…А я тебя, Алеша, и без коньячка люблю!.. — вот она, карамазовская нежность, внезапная, пьяная или трезвая, но всегда подозрительная. Все они такие. Все четверо. Отец и сыновья. Люди они, как подметил Герман Гессе, подозрительные, опасные, ненадежные. Со странной совестью. Со странной бессовестностью. И вот этот Алеша, кