева,

окружённая, словно коконом,

невероятно звучным запахом цветущих ветвей,

выросших из маленького семечка,

привезённого молодой невестой.

 

И вот уже голова Тамзи,

сыпля цветками,

поднялась над крышей и стала глядеть на запад, за серебристую ленту реки.

Там было тихо и темно, лишь в некоторых домах горели ярко-жёлтые огоньки,

как осколки разбившейся вдребезги луны.

Тамзи… Это прошелестел воздух. Будь другом, дай и мне немного мази!

Мне так больно, так больно!

Уже засыпавший Тамзи открыл глаза.

Мертвец качался за раскрытой дверью, протягивая к нему руки.

Тамзи, друг мой! Ты не представляешь, как тут холодно, как тревожно!

И это дерево пахнет кровью! Опусти пальцы в мазь, полечи мне рану!

Кровь льётся из неё! Шум крови мешает мне заснуть!

Отойди. Нет у меня никакой мази. Ана всё унесла. И даже если бы не унесла,

тебе никакая мазь уже не поможет.

Поговори с ней, поговори с ней!

С кем поговорить? С ней! Почему ты не произносишь её имя?

Нам нельзя произносить имена живых. Они как отрава для нас. Они режут нам губы.

Но ты ведь произносишь моё имя! Тамзи вдруг почувствовал приступ торжествующего гнева. Вот я и поймал тебя, лживая тварь! Нудная и лживая тварь! Почему ты произносишь моё имя?

Мертвец промолчал, а потом заскулил снова. Тамзи! Сними немного мази со своего плеча и намажь мне животик!

Войди в комнату и намажься сам.

Я не могу, Тамзи. Это комната невинной души. Нам не позволено входить в такие комнаты. Тамзи, полечи же меня! А я стану кипарисом, я буду шелестеть на краю дороги, по которой ты пойдёшь к золотой лодке! Я стану птицей на кипарисе! Я стану планетой в птице! Ну хорошо. Спи, спи, Тамзи! Я потанцую для тебя! Мертвец начал кружиться в дверной полутьме.

Тамзи смотрел на него с ненавистью и отчаянием. Но вспышка гнева отняла у него последние силы. Глаза начали смыкаться,

и вот, это уже не мёртвый юноша кружится на пороге,

это смерч, это ветер, пахнущий кровью и цветами,

сходит со ступенек, и медленно ползёт по двору,

и выходит за ворота, и плывёт по улице к самому храму Иштар.

Всё вянет на его пути. Собаки опускают морды, коровы перестают жевать сено и мотают рогами, дети начинают задыхаться в своих кроватках, ночные птицы падают на песок, на траву, даже в колодец. А звёзды мерцают безразлично. Им нет дела до этого мертвеца, до его боли, до его тоски. Тамзи, я не могу коснуться твоего плеча!

Меня нет! Помоги мне! Но Тамзи уже спал.

Мертвец злобно посмотрел на него, сел на порог и обхватил голову руками.

Наступила глубокая ночь.

 

Утром, когда Тамзи открыл глаза,

его ноздри наполнились поплотневшим за ночь,

медовым ароматом цветущего дерева.

Плечо совсем не болело. За стеной двора кудахтали куры.

Где-то беспорядочно звенел колокольчик, наверное, на шее у козы или коровы.

Яростно бранились попугаи. Тамзи вспомнил про мертвеца и с беспокойством посмотрел на порог,

но там никого не было. Порог был густо залит солнцем.

Тамзи почувствовал, как у него тянет под животом.

Жутко хотелось помочиться. В то же мгновение раздался стук по раскрытой двери,

и Ана заглянула в комнату. Её волосы, снова заплетённые в косички, болтались вокруг плеч. А Вы не закрывали дверь? У нас тут комары. И окно не закрыли. Вставайте уже!

Тамзи чуть улыбнулся этой порывистости, не допускавшей возражений. Девушка, наверное, и солнцу говорит: Давай, вставай уже! И солнце, покорно скрипя заржавевшими от росы желобами, поднимается над миром. И птицам она говорит: Эй вы, пойте давайте! И птицы поют, послушно щёлкая клювами.

Но Тамзи, конечно, ничего этого не сказал, а прохрипел ещё спящим голосом:

Доброе утро…

Доброе утро! Стол уже накрыт. Мы с папой ждём.

Я сейчас. Надо бы умыться и…

Там всё во дворе. Вы увидите. Ну давайте. Ждём Вас!

Она стремительно повернулась и побежала по дорожке.

В дверном проёме мелькнуло её синее платье,

как ломтик вечера, случайно попавший в утро.

Кряхтя, Тамзи поднялся. Он так долго не спал на кровати, что всё его тело затекло.

Щурясь от солнца, он вышел во двор.

 

Солнце, уже вставшее над крышей дома,

ударило ему по глазам и на несколько мгновений

залепило лиловатым пятном все оживающие в голове воспоминания –

и крыльцо, и Пчёлку, и собаку, и танцующего мертвеца.

Потом Тамзи стоял, направив ещё бесчувственную и слабую струю

в углубление, выложенное мелкими глиняными кирпичиками.

Тамзи казалось, что ничего не происходит,

что его тело утратило чувство себя самого,

но постепенно струя крепла,

живот начало отпускать,

и вот уже целый поток, упругий и неровный,

полился из тела, закручиваясь бело-золотистым водоворотом

и смывая кровь с ещё тёплого, дымящегося бранного поля.

Когда всё утекло, живот снова заболел,

но уже другой болью, приятной и тающей.

Тамзи склонился над тазом и, наливая в левую ладонь воды из кувшина, умылся.

Потом, чуть распрямившись, он уставился всем лицом

в большое бронзовое зеркало,

приколоченное к деревянному столбу.

От ветерка лицо стало холодным, отдельным от прочего тела.

Шрам на левой щеке, правда, не слишком заметный из-за морщин.

Ещё пышные, но уже серебристые волосы.

Мамины глаза. Мама живёт в моём лице.

Неподвижные, усталые глаза,

усталые не усталостью тела, но усталостью глаз.

Только глаза способны так уставать.

 

Эй, Там! Чего ты там стоишь? Иди завтракать! Мы ждём!
Это кричал Абум. Тамзи почему-то махнул ему рукой,

как делают при прощании.

 

В середине стола лежала буханка ржаного хлеба.

Рядом высилась крынка с молоком.

Ана начала разливать молоко по круглым чашкам.

Ну, как спалось? Комары не кусали? Ана говорит, что ты спал весь раскрытый. Так ведь, милая?

Нет, совсем нет. Я не чувствовал. Всё было тихо и хорошо. Спасибо вам за гостеприимство.

Абум глядел на него в упор и кивал головой после каждого слова.

Давай кушай. Ты совсем выдохся на этих твоих войнах.

Тамзи отломил кусочек хлеба и положил себе в рот.

Блаженство было непередаваемым. Вкус хлеба растекался по рту,

наполнял голову, шею, грудь. Густые ленты солнечного света играли на столе,

тускнея и вновь зажигаясь от плавного движения веток за окном.

У хлеба был непонятный вкус, хлебный и не хлебный.

Такой, наверное, будет на вкус эта лента солнца,

если бы можно было взять её со стола и разжевать.

 

Абум заметил выражение лица Тамзи.

Вкусный хлеб? Это Ана сама. Да, милая? Что ты теперь туда положила?

Ана улыбнулась, красиво жуя хлеб.

Вертикальная выемка на её верхней губе

была наполнена молоком.

Тамзи стало хорошо. Он потянулся, не поднимая рук,

и провёл глазами по комнате.

По сверкающей фигурке богини скользила тень от ветки,

отчего казалось, что ещё одна фигура, тёмная и подвижная,

пытается обнять богиню.

 

Слушай, Там. Сходишь с Аной на рынок, а? Она тыкву хочет приготовить вечером,

а тыквы-то и нет. Сходишь? Я в кузнице весь день. Срочный заказ.

На шее у Аны билась жилка,

будто в шее у неё был заточён мотылёк, рвущийся на свободу.

Да я думал, что я уже…

Что ты думал? Уходить от нас? Ты это брось! Мы тебя так не отпустим! Да и куда тебе бежать? Вот и Ане будет с кем пообщаться. Хозяйство у нас маленькое,

и девочка болтается без дела. Правда, звёздочка моя?

Ана опустила голову. Она явно стеснялась этой отцовской нежности перед гостем.

Тамзи охватила бурная, неприличная радость. Конечно, схожу. Какие разговоры.

О, прекрасно! И заодно проветришься. Тут Абум, как в старину, прыснул со смеху,

и на мгновение сквозь этого грузного, пыхтящего человека проглянул прежний Абум,

тоже полненький, но упругий и быстрый мальчик,

смеявшийся беспрестанно. Хотя куда тебе проветриваться! Что за глупости я болтаю!

Ладно, друзья мои! Пошёл я работать. Увидимся к вечеру!

 

Выйдя на порог, он похлопал себя по животу и крякнул.

Тамзи с Аной остались одни в комнате.

Вы не торопитесь, доешьте спокойно,

а потом сразу пойдём. Папа меня теперь боится одну отпускать.

Спасибо, Ана. Мне так неловко утруждать вас.

Да что Вы, какое утруждение!

Это слово «утруждение» было шумерское слово,

и оно прозвучало так по-старинному мило на губах девушки,

что Тамзи опять улыбнулся.

Вы ещё не знаете, как я тыкву готовлю! Это мама меня научила.

 

Тамзи вдруг захотелось поговорить.

Знаешь, я вот ем хлеб и пью молоко,

и это просто замечательно. И вчерашние бобы. Видела бы ты, что я ел,

пока добирался сюда! Я даже рассказывать не буду. Кстати, а где мы будем тыкву покупать? Абум сказал, на рынке? Я знаю этот рынок.

Ана весело вскинула глаза. Уже в который раз Тамзи наблюдал в ней эту задорную энергию, детскую и не детскую, и как она смазывала ему плечо,

эти взрослые руки, то ли лечащие, то ли ласкающие.

Он покраснел, и Ана это заметила. И потом быстрый поворот в дверном проёме,

и синее платье, как птица, исчезающая на полувзлёте.

Мы на рынке будем тыкву покупать?

На реке! Выйдем к нашему храму,

и там сразу торговцы.

Да, торговцы. Конечно. Они там всегда и были. Мы воровали у них персики.

Я и представить не могу, что Вы можете что-нибудь украсть.

Почему же? Жуя хлеб, Тамзи смотрел в стену, словно там видел там что-то, кроме крашеной глины.

Ну, Вы такой… Ана задумалась, явно подбирая слово, но так ничего и не нашла.

Я бедный человек и музыкант-неудачник. Вот кто я.

Тамзи перевёл глаза со стены на Ану. Девушка пыталась откинуть непослушную прядь со лба, но её рука дрожала и в который уже раз проскальзывала мимо.

Зачем Вы так говорите? Папа Вас уважает. Он говорит, что Вы храбро сражались.

Откуда твоему папе знать, как я сражался?

Это прозвучало грубо,

и Тамзи поспешил исправиться. Давай уже пойдём, сказал он ласково. Я помогу тебе нести тыкву. Одна рука у меня всё-таки работает.

Но девушка уже померкла. Да, пойдёмте. Я только уберу со стола.

 

Они молча вышли из ворот и повернули направо.

Песок был утоптан позавчерашней процессией.

Я вот как раз подгадал на праздник. Теперь надо ждать, пока он закончится. Всё ещё три дня? Да. Зачем же Вам ждать?

Тамзи хотел, чтобы в Ане проснулась прежняя Ана,

но девушка оставалась чужой и потухшей. От этого Тамзи становилось тяжко на душе.

У меня тут в храме кое-что хранится. Нужно забрать, а потом я пойду дальше.

Ана шла слева от него. Холщовая сумка, совсем не идущая к её красивому синему платью, болталась у неё на правом плече. Девушка смотрела прямо перед собой.

Улица была ярко залита светом. Стены казались позолоченными.

Время от времени нужно было посторониться, пропуская прохожего или телегу,

но людей было мало. Солнце нежно напекало затылок.

 

Папа хороший кузнец. К нему все ходят.

Он даже доспехи сыну судьи залатал. И чеканку он делает. Нагрудник с двумя львами.

А теперь заканчивает палицу и боевой щит.

Ана повернула голову к Тамзи. Наконец-то!

Ты такая была смешная, когда говорила эти слова. Доспехи, нагрудник, палица и щит, непременно боевой. И, тем не менее, эти слова шли тебе,

как тебе шло твоё платье, и твои косички, и твоя родинка на правой щеке.

Мы оказались у реки. Ты помнишь, конечно? Ты помнишь вороватых обезьян,

россыпью прыгавших вдоль дороги? А яркие палатки торговцев? Я смотрел на город моего детства, а ты сама только что была детством,

и наши детства не совпадали. Они, как две птицы, пронеслись одна мимо другой.

Мы с мамой раньше ходили и на рынок, и в храм.

А во время уроков мама сидела во дворике и ждала меня.

А моя мама была слишком занята хозяйством. Я ходил сам.

Ну так Вы мальчик. Мне кажется, мама и теперь сидит у фонтана и ждёт конца урока.

Но я к ней не пойду. Раньше хотела, а теперь не пойду.

 

Небо запахло персиками и жасмином.

Теперь, когда я выспался и отдохнул,

двигаться мне стало труднее,

чем когда я плёлся

по солнцу, в голоде, в пыли.

Не могу представить себе,

как я прошёл от равнины,

на которой было уничтожено наше войско,

до моего родного города.

Победитель помиловал всех нас,

и живых, и мёртвых.

Живых он распустил по домам,

а по мёртвым отслужил панихиду.

И живые, и мёртвые присутствовали на ней.

Живые стояли справа от походного алтаря,

сделанного из расписанной золотом слоновьей кости,

грязная толпа, источавшая жаркий запах пота и крови,

а мёртвые стояли слева,

тоже толпой, от которой веяло холодом и пахло слезами.

Я видел, как один пехотинец, опустив голову,

перешёл из правой толпы в левую.

 

Вам плохо? В голосе Аны послышалось такое живое участие,

что мне стало неловко. Нет-нет… Знаешь что? Ты купи что нужно,

а я тут посижу. Ана кивнула. Подождите.

Она наклонилась к базальтовому фонтанчику,

сделанному в виде широко раскрытой пасти льва,

на кромке которого стояла голубая чашка с треснутой кромкой,

и зачерпнула этой чашкой воды.

Вот, выпейте. Теперь ты уже снова была прежней Аной.

Лёгкая тень, которую я набросил на тебя своим неосторожно грубым словом,

совершенно растаяла. Или что-то растаяло в моих глазах?

 

Я взял чашку из твоих рук и начал пить.

Дождь опять полился на поле.

Живые, стоящие справа, ёжились и глядели в землю. Они не смели надеть шлемы.

А мёртвые, стоящие слева, были безразличны ко всему, как сам дождь.

У тех, кто был поражён в голову,

кровь текла по лицам. Время от времени из утреннего тумана

появлялось крылатое существо, демон или бог.

Он клал руку на плечо мертвецу,

и тот послушно поворачивался, и уходил.

Под конец панихиды слева от алтаря оставалась лишь маленькая группа мёртвых.

 

Вы тогда посидите тут,

а я куплю тыкву и сразу вернусь. Не уходите никуда!

Да, это была уже прежняя Ана. Когда она успела оттаять?

Как всё быстро в этой девушке – и обида, и прощение.

Я кивнул головой и сел на скамейку под навесом. Брызги падали мне на ноги.

Это было приятно, будто новое, отдохнувшее тело беспорядочно стучалось в старое, больное тело, требуя, чтобы его впустили.

К фонтану подошла собака и принялась лакать воду,

а сверху вода лилась ей прямо на шерсть.

Когда собака утолила жажду, она вытянула морду и встряхнулась,

разбрасывая вокруг себя блестящие круги капель.

Я смотрел на крупную чёрную точку в середине крутящейся морды

и на завихрение каштановой шерсти, похожей на стремительное колесо.

 

Ана повернулась и, стиснув ремешок сумки, отправилась за покупкой.

Хотя отправилась – это слишком большое слово. Тыквы лежали совсем недалеко.

Целая груда тыкв, красно-золотых, тяжёлых, спелых.

Ана принялась трогать тыквы, за которыми восседал торговец,

морщинистый старик, высокомерно жевавший финики.

Ана стала торговаться с ним.

Тот нехотя отвечал, чувствуя своё превосходство в мире тыкв.

Ана явно хотела произвести на меня впечатление.

Её тело ещё больше выпрямилось, в голосе появилась уверенность, хрипотца.

Всё это было довольно смешно. Я открыто улыбался.

Ана часто оборачивалась ко мне,

чтобы убедиться в том, вижу ли я, какая она прекрасная хозяйка.

Я видел и кивал головой. Моя улыбка перелетела на её губы.

Я смотрел на фрукты, на жёлтые персики, на вызывающе красные гранаты, на тускло-коричневые финики, на лиловые фиги. Я вслушивался в резкие выкрики продавцов,

крестьян в белых накидках, с браслетами из белых ракушек на руках,

а ветерок, насыщенный ароматами садов,

гладил меня по лицу. Орёл продолжал кружить высоко в небе,

но смотреть на него было больно из-за солнца.

Мне хотелось так сидеть и сидеть,

пока Ана торгуется с жующим стариком,

и знать, что птица продолжает чертить свои синие круги,

и смотреть, как собака лежит, высунув язык, прямо в пыли,

густо облепленная снизу мокрым песком,

а струя воды журчит рядом с моим лицом,

будто небо хочет излиться через неё на всех нас,

но неба так много, а струя одна,

поэтому я долго ещё буду сидеть, и рынок закроется,

и торговцы разойдутся, и ветер умчит эти разноцветные палатки,

как он уносит листья из ещё богатого ими осеннего сада,

и глиняные дома постепенно превратятся в пыль,

и демон или бог подойдёт, наконец, к мёртвому юноше,

и положит руку мне на плечо…

 

Вы опять спите?

Ана стояла надо мной. Голубые глаза и две косички на голых плечах.

Я ещё персиков купила. Идёмте?

 

Она вынула из сумки большой жёлтый персик,

подставила его ненадолго под воду

и протянула Тамзи.

Спасибо. Тамзи взял персик больной рукой.

Ещё вчера этот жест принёс бы ему острую боль,

но теперь всё было тихо в плече,

и я это помню сейчас, эту мелочь,

но тогда я об этом даже не подумал.

Я сказал: давай я понесу твою сумку. Тыква небось тяжёлая.

Ана коротко засмеялась. Небось, как небесная ось. Хорошо, берите.

 

Я надел сумку на правое плечо. На левое не рискнул.

На меня нашла весёлость. Послушай, а не прогуляться ли нам вдоль реки? Да, милая? Ана посмотрела на меня комично-сердито и показала язык. Ох, и Вы туда же! Бросьте!

Я видел, как твоё лицо засветилось. Можно и в храм зайти.

Нет, сегодня не надо. Там ещё уйма народу. Не будем толкаться перед богами. Праздник закончится, и тогда пойдём, послезавтра.

Я сказал это слово «послезавтра» неуверенно и замолчал, ожидая, не возразят ли мне,

не намекнут ли, что, мол…

Но Ану всё больше охватывал восторг.

Слушайте, это ведь просто замечательно! Я для мамы цветов принесу! Я с прошлого года не была! А с папой не сходишь.

Почему же?

А он плачет. Прошлый раз мы пошли, так пришлось его вести домой, как малого ребёнка, за руку. А потом он напился и кричал. Я не люблю этого.

Ана потухла и опустила глаза. Бедный мой папочка. Он храбрится, держится. Но я-то вижу, как ему плохо. Видите, купила тыкву, так торговаться пришлось.

А я думал, у него много заказов… Да нет у него никаких заказов! Сын судьи полгода назад ехал на службу в Ларсу, так папа ему доспехи починил. Судья честный оказался. Заплатил хорошо. Вот на это и живём. Тянем. А больше работы нет. Он там что-то в своей мастерской делает, я туда не захожу к нему. Что же он там делает? Не знаю. Говорит, замуж тебя года через два выдам. В богатую семью. Размечтался. Кто меня возьмёт? Да и не пойду я. Куда я его оставлю? Сидит вечером один и пьёт. Потом головой мотает, кричит. Но я не боюсь. Папочка меня любит. Я знаю. Ана подняла глаза. Ну что Вы там плетётесь? Можно повернуть направо, и сразу будет река. Да что я Вам говорю, Вы же и так знаете! Она встряхнула плечами и, не дожидаясь меня, пошла.

 

Между нами вдруг установилась доверительность,

допускавшая вольные слова, и, как ни странно, эту доверительность создал я первый,

своей необдуманной грубостью. Я побрёл за тобой. Твой шаг был очень лёгким,

почти не оставляющим следов на горячем песке улицы.

Как стройно ты держишь своё тонкое тело! Ты как стрела, только что выточенная, ещё не знавшая лука. Это сырое стремление в тебе, я его чувствую, я его ощущаю.

И ты сама не знаешь, к чему тебе стремиться,

но стремление тебе необходимо. Иди вперёд, а я буду смотреть на твои сандалии,

беспокоящие песок улицы, помнящий, наверное, и мои шаги,

как воздух помнит всех, кто им дышал. Боги, люди, звери… Столько ртов, столько лёгких, столько смертных выдохов. Наши вавилонские боги тоже умирают,

но они не любят говорить об этом,

как ты не любишь говорить о слабостях твоего отца.

 

О чём это Вы опять задумались? Послушайте, Вы то спите, то думаете!

Неужели Вам так скучно со мной?

Я прибавил шагу и вскоре оказался рядом с Аной. Прости, я ещё блуждаю.

А вместе мы не можем поблуждать?

Ана опять залилась краской. Я сказал: посмотри, вот хорошее место. И скамейка под самым деревом. Давай тут посидим?

Нам обоим стало неловко. Впервые одинаковое чувство, пусть хотя бы неловкости,

переходило от этой девушки ко мне, а от меня к ней. Если бы Пчёлка была жива,

она была бы как эта Ана. Да, ей было бы столько же лет.

Я тяжело опустился на скамейку и поставил рядом округлённую сумку.

Ана села на другой конец, подальше от меня.

Её руки провалились в платье между колен. Она опустила голову.

 

По сиреневой реке катились лодки с треугольными парусами.

Под лодками видны были головы рыбаков, повязанные белыми платками,

похожие на жемчужины. Редкие пальмы наклонялись к воде.

Слева, из-за низких домов,

поднималась крыша храма. Оттуда доносились удары бубна и взвизгиванья флейт,

очень тихие, как росчерки тоненькой звуковой кисточки.

Мы с мамой часто тут сидели, на этой скамейке.

Лицо Аны теперь было бледным, с двумя красными пятнышками на обеих щеках.

Я смотрел, как эти пятнышки расплывались, бледнели, впитывались в щёки.

И что Вы будете делать потом, спросила она, посмотрев прямо на меня.

Твой голос был звучный, с едва слышимой хрипотцой,

которая делала каждое слово, сказанное тобой, болезненно отчётливым.

Когда потом?

Ну потом, когда Вы уйдёте от нас.

Я хотел заговорить сразу, но настойчивость,

с которой был задан вопрос,

не давала моим словам покинуть губы.

 

А потом я пойду дальше.

Куда дальше?

К побережью. Там я сяду на корабль и поплыву.

Куда же Вы поплывёте?

В Египет.

Я видел, как твои глаза расширились от удивления. Мне это было приятно,

это действие моего слова в тебе.

У Вас там кто-то есть? Ана сглотнула слюну.

Нет, никого.

Так что же Вы будете там делать?

Это не что я буду делать. Это что Египет будет делать со мной.

Как Вы всё время странно говорите. Я Вас не понимаю,

и мне от этого больно. Я чувствую, что я – Ваше плечо и что меня нужно намазать мазью.

Теперь уже я почувствовал, что краснею.

Расскажите мне, почему Египет.

Слышь, Там? Расскажи ей про меня!

Это раздался шёпот с реки. Я быстро перевёл в ту сторону глаза. По реке плыл мой мертвец, лёжа на воде, как на кушетке,

подперев голову локтем, и глядел на меня.

Губы его шевелились. Он был почти посередине реки,

но я отчётливо слышал каждое слово.

Куда Вы смотрите?

Да никуда. На реку.

Куда же? На то бревно? Чего в нём особенного? Вам интереснее на него смотреть,

чем на меня?

Опять я был смущён Пчёлкиной настойчивостью и прямотой твоего тона,

и в этой настойчивости, в этой прямоте моя сестра теперь воскресала и разговаривала со мной. Неловкие попытки девочки, ещё подростка, быть женщиной

и требовать, слишком настойчиво от неумелости, подчинения себе,

пробивали как раз ту самую брешь в тонкой пелене этого мира,

через которую могло проглянуть Пчёлкино лицо.

Я был почти благодарен тебе, хотя мне было очень неловко.

Я не знал, как себя вести. Я решил спрятаться в рассказ.

 

У брата нашего царя был египетский отряд. Наёмники.

У них золотые колесницы, и кони с перьями на головах,

и огромные серпы по бокам колесниц. Перед битвой они снимают с этих серпов бархатные чехлы. Царь поставил египтян в передней части войска.

Они красиво смотрелись, эти золотые чужаки,

оправленные в тёмное серебро вавилонских пехотинцев.

 

Я снова перевёл глаза на реку,

но там уже ничего не было, кроме безразличной мутной воды. 

 

Ну и что же? Продолжайте!

Ладонь Аны сжала кромку скамейки.

Всё длилось три дня. В первый день войска выстроились лицом к лицу,

и поднялись разноцветные знамёна, и зажужжали вертушки. Была только пехота.

Свои колесницы египтяне оставили в тылу, настолько они презирали нас.

 

Вышли прорицатели, наш и вражеский.

И тот, и другой держали по соколу в руках.

Зазвучали трубы, длинные, завёрнутые в несколько кругов,

и прорицатели выпустили птиц.

Наш сокол полетел в сторону, к невысокому холму,

а вражеский сокол поднялся высоко в небо. Все знали, что это значит. Боги не давали разрешения на битву. Глухой ропот прокатился по войскам.

 

Тогда наш господин царевич выехал на гнедом коне.

Он был очень молод, он держался прямо, с красивой небрежностью.

Из него вышел бы великий царь.

Он был без шлема. Его чёрные волосы рассыпались по плечам.

Двое телохранителей хотели последовать за ним,

но он плавным жестом остановил их.

Медленно и грациозно выехал он на середину поля.

Стало очень тихо. Только вертушки жужжали, как пчелиные улья.

Младший брат желает поговорить со старшим.

Эти слова были сказаны звонко, с прекрасным столичным акцентом.

Все любовались юношей, его смелостью, его осанкой,

одновременно почтительной и горделивой.

Он слегка поклонился египтянам. Те в ответ ещё ниже опустили копья.

Царю не следовало медлить. Он тоже снял шлем и выехал, на белом коне,

такой же осанистый и гордый, но в нём не было изящества.

Он выехал, пожалуй, даже слишком поспешно,

а поспешность нехороша в царе.

Он остановился напротив царевича и сказал:

Царь и старший брат слушает младшего брата.

 

От царя шла плотная, почти видимая волна силы и мужества,

но царевич оставался невозмутимым.

Он упёр правый кулак в бедро.

Кони встали боком, параллельно рядам войска,

и я мог видеть оба лица. Они были похожи,

с одинаково выпуклыми лбами, с точёными носами.

Только у царя была пышная борода, в которой болтались разноцветные бусины,

а у царевича борода лишь начинала расти,

поэтому рот его казался слишком выпуклым и ярким.

 

Брат мой и царь,

боги не разрешают нам говорить сегодня железом и кровью.

Если брат мой согласен, мы будем говорить вином.

Царь надменно скривил рот и тоже упёрся кулаком в бедро.

Мне не о чем говорить с предателем.

Царевич слегка дёрнул за вожжи. Его конь сделал шаг вперёд. Царь быстро положил руку на рукоять меча.

Брат мой, завтра одного из нас не будет на этом свете. И завтра ровно год, как умер наш отец.

А брат мой полагает, что я забыл об этом?

Царь замолчал, опустив лицо и перебирая рукой серебряную уздечку.

Я посмотрел поверх войска на вражеских лучников.

Я видел, как те стояли на склоне холма, сосредоточенные,

стрелы на луках, уже повыбирав себе цели. Какой из них выбрал меня?

Но бронзовый дождь не пролился в то утро на землю.

Царь поднял глаза. Старший брат и царь обдумал слова младшего брата. Наш господин, красноглазый бог Нергал, не желает крови сегодня. Наш господин желает выпить вина. Наш господин и отец, Мардук-набит-аххи-шу, тоже желает выпить вина. Сегодня мы снова братья. Завтра ты умрёшь.

 

Слушай, Ана, а не пора ли нам возвращаться? Твой папа будет переживать.

Девушка сидела как в наваждении. Её ладонь, сжимавшая край скамейки, посинела.

Её глаза смотрели сквозь меня, в то, что я рассказывал. Наконец, она заговорила хриплым, не своим голосом.

Два войска, два царя, лучники, золотые колесницы. Как всё это прекрасно и страшно!

Страшно, да. А вот прекрасным я бы это не назвал. Музыка прекрасна,

серые глаза Иштар прекрасны, и ты… я осёкся. Ана прикусила губу.

Да, и правда, пойдёмте. Но Вы мне потом дорасскажете?

Конечно. Давай сумку. А Вам не тяжело с Вашим плечом? А я на другое повешу. Ладно, держите. Вернёмся другой дорогой?

Мы медленно пошли вдоль реки. На небо набежали перистые облака и закрыли солнце. Всё вокруг, и дома, и река, и лодки на реке, стало более тусклым, но вместе с тем и более отчётливым, будто слишком яркий свет мешал вещам проявиться вполне,

как присутствие бога музыки мешает играть даже самому одарённому музыканту.

 

Мы молчали, а я видел перед собой ладонь Аны,

изящно выгнутую на краю скамейки,

я видел три складочки там, где ладонь переходит в запястье.

Разговоры с этой девушкой, её упругая походка слева от меня,

её косички, её большие глаза, совсем не похожие на раскосые глаза её отца,

согревали, успокаивали меня. Да, я отдыхал душой.

Пчёлка сидела на пороге нашего дома,

мама стучала посудой в раскрытой кухне, птица счастья раскачивалась на одном крыле. Боги забрали второе крыло как плату за осязаемость моих воспоминаний.

Мама научила меня готовить такое рагу из тыквы,

Вы себе не представляете! Вы просто пальчики оближете! Ещё бы рыбы тут у рыбаков купить. Но денег совсем не осталось. Я всё-таки попытаюсь.

 

Она подмигнула мне и побежала к реке. Я поплёлся за ней.

Там, действительно, молодой рыбак выпутывал из сети рыбины

и складывал их в ивовую корзину.

Когда Ана приблизилась к нему, он поднял голову, и я остолбенел.

Это был мой мертвец.

Я стоял и смотрел, как он торговался с Аной,

как он качал головой и прищёлкивал синим языком,

как тоненькая струйка крови стекала по языку ему на грудь,

на разодранную белую рубаху.

Ана ничего этого не видела. Она что-то говорила мертвецу,

но от гула в ушах я не слышал её слов. Пару раз мертвец перевёл на меня глаза и подмигнул мне. Это было отвратительно. Я хотел крикнуть Ане, чтобы та не разговаривала с рыбаком, но язык не слушался меня.

Тоскливая, томительная нота зазвучала в моей голове.

Мне вдруг стало всё безразлично. Прошлое сильнее настоящего.

Прошлое сильнее настоящего.

 

Ана вернулась с большой рыбой,

завёрнутой в лист бананового дерева. Какой милый человек,

он мне рыбу подарил! Положим её в сумку?

Рыба была ещё живая. Она вяло двигала хвостом. Жабры разлипались,

обнажая зубчатую красную мякоть.

Стараясь не выказывать отвращение,

я снял сумку с плеча и раскрыл её. Ана сунула туда рыбу и завязала узел.

Вот и всё! Рагу нам обеспечено!

Мы пошли обратно. Несмотря на громкий протест моей души, я оглянулся.

Рыбак стоял у реки, вынимал из корзины рыбу и отпускал её обратно в реку. 

 

Смотрите, солнце скрылось. Это Шамаш улыбается… нет, умывается облаками.

А может и улыбается. Смотрите, как всё разорвалось и свет хлещет!

С тяжёлым сердцем я поднял глаза. Облако разорвалось и было удивительно похоже на улыбку. Как мне тяжко. Никак не отстанет от меня этот шакал.

Как же избавиться от него?

Я знаю как. Я попрошу завтра госпожу Иштар. Богиня не откажет мне.

Она поманит своим прекрасным пальцем этого мертвеца и скажет ему: ты зачем преследуешь этого человека? Что он тебе сделал? Он тебя убил, но не более того. Он сделал лишь то, что сделала бы я, но только чуть позже. И ты посмел бы гневаться на меня? Уходи! А мертвец ей ответит: госпожа моя богиня Иштар, перед смертью я отдал этому человеку что-то, что принадлежит мне. Что же ты отдал ему? Мою мечту. И она живёт в нём. Она не была убита вместе со мной. Ты, значит, не можешь простить этому человеку, что ты не полностью умер? Вы, египтяне, настолько вульгарны? Уходи немедленно! Вот так госпожа моя Иштар скажет ему, и он уйдёт, и собаку свою, мою заберёт. Мне тошно. Я схожу с ума. Поскорее бы, поскорее бы уехать. …а потом мы добавляем рыбы, мелко нарезанной, конечно, и ещё немного всё потушим, и вот всё готово. Мама так быстро всё делала, но она вообще прекрасно готовила. У меня таких талантов нет. Папа бедный терпит, всё ест и ничего не говорит. И Вы тоже не ругайтесь, хорошо? Правда, у меня такое чувство, что рагу будет просто прекрасным.

Я и не сомневаюсь, Ана. Что же Вы не говорите: да, милая? Как папа всегда говорит! Да ты же сама меня ругала за это. А ничего, скажите один раз! Один только раз! Ну ладно. Рагу будет просто превосходным. Да, милая? Ана звонко рассмеялась. Мысль о том, как она нас накормит, как мы будем восхищаться и хвалить её, приводила её в буйную радость. Она даже начала пританцовывать.

 

А я всегда приветствую солнце. Я так и говорю: приветствую тебя, Шамаш! Вот!

И Ана воздела руки к небу. Тоненькие браслеты попадали к её локтям.

Она закрыла глаза и запрокинула лицо.

Косички потекли из лица, как ручейки текут из безмятежного озера.

Я и богиню Иштар приветствую. Я так и говорю: приветствую тебя, Иштар!

Сумка давила мне на плечо. Тоска вжикала в груди, прочерчивая внутри чёрную полоску.

А ты разве видишь Иштар, когда светит солнце?

Нет, но она там. Она просто золотое платье надевает.

Но платье это слишком большое для неё, она ведь ещё девушка. Ей столько же лет, сколько мне. А золотое платье сшито для взрослой женщины,

поэтому Иштар тонет в нём. Ана распахнула глаза и улыбнулась.

Я вспомнил старую милую песню. Твоя улыбка – месяца отраженье в озере синем…

Когда я вырасту, мне это платье будет как раз впору. Иштар же не вырастет никогда.

Она уже вырастала так много раз, что ей это весьма надоело.

Она решила остаться девушкой. Смотрите-ка! Мы пришли, да так быстро! Давайте я открою. Ана побежала вперёд меня, резко отворила скрипучие ворота и ждала меня, тоненькая, милая. Опустив глаза, Тамзи прошёл во двор.

 

Двор мерцал послеполуденным светом.

Всё тонуло в липкой, тяжёлой тишине. Но закрылись ворота, и сразу же раздался глухой стук из кузницы. Это Абум всё ещё работал.

Вы пока отдохните, а я займусь ужином. Давайте мне сумку.

В интонации Аны появилось уже что-то свойское, нецеремонное, и мне это грело душу. Я отдал ей сумку. Ана ушла. Только теперь я заметил,

что держу в руке персик. Я совсем забыл про него.

Я пошёл в свою комнату, положил персик на стол, рядом со статуэткой Иштар.

Потом я умывался, разглядывал в бронзовом зеркале своё чужое лицо.

Я был таким приятным мальчиком. Куда всё делось?

Мне тридцать лет. Или  меньше? Я не помню. Я перестал считать.

Из кузницы продолжал доноситься монотонный металлический звук.

 

Я решил посмотреть, как работает Абум.

Ступенька, ведущая к двери кузницы, сильно скрипнула под моей ногой,

и стук прекратился. Раздались гулкие шаги.

Покрывало, которым был завешен дверной проём,

отодвинулось, и показался Абум.

А, пришли уже? Я и не заметил. Работы по горло.

Кузница была погружена в полумрак. Я увидел боевой шлем,

висевший на стене, за спиной Абума. Шлем был весь белый от пыли.

Абум понял направление моего взгляда, обернулся и тоже посмотрел на шлем.

Это я для себя делал, ещё в молодости. Думал, пойду в кавалерию.

Там же хромых берут? Он странно посмотрел на меня и махнул рукой.

А, пустое! Пойдём пива выпьем.

Я тебя от работы оторвал. Ничего-ничего, я уже закончил на сегодня.

Пойдём! И Абум опять хлопнул Тамзи по больному плечу.

 

Они сели на деревянную скамейку под навесом.

Там было прохладно и хорошо. Сейчас, погоди. У меня тут всё рядышком припасено.

Абум снял кожаный пояс, на котором болтался охотничий нож,

и положил пояс на землю.

Потом он снял крышку с небольшой круглой ямы

и достал оттуда два кувшинчика. Первый он поставил перед собой,

а второй, сильно стукнув глиной о стол, перед Тамзи.

Камышинок нет. Пей прямо так.

Они начали пить пиво.

Тамзи никак не мог побороть охватившее его неловкое чувство.

Пиво, прохладное, вкусное, лишь делало это чувство более острым.

Напившись, Абум крякнул, чуть откинулся назад и почесал себя по животу.

Ну? Как вы сходили?

Хорошо. Купили тыкву, персики и… рыбу.

Тамзи выдавил из себя последнее слово и подумал,

что тягостное чувство вызвано, наверное, встречей с рыбаком. Тогда всё понятно. Зачем же он отпускал рыбу обратно в реку?

Ана прекрасно готовит. Рагу… Свежая рыбка, тыква… Абум потянул носом воздух

и криво улыбнулся. Тамзи смотрел на его повисшее, оплывшее лицо,

на синие круги под глазами, на чёрную щель там, где не было зуба.

 

Давненько мы это не ели. Всё в твою честь. Надо почаще гостей зазывать. Буду хоть питаться по-человечески. Ну, а где вы ещё были? В храм заходили?

Нет, я завтра бы хотел. А потом уже пойду дальше. Вы, наверное, устали от меня.

Тамзи ждал, что Абум опять начнёт предлагать ему остаться,

но тот молчал и лишь чмокал толстыми губами.

По двору гулял ветерок. Пальма шелестела. Солце уже начало мутнеть.

Мать научила её готовить. Жена моя.

А как зовут… звали твою жену?

Как звали? Очень удачно звали. Таммузи!

Абум прыснул  и сделал движение рукой. Тамзи подумал, что он сейчас опять хлопнет его по плечу, но Абум вдруг потух, обвис.

Его крупные волосатые руки гладили глиняный кувшинчик.

Прости, что заговорил об этом.

Разве ты? Это я заговорил. А о чём ещё мне говорить? О моих боевых подвигах?

Он опять хлебнул пива, опять крякнул и чмокнул мокрыми губами.

Ты так и не сказал мне, что случилось… с Таммузи. Ты говорил, она заболела? Если не хочешь, не будем об этом.

Почему же не будем? Будем! Я всегда рад об этом говорить, а уж с тобой так тем более. Тут меня уже все наслушались – дочь, пальма, кузница. Теперь вот друг детства послушает. Что же плохого? Он опять странно посмотрел на Тамзи, улыбаясь кривым ртом, но глаза его сильно похолодели.

Таммузи моя милая. Она не заболела. Она утонула.

Как это утонула?

Семь лет уже. Ана совсем маленькая была. Сейчас, подожди. Абум отёр глаза грязной ладонью. Пошли мы на реку погулять. А там наводнение только что было, берег высокий намыло. Ана и сейчас вертушка, а тогда вообще. Увидала собаку и побежала за ней на дорогу. Таммузи говорит, иди забери ребёнка, а то ещё задавят. На дороге телеги. Я, говорит, тут постою, на реку погляжу. Ну я и пошёл. Сказал ещё, ты осторожней, близко не подходи, песок-то рыхлый.

Абум отхлебнул пива. Он больше не смотрел на Тамзи. Он смотрел сквозь дом, сквозь улицу, на реку. Жена беременная была, ходила уже с трудом. Ну я и пошёл. Абум сёрбнул носом. Вышел на дорогу. Туда, сюда. Нашёл Ану. Она уже играла с какой-то собакой. За руку взял. Ана капризничает, вырывается. А тут как закричат: женщина тонет, женщина тонет!

Абум поставил кувшинчик на стол. Руки его дрожали.

У меня внутри всё так и перевернулось. А на реке никого, старухи какие-то, дети.

Я, значит, Ану бросил и туда, к реке. Но ты же знаешь, какая у меня нога. Пока доковылял, а там уже… Он всхлипнул. Тамзи хотел положить руку на плечо Абума, но острое внутреннее чувство запретило ему. Бросился в реку, плыву, руками шарю под водой. Нашёл. Вытащил кое-как на берег, а она уже не дышит, уже всё. Если бы нога была здоровая, если бы…! Я бы успел добежать, я бы успел… Я так и бегу с тех пор. Каждую ночь бегу. Только река всё дальше и дальше…

Абум опустил голову.

Вдалеке мычала корова. Пальма шелестела листьями.

Из кухни доносился стук. Это Ана готовила рагу.

Если бы нога была здоровая. Потерял я мою милую, и ребёночка потерял. Остались мы одни с Аной. Вот, живём. Но ничего, ничего. Мы не жалуемся. Работа есть, и девочка хозяйственная. Пиво только не делает. Хожу покупаю. Папа, ты, говорит, женись, а я в храм пойду. Да кому нужен калека? Таммузи-то меня любила, Таммузи моя, ангел мой…

Абум горько заплакал.

 

Тамзи сидел рядом, не зная, что делать, что сказать. Наконец, он зашептал: Прости. Прости ради всех богов, что я об этом заговорил.

Абум мотнул головой, потом долгим глотком допил пиво и поднял красные глаза на Тамзи.

А разве это был ты?

Голос его начал заплетаться. Красные глаза блуждали.

А ты тут вообще ни при чём. Ты у нас воин, герой. Ладно, ладно. Пойду я помоюсь, а то грязный как собака. И ты отдохни. Не обращай внимания. Уже ужин скоро. Давай, давай. Абум поднялся, грузный, большой, в замусоленном балахоне, и, вяло махнув рукой, поплёлся через двор к дому.

Тамзи остался один. Из кухни уже начинало сладко пахнуть печёной тыквой. Вечер мягкими ладонями стирал позолоту с неба.

Богиня Иштар, богиня милостивая, богиня милосердная, взгляни на нас и благослови нас. Наши глаза – твоё око, наши тела – твоё око, наши души – твоё око. Мы сказали.

Если ты ожидала приятного ужина,

то ничего, Ана, у тебя не получилось. Тыква вышла хрустящей, замечательной.

Но эта рыба… Я съел маленький кусочек из вежливости.

При мысли о том, какие руки прикасались к этой рыбе,

у меня всё переворачивалось внутри. Мрачный Абум сидел напротив,

тыча тростниковыми палочками в оранжевые и серебряные кусочки на тарелке.

Несколько раз я попробовал завести разговор, но Абум лишь мычал в ответ.

Я перестал говорить. Мне было жалко тебя. Ты так старалась, и вот…

 

В открытую дверь ломился вечер. Я видел часть двора.

Синяя земля уже начинала светлеть от восходящей полной луны.

Пойду-ка я спать. Да, милая? Очень вкусно было. Спасибо, моя радость.

Абум поднялся, подошёл к Ане и поцеловал её в темя.

Заработался что-то я. Важный заказ. Да, родная?

Эти да милая и да родная прозвучали невпопад, словно часть иного разговора,

который Абум вёл с кем-то, кого ни я, ни ты не могли видеть.

Когда твой отец ушёл, я заметил слёзы в твоих глазах.

Вот видите, я же Вам говорила. Он всегда такой. Молчит, а потом пьёт.

Это я виноват. Я его расстроил. Мы говорили о твоей маме.

Правда? Этого лучше не делать. Впрочем, уже всё равно. Вы тоже уйдёте?

Ты спросила тоненьким, срывающимся голосом,

и сама от этого смутилась. Да нет, если ты не устала, я останусь. Поболтаем.

Ты улыбнулась мне, и в тот же миг слеза, оказавшая на твоей верхней реснице, начала падать.

 

Медленно, ужасно медленно падала эта слеза,

и вот уже она закрыла собою твой глаз,

и глаз, как в чистом выпуклом стекле, стал большим, синим, глубоким,

и твоя фигура, которую я видел над столом только по пояс,

пропала за этим глазом, и всё так застыло,

и я вдруг почувствовал твоё существо,

то синее, глубокое, отрицающее всякую форму,

чем ты дышишь, чем ты мыслишь,

и вот уже дальше летит слеза,

и твоё тело тонко и нерешительно,

но всё-таки восстаёт в утраченное пространство,

и глаз возвращается в лицо,

как диковинная птица в чуждую ей клеть.

 

Прости, я проваливаюсь. Пиво очень крепкое.

Хотите посидим на улице? Там хорошо.

Мы вышли во двор и сели на скамейку, которая, будто ещё помня наш недавний разговор с Абумом, казалась мрачной и сутулой.

Воздух стал неподвижным. Свет стелился по двору плотным, зловеще чистым покрывалом.

Посмотрите, какая луна. А там, в самом центре, видите морду зверя?

Он раскрывает пасть и ест белую лепёшку света. Я так и называю его – «Зверь, любящий свет.» Я всмотрелся в луну. На ней действительно была звериная морда и белая лепёшка перед мордой. Как интересно. Я никогда этого раньше не замечал.

А Вы не закончили рассказ. Не думайте, что я забыла. Вам понравилось моё рагу? Извини, я не похвалил. Да, замечательно вкусно.

Ты кивнула головой. Ну, рассказывайте. Я вся внимание, как Смерть сказала Гильгамешу.

 

Сегодня мы снова братья. Завтра ты умрёшь.

Глашатаи объявили войскам, что битвы не будет.

Получить ещё один день жизни, это большой подарок. Мы бросились в рощу за дровами.

А вы не боялись, что противник бросится не за дровами, а на вас?

Боялись. Я боялся. Но этого не произошло. А ты бы дала такую команду?

Я бы никогда не оказалась в таком положении. Да и кто доверит войско женщине?

Ну если бы ты была мужчиной?

Если бы я была мужчиной, меня бы здесь не было,

и мы бы с Вами не разговаривали.

Я опять обратил внимание на удивительную способность твоего голоса меняться. Теперь он стал низким и чёрствым, как позавчерашний хлеб.

Ты уходишь от вопроса. Ну хорошо. Не буду настаивать.

 

Побежали все за дровами, собрали дрова, развели костры, начали готовить еду, резать баранов. Баранов? Откуда у вас бараны? А за войском всегда идёт скот – бараны, козы, коровы. Солдат нужно кормить, и тыквой тут не обойдёшься.

Это была моя мелкая месть за твой чёрствый голос.

Ты не обратила внимания. Ты была уже далеко.

А Вы что делали?

Я тоже таскал дрова, а потом сидел на карауле. Мне приказали охранять самый фланг, слева, у склона холма. Я сидел и наблюдал за тем, как враг тоже готовится к ужину. Дым всех костров смешался. Дыму ведь всё равно. Да и мне было всё равно. Я не чувствовал ненависти к тем людям. Это всё-таки были наши, вавилоняне, такие же, как я, вчерашние крестьяне, рыбаки, музыканты. А вот египтяне, те другие. Те не бегали, не помогали. Я видел, что они не доверяли никому. Они поставили колесницы полукругом, а сами сели позади них, рядом с холмом. Египтяне статные, в белых и синих шлемах, в бронзовой кольчуге, и у каждого два щита. Один, как лепесток лотоса, висит на ремне, защищая живот и пах. Другой лёгкий, формой похожий на дверь. И странные кривые мечи. Я таких мечей у наших не видел. А кони-то до чего красивые! Смирные, храбрые, с красными копытами, с перьями на головах.

 

Ана стала совсем неподвижной. Её тело выпрямилось, как жердь, и глаза широко раскрылись. Она впитывала каждое моё слово. Эта власть моего рассказа над ней доставляла мне острое, чувственное удовольствие,

и я отдался этому удовольствию, полагая, что уж в нём-то нет ничего плохого,

хотя что-то говорило мне, что я не прав.

 

За приготовлениями прошёл день.

Шамаш уже готовился направить свою пустую лодку прочь. Богиня Эрешкигаль будет недовольна. Богиня надует губы и потупит свои чёрные, как старая кровь, глаза. Но Шамаш успокоит её. Он положит золотую ладонь ей на лоб и скажет… Я не удержался и положил ладонь на лоб Аны. Ты не шелохнулась, а только смотрела на меня. Шамаш ей скажет: Не сердись, госпожа моя Эрешкигаль, что сегодня в твоём царстве не будет новых подданых. Я отнял ладонь. Она медленно вернулась на моё колено, растягивая вязкое пространство, которым энергия лица девушки последовала за моей ладонью. Он ещё скажет: Завтра ты получишь много новых слуг. Ты получишь даже юного царевича. Возьми зеркало, госпожа моя Эрешкигаль,

сотри кармин со своих губ, сними ожерелье со своих плеч.

Ты же знаешь, как я не люблю, когда твои украшения стоят между нами.

И Эрешкигаль успокоится. Она всегда успокаивается,

когда Шамаш говорит с ней. Она сотрёт кармин со своих губ и снимет ожерелье со своих плеч, и Шамаш поцелует её в лоб. Я наклонился и поцеловал Ану в лоб.

Когда мои губы прикоснулись к её чистому, выпуклому лбу,

я почувствовал, как её тело задрожало. Её глаза сверлили меня так,

что моим глазам было больно. Слева от меня раздался шорох. Я повернул голову, думая, что это вернулся Абум. Но это был не Абум. Это был мертвец, облитый лунным сиянием. Он прислонился к пальме и покатывался со смеху.

 

Зачем Вы меня поцеловали?

Я вспомнил мою сестру, Пчёлку. Вы с ней очень похожи.

Я не знал, зачем я поцеловал тебя. Пчёлку я быстро придумал, чтобы избежать неловкости.

А где Ваша сестра?

Она умерла, уже давно. Вся моя семья умерла, и отец, и мама, и сестра. И моя музыка умерла вместе с ними. А Вы почему не умерли? Ты теперь странно говоришь. Я думаю, я не умер потому, что Шамаш согласился взять мою лиру вместо меня. Бог очень добр, ты не полагаешь? Не знаю. Я бы не обменяла душу на лиру. Из души можно сделать что угодно, в том числе и лиру, а вот из лиры… Она не договорила. Мы посидели так немного.

 

Наконец, ты вздохнула. Ну что же Вы не продолжаете?

 

После полудня всё поле было серебряным от дыма. Ветер совершенно улёгся,

дым не хотел улетать. Он украшал синюю ткань воздуха своими сложными узорами,

скользящими с этой ткани на землю.

Посередине поля поставили пышный шатёр для царей.

Шатёр был окружён телохранителями. Я видел это издали,

потому что, как я уже говорил, я находился на самом фланге. Напротив меня горел вражеский костёр, и у костра на складном стуле сидел молодой египтянин. 

Он был красивый, опрятный, с голыми по самые плечи руками.

Он снял шлем, и его лицо с густо подведёнными глазами,

его лобастый, слегка вытянутый череп производили впечатление ожившего бюста.

Заметив моё волнение, он положил свой кривой меч подальше,

остриём к себе, потом вынул из-за пояса кинжал, поцеловал его и положил крест-накрест на меч.

Тогда я тоже отстегнул меч и положил его на землю. Кинжал я оставил на поясе.

 

Мы сидели близко друг от друга. Так близко, что я слышал дыхание этого человека. Оно было густым и таким же красивым, как его лицо.

Увидев, что я ем только хлеб, египтянин снял с огня кусок мяса на тростниковой палочке и, встав, протянул его мне.

Осторожно, пригнувшись, как дикая собака,

я сделал два шага и принял мясо. Египтянин улыбнулся мне белой улыбкой и кивнул.

Я вернулся, сел и начал есть. Я старался не жевать слишком громко.

Я был очень голоден, а мясо было свежим, сочным.

 

Ой, как ты вкусно рассказываешь, Там! Я заслушался и, знаешь, почти заплакал!

Мертвец обхватил ствол пальмы ладонью и закружился, откинув голову.

Я старался не смотреть на него. Для тебя, конечно,

это просто шептал что-то вечер, это струился лунный свет,

наполняя до краёв кадку, где ты недавно смывала грязь и кровь с моих волос.

 

Мертвец продолжал петь и кружиться вокруг пальмы,

жуткий, худой мертвец, по пояс голый,

залитый яркой-яркой кровью. Иногда он останавливался, глядел на меня,

а потом снова начинал движение. Голова его то откидывалась,

то выпрямлялась, словно кто-то тянул её за невидимую верёвочку сверху,

тянул и отпускал.

Я старался не слушать его,

но мёртвые очень упрямы. Они упрямее самой смерти. Та приходит один раз,

а потом оставляет нас в покое, а эти не уходят никогда,

они даже умирают вместе с нами,

будто им не хватает их собственного уничтожения.

Там, послушай! Я теперь говорю по-аккадски совсем без акцента! Как удивительно, Там! У тебя нет акцента, потому что тебя самого нет.

Что Вы сказали? Какого акцента?

Прости, это я так, думаю о своём. Я продолжаю. Тебе ведь интересно? Да, очень.

 

Небо пахло полевой травой и дымом.

Простите, Вы откуда?

Это был глупый вопрос, но мне было неловко так просто сидеть и есть.

Из Египта. Мы с отцом наёмники.

Ах, вот оно что. У Вас тут отец?

Нет, отца нет. Он болеет. Он остался в Ларсе.

Египтянин степенно разжёвывал мясо. Между губ иногда мелькали его белые зубы. Он сидел на складном стуле, расставив ноги и уперев локти в колени. Полосатая накидка свисала между голых ног и почти касалась высоких кожаных сандалий.

Вы хорошо говорите по-аккадски.

Спасибо. Мне нравится ваш язык, но у меня сильный акцент.

Это было правдой. Нет-нет, у Вас почти нет акцента. Вы прекрасно говорите.

Мы опять замолчали. Я не мог расслабиться. Кроме нас двоих, на этом участке никого не было, но из-за холма в любой момент могли выйти враги,

не говоря уже о лучниках. Я знал, что лучники с обеих сторон были постоянно наготове. Напряжение и страх, не отпускавшие меня,

делали всё вокруг отчётливым и внятным.

А Вы откуда?

Я? Я из Сиппара. Это маленький город на западе, недалеко от побережья.

Сиппар? Не слышал. Хороший город?

Я там давно не живу.

Издалека потекла песня. Это запел кто-то из наших,

а в ответ ему раздалась другая песня. Это пел уже египтянин. Странно, что две песни не мешали одна другой, но взлетали над полем и смешивались в новую, непривычную гармонию. Слухом музыканта я отметил,

что наш аккадский язык, более обрывистый и грубый,

покоится на египетском языке, протяжном и мягком,

как персик на раскрытой ладони.

 

А ты думал, Там, что я тебе поверил? Я про акцент. Я, думаешь, поверил тебе? Даже в такой мелочи ты не мог сказать мне правду. И теперь ты лжёшь. Тебе нет никакого дела до меня. У тебя совсем другое на уме. Разве не так? Разве не так? Отодвинься! Не липни к ребёнку! Ой, как мне вдруг стало хорошо! Как мне стало хорошо!

Мертвец огромно улыбнулся и, застыв, снова запрокинул голову. Его рот наполнился до краёв лунным светом, и свет потёк по подбородку на шею, на плечи, на груди, вплоть до самой раны на животе. Лунный свет начал наполнять рану,

но никак не мог её наполнить. Он всё утекал, утекал в неё, пока луна, теряя от этого энергию, не потускнела. Тогда мертвец закрыл рот, опустил голову и стал смотреть на меня. Лунные капли текли по его щекам, как серебряные слёзы.

 

А Вы откуда из Египта?

Ещё одна глупость, друг мой Там! Что ты знал о Египте? Но я уже бегу к себе живому,

мой мёртвый рот говорит с тобой моим живым ртом, а мои мёртвые глаза смотрят на тебя моими живыми глазами. Это просто и мучительно. Смерть может выбрать то смерть, то жизнь. А жизнь может выбрать только смерть.

Я родился и вырос в Фивах. Слышали про такой город? Конечно, слышали.

При упоминании Фив у египтянина заблестели глаза. Я видел, что ему хотелось поговорить.

Неужели в Египте обучают аккадскому языку?

Да, представьте себе. И хеттскому, и даже шумерскому.

Поразительно. Ваши Фивы, наверное, большой город.

Мой собеседник надменно вскинул глаза. Да, можно так сказать. Это столица. Там пирамиды.

Меня что-то стукнуло в сердце. Пирамиды?

Да.

Что это такое?

Египтянин пробормотал себе что-то на своём языке. А вот что ты тогда сказал? Отвечай мне! Тамзи в упор посмотрел на мертвеца.

Там! А ты скажи вслух: «Я подлый шакал», и я тебе отвечу. Ничего я не буду говорить. Я хоть шакал, а ты вообще никто, ты пустота, ты недоразумение памяти. Ладно, Там, не сердись. Я тогда пробормотал: «Боги, с кем мы воюем!» Ох, что-то устал я опять. Я никогда так не уставал, когда был живым. Потанцую-ка я. Ох, потанцую! А ты поговори пока с девушкой, вишь как она на тебя смотрит. И мертвец опять закружился в полоске лунного света. Красный язык свешивался у него изо рта, как у измученной жарой собаки. Со стороны реки доносились два птичьих голоса. Один, отрывистый и грубый, переплетался с другим, протяжным и мягким.

 

Вы спрашиваете, что такое пирамиды? Это школы такие. Большие школы.

У нашего учителя Гибила на столе стояла маленькая пирамидка, и теперь я пробовал перенести эту пирамидку в далёкую, неизвестную мне страну, увеличить и поставить на землю.

Я тоже ходил в школу, при храме богини Иштар. Но крыша в нашей школе была плоская. Это потому, что у вас тяжёлое небо. А у вас лёгкое? Да, лёгкое. У нас всё лёгкое. Юноша улыбнулся.

Расскажите мне ещё. Это сказал и я египтянину, и это сказала и Ана мне. Две фразы, разъединённые временем и духовным пространством, прозвучали одновременно, слившись в новый, неожиданный голос, но этот голос был слышен только мне.

 

В пирамидах изучают музыку, языки и звёзды. Это одно и то же, поэтому их изучают вместе. Странно. Мне всегда казалось, что это звёзды изучают нас.

Египтянин посмотрел на меня уже по-другому, более мягко.

А рядом с пирамидами стоят обелиски. Обелиски? Что это такое? Это высокие гранёные колонны из камня. Это каменные языки, которые лижут небо и слизывают с него письмена, и письмена остаются на камне,

и так мы знаем, чего небо хочет от нас.

Я посмотрел на небо. Там вился дым и блестели звёзды, как жемчужины, просыпанные на шерстяное одеяло.

 

Египтянин разговорился. Ему было так приятно рассказывать о своей родине,

что спесь полностью слетела с него. Теперь это был приятный парень, и война исчезла вокруг нас, и мы сидели где-нибудь на постоялом дворе, ожидая рассвета, когда каждый умоется, поест и поедет по своим делам. Египтянин говорил с ошибками, но я их тебе не повторяю, потому что не помню их. Я всё помню на правильном аккадском языке. Интересно, как наша память исправляет грамматику. Если бы она так же исправляла прошлое…

Внутри нашей пирамиды, самой большой во всём Египте,

есть длинный коридор, и на стенах этого коридора висят пластины из чистого золота,

а на этих пластинах вырезаны прекрасные фигуры. Одна идёт с посохом и собакой, другая едет на колеснице, третья раздваивается и обнимает саму себя под солнцем. Сколько часов провёл я у этих пластин! Мои глаза до сих пор тяжелы от золота.

Я заглянул ему в глаза. От пламени костра они действительно казались тяжёлыми и золотыми.

Наш фараон не как ваш царь. Он бог. Воплощённый бог.

Он ездит на раскрашенной колеснице. Он красив и молод. Он мудр. Дыханием своим он поднимает Нил. Дыханием своим он поднимает ветер и стрелы.

Нил кормит всех нас. А что такое Нил? Нил – это жидкий бог.

Как зовут вашего фараона? У него много имён и одно имя. Много имён становятся одним именем. А у вашего царя одно имя, и оно становится ничем, двумя клинописными знаками на старом камне. Да, это правда. Сейчас у нас нет царя, потому что его кровь разделена войной надвое.

 

Мы опять замолчали. Я был так взволнован, что расхотел есть. В моей голове возникали удивительные картины: пирамиды, Нил, фараон на раскрашенной колеснице, золотые пластины.

 

Не молчите. Расскажите ещё.

Это опять прозвучали два голоса – мой, на поле у костра, и Аны, рядом со мной. Мои глаза, какими они были тогда, ничем не отличались от глаз Аны, какими они были сейчас.

Наш фараон ездит на совет богов. А иногда боги спускаются к нему. Я видел их!

Кого Вы видели? Я видел богов!

Египтянин распрямился и поглядел на меня с надменным торжеством.

Забыв о всякой предосторожности, я придвинулся ближе. Над полем разносились крики и пение уже пьяных солдат. Хрустели костры. Сильно пахло жареным мясом.

Как же Вам это удалось?

Я лёг в гранитный саркофаг. Огромная крышка заскрипела надо мной.

Была оглушительная темнота, ослепительная тишина.

Бубен пел внутри моей головы,

но потом я уже не отличал бубен от тишины.

Вы знаете, что тишина на самом деле очень громкая? Она ужасно громкая! Мы все оглохли бы, если бы сами постоянно не шумели.

 

Я, как ребёнок, смотрел на моего собеседника. Он говорил что-то, чего я не мог понять,

но всё во мне откликалось на его слова. Я тяжело дышал.

Что же было дальше?

Египтянин скрестил руки на груди. Дальше я взошёл сквозь каменную крышку, и она была белая и тёплая, как молоко, и я увидел закрытый саркофаг, и моего учителя на коленях.

Он молился богу Ра, и богу Птаху, и богине Сехмет. Я слышал его молитвы.

Я полетел по коридору. Как птица, выпорхнул я из пирамиды.

С огромной высоты моего дерзновения увидел я серебристый Нил, и острия обелисков, и роскошный дворец, и россыпи домов.

Во многих окнах горели огни. Я видел, как души умиравших людей зелёными язычками поднимались в небо, а души рождавшихся людей красными язычками спускались к земле. Иногда два язычка, зелёный и красный, сталкивались в небе и падали вместе на землю. И, сам не знаю как, я очутился в большой комнате. Посередине комнаты стоял длинный стол. На столе были кувшины с вином, тарелки с едой, круглые буханки хлеба, финики, смоквы. Всё изумительно, густо пахло.

Но стулья были пустые. В зале никого не было. Ни души. В раскрытом окне выл ветер. За окном цвело дерево. Ветер срывал цветы и бросал их в комнату. Пол под окном был весь усеян маленькими белыми цветами.

 

Я стоял и ждал. Сердце моё колотилось. Я уже чувствовал,

что рядом со мной стоит кто-то, но я не смел повернуть голову. Я слышал лёгкое дыхание за моим левым плечом, как шелест пальмы. Потом на плечо мне легла тёплая ладонь, и послышался голос, низкий, грудной, как пение флейты.

Дитя, ты забываешь дышать. Дыши.

Я повернул голову. Там стоял широкоплечий, голый по пояс человек с головой ибиса.

На кончике изогнутого клюва висело, словно капля дождя, человеческое лицо и говорило со мной. Я не испугался. Не думайте, что я испугался.

 

Дитя, подойди к столу.

Я пошёл ватными ногами, не чувствуя под собой пола.

Ветер продолжал швырять белые цветы в комнату, горсть за горстью.

Человек с головой ибиса шёл за мной, легонько направляя меня ладонью,

и мне казалось, что ладонь эта не приблизилась к моему плечу извне,

но выросла из него, словно крыло.

 

Мы подошли к столу, и голос запел опять, зашелестел опять.

Здесь восседает мой господин бог Амон. У него чёрное око и белое око. У него чёрная рука и белая рука. У него чёрное сердце и белое сердце. Поклонись моему господину.

Недоумение охватило меня. Дрожащими губами я проговорил: Но ведь стул пустой.

Немедленно ладонь подтолкнула меня, и мы пошли дальше.

 

Здесь восседает моя госпожа богиня Исида. Когда она улыбается, в Египте рождается младенец. Когда она улыбается, два человеческих сердца начинают любить. Когда она улыбается, неуспокоенный мертвец получает покой. Поклонись моей госпоже.

Весь трепеща, я сказал: Зачем ты смеёшься надо мной? Ты же видишь, что и этот стул пустой. Тут же ладонь подтолкнула меня, и мы пошли дальше.

 

Ветер дул и дул в окно, однако я не ощущал его дуновения. Уже половина окна была завалена белыми цветами. Я переставал чувствовать себя, мне становилось всё равно, что со мной будет. Я переставал ненавидеть оскорбивших меня, и я переставал любить радеющих обо мне. Отец мой молодо и легко, а ведь он уже седой старик, вскочил на чёрного жеребца и поскакал прочь от меня. Долго-долго скакал он по полю, а я следовал за отцом глазами, и вот уже мои глаза обогнали жеребца, и вот я уже вновь стою у стола, но мне так легко, так легко, что я не могу Вам описать. Будто я и не жил вовсе, будто во мне не шёл дождь, не светило солнце, будто в ладони моей не держал я ни одной птицы.

 

Здесь восседает моя госпожа богиня Бастет. Ею высятся треугольники божественных пирамид. Ею греются губы о губы. Ею тёплая вода целует пшеничный колос. Ею красиво всё, что красиво. Ею красиво всё, что безобразно. Ею прощается всё, что проклинает. Ею проклинается всё, что не простится. Поклонись моей госпоже.

Я больше не отвечал. Я лишь наклонил голову, легонько наклонил голову и ждал толчка в плечо. И толчок пришёл, и мы двинулись дальше. Мне было так легко и так больно от этой лёгкости. Египтянин замолчал. Я посмотрел на его лицо и увидел, что на нём блестят слёзы. От этих слёз тушь слегка размазалась под глазами, делая глаза глубже и пронзительней. Наконец, египтянин собрался, сглотнул и продолжал.

 

Здесь восседает мой господин бог Хор. Им фараон открывает глаза. Им фараон дышит. Им фараон говорит. Крестьяне открывают глаза. Строители пирамид и домов открывают глаза. Животные открывают глаза. Демоны открывают глаза. И зрячие, и слепые открывают глаза. Поклонись моему господину. Я почувствовал, что по моим щекам потекли слёзы. Я низко поклонился и уже сам пошёл дальше. Ладонь оставалась на моём плече, но больше не подталкивала меня.

 

Здесь восседает мой господин бог Сетх. Им воины выстраиваются в поле. Им бегут колесницы. Им качаются перья на головах боевых коней. Он решает, куда летит каждая стрела. Он решает, куда бьёт каждое копьё. Он решает, сколько крови вытечет из каждой раны. Он всё это решает, бог Сетх. Поклонись ему.

Я поклонился в пояс и пошёл дальше. Я больше не чувствовал ладони на моём плече,

но я продолжал слышать напевный, шелестящий голос.

Так шелестит дерево, после долгой засухи напившееся дождя.

 

Здесь восседает моя госпожа богиня Тефнут. Изгиб её бровей учит планеты летать. Мерцание её глаз учит звёзды мерцать. Молоко её грудей – Млечный Путь. Луна спит на её темени. У неё голова львицы. У неё тело рожавшей женщины. Её душа – вереница храмов. Её слова – золотая морока. Поклонись моей госпоже.

Я поклонился ещё ниже, почти коснувшись пола. Я не спешил поднять моё лицо. Никто не торопил меня. Никто не говорил со мной.

Потом я выпрямился, я пошёл. Никто не следовал за мной.

 

Здесь восседает… Это говорил уже я сам.

Здесь восседает моя госпожа богиня Серкет. Она сохраняет память мёртвым. Она сохраняет память о мёртвых. Она учит помнить так, чтобы забывать. Она учит забывать так, чтобы помнить. У неё в руках серебряное веретено. Нежность её рук – это молодая душа. Нежность её рук – это старая душа. Как существовало бы забвение, если бы нечего было забывать? Поклонись моей госпоже.

 

Я сказал это и повалился на пол, и вытянул руки, и лёг лицом на каменный пол.

Я был завален белыми цветками. Они пахли безумно. Они пахли как смерть.

Я не хотел вставать. Я хотел целовать пол.

Моё лицо уходило в камень. Мои глаза погружались в гранит,

как две ладони погружаются в мутную воду.

Тяжко, тяжко заскрипела крышка саркофага.

Тяжкие, тяжкие руки спустились ко мне.

Это были руки моего учителя.

 

Видел ли ты богов, ищущий невозможного света?

Учитель, мои боги – это пустые стулья. Мои боги – это стол, накрытый в пустой комнате. Мои боги – это ветер, бросающий белые цветы в пустое окно.

 

Египтянин замолчал.

Песни над лагерем смолкли, но вдали заулюлюкали ночные птицы,

будто желание петь передалось им.

Казалось, это сама ночь улюлючит и зовёт нас. Куда зовёт? Никто не знает.

 

И вот я здесь, проговорил египтянин. Мне стало всё пресно. Занятия не утешали меня. Набирали наёмников для вашего царя. Какое-то восстание. Мне было всё равно. Иногда на тебя выливается слишком много жизни. Ты умираешь от этого. Это вызывает опьянение, которое легко принять за божественный дар. Я был слишком нетерпелив.

Мой учитель, когда прощался со мной, поцеловал меня в лоб. Нужно охладиться, сын мой. Нужно увидеть смерть. Отец поехал тоже. Я боюсь за него. Когда он заболел, я был рад.

 

В это время наши пришли меня сменить.

Я сказал египтянину спасибо за угощение и за разговор.

Египтянин кивнул мне. Из-за дымного костра я больше не видел его лица.

Я пошёл к своим, в центр войска,

но всё во мне переменилось. То, что двигало мною раньше,

что заставило меня пойти на войну,

отпустило меня. Как отвязанная от пристани лодка,

я метался в самом себе. Огромная масса пирамид вставала передо мною,

обелиски блистали, звучали своим острым золотом,

ветер бросал и бросал белые цветы в окно,

однако я не смел поднять глаза.

Здесь восседает моя госпожа богиня Иштар,

пробормотал я. Она кормила меня грудью.

Она стучала глиняными тарелками. Она качала мою колыбель.

Она смывала с меня грязь. Она смывала с меня кровь.

Она умерла.

 

Ана поднялась со скамейки и встала напротив меня.

Она дышала. Она стиснула ладони на груди.

Мертвец стоял рядом с ней, почти касаясь её.

Она не чувствовала его. Оба смотрели на меня молча.

 

Луна выплёскивалась во двор и никак не могла опустошиться.

Всё вокруг было залито её густым, дрожащим светом.

Я тоже поднялся, и сила моего намерения

отодвинула мертвеца вглубь двора. Ана, ты помнишь это мгновение,

когда всё могло пойти иначе? У меня было несколько таких мгновений в жизни,

и у меня было одно такое мгновение в смерти. Они как рана, как разрыв.

Или как царапина на дорогой вещи, где-нибудь в невидном месте. Восхищаются гости, хвалят, щёлкают языками, но хозяин-то знает, что вещь порченая.

 

Когда я встал, ты не шелохнулась. Ты стояла напротив меня. Мы почти касались друг друга. Как больно я чувствовал это мгновение, это решение.

Где же была твоя импульсивность?

Почему она тебе изменила? Ты выросла, ты испугалась.

Я понимаю. Я не виню тебя.

 

Пойду-ка я спать, сказал я. Уже поздно. Завтра сходим в храм?

Да, сходим, ответила Анату глухим голосом. Найдёте свою дверь? Спокойной ночи.

Тамзи остался один. Он снова сел на скамейку. Сердце его колотилось. Мысли мешались. Он почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Он обернулся.

Да, конечно. Мертвец покачивался из стороны в сторону. Там, ты знаешь, кто я? Я дерево на ветру! Я засыплю тебя белыми цветочками! Мертвец начал плевать в Тамзи,

но из его синего рта ничего не вылетало. Он сложил губы трубочкой. Там, поцелуй хотя бы меня! Уж я-то не откажу тебе! По-братски, Там! По-дружески!

 

Вдруг я всё понял. Я повернулся всем телом к мертвецу.

Ты думаешь, ты сможешь отвлечь меня от того, что ты рассказал мне?

Но зачем ты это рассказал? Ты ведь сам хотел, чтобы твой рассказ пережил тебя!

Почему же ты стоишь у меня на пути? Ты ревнуешь? Тебе больно?

Не танцуй, не исчезай! Как всё-таки смерть не любит прямых вопросов!

Опять он закружился, отступил в лунный свет, замолк.

Тамзи наклонился и потрепал мёртвую собаку по холке. Ты хотя бы не пристаёшь ко мне. Высунув язык и улыбаясь всей пастью, собака смотрела на Тамзи.

Он доплёлся до двери, вошёл в комнату и рухнул на кровать.

Медленно заскрипела гранитная крышка над его головой. В окнах закачались занавески. Много-много занавесок. Больше, чем окон. Потом всё пропало.

 

Утро выдалось пасмурным. Тамзи проснулся оттого, что за окном звучали два голоса.

Всё ещё находясь в чаду сна, Тамзи вслушивался в них,

но никак не мог разобрать слов. Он лишь понимал,

что эти голоса спорили. Первый, голос Абума, наступал и требовал. Второй, голос Аны, мягко и хлёстко защищался. Потом протянулась пауза. Пользуясь ею, пальма усиленно зашелестела, словно спеша тоже выговориться, пока её не заглушили вновь.

И, действительно, голос Аны пошёл в наступление. Голос Абума, явно выдохнувшись, что-то бурчал, но чувствовалось, что в нём уже нет прежней энергии.

Наконец, оба голоса стихли. Пальма радостно зажурчала ветвями, будто рукоплеща девушке. Тамзи услышал тяжёлые шаги по глиняным плиткам двора. Хлопнула дверь.

 

Вы спите ещё? Твой голос был не такой, как вчера.

Твой голос был увядшим, ещё более благозвучным.

Да, я уже просто лежу. Что случилось?

Да ничего. Папочка чудит опять. Не обращайте внимания. Сегодня позавтракаем вдвоём. Он уже позавтракал, по-своему.

Ана пожала плечами. На ней было беловатое, льняное платье,

закрывавшее почти всё тело, даже плечи. Расплетённые волосы были завязаны на затылке в большой узел, а лицо, ещё не принявшее окончательных очертаний,

медленно проворачивалось вокруг яркой чёрной родинки на правой щеке.

Тамзи привстал на локте и начал вглядываться в лицо, спеша возвратить его себе.

Ана стояла, ничего не говоря. Когда глаза Тамзи окончательно проснулись, он заметил, что у Аны красные, заплаканные глаза.

Когда глаза плачут, они приобретают чуждый, стальной блеск. Они становятся похожими на сталь, которая только что кого-то убила.

Я сейчас встану. Сейчас.

Вот оно, твоё быстрое движение. Но платье слишком тяжёлое, чтобы плеснуть в дверном проёме. Ты повернулась, как веретено, как свеча, которую нужно ввернуть в песок перед статуей моей госпожи, богини Иштар.

И вот уже на пороге никого нет. Качается дверная занавеска.

Стучит молоток в мастерской Абума.

 

Тамзи вышел во двор. Солнца не было. Кажется, собирался дождь.

Тамзи умылся вчерашней водой, которой оставалось ещё немного. Потом он обтёр мокрыми ладонями подмышки и торс. Телу стало холодно. Оно просыпалось медленно. Голова ещё была наполнена вчерашним рассказом, который Тамзи помнил отчётливо, и вызванными этим рассказом снами, которых Тамзи совсем не помнил, но сны эти давили ему на сердце. Он мог бы пойти обратно в ночь и взять эти сны, набрать полные ладони этих снов и умыться этими снами, как он только что умылся водой. Но вместо этого Тамзи пошёл к мастерской Абума. Там стучал молоток, стучал громко, словно требовал, чтобы ему открыли.

Тамзи тихонько отодвинул занавеску и заглянул в мастерскую.

Он увидел пустую комнату, обшарпанный деревянный стол, а за столом Абума.

Он сидел и бил молотком по столу. От ударов молотка во все стороны летели щепки.

Всё-таки услышав шорох занавески, Абум повернул голову и широко улыбнулся.

А, Там! Друг мой! Заходи, заходи!

Тамзи мялся на пороге. Ну чего ты мнёшься? Смотри, сколько я всего уже сделал!

Смотри, какие доспехи, какой шлем, какие мечи! Ты чего? Не видишь разве?

Абум обвёл молотком пустую мастерскую. Он был сильно пьян. Тамзи слышал его густое, неприятное дыхание. А и правда! Чего я тут разработался, когда ко мне друг пришёл! Иди сюда, дружище, дружище! Абум встал, подошёл к Тамзи и начал трепать его по плечу. Это ведь плечо больное? Смотри, уже не болит! Какая польза тебе! Хочешь выпить? Нет, спасибо. Я только что проснулся. Так я тоже только что проснулся! Давай, чего ты! Где пиво? Ана! Ана!

Голова Абума замоталась в сером воздухе. Подбородок поднялся исступлённо,

как у статуи, которую вот-вот опрокинут на землю. Не слышит меня! Что-то часто она меня стала не слышать. И мать у неё такая же была. Упрямая стерва. Говорю ей, постой на берегу, постой, пока я за девочкой сбегаю. Сбегаю! Абум захромал вокруг Тамзи. Сбегал я за девочкой! Голос его охрип, он не мог больше кричать. Вдруг он снова, до ушей, улыбнулся, стреляя в Тамзи чёрной пробоиной в середине рта.

Там, я так рад, что ты приехал! Там, я так рад! Дай я тебя поцелую! Абум полез целоваться, но он был выше Тамзи и поэтому чмокнул его мокрыми губами в темя.

 

Сейчас, подожди! Абум вышел на порог и снова закричал, хрипло и надрывно, как умирающий, который зовёт на помощь: Ана! Ана! Пива принеси!

Ему отвечала только шелестящая пальма.

Тамзи опять, отчётливо до боли увидел порог своего дома,

увидел, как птица счастья качается на одном крыле под натиском холодного ветра,

как Пчёлка сидит, поёживаясь, на пороге. Пчёлка положила обе ладони на свои голые плечи, чтобы хоть немного согреться. А из двери кухни выглядывает лицо мамы. Какое странное у неё лицо. Ана! Ана! Принеси пива! Тамзи мотнул головой, чтобы сбросить со своего ума эхо пьяного крика, и вгляделся внимательнее. Это не мама. Это мой мертвец в мамином платье. Увидев, что Тамзи узнал его, он прыснул со смеху, спрятался за дверь, а потом кокетливо выглянул из-за косяка. Тамзи с отвращением отвернулся,

но перед ним опять оказался порог детского дома, и сидящая на пороге Пчёлка,

и кухня, и лицо. Куда бы Тамзи ни отворачивался, эта картина повторялась,

но более ярко, будто наказывая его за нежелание смотреть.

Нет её! Прячется от меня! Вот выдра! Ты знаешь, а не пойти ли и нам с тобой прогуляться, а? Я тут место одно знаю. Там даже утром всё есть. Пошли? Мне там дают, а я потом распл… распл… Язык у Абума начал заплетаться, и он, качая головой, уставился на Тамзи. У Абума стало такое же лицо, как тогда, когда мы встречали рассвет. Нет, не так. Это тогда у него было такое лицо, каким оно стало теперь. Наполненное, тяжёлое лицо. Это было не вдохновение. Это был дурман будущего в лице. Слушай, Абум, я только что проснулся. Ты отдохнул бы. Тамзи попытался взять Абума за руку, но тот замычал. А ты не лезь! Все тут учат меня! Я, мож, тогда и отдыхаю, когда выпиваю! Он тоненько хихикнул. Отдыхаю, когда выпиваю! Слышь, Там? Я прям как ты. Поэт! Напиши пп… песню. Не нравится, да? Абум стоял, шатаясь. Ну не хочешь, как хочешь. Я один па… па… Ана! Вввыходи! Папа зовёт! Он топнул ногой. Не выходит! Вот выдра хитррая! Абум подошёл к Тамзи и начал смотреть на него. Глаза его блуждали по лицу, как два потерянных щенка. Там, друг мой, я так рад, что ты пр… пр… Ты мне всё дал, всё! Дрружище, старрик! Всё дал, всё взял! Ха! Ха! Было непонятно, смеётся он или прочищает горло. А знаешь что? Я тоже пойду воевать! Да! Ппойдёшь со мной? Нет? А я п.. п… Пподожди… щас… Абум, уже сильно шатаясь, поплёлся обратно в мастерскую. Оттуда раздался металлический грохот, и Абум появился снова. Теперь на голове у него был пыльный шлем, тот самый, который висел на стене. Смотри, Там! Я готов! Где твоя каваре…каварелия? Ппоследний раз тебя зову. Ппошли? Там покачал головой. Ну как хошь. А я ппшёл. Абум направился к воротам, но споткнулся и всей своей грузной тушей хлопнулся о землю. Тамзи бросился к нему, но Абум резко оттолкнул его. Отстань! Я сам! Кряхтя и охая, он поднялся на ноги. Нос у него был разбит. По губам текла кровь. За спиной Тамзи послышались шаги. Папа, ну куда ты опять пошёл? Папа, не ходи! Лицо Абума расплылось в жуткой, окровавленной улыбке. А, доченька моя! Ты пришла. Да, милая? Звёздочка моя! Иди, я тебя поцел… Но Ана не двигалась. Лицо её окаменело. Глаза блестели от слёз. Папа, ты куда пошёл, сказала она отчётливо, отстреливая каждое слово, как только что отчеканенную монетку. Куда я ппошёл? А не твоё дело, куда я пппошёл! Вот так! Абум мотнул головой, но потом опять улыбнулся. Да, звёздочка моя? Ана перевела глаза на Тамзи. В этих глазах было усталое отчаяние. Хорошо. Иди. Она сказала это, глядя на Тамзи, будто говорила ему, а не отцу. Шлем Абума съехал набок. Ладонями он размазал кровь по лицу. Он бессмысленно улыбался. Во рту чернела брешь от потерянного переднего зуба. Дррузья, в общем… Ждите с победой… Он открыл ворота и вывалился на улицу. Ворота хлопнули.

 

Зачем ты его отпустила? Куда он пойдёт в таком виде?

Ана сделал губами странное движение, словно во рту у неё оказалось что-то очень кислое. А, пускай идёт. Видите, с утра уже готовый. А мне всё равно. Да Вы не бойтесь. Ничего с ним не будет. Это не первый раз. Отоспится у реки и придёт. Он всегда на реку ходит. Вы так смотрите, а что я могу сделать? Поглядите на него! Как я могу его утащить? Ах, что же я! Вам же надо плечо перевязать. Да какое плечо, Ана! Нет-нет, надо плечо перевязать! Садитесь на скамейку, я принесу свежий платок и мазь. Садитесь же! Она сказала это с такой силой, что Тамзи не посмел ослушаться. Он сел и стал ждать. Его подташнивало. В дверном проёме кухни на ветру болталась занавеска. 

 

Ана вернулась и разбинтовала плечо Тамзи.

Мазь, действительно, оказалась чудодейственной. Краснота почти совсем пропала. Рана сжалась в небольшую точку и чернела, как жерло потухшего вулкана,

видимое с огромной высоты. Ана заплакала. Тамзи погладил её по голове, и она коротко прижалась лбом прямо к больному плечу. Боль, вызванная этим движением, была приятна Тамзи. Он терпел и ждал. Ана выпрямилась, взяла мокрый платочек и начала отирать рану. Вы не сказали, что было дальше.

Тамзи знал, о чём она, но притворился, что не знал. Что дальше? Ему хотелось, чтобы Ана говорила. Ну дальше, после Вашего разговора с египтянином.

Вы ещё видели его? Да, один раз.

Ана подняла глаза и посмотрела в глаза Тамзи. И вдруг совершенное понимание возникло между этими четырьмя глазами. Это понимание охватило юг, север, запад и восток. Это понимание охватило воздух, землю, воду и огонь.

Да, это было понимание совершенное, которому нечего было брать у жизни,

которому ничего не могла дать смерть. Это было понимание жуткое, превосходящее эмоцию, освобождающее губы от бремени слов. Это было понимание краткое, оставившее болящую бездну после себя, когда глаза опять вернулись, каждая пара в свою душу. Но что-то уже изменилось. Ладони Аны поправили свежую повязку на плече. Это последняя. Завтра уже не надо перевязывать.  Если будет завтра, добавила она. Тамзи промолчал.

 

Пойдёмте в храм? Тамзи встал, и они пошли. Только теперь он увидел, что Ана успела переодеться. На ней было очень красивое синее платье, расшитое золотой нитью, и ожерелье из ляпис-лазурита. Продолговатые серьги болтались у неё в ушах, оттягивая мочки. От непривычной тяжести верхние части дырочек в ушах казались чёрными лунками, но движение серёг быстро стирало их. Ляпис-лазурит бился по щекам. В нашем дворе пошёл синий дождь. На Пчёлке было тоже синее платье. Это мамино платье. Пчёлка выросла и теперь сидела спиной к Тамзи. Он пошёл к ней, он шёл долго, долго, пока на дереве все белые цветы не стали синими. Это неправда, что во сне ты не можешь дойти до цели. Надо лишь глядеть, неотрывно глядеть на эти серьги, синие с белой крошкой, и ты всюду дойдёшь. Я клянусь тебе. Мертвец бежал к Тамзи, хлюпая по синим лужам. Его мокрые волосы взлетали на воздух, синий язык болтался во рту, скрюченное руки были выставлены вперёд. Жуткая синяя рана зияла в боку. Оттуда тоже лился синий дождь. Но мертвец не успел добежать, не успел встать между Тамзи и Пчёлкой. Тамзи уже вытянул руку, он уже положил свою ладонь Пчёлке на плечо, и вот она поворачивается к нему, вот лицо поворачивается, вот шея и плечи послушно и плавно следуют за лицом. Госпожа моя богиня Иштар, я никогда не видел твоего лица. Оно утопало в дыму курений, оно терялось в блаженном неведении детства. А теперь оно скрыто от меня любовью к сестре, тоской по матери. Повернись ко мне, моя госпожа богиня Иштар, и я поклонюсь тебе. И чтобы поклониться тебе, я расстанусь со всем, что держит меня здесь, и на золотом корабле уплыву в Египет. Можно теперь говорить, Ана. Эти сны не кончаются никогда. Да, я видел этого египтянина. Я видел его ещё один раз.

 

Они уже дошли до конца улицы. Ана оглянулась по сторонам, надеясь увидеть своего отца,

но улица была пустая.

У Аны глаза были подведены сурьмой,

отчего она казалась одновременно красивей, взрослей и отчуждённей.

Папа говорит, что раньше в нашем городе было много народу. Потом все повымирали. Здесь надо повернуть. Да что я Вам опять. Вы всё сами знаете. Нет, говори. Мне приятно тебя слушать. Глаза у Аны были ещё красные, но капли синего дождя исчезли с её голых плеч. Лишь две синие капли болтались в ушах. Ну, если Вам нравится, как я болтаю, то я скажу Вам, что Вы счастливы. Я? Счастлив? Почему же ты так решила? Потому что у Вас есть цель. Тамзи хмыкнул. Да, цель. Но это всё, что у меня есть. Разве цели достаточно для счастья? Не знаю. Каждый сам должен это решить для себя. А я могу это решить для Вас, если Вы захотите. Мы уже почти пришли. Смотрите!

 

В самом деле, из-за поворота выдвинулcя храм.

По бокам у него были зубчатые башни. Каждая башня состояла из трёх колонн, золотой, в центре, и двух синих, по бокам. Над воротами были фигуры двух антилоп, вставших на задние копыта, передними же упёршихся в ствол цветущего дерева.

С дерева слетали синие цветы, быстро белевшие на ветру и падавшие на пол в четырёх комнатах глаз.

Старик подметал двор. Он жевал что-то. Ширканье его метлы наполняло эхом стены,

и казалось, что это так шелестит дерево над воротами храма.

Лицо старика показалось Тамзи знакомым,

но он не мог вспомнить, где он это лицо видел.

Двор был совершенно пуст. Повсюду лежали увядшие цветы, обрывки праздничных лент, черепки разбитых кувшинов. Толпа празднующих людей,

которую видел Тамзи, когда приехал в город своего детства,

испарилась. Ана подошла к старику. На ней были туфельки на высоких подошвах, и теперь эти туфельки застучали по глиняной плитке. Ана красиво наклонилась к старику и шепнула ему что-то. Он кивнул, прислонил метлу к стене и пошёл в боковой флигель. Ана осталась дожидаться его, а Тамзи смотрел на неё.

Он знал эту девушку всего три дня,

но как она изменилась за это время. Как округлилось её тело,

какая в нём появилась прямота, женская грация. Всё то неловкое, детское,

что сжимало это тело как прозрачным обручем, не давая ему расцвести,

вдруг разломилось и начало отпадать прочь,

теряясь на полу, между этих увядших белых цветов,

уже лишь едва синеющих самыми нижними, ещё мокрыми лепестками.

Тамзи почувствовал острую и сладкую боль в груди.

Старик вышел из флигеля с двумя белыми букетиками цветов.

Ана достала из-за пояса маленький кошелёк,

вынула оттуда монетку и дала старику. Тот зашептал и закланялся.

Ана обернулась к Тамзи. Пойдёмте вовнутрь?

 

Они поклонились перед воротами, сложив руки на груди.

Внутри храма было просторно, тенисто и тихо. Два крестьянина молились в углу,

не смея подойти к образу богини Иштар, будто только что вставшей с базальтового трона, который темнел за ней. У ног богини дымился фимиам. Две гранитные львицы сидели справа и слева. На головах львиц были венки из белых цветов.

Эти венки, наверное, сильно пахнут, но запаха не слышно из-за фимиама.

 

Ана подошла к богине первой. Две молодые женщины,

каменная и плотяная,

встали друг против друга.

Тамзи был потрясён их сходством. Всё было похоже – и платья, и длинные волосы, и даже лица. Руки обеих женщин были сложены на груди. Губы Аны шевелились. Губы Иштар были неподвижны.

Тело Аны казалось продолжением камня, осуществлением его мечты о движении, о слове. Ана наклонилась и положила свой букетик у ног Иштар. Потом она повернулась и подошла к Тамзи. Её туфельки цокали по каменному полу.

 

Ты красивая сегодня.

Ана покраснела и опустила глаза.

Спасибо. Это мамино платье. Мы часто приходили сюда.

О чём же ты молилась?

О папе… и о Вас. Чтобы всё у Вас было хорошо.

 

Тамзи хотел ответить, но слезы стояли в его голосе.

Он тоже подошёл к Иштар. Да, у неё лицо Аны,

только глаза гораздо крупнее. Они, как две планеты, наплывают на лицо.

Ты видишь, что они видят всё сразу, и мир с тобой, и мир без тебя,

и от этого ты сам становишься невесомым, торжественно безразличным к своей судьбе.

 

Фимиам плавал белыми лентами вокруг лица Иштар,

она же пристально смотрела в глубину Тамзи.

Губы богини не шевелились, однако им нужны были слова,

им нужен был звук слов. И Тамзи тихо проговорил:

Госпожа моя богиня Иштар...

Больше он не знал, что сказать. Он отвернулся

и посмотрел на стены, сложенные из глазурованных кирпичиков.

Каждая фигура была болезненно знакома. Вот крылатый лев с ярко-красным гранатом в пасти. Вот грифон, сильный, статный. В его клюве висит гроздь винограда,

сам же клюв покрыт шумерской клинописью, которую я никогда не мог прочитать. Вот два крылатых гения в конических шапках, с корзинками в руках, а в корзинках сосновые шишки. Учитель Гибил говорил, что каждая шишка – это душа человека, и каждое семечко в шишке – это жизни, которые душе предстоит прожить.

Ничего здесь не изменилось. Только шишки, наверное, не такие тяжёлые, как прежде…

Ах, да. Это ведь был тот самый старик, торговец на рынке. Он продал нам тыкву. Да, это точно он. Как странно. Что же он тут делает?

 

После праздника храм всегда пустой. Все разъезжаются по своим деревням,

да и у горожан слишком много дел,

чтобы лишний раз беспокоить богов.

Пойдёмте во внутренний двор? Там наша школа была.

Да, и наша тоже. Она ещё открыта?

Нет, что Вы. Когда учитель умер, школу закрыли.

Как жалко. Ну пойдём.

 

Они поклонились и вышли двор. Тамзи казалось, что богиня Иштар вышла вместе с ним из храма. В облике Аны теперь появилась торжественность, неторопливость, что лишь усилило её сходство с богиней.

Посередине двора стоял фонтан,

уже без воды. Яшмовый лев разевал высохшую пасть.

Ана поднялась на цыпочки и поцеловала льва в нос.

Посидим? Хорошо здесь, тихо. Тут её правая туфелька попала в широкую щель между плитами. Ана покачнулась и взмахнула руками. У Тамзи всё сжалось в груди. На этом самом месте лежал и плакал маленький Абум с вывернутой ногой. Как вспыхнуло это воспоминание! Тамзи отогнал его от себя.

Ой, чуть не упала! Представляете, что было бы, если бы я сейчас ногу себе сломала? Какой бы раздался хруст!

Они сели на каменную скамейку, покрытую изношенными циновками.

Смотри-ка, циновки остались. Это ещё учитель принёс. Боялся, что дети простудятся.

Тамзи сказал это и замолчал. Переменившаяся Ана, с длинными синими серьгами в ушах, с густо подведёнными глазами, с волосами, падавшими на плечи, храм Иштар, накатившие воспоминания о детстве и чуть было не случившаяся беда совершенно смутили его.

То, от чего он ушёл, что когда-то оставил, почти предал,

теперь отчаянно требовало его внимания.

Знаешь, мне однажды в детстве приснился сон,

будто я выбежал к реке, а там, на другом берегу, стоит зиккурат,

но не как наш, а белый, огромный,

такой высокий, что вершины не видно. Я бегу по мосту на другой берег,

подпрыгиваю от радости, потом начинаю взбираться по лестнице.

И всё так легко, так просто, без малейшего усилия.

Совсем не чувствую усталости, хотя и река уже стала серебристой лентой внизу,

и жаворонки поют подо мной,

а лестница всё не кончается, всё выше и выше поднимается,

и вот уже город пропал внизу. И я говорю себе, а как же я буду отсюда спускаться?

А зачем спускаться? Я просто расставлю руки и полечу. И всё кажется таким естественным – просто расставить руки и полететь. Почему мы всё время об этом забываем? А во сне вспоминаем, и всё оказывается так просто.

И как только я подумал это, гляжу, а вот и вершина. И комната на самом верху.
Стены, помню, разноцветные, сложенные из ярких кирпичиков – красных, синих, зелёных, жёлтых. И кирпичики постоянно меняются местами, отчего кажется, что стена дышит. Я захожу. Холодок обдаёт мне лицо. А снаружи, сзади, спину напекает солнце. И жар солнца как бы подталкивает меня вовнутрь. А я стал бояться.

Вижу, лестница поднимается наверх. Иду по лестнице, но, знаешь, как-то так иду,

будто не наступая на ступеньки, просто плыву вверх. Поднимаюсь, а там дверь.

Думаю, что теперь делать? И дверь начинает открываться,

и я вижу светлую комнату, и я не понимаю, это странная комната,

деревянный пол, окно с занавеской, цветущее дерево за окном,

чёрная собака стоит на задних лапах спиной ко мне,

а передние лапы поставила на подоконник, и смотрит куда-то на улицу.

А с улицы доносится детский смех, и удары мяча о стену,

и птицы чирикают. И тут я вижу две фигуры прямо на полу.

Вместо голов у них раскрашенные, яркие маски, треугольные,

какие бывают у нас на праздниках,

а туловища, руки и ноги тонкие,

и маски кажутся просто огромными,

и эти два человека лежат на боку и глядят,

а потом один из них подходит и начинает щекотать меня.

Это ужасно. Я пытаюсь вырваться, а он держит меня всё крепче

и щекочет, щекочет. А второй человек всё лежит на полу и смотрит, смотрит.

Наконец, я уже совсем не могу терпеть. Зло накатывает на меня.

Хватаюсь я за маску и сдёргиваю её. И, странное дело, маска со второго человека валится тоже. И у обоих одно лицо, совершенно одинаковое.

 

Тамзи замолчал.

Ана сидела рядом, положив ладони на колени. Кромка её золочёного платья касалась земли.

Вы знаете, чьё это лицо?

Тогда, в детстве, я не знал. Но теперь знаю.

И вот, я начинаю кричать, но из моего рта выходит птичий щебет,

и от этого щебета я просыпаюсь. А лицо было того египтянина,

с которым я разговаривал у костра.

Так бывает иногда, что мы наделяем прошлое будущим. Например, мне снится мама очень часто, но снится в тех снах, которые я уже видела, когда мама была живая. Понимаете? Понимаю. Ана, мне надо зайти снова в храм. У меня там дело. Ты подождёшь меня здесь? Ана кивнула. Тамзи встал и пошёл,

но теперь ему трудно было идти. Масса невидимых струн привязывала его к девушке. Некоторые струны рвались, но некоторые растягивались и замедляли его шаги.

Пройдя через храмовый двор, он вдруг почувствовал такую тоску,

что остановился. Ему казалось, что с Аной что-то случится, когда он придёт обратно,

что её здесь не будет, что вода польётся из пасти яшмового льва,

и вода эта польётся на землю, и брызги будут падать на пустую скамейку.

Ана посмотрела на него и помахала ему рукой,

тонкий медный браслет упал ей на локоть.

 

Тамзи вошёл в храм. Снова окатила его тень, и шепчущая тишина,

сложенная из стольких молитв. Учитель говорил, что молитва,

произнесённая в храме, никогда не умолкает,

но все молитвы звучат постоянно, и одна прибавляется к другой,

пока все они не сложатся в одну, последнюю молитву,

в конце дней, когда боги вздохнут и сойдут со своих мест.

Как я боялся этого, боже ты мой! Это движение камня, и тела в камне,

а у меня тело снаружи, а камень внутри.

Тамзи поклонился богине Иштар, проходя мимо неё. Крестьяне уже покинули храм.

Разноцветные звери всё шагали по стене. Курильницы тянули свои белые ленты в сиреневом воздухе. Тишина, впрочем, шептала и шептала,

да, более громко, чем я помню в детстве.

 

Тамзи хотел постучать в боковую дверь,

но она оказалась полуоткрытой. Он заглянул в комнату.

Там было окно, и у окна стол,

и за столом, спиной к нему, сидел человек с голым торсом.

Тамзи постучал по раскрытой створке двери. Человек повернулся. Его посиневшее лицо было измазано кровью. Кровь струйкой стекала с губ на подбородок. Это был молодой прислужник, с чистым, гладко выбритым лицом, в длинном тёмном плаще. Человек встал, заломил руки над головой и страшно, окровавленным ртом, улыбнулся. Человек поклонился Тамзи, коротко сомкнув ладони. Что Вы хотели бы? Человек начал кружиться по комнате, брызгая кровью на стены. Но кровь не прилипала к освящённым кирпичам. Она сворачивалась и валилась на пол красными бутонами. Чёрная собака, всё ещё упирая передние лапы в подоконник, повернула морду к Тамзи и бесшумно залаяла. На её запрокинутой морде блистал глаз. Молодой прислужник терпеливо ждал, пока Тамзи отгонит от себя призраков.

 

Тамзи сказал: Простите, что я Вас беспокою. Мой покойный учитель, Гибил цилли Мардук, оставил на сохранение мою сумку. Мне хотелось бы её забрать.

Как Вас зовут? Меня? Набу аплу Тамзи.

Я помню Вас.

Тамзи удивлённо поднял глаза. Прислужник был слишком молод. Ему было лет семнадцать. Подождите, пожалуйста, здесь. В глубине комнаты была ещё одна открытая дверь. Прислужник исчез в ней. Мертвец перестал танцевать и на цыпочках последовал за ним, но остановился на пороге и начал бить ладонями о стену,

оставляя на ней красные разводы. Собака отняла одну лапу от подоконника и застыла так, с красным языком, выпадающим из пасти. 

В комнате послышался скрип. Наверное, открывали дверцу шкафа.

Звякнули ключи. Дождь хлынул на крыльцо.

Птица счастья закачалась на почти перетёртой струне. Пчёлка такой белой ладонью, что болели глаза, убрала со лба волосы. Они слиплись от воды.

Прислужник вышел. В одной руке у него была маленькая кожаная сумка,

в другой – глубокое блюдце с молоком.

Он положил сумку на полку, привинченную к стене, и присел на корточки. Собака тут же оторвалась от подоконника и, махая хвостом, подбежала к нему. Тамзи слышал, как лапы собаки стучат по каменному полу.

Прислужник потрепал собаку за ухом,

и собака принялась лакать молоко, жадно, брызгая белыми каплями на чёрный пол.

Прислужник поднялся и подошёл к мертвецу,

а тот прижался спиной к стене и молтал головой. Его глаза расширились от ужаса. Прислужник подошёл, погладил мертвеца по голове,

убрал с его лба окровавленную прядь,

отёр ладонью кровь у него со рта. Мертвец успокоился, опустил голову

и начал тихонько плакать, подрагивая плечами.

Прислужник вложил ему что-то в ладонь,

потом погладил рану на его животе,

взял с полки сумку и подошёл к Тамзи. Вот, пожалуйста. Всё здесь.

Помолитесь богине, когда будете выходить.

 

Тамзи принял сумку и поклонился. Прислужник ответил на его поклон,

потом повернулся и снова сел за стол.

Теперь Тамзи заметил, что на столе аккуратными стопками лежат глиняные таблички. Подняв одну из них,

прислужник начал читать. Комната вдруг стала душной. Тамзи понял, что комната выталкивает его. Пятясь задом, он вышел снова в храм.

Никто не следовал за ним, не танцевал, не плевал кровью.

Впервые за много дней Тамзи почувствовал,

как что-то отпустило его грудь, какие-то клещи вдруг разжались.

Ему стало хорошо. Он глубоко вздохнул, так глубоко,

как не дышал с детства. Он приблизился к статуе Иштар,

которая всё так же смотрела сквозь него своими огромными лазуритовыми глазами.

Тёмно-синие серьги с белыми крапинками висели в ушах богини,

касаясь её каменных щёк. От серёг по камню бежали синие тени.

Тамзи поклонился. Он вспомнил, как мальчиком целовал руку богини,

вот эту самую руку, которая вечно изогнута грациозным жестом примирения, прощения.

Он и теперь захотел наклониться и повторить свой поцелуй,

но что-то запретило ему. Он почувствовал, что ему этого делать больше нельзя,

что чистое детство прошло, что душа его, шагая чистыми губами,

больше не пройдёт по каменному мосту, отделяющему ребёнка от божества.

 

Я вышел во двор. Ты сидела на скамейке,

но мой поцелуй всё хотел вылиться, осуществиться. Я подошёл к тебе и поцеловал тебя в руку. Ты приняла этот поцелуй, как будто он уже принадлежал тебе,

как будто всё во мне уже принадлежало тебе. Прости. Я заговариваюсь. Это ветер дует в моих глазницах. Это птица кричит в моей груди.

Ну что, получилось у Вас? Да, вот. Я показал тебе сумку.

Я видел, что тебе любопытно, что воспитанность не позволяла тебе спросить. Это, конечно, от матери с восточного побережья, которая принесла в приданое семечко белоснежно цветущего дерева.

Я ждал, сколько ты выдержишь. Недолго. А что это у Вас?

Ребёнок в тебе победил. Ты смогла бы поцеловать руку богини Иштар.

Это деньги от продажи нашего дома. Я, собственно, за ними и вернулся в Сиппар.

Учитель сохранил их для меня.

Ты опустила глаза. И что Вы теперь будете делать?

Я? Ну, теперь у меня достаточно на дорогу. Завтра пойду дальше.

Куда же? Лицо твоё так побледнело, что я больше не видел тени серёг на твоих щеках. Я уже говорил. Я поеду в Египет.

Да, я помню. В Египет. Да, конечно.

Ты встряхнулась и попыталась улыбнуться. Ну что, мы закончили здесь? Идёмте? Да, пошли.

 

Мы снова оказались во дворе. Старик, подметавший его, уже исчез.

Ветер гулял по песку, по кирпичам, по голубым колоннам.

У нас ещё осталось вчерашнее рагу. Я положила его в погреб. Там прохладно.

Сказав это, ты надолго замолчала. Я лишь слушал, как семенят слева от меня твои сандалии. Я слушал, как шуршат волосы на твоей голове, и как деревья отвечают им своим, более грубым и громким шуршанием.

 

Хочешь, пройдёмся опять по реке?

Не глядя на меня, ты ответила: Нет, я устала. Да и что там делать? Там всё одно и то же. Там всегда всё одно и то же.

Мы оба замолчали. Я хотел ещё что-то спросить, неважно что,

лишь бы услышать твой голос, но ты смотрела прямо перед собой.

Теперь всё отламывалось, оттекало прочь –

и лев, и храм, и тишина полуденного дворика. Я знал, что твоё отдаление –

это ещё одна часть близости,

может быть, ещё более близкая, чем быстрое и внезапное сближение,

чем эта презрительная ко всему невозможность.

 

Когда вы стояли одна против другой,

богиня Иштар и ты,

в тенистом храме, под рыкание каменных зверей,

вечно бредущих куда-то, где их, наконец, накормят каменным мясом,

когда вы стояли так и были так похожи друг на друга,

всё же была одна деталь, которая была у тебя, но её не было у Иштар,

это твоя родинка. Вот она, чёрная родинка на правой щеке.

Сначала я досадовал на это различие,

но теперь я так рад, что оно было. Что такое родинка? Это ранение рождением.

Это маленькая ночь на щеке,

напоминание о другой ночи.

 

Мы пришли. Ана открыла ворота, которые не были заперты.

Я видела, что её руки дрожат. Войдя во двор, она тревожно огляделась.

Папа пришёл. Я знаю. Вы отдыхайте. Вам завтра собираться.

Вечером поужинаем в последний раз.

Это было сказано холодным тоном, сказано совсем уже не ребёнком.

Женщина переломила, наконец, ребёнка.

 

Сидя у себя в комнате на постели, я вспомнил, о чём думал,

когда мы с тобой шли по улице. Откуда мне было бы знать,

что это не Иштар вернулась со мной из храма,

что вы не поменялись местами,

что ты незаметно не поднялась на постамент,

пока я разглядывал грифонов и львов, сложенных из разноцветных кирпичиков,

пока я не ходил забирать мои деньги и отдавать моих призраков?

Никто ещё не расплачивался призраками.

Я сделал это первый на всём белом свете.

Так вот, я бы совсем не знал, кто ты,

если бы не твоя родинка. У богини не может быть родинки,

потому что богиня совершенна. Твоё лицо вращается вокруг родинки,

как планета вращается вокруг своего тяжёлого центра.

Лицо благодаря этой метке становится более цельным,

оно не рассыпается в тех эмоциях,

которыми рассыпаются другие, чистые лица.

Так представляешь себе, каким было бы лицо богини,

если бы на нём была родинка? Это лицо уничтожало бы всех,

кто на него посмотрит. А вот у египетских богов нет человеческих лиц. У них лица зверей, потому что египетские боги милосердны. У египетских призраков тоже нет человеческих лиц. Лицо прошлого невыносимо, а лицо божества смертельно.

 

Незаметно я заснул и снова увидел сон моего детства.

Я вскарабкался на зиккурат, и вошёл в комнату.

Там был страшный сквозняк. Занавески на окне почти касались потолка,

так сильно раздувал их ветер. Собака больше не упиралась лапами в подоконник.

С улицы больше не доносились детский смех и крики птиц.

Просто выл ветер, выл ветер в ярком солнце.

С опаской посмотрел я на пол, но никто не лежал на полу.

Никого не было в комнате. Я хотел выйти, но вместо двери теперь было зеркало,

большое зеркало. Я подошёл к нему. В зеркале отражалось окно, и взлетали занавески, но там не было меня. Быстро начал я ощупывать руками своё тело,

но руки проваливались в пустоту. Я хотел прикоснуться к моему лицу,

но ладони пролетали мимо. Я взглянул на ладони,

но не увидел ничего. Я закричал, я завыл от ужаса.

 

Наш последний ужин был скомкан и печален.

Папа спит, сказала мне Ана. Он ещё не протрезвел. Она пожала плечами.

Вот оно, твоё стремительное движение. Оно вернулось к тебе.

Проходите в комнату. Я накрыла что осталось. Уж не обессудьте.

Мы сели друг напротив друга. Ты едва прикоснулась к еде. Мне тоже есть не хотелось,

но я из вежливости съел горстку холодных овощей,

которые были на моей тарелке.

И пива больше нет. Он всё выпил. Ну что же. Ты подняла глаза, такие большие, синие глаза. Спасибо, что навестили нас. Мы очень были рады. Я желаю Вам приятной поездки, и чтобы всё было хорошо. Простите нас, если что было не так.

Ну что ты, Ана! Это я должен благодарить и тебя, и твоего отца. Вы были так добры ко мне. Да что там! Вы спасли меня.

 

Ты вдруг улыбнулась, но это была не улыбка.

Знаешь, есть такие улыбки, которые не улыбки?

А хотите, я Вам тоже напоследок расскажу что-нибудь? Если не хотите, то идите спать. Почему же, я хочу. Конечно, хочу. Расскажи, пожалуйста.

Ты положила стиснутые ладони перед собою на стол.

Теперь на твоих руках не было браслетов. На тебе было простое,

даже слегка мятое платье. Волосы были небрежно завёрнуты узлом на затылке.

 

Царевич выехал на чёрном коне.

Он был очень молод, он держался прямо, с красивой небрежностью.

Из него вышел бы великий царь.

Двое телохранителей хотели последовать за ним,

но он нетерпеливым жестом остановил их.

Медленно и грациозно выехал он вперёд. Он был без шлема.

Его чёрные волосы красиво рассыпались по плечам.

Было очень тихо. Лишь бряцала уздечка и жужжали вертушки на знамёнах. Казалось, что над полем летает множество невидимых пчёл.

Все любовались юношей, его смелостью, горделивой осанкой,

исполненной мужества и почтения к врагу.

Он поклонился египтянам. Те в ответ опустили копья.

 

Царю не следовало медлить. Он дёрнул бабочку на подбородке,

сорвал с головы шлем, поцарапав себе щёку,

и, морщась от боли, выехал на белом коне.

Царь был тоже горд и смел, однако в нём не было изящества.

Он выехал слишком поспешно,

а поспешность нехороша в правителе.

Он остановился напротив царевича. Чёрный и белый кони обнюхали друг друга.

Белый конь отвернулся от чёрного.

Царь и старший брат слушает младшего брата.

От царя шла волна силы и опасности,

но царевич оставался невозмутимым. Братья очень похожи.

У них одинаковые выпуклые лбы, точёные носы,

пожалуй, немного узковатые. У царя, впрочем, пышная борода,

в которой болтаются золотые амулеты,

а у царевича борода лишь начинает расти,

поэтому рот его кажется слишком красным.

 

Брат мой и царь,

боги не разрешают нам говорить сегодня железом и кровью.

Если брат мой не возражает, мы поговорим вином.

Царь скривил рот и упёрся кулаком в бедро.

С предателем говорят кровью, а не вином.

Они говорили по-шумерски, как было принято при дворе. От этого их речь казалась более торжественной.

Царевич слегка пришпорил коня, и конь сделал шаг вперёд. Царь быстро положил руку на рукоять меча.

Царевич приподнял свои пустые ножны и показал их царю.

Брат мой, завтра одного из нас не будет на этом свете. И завтра ровно год, как умер наш отец.

Мой собеседник полагает, что я забыл об этом?

Они замолчали. Царь опустил лицо и перебирал рукой серебряную уздечку.

На холме стояли его лучники, напряжённые, готовые стрелять.

Ветер задул сильнее, жужжание вертушек превратилось в сплошной вой,

будто пчёлы стали голодными волками.

Царь, наконец, поднял глаза.

Старший брат обдумал слова младшего брата. Наш господин, красноглазый бог Нергал, не желает крови сегодня. Наш господин и отец, Мардук-набит-аххи-шу, не желает крови сегодня. Отец хочет вина. Братья хотят вина.

 

Царевич улыбнулся. Братья снова?

Царь кивнул. Братья. Сегодня.

Он протянул руку. Царевич пожал её.

Царь подъехал ближе, похлопал царевича по плечу и полуобнял его.

Глаза царя сильно сверкали, но губы продолжали улыбаться.

Царевич развернул коня. Одним быстрым движением царь выхватил меч и ударил царевича сзади под шее. Лезвие прошло над кромкой панциря. Хлынула кровь. Царевич заболтался в седле. Он силился повернуться и посмотреть на брата,

но его чёрный конь уже мчался к своему войску. Царь высоко махнул рукой,

и с холма полетели стрелы, целый ливень стрел. Одна их них вонзилась уже мёртвому царевичу в затылок, и его тело повалилось на гриву коня. В рядах его войска началось ужасное замешательство. Никто не знал, что делать. Люди падали справа и слева. Застучали барабаны. Это египтяне пошли в атаку. Молодой наёмник царевича по имени Набу аплу Тамзи был в центре отряда, редеющего под ливнем стрел. Египтяне быстро приближались, а с обоих флангов летела уже вавилонская кавалерия. Командир отряда, в котором служил Тамзи, был убит стрелой. Тамзи видел полосатые накидки египтян, их мечи, похожие на огромные серпы. Многие воины побежали прочь.

Кое-кто пытался биться, но дух войска был сломлен. Труп царевича оказался у ног Тамзи. Мёртвая голова была неловко повёрнута набок. Видимо, при падении сломалась надрубленная шея. Мёртвый торс был залит кровью. Тамзи погрузился в липкую красную трясину. Он не мог шевельнуться. Всё сильно замедлилось. Люди поворачивались, чтобы бежать, люди настигали людей, рубили их мечами,

а мечи долго-долго, бесконечно долго летели по воздуху. Мечи не хотели рубить, мечи хотели летать. Какой-то египтянин бежал на Тамзи. Рука Тамзи сама поднялась и отразила первый удар. Египтянин пролетел мимо, но повернулся и снова бросился на Тамзи. Внутри его головы что-то щёлкнуло,

и всё вокруг задвигалось быстро, потом стремительно, потом слилось в тёмную кашу.

Лишь один египтянин был отчётливым, опасным. Тамзи видел лицо своего врага, что он молод, зол и красив собой. Египтянин ринулся опять на Тамзи. Удар египетской палицы был таким сильным, что Тамзи упал на спину. Меч был выбит из его руки. Плечо страшно заныло от боли. Лёжа на спине, Тамзи прикрылся рукой, как щитом, а египтянин...

 

Ну что, нравится Вам мой рассказ?

Тамзи не ответил. Щёки его пылали от странного стыда и ещё от чего-то,

что он не мог определить. Ана сидела, выпрямив спину, будто она была вытесана из живого камня, и камень страдал, когда резец бродил по нему, откусывая от него всё, что было лишним и мёртвым, и боль камня превратилась в грацию и жестокость.

Не думайте, что я закончила. Хотите услышать, что было дальше?

Хочу, сказал Тамзи глухо.

А дальше полились стрелы, ещё стрелы, так много стрел, что целые свистящие волны стали прокатываться над полем, смывая всё – и колесницы, и коней с перьями на лбах, и египетскую пехоту, и обоих царственных братьев, и живого, и мёртвого, их мечты, их месть, их предательство. Всё, всё, полилось, потекло прочь с поля,

пока ливень стрел, перемешанный с кровью, смывал с бесчувственной земли

последнее воспоминание о людях. Они потекли вниз, к морю, где их ждала огромная золотая лодка. Никто уже не помнил, кто из них вавилонянин, кто египтянин, кто конь, кто колесница, кто копьё. Души людей, зверей и вещей грациозно поднялись в лодку,

а та качнула боками, как золотая рыба, и поплыла в небеса.

Поле же осталось чистым. Над ним висело солнце. На нём шелестела изумрудная трава. По нему гулял свежий, сухой ветер, не помнящий больше ничего, кроме запаха травы и жара солнца. Ветер быстро всё забывает, не правда ли? И если душа – тоже ветер, то что же мы можем требовать от неё? Какой памяти? Какого сострадания?  

 

Я поднял глаза. Мои глаза встретились с глазами Иштар.

Я снова увидел дом своего детства. Вот нитка перегнила, и птица счастья упала на землю. Пчёлки не было на пороге. В доме царила тишина. Занавеска на двери кухни висела неподвижно,

словно крыло подстреленной куропатки. Я оглянулся вокруг,

впервые желая найти собаку, найти мёртвого египтянина,

но никого не было во дворе, и двор медленно расширился во мне, как пропасть.

Мне стало страшно, что я упаду в эту пропасть. От страха что-то открылось в моих глазах, и я снова увидел, где я нахожусь на самом деле, и Ану напротив меня.

 

Спасибо за рассказ. Я, пожалуй, пойду спать. Завтра в дорогу. Надо отдохнуть.

Спокойной ночи. Ана поклонилась одной головой и отвернулась. Прикусив губу, я встал и вышел во двор.

 

Я то засыпал, то просыпался. Было так тихо,

что я мысленно просил цикад засвиристеть,

ночных птиц издать свой тоскливый крик. Ближе к утру я вышел во двор

и сел на скамейку. Всё молчало кругом. Лишь вдали очень тихо ухала сова.

Луна округлилась, окрепла.

Зверь, любящий свет, ещё тянулся к своей белой лепёшке.

Рассказ Аны сильно взволновал меня,

и я начинал бояться, что всё было действительно так,

как она рассказала, что меня просто нет,

что я теперь сплю, облокотившись о золотой борт лодки,

которая медленно поднимается в небо.

 

Уже совсем скоро я уйду отсюда

и расстанусь с этими людьми навсегда.

Я больше никогда не увижу ни Абума, на Ану.

Я хотел помолиться за них,

но не мог вспомнить слов ни одной молитвы,

а ведь когда-то я знал их так много,

так много прекрасных молитв на великолепном, пряном шумерском языке.

Куда все эти молитвы делись? Куда улетели? Где они теперь вьют свои гнёзда,

на ветках какой души?

Я посмотрел на дерево, растущее у окна. Теперь оно показалось мне таким невысоким и непышным. На нём оставалось лишь немного белых цветков,

словно кто-то, проходя мимо с крынкой, полной молока,

омочил пальцы в молоке и слегка брызнул на дерево.

 

Надо поспать, а то я завтра быстро устану.

Тамзи поднялся со скамейки, на которой сидел, вытянув голые ноги,

и пошёл обратно в комнату. Он почти уже лёг на кровать,

но вдруг услышал шаги у порога. Луна сильно била в окно,

и комната была освещена её стальным, отрешённым светом.

Извините, я увидела, что Вы не спите, сидите во дворе.

Я вышла к Вам, а Вы уже зашли. Я Вам не помешаю?

Твой голос изменился, стал мягче. Или, может быть, он просто казался мягче

на фоне жёсткого лунного света?

Конечно, нет. Я не сплю. Заходи. Как твой папа?

Он спит.

Ана вошла в комнату. На ней была лёгкая ночная накидка. Шея и голые плечи мерцали.

Я хотела извиниться за мой рассказ. Я была груба с Вами. Простите меня.

Ну что ты. Тебе не за что просить прощения. Это я сам виноват. Я разволновал тебя своей болтовнёй.

Какая луна, правда? Я такой не видела никогда.

Тамзи ничего не ответил. Он старался не смотреть на Ану. Девушка заметила это.

Почему Вы на меня не смотрите? Разве я Вам не нравлюсь?

Тамзи опять не ответил, однако поднял глаза. В дверь коротко дунул заблудший ветерок

и словно подтолкнул Ану вперёд. Она сделала несколько шагов к Тамзи. Теперь он увидел, что в глазах у неё блестят слезы.

Ты плачешь? Не надо.

Когда ты пришёл к нам, я сначала ничего не поняла, что происходит,

но ты так говорил, и потом… и потом река, и храм. Я ничего не понимаю. Я больше ничего не понимаю. После смерти мамы я думала всё время о маме,

а теперь я думаю всё время о тебе. Я только о тебе и думаю.

 

Тамзи сидел на кровати, стиснув ладонями её кромку. Ему становилось всё муторнее.

Близость женского тела обжигала, возбуждала его, и он напрягал всю волю,

чтобы не поддаться этому возбуждению. Он чувствовал стыд, и неловкость, и ту тягостную боль, которая бывает, когда пытаешься отрицать то, что уже тайно в тебе созрело, что уже требует всего тебя.  Он попался три дня назад, когда впервые пришёл сюда, и прожил эти дни с крючком в сердце. Он был как рыба, которая ещё пытается плавать, будто ничего не случилось, будто её не тянут за губу вверх, на воздух, в смерть. Нет, нет. Он вдруг ощутил в себе стержень, да, крепкий стальной стержень. Египет, пирамиды, музыка планет.

 

И не удивительно, Анату. Ты ведь живёшь замкнуто. А тут приходит гость,

да ещё незваный. Конечно, тебе это всё кажется чем-то особенным. Вот увидишь, пройдёт несколько дней, и ты успокоишься. Поверь, ничего не происходит. Это просто смущение сердца.

Как ты странно всё время говоришь. Я вчера попробовала так же говорить,

и всё погубила. Я не могу. Я тут вяну. Возьми меня с собой.

Куда?

В Египет! Возьми меня в Египет!

Ана подошла ещё ближе, села на корточки перед Тамзи и сжала своими ладонями кисти его рук. Не оставляй меня здесь! Делай со мной что хочешь! Ты ведь хочешь меня? Хочешь?

Дрожащей рукой она стала спускать лямки платья со своих плеч. Тамзи остановил её руку. Они оба поднялись и теперь стояли друг против друга.

У Тамзи звенело в голове. Он медленно вернул обе лямки на плечи Аны.

Не надо, не надо. Ты сама будешь потом жалеть. 

Почему? Почему?

Искривлённый рот Аны казался чужим на её лице. В полураскрытых губах блестели перламутровые зубы. Даже слёзы в лунном свете казались изваянными из чего-то красивого и неживого, из опала или хризолита. В голову Тамзи опять ударила мысль, что это не Ана вовсе, что Ана осталась там, в храме, а это сама Иштар,

которая заняла её место и теперь говорит с ним, и плачет перед ним. Боги никогда не прощают этого.

Тамзи взял ладони девушки в свои.

Потому что это всё наносное. Это первое чувство. Оно пройдёт, и ты потом жалеть будешь. Я знаю, поверь мне.

Что ты знаешь? Откуда ты всё знаешь?

И потом, куда мы поедем? Как мы поедем? И на что мы будем жить? А твой отец, Абум? Что с ним будет? Разве можно оставить его, да ещё в таком положении?

 

Тамзи лепетал быстро, убеждая, скорее, себя самого, чем девушку.

С её стороны он чувствовал стену, гудящую стену дыхания и крови,

которая и удары принимала как приятие, как согласие.

Я не понимаю тебя.

Ана сглотнула слёзы, и голос её сразу стал чище, но теперь это был другой голос. Распухшие губы придавали ему странные интонации. Слова выходили из губ жаркими, крупными.

Я не понимаю тебя. Ты ведь не меня отвергаешь. Ты себя отвергаешь. Ты себя предаёшь. Опять предаёшь. Где твоя музыка? Где твоя доблесть?

Это был стих из «Гильгамеша»: «Где твоя музыка? Где твоя доблесть?»

Ана, послушай меня. Твой отец… я очень плохо поступил с ним. Из-за меня он сломал ногу, остался калекой. Твоя мама… получается, тоже из-за меня. И теперь… представляешь, что это такое… если я заберу, оскверню его дочь… Ты подумай только… И как ты с таким злодеем поедешь? В какой Египет? И денег у нас недостаточно… Где мы будем жить?

 

Последние слова были такими пошлыми, такими жалкими, что самому Тамзи стало противно. Страх, жуткий, животный страх охватил его, такой же точно, как раньше, когда он бросал музыку, когда бежал на войну, и когда летели стрелы прямо в него, и в той единственной своей битве, когда он чудом не погиб, такой же страх бился внутри него, как рыба с разорванной губой бьётся в рыболовной корзине, попеременно ударяясь об ивовые прутья то головой, то хвостом. Всё вокруг замарано слизью и кровью, и Тамзи тонул в этой слизи, в этом липком своём страхе, не дававшем ему дышать. Его изголодавшееся по женщине тело просило, требовало близости. Он сдерживал рывки тела, уже достигая той степени напряжения, когда слепая истерика начинает походить на самообладание.

 

Ана смотрела пристально. Потом она покачала головой.

Потом она заговорила, уже своим обычным голосом.

Вы жалкий человек. Египет стоит перед Вами, а Вы едете в Египет. Мне всё надо сделать самой, и за Вас, и за меня. Любовь не выбирают, и слабость тоже не выбирают. Давайте перевяжем Вам рану. В последний раз. Садитесь, я сейчас приду.

 

Не возражая, как ребёнок, Тамзи опустился на кровать. Он сидел так, сложа руки на коленях. Голова его гудела. Его тело ненавидело его.

Ана вернулась с баночкой мази, встала напротив Тамзи и, шмыгая носом,

начала обрабатывать рану. Тамзи подумал, что даже сейчас он мог бы обхватить эту гибкую талию, привлечь девушку к себе, упасть на совершенное дно, откуда ему не будет возврата, никогда, из этого уничтожения, из этого света. Впервые в жизни он вполне ощутил своё ничтожество.

 

Ничтожество, которое прикрывалось то талантом, то любознательностью, то доблестью. Ничтожество, не способное ни на добродетель, ни на злодейство. Ничтожество, у которого есть лишь один друг – страх. Не страх любви, и даже не страх смерти. Просто страх. Ничтожество и страх. И поэтому руки Тамзи были за много-много стадиев от этой комнаты, там, откуда не дотянуться ни до чего, ни до кого,

откуда даже не прикоснуться к себе самому. Пальцы шуршат, как ветки на дереве. Белые цветки валятся с пальцев, валятся в пыль. Занавеска гуляет по окну. Иногда сквозняком край занавески выносит на улицу, и занавеска летит, летит, вдоль реки, к самому храму, где стоит Ана. Её лицо неподвижно. Её синие с белыми крапинками серьги висят вдоль плоских, каменных щёк. Два изумруда в глазах изображают слёзы. Два изумруда, которые потом, много веков спустя, какой-нибудь варвар выковыряет ножом, а статую опрокинет на яшмовый пол, и голова моей госпожи богини Иштар, отломившись, покатится прямо к стене, по которой идут, идут куда-то крылатые львы, и разноцветные грифоны, и чешуйчатые змеи на куриных лапах. Они будут идти ещё долго, и варвар состарится, согнётся и продаст один камень, а второй будет хранить у себя за пазухой, и смотреть на него по ночам, когда никого не будет вокруг, кроме обличающего ока луны, а потом варвар умрёт, а перед смертью проглотит камень, чтобы не разлучаться с ним, но тело распадается в смерти, тело бросят в мелкую могилу, и кочевники пойдут дальше со своими верблюдами и флейтами, и черномазыми девушками, завёрнутыми с головы до ног в пёстрые покрывала, и ветер постепенно разроет могилу, и высушит кости, и шакалы растащат их по пустыне, и лишь камень шакалы не тронут, потому что слеза богини Иштар не нужна шакалам, шакалы не едят слёзы. И камень будет блестеть сначала на песке, а потом под песком, и зелёный лучик будет пониматься вверх, прямо в небо, то фиолетовое, то золотое.

 

Вы так хорошо всё объяснили. Только не добавили: да, милая?

На пороге Ана оглянулась.

Баночка с мазью дрожала в её ладонях,

похожая на планету, которую богиня согревает своим теплом,

прежде чем выпустить обратно в небо.

Спокойной ночи, сказал я срывающимся, чужим голосом.

А персик Вы так и не съели.

Ты взяла персик со стола, повернулась и вышла. Закричали утренние птицы. Их крик совсем не беспокоил меня. Повалившись на кровать, как был, в одежде,

я забылся сном, я сбежал в сон,

потому что мне больше некуда было бежать.

 

Мне снились пирамиды с золотыми наконечниками,

мучительно блиставшие на солнце.

Мне снились ибисы,

парящие над голубым Нилом,

и высокие обелиски, покрытые письменами, которые я когда-нибудь смогу прочесть,

и этими письменами всё сказано про меня, кто я и откуда,

и почему моя жизнь так позорно не удалась.

Боги мои, а ведь так мало времени прошло. Я ведь помню журчание воды в пасти льва,

я помню, как пахла длинная накидка учителя Гибила,

я помню его голос, читавший то про великий потоп, то про смятение небесных богов, то про сошествие древних героев под землю,

которая точно такая же, как небо, говорил учитель,

только плотнее и темнее, поэтому каждой душе нужно самой помнить свои добродетели и свои проступки,

чтобы не ошибиться после смерти тела. Как смешно. Будто можно быть проклятым по ошибке и прощённым по ошибке. Но теперь я понимаю. Да, можно. Можно.

Боги слишком заняты, чтобы судить нас.

Они пьют нектар из круглых золотых чаш,

они сидят на складных стульях в цветущем саду и читают поэзию,

которую мы для них пишем,

они стреляют в нас из янтарных луков,

и тогда нас посещают прекрасные, разрушительные мысли,

и пальцы созревают для струн,

и глаза созревают для клинописи,

и губы созревают для песен и поцелуев.

 

Но мы судим сами себя,

и мы в этом честнее богов,

потому что их милосердие выше и безразличнее нашего.

 

Тамзи проснулся, когда солнце уже вовсю било в окно. Было позднее утро. Никто не разбудил его. Он встал с тяжёлым, тягостным чувством на сердце. Он вышел во двор. Там никого не было. Он умылся, потом вернулся в комнату, надел свою старую одежду,

которую Ана позавчера постирала для него. Широкую одежду Абума он снял и сложил неказистой стопкой на кровати.

 

Стоя в дверях, он огляделся, не забыл ли чего-нибудь.

Кое-как упакованная сумка висела у него на плече,

теперь совершенно здоровом. Тамзи специально перекинул сумку через это плечо, чтобы насладиться отсутствием боли,

чтобы хоть как-то перебить свою тоску.

Он похлопал по сумке, услышал, как звякнули деньги.

Всё в порядке. Можно идти.

Поклонившись комнате,

Тамзи вышел во двор и тут же столкнулся лицом к лицу с Абумом.

 

Лицо у Абума было красное, глаза беспокойно блуждали.

А, Там! Доброе утро! Ну что, выспался?

Голос у Абума был странный, хриплый и тихий.

Доброе утро, Абум. Да, спасибо. Мне уже пора. Большое спасибо тебе и Ане за гостеприимство. Вы просто меня спасли.

Абум стоял и смотрел на него странно. На нём был его обычный грязноватый балахон,

из-под которого выпирал живот. Руки с толстыми пальцами были сцеплены на животе.

Там, хочешь чего-нибудь поесть перед дорогой?

Нет-нет, спасибо. Я сыт со вчерашнего.

Ну и хорошо.

Абум опять замолчал. Он тяжело дышал. Ладони на животе были сцеплены так сильно, что мясистые пальцы побелели.

Потом он опять заговорил, выдавливая из себя каждое слово.

Ну, и куда теперь?

Пойду к реке. Там ведь лодки ещё ходят? Доберусь до Туттула, потом, через Эблу, до побережья, ну и там дальше.

Прекрасно. А я тебя провожу.

Переваливаясь с ноги на ногу, Абум подошёл к воротам и отворил их.

Я хотел бы попрощаться с Аной.

Абум резко повернулся. Вот оно, такое же движение, как у дочери.

Ана ещё спит. Ей нездоровится сегодня. А ты не переживай. Я ей всё передам.

Тамзи пожал плечами. Абум стоял, удерживая раскрытую створку ворот,

явно ожидая, чтобы Тамзи вышел. Чувствуя всё большую неловкость и беспокойство, Тамзи вышел на улицу. Абум закрыл ворота. Тамзи заметил, что у Абума на поясе видит холщовая сумочка, надетая на ремень.

 

Они пошли по песку, между глиняных стен.

Пойдём вон туда. Там дорога короче, а то у меня нога.

Да, как хочешь. Пойдём. Они свернули в боковую улицу, узкую,

пахнущую навозом. Собака, привязанная к ручке ворот, заурчала и опустила морду к земле. Абум ничего не говорил и даже не глядел на Тамзи.

Абум, у тебя всё хорошо?

Да, да. Просто мне грустно, что ты уезжаешь.

Эти слова прозвучали сухо, даже жёстко.

Недоумевая, Тамзи продолжал идти.

 

Они вышли к реке. Это совсем не более короткая дорога,

но Тамзи ничего не сказал. Абум вдруг оживился. Там, посмотри, какая река!

Рыбы там, наверное, тьмуща! Молодец ты какой, что навестил нас. Мы так рады тебе были, так рады. Да и вообще ты молодец. Боги будут благосклонны к тебе! Боги любят таких, как ты. Смотри, Там, вот и рощица! Давай там передохнём, а то у меня нога. Лодок много, ты не беспокойся. Везде успеешь. Не дожидаясь согласия Тамзи, Абум заковылял к небольшой заросли ив, макавших длинные стебли в сероватой, как грязное серебро, воде.

 

На берегу никого не было. Тамзи увидел только нескольких верблюдов.

Один из них подошёл не к самой реке, но к луже на берегу и опустил в лужу свою губастую морду. Широким клином пролетели ибисы. Небо между птицами казалось частью клина.

Тамзи посмотрел в другую сторону. Пожилая женщина стирала бельё и даже не повернула головы, занятая своим делом.

Тамзи пошёл вслед за Абумом.

Тот уже стоял под ивой. О, здесь тенёк! Хорошо! Иди, иди сюда!
Тамзи подошёл ближе. Абум оглянулся по сторонам.

Слушай, Там, а я тебе подарочек принёс от Аны. Вот, на… Дрожащими пальцами Абум развязал шнурок на своей сумочке и достал оттуда измятый, с коричневыми пятнами персик.

На, съешь. Девочка тебе дала, а ты даже не прикоснулся. Так ведь нехорошо. Съешь, покушай. Голос Абума сильно дрожал и прерывался. Тамзи взял персик, поднёс его к губам и откусил. В то же мгновение Абум ударил его ножом в живот.

 

Я не почувствовал боли, только сильный толчок,

от которого персик выпал у меня из рук. Сладкая влага текла по моему горлу,

и я даже подумал, что персик вкусный. Потом к сладости примешалось что-то горькое и потекло у меня изо рта. Я спокойно, почти деловито отёр губы тыльной стороной левой ладони. Я посмотрел на Абума.

Тот стоял напротив меня, держа в руке длинный нож.

Когда он успел его достать? И почему нет боли?

Абум глядел на меня перепуганными глазами,

потом бросил нож и уже было ринулся ко мне, но я покачал головой, и Абум сразу остановился.

 

Как в тумане, я опустился на землю и прижался спиной к стволу ивы. Абум залепетал тоненьким голоском, залепетал быстро-быстро. Это тебе подарочек, Там. Там! Слышишь, Там? Слышишь? Это подарочек тебе. От девочки моей, от Аны. Да, Там? Там, слышишь меня? А ты что думал? Ты что тут пришёл? Ты мне жизнь исковеркал, Там! Всю жизнь! Посмотри на меня! Хромой, ничтожество… пьяница! И жену мою ты, ты погубил! Мою милую – ты погубил! Из-за тебя всё! Из-за тебя! А потом явился в мой дом и доченьку мою… доченьку мою изнасиловал!  Надругался! Шакал ты, подонок ты! Вошёл в дом, девочку мою опозорил! Она мне всё, всё рассказала! Да, милая? Всё папе рассказала, как ты лез к ней, как совращал её! Попользовался бедой нашей! Да, любовь моя? А папа тебя защитил, вот что папа сделал! Ты не бойся, моя звёздочка, всё хорошо, всё теперь хорошо…

 

Я уже полубессмысленно смотрел на него. Живот начало тянуть, мутнота из головы потекла в шею, которая казалась теперь такой разбухшей,

что почти не помещалась на плечах. А девочка мне всё рассказала, всё папе рассказала! Ну ты и свинья, Там! Как ты заманил её, как бросился на неё! Всё девочка моя папе рассказала! Абум зарыдал и упал на колени. Потом он пополз ко мне по сухим листьям, шурша так сильно, что вот именно это шуршание, а не боль, начало мучить меня. Там, Там! Тебе больно? Там! Там, прости меня! Там, ну ты чего? Чего ты? Он тряс меня за плечо. Тебе больно? Да, милый? Да? Но ты же понимаешь, Там! Я ведь не мог, Там! Девочка моя! Девочка! Звёздочка моя! Абум завыл, стуча обеими ладонями по своей лысой голове. Я вытянул руку и слабо похлопал Абума по руке. Тот всхипывал, как большой наказанный ребёнок. Я стянул сумку с плеча, уже мотая головой и разбрызгивая по одежде кровь. Абум, прошептал я. Абум, всё хорошо. Всё хорошо. Вот, возьми. Здесь Ане… на приданое… возьми… Я начал кашлять. Всё вокруг плыло и крутилось. Я смутно понимал, что Абум сидит напротив меня на земле и трясёт меня за плечо, но я ничего уже не чувствовал. Я проговорил: уходи, уходи отсюда. Уходи… Оставь меня, иди…

 

Абум заметался по земле, как подстреленная собака, вертя головой во все стороны. Наконец, он схватил мою сумку, вскочил на ноги, упал, снова вскочил. Я услышал удаляющийся шелест. Я повалился набок. Недалеко от меня лежал нож. Из последних сил я потянулся к этому ножу. Моя окровавленная рука подкрадывалась к нему, как паук, пальцами. Я дотянулся до ножа и прижал его к животу. Потом я повалился лицом в листья. Красная ночь опустилась мне на глаза.

 

Ко мне приближалась процессия, проходя прямо сквозь ивовую рощу.

Впереди плыла сама богиня Иштар, покачиваясь на украшенных лотосами носилках.

В глазницах богини сверкали крупные рубины, её пышные светлые волосы окружал золотой венец. Богиня улыбалась накрашенными красной охрой губами. Она держалась прямо и, чуть расставив изогнутые в ладонях руки, смотрела перед собой.

Золотые браслеты позвякивали у неё на запястьях.

Её платье, расшитое шумерскими гимнами, ниспадало к носилкам.

За носилками шагали жрецы, важные, бородатые, в длинных белых балахонах, в кривых красных шапках. У каждого в руке был длинный жезл с закрученной рукоятью, похожей на хоботок огромного мотылька. За жрецами шли наголо обритые молодые послушники. На их ладонях, покрытых льняными полотенцами, лежали золотые таблички с крупной клинописью. Золото так сверкало на солнце, что клинопись, казалось, текла по ладоням послушников и капала на землю. Музыканты били в барабаны, надували щёки, свистя сразу двумя флейтами. Дети смеялись и хлопали в ладоши. Один ребёнок, то ли девочка, то ли мальчик, лысый, юркий, весёлый, подбежал ко мне и поднял с земли мой надкушенный персик.

Потом он помахал этим персиком перед моим лицом,

и персик налился золотом, и снова стал круглым, ярким, целым,

а ребёнок побежал обратно и положил персик у ног богини.

В этот самый момент я почувствовал,

что отделяюсь от себя самого. Боль в животе отпустила,

мне стало легко-легко. Как пёрышко, закружилось моё новое тело

под звуки флейт и тимпанов.

Я хотел присоединиться к процессии,

но богиня Иштар, моя госпожа, покачала головой,

и синие с белыми крапинками серёжки застучали, как дождь, о её каменные щёки.

 

Я попятился назад, и процессия прошла мимо меня,

вступила на воду, пошла по воде к центру реки

и стала удаляться в сторону зиккурата,

который я видел чисто, видел каждый кирпичик на нём,

каждый клинописный знак на кирпичике.

 

И всё затихло, померкло. Всё снова стало обычным солнечным днём.

Я смотрел на человека, сидящего спиной к иве.

Спина его согнулась, и лицо утонуло в сухих листьях.

Листья вокруг лица были густо замараны кровью.

 

Тамзи вышел из рощи. Подул сильный ветер.

Впереди был холм,

на котором Тамзи когда-то встречал рассвет.

В то время вершина холма была пустой,

а теперь там выросло два дерева. Одно дерево было похоже на коня с пышной гривой,

а другое на молящегося человека. Тамзи уже стоял на холме,

уже прикасался ладонями к обоим деревьям.

Глаза Тамзи видели всё сразу,

и не было нужды поворачивать голову.

 

По холму прямо к Тамзи поднимался человек,

а за человеком шла собака.

Тамзи сомкнул свои ладони на груди. Тамзи ждал.

Человек приблизился. Это был молодой египтянин,

но как он изменился! Исчезла его безобразная рана на животе,

язык вернулся в рот, волосы были плотно зачёсаны на затылок

и покрыты пышной полосатой накидкой.

Глубокие, синие глаза смотрели на Тамзи. Губы улыбались.

 

Египтянин остановился в двух шагах от меня.

Собака, пушистая, мордастая, села у его ног. Я слышал, как собака дышит.

Как приятно она дышит! Как ветер, когда пьёшь.

 

Египтянин поклонился мне.

Я вижу тебя, мой господин бог Амон. Я приветствую тебя.

Завыл ветер. Трава на холме зашелестела.

Египтянин поклонился мне снова.

Я вижу тебя, моя госпожа богиня Исида. Я приветствую тебя.

От быстро летящих облаков по холму поползли тени, похожие на тонкие слитки потемневшего серебра.

Египтянин поклонился мне снова.

Я вижу тебя, моя госпожа богиня Бастет. Я приветствую тебя.

Дерево, похожее на коня, перестало шелестеть и замолкло совершенно. Дерево, похожее на молящегося человека, продолжало источать густой шелест.

Египтянин поклонился мне снова.

Я вижу тебя, мой господин бог Хор. Я приветствую тебя.

Теперь и дерево, похожее на человека, перестало шелестеть, но ветер пел и гудел.

Египтянин поклонился мне снова.

Я вижу тебя, мой господин бог Сетх. Я приветствую тебя.

Теперь и ветер затих. Облака тихонько царапали своим серебром хрустальное небо.

Египтянин поклонился мне снова.

Я вижу тебя, моя госпожа богиня Тефнут. Я приветствую тебя.

Облака пронеслись, исчезли, замолчали. Теперь только небесный хрусталь пощёлкивал от солнечного жара.

Египтянин поклонился мне в последний раз.

Я вижу тебя, моя госпожа богиня Иштар. Я приветствую тебя.

 

На небе стало тихо. Всё потонуло в глубокой тишине.

Египтянин похлопал собаку по загривку. Собака поднялась с земли.

 

Ты знаешь, я не виню тебя.

Сейчас я постою, я осмотрюсь.

Ты не причинила мне никакого зла. Ты просто попросила меня подождать.

Ты попросила меня сначала словами, потом любовью, потом смертью.

Ана, я подожду. Я подожду. Годы свистят вокруг меня,

годы улетают прочь. Иногда я буду спускаться в город,

я буду бродить по улицам, теперь уже точно совпадающим с улицами моего детства.

Никто не будет видеть меня. Лишь бродячая собака иногда повернёт ко мне морду,

и маленький ребёнок, испугавшись меня, спрячется за подол своей матери.

 

Я буду заходить и в свой двор,

но моя смерть ничего там не изменила.

Птица счастья лежит на крыльце. Пчёлка сидит, обняв руками свои круглые коленки.

Мама стучит посудой на кухне. Моя жизнь, прожитая после их смерти,

не даёт мне соединиться с ними. Но ты, Ана, ты совсем другое дело.

Я люблю тебя.

 

Сначала ты будешь плакать и ходить в храм,

и сидеть во дворе на скамейке, где мы с тобой сидели,

пока в львиной пасти журчала вода и серёжки тёрлись о щёки молодой богини.

Потом ты успокоишься. Заботой о своём отце ты будешь стараться загладить упрёки совести. Отец будет пить, стучать в мастерской, бродить по берегу реки,

тщательно избегая ивовой рощицы справа, возле самого моста,

по которому дети бегают к заброшенному зиккурату.

Но отец твой будет бояться напрасно. Меня давно уже не будет в этой рощице. Меня найдут быстро. Найдут рыбаки, следуя за лаем и визгом своих собак. Никто не обратит на мою смерть большого внимания. Никто тут не помнит меня. Какой-то бродяга, заколовшийся от отчаяния. Пусть оно так и будет. Меня зароют за рекой два рыбака, отец и сын, сердобольные души. Отец потом умрёт,

и боги за его доброе дело сотрут с его таблички один давний проступок.

Видишь ли, когда-то он, ещё молодой человек, украл несколько монет из храмовой чаши, и проиграл эти монеты в кости. Это будет прощено ему за то, что он похоронил меня, не бросил меня. Сын его разбогатеет, купит большую лодку и переедет в Вавилон. Там он женится, и у него родятся три мальчика. Это будут умные мальчики.

Один из них станет писцом в царской канцелярии, второй астрологом, а третий оружейником. Отец будет очень гордиться ими,

и это тоже будет награда ему за то, что он похоронил меня, не бросил меня.

 

А тебе твой отец найдёт всё-таки жениха,

статного молодого парня, который придёт наточить свой кинжал.

Он сядет рядом с тобой, и будет говорить об урожае, о ловле рыбы,

о том, как правильно выбирать щенков. И тебе понравится он,

и ты будешь думать о нём.

А через два дня он придёт опять и скажет, что у кинжала треснули ножны.

И пока Абум возится в мастерской, вы будете снова говорить,

и он потянется своей ладонью к твоей,

и скажет, что это он сам расколол ножны,

чтобы снова тебя увидеть,

а ты скажешь, а я знаю, и улыбнёшься,

а он скажет, красивая у тебя родинка на щеке,

а ты скажешь, это от мамы наследство осталось, и вздохнёшь,

и это хорошо, Ана, это хорошо. И вы поженитесь,

и он будет хорошим мужем, и ты родишь ему мальчика,

и ты назовёшь его Тамзи, но не скажешь, почему ты выбрала это имя.

Из моей красной мглы, из моих кровавых разводов

я благодарю тебя, добрая девушка,

за то, что ты оживила моё имя,

что теперь моё имя, как птичка, отлетает от меня к твоему мальчику,

а потом, когда тот засыпает ночью в своей кроватке,

имя возвращается ко мне, и приносит мне твой запах, и тень твоего поцелуя,

и ту немую, не мою любовь,

которая кормит меня, и даёт мне силы ждать.

 

Абум не станет злиться, что ты назвала мальчика моим именем,

он вообще перестанет говорить, и даже думать.

Он состарится, согнётся, будет сидеть на скамейке во дворе,

там ты его и найдёшь однажды утром. И ты возьмёшь мёртвого отца за руку,

и вы вместе пойдёте к реке, и перейдёте по мосту за реку,

и будете ждать, и золотая лодка спустится с неба,

и ты поцелуешь отца в щёку, и этот поцелуй даст ему силы

вскарабкаться по золотой лестнице в лодку. И ты помашешь отцу рукой,

а он кивнёт головой, и отвернётся от тебя,

и будет искать свою жену, но не увидит её,

и это будет ему наказанием за меня.

И ты вернёшься домой, и будешь готовить, и стирать, и заботиться о муже и сыне.

С мужем вы будете разговаривать всё меньше и меньше,

вы быстро станете родными чужими,

а я буду ходить за вашими воротами, и, привстав на цыпочки, наблюдать за вами, и видеть, как ты целуешь маленького Тамзи на ночь,

и как ты спишь рядом с мужем,

и как муж твой быстро стареет, и толстеет, и становится странно похожим на Абума,

а мальчик твой вырастет, и станет рослым и крепким, как его отец, когда тот говорил о рыбной ловле и щенках.

И сын царя будет однажды проезжать через Сиппар со своей свитой,

и будет праздник, и твой сын попадёт из лука в трудную цель,

и он понравится царевичу, и тот скажет, чтобы Тамзи ехал с ним в Вавилон и служил ему, и парень обрадуется, и прибежит за твоим благословением,

и ты, плача, отпустишь его. Ты всё ещё красива. У тебя седеющие волосы, ты держишься прямо. Но твой голос изменился. Он стал глубоким и хриплым.

И отец даст парню благословение, и Тамзи уедет,

и вы его больше никогда не увидите. Сначала он будет писать вам и присылать деньги,

а потом пропадёт, потому что начнётся новая война с хеттами,

и войско царя двинется на север. К тому времени ты, Ана, совсем уже забудешь обо мне. Переживание за сына состарит и твоего мужа, и тебя очень быстро. Но ты не бойся, ты не волнуйся. Твой сын останется живым, его даже продвинут по службе за воинскую доблесть. Я ведь горжусь этим, потому что мальчик носит моё имя.

 

Но зачем я смотрю в сторону хеттов?

Зачем я смотрю на север, откуда на меня веет холодком чужой судьбы?

Медленно, как слишком разогнавшуюся планету,

я поворачиваю взгляд обратно, я отрицаю всё, кроме тебя.

Твой муж умрёт, у него будет болезнь сердца,

и ты тоже возьмёшь его за руку, и отведёшь на другой берег реки,

и поцелуешь его в губы, и скажешь ему спасибо за всё,

за то, что он любил тебя, защищал тебя, спасал тебя от страшного отчаяния,

которое не смело приблизиться к тебе,

пока он был жив. И, помахав золотой лодке рукой,

ты вернёшься в свой дом, и в ту же самую ночь ты вспомнишь меня так ясно, так чисто,

Ана, ты вспомнишь моё лицо, ты вспомнишь мой голос.

О, как навалится на тебя старость! Как будет она издеваться над тобой,

и налепливать на тебя ещё больше седины, ещё больше морщин,

и замазывать своими белыми ладонями багрянец твоих щёк!

 

Но, Ана, ты будешь ещё жить долго, очень долго.

Это твоё наказание. Ты будешь ходить на рынок и покупать скудную еду.

Ты будешь ходить и в храм, где откроется новая школа,

и туда набегут лысые дети с блестящими глазами,

и появится новый учитель, тот самый послушник, отдавший мне деньги, но ты не знаешь его, ты никогда не заговоришь с ним. И это тоже будет наказанием тебе.

В старых стенах вновь зазвучат стихи «Гильгамеша»,

вечно свежие, юные стихи,

ведь на поэзии не бывает ни трещин, ни морщин,

только красота и бездна, красота и бездна.

Ты будешь стоять перед статуей богини Иштар,

такой же юной, как поэзия «Гильгамеша»,

старое лицо перед молодым лицом,

молодые глаза перед молодыми глазами,

свежий цветок перед каменным цветком.

 

А потом ты будешь плестись домой,

шаркая в пыли ноющими ногами,

и сидеть на скамейке весь вечер,

и думать про двух своих Тамзи,

и один из них будет стремительно удаляться в свою вавилонскую жизнь,

в бурление дел, и впечатлений, и дней,

а другой будет стремительно приближаться,

и ты будешь чувствовать это приближение своим сердцем,

пока однажды в полдень оно не лопнет, и горячая кровь не подступит к твоему горлу,

и ты не повалишься на землю.

 

И ты поднимешься из себя,

и встанешь во весь рост, и вот, я рядом с тобой.

Это Вы? Это ты?

Нет, что ты. Это просто шелестит финиковая пальма,

это просто птицы врут одна другой о своём взбалмошном дне,

это собаки препираются за старую кость.

 

Тебе будет стыдно, что ты такая старая,

что у тебя седые, непричёсанные волосы,

что у тебя согбенная спина, и морщинистые руки,

что твоя грудь ввалилась, а худые ноги торчат, как жерди.

Ты перестала поливать мамимо дерево под окном,

дерево, выросшее из крохотного, как наш позабытый мир, семечка,

но дерево уже пустило глубокие корни, ему не нужна твоя вода.

Каждую весну, волна за волной,

дерево окатывает и двор, и подоконник, и пол в комнате

своими белыми цветами.

Ты больше не подметаешь их. Засохшие лепески весь год

по двору разносит ветер, пока их не покроет новой, прекрасной, белой музыкой.

 

Но ты не должна переживать об этом.

Смотри, в небе уже появляется новый бог,

кудрявый крылатый мальчик,

которого не знали ни Шумер, ни Вавилон.

У этого мальчика лук за спиной, и стрелы в колчане.

Он только что родился и прилетел сюда по милости своей матери,

богини Иштар, имя которой будет надолго забыто,

но появится новое имя, которое нам пока нельзя произносить,

но его произнесут иноземные поэты, а за ними и весь мир.

 

Сначала мальчик отломит от тебя седину,

потом он отломит морщины, и худобу, и тяжесть переживаний.

Пухлыми ароматными ручками он распрямит тебе плечи,

и огладит лицо, и опустит ручки в твою старость,

и достанет оттуда тебя, как достают статуэтку из мутной воды.

 

И вот, Ана, ты теперь такая же, как я.

Ты смотришь на меня. Это ты? Да, это я. Дует ветер. Я ждал тебя.

Ты возьмёшь меня за руку,

и мы пойдём прочь, мы скрипнем в последний раз воротами твоего одинокого дома,

мы выйдем на улицу, то ли днём, то ли вечером,

никто не увидит нас, и мы никого не увидим.

Через смерть, через мост, на ту сторону реки. Смотри, там уже стоит золотая лодка,

запряжённая драконами. Ах, вот где были эти драконы! Замечательные, благородные звери.

Спасибо, что ты подождал меня. Спасибо, что ты заставила меня подождать.

Мы поднимемся по золотой лестнице, мы сядем на скамью,

и лодка легко оторвётся от земли,

и поплывёт над городом. Вон храм нашей госпожи богини Иштар,

вон стальная полоска реки, и, как жемчуг, разбросанные по ней рыболовные паруса,

вон и квадратики крыш. Какой густой запах у неба!

Быстрее и быстрее летит лодка. Вот уже пронёсся под нами наш зиккурат,

вот замелькал песок, заблестела вода.

Вот и побережье. На берегу стоят финикийские суда. У них пёстрые паруса,

у них нарисованые глаза, и них острые вёсла,

ритм которых потом станет ритмом трагедий в круглых каменных театрах.

 

Но нам не нужны финикийские паруса.

Нам не нужны ни вёсла, ни нарисованные глаза.

Мы летим над морем, а солнце плавной дугой летит над нами.

Смотри! Что ты видишь? Да, это Египет. Это пирамиды блестят золотыми наконечниками в синей дымке. Как ясно я вижу всё это! Вот аллея сфинксов, и колонны из каменного тростника, и статные жрецы,

несущие чаши с молоком, чтобы напоить священных кошек.

Какой замечательный воздух, Ана! Вдохни его, дыши, ты живая!

Едут колесницы. Кони машут перьями. Смеются дети.

Ты всё ещё не пришла в себя. Ты плачешь, ты держишь меня за руку.

 

Мы не полетим на небо. Один бог обращается к другому.

Ты ведь помнишь, что нашу лодку ведут боги?

Когда мы пересекли море, их человеческие головы исчезли.

У одного бога теперь голова ибиса,

у другого – голова шакала. Один бог говорит другому:

Давай высадим их здесь. У них слишком тяжёлая мечта. Нам так не взлететь.

Ибис посмотрит человечьими глазами на шакала,

и шакал посмотрит человечьими глазами на ибиса. 

Один бог ответит другому:

Пусть будет по слову твоему.

И лодка опустится возле прекрасной пальмовой аллеи,

и мы сойдём на землю.

 

Как свистит ветер на этом холме! Как блуждают мои глаза!

Что они потеряли? Чего ищут они в этой ночи?

А дальше? Дальше я не знаю. Дальше я не придумал.

Я не держу на тебя зла. Каждый просит о любви по-своему.

Кто-то словом, кто-то поцелуем, кто-то смертельной раной.

Забудь всё, что я тебе сказал, что я тебе нашептал,

пока ты дрожишь в своей комнате, и плачешь, и бьёшься лицом в подушку.

Забудь и живи. Я подожду тебя. Конечно, я подожду.

Я тогда испугался. Но теперь я не боюсь. Я просто закрываю глаза.

Мама протягивает мне персик. На, отнеси богине. Богиня улыбнётся тебе.

Вот оно, лицо мамы. Я теперь вспомнил его. Вот оно, это милое лицо.

Уже совсем холодной рукой беру я персик,

надкусанный, густо залитый моей кровью.

Я подношу его к моим губам. Красная кожура касается моих губ.

Красная как ночь.

 

 

 

15.01 – 06.06.2024

Вланес, 2024

Сертификат Поэзия.ру: серия 790 № 183195 от 10.06.2024

Рекомендованное | 5 | 6 | 449 | 21.11.2024. 11:46:44

Произведение оценили (+): ["Александр Закуренко", "Кохан Мария", "Ирина Бараль", "Светлана Ефимова", "Игнат Колесник"]

Произведение оценили (-): []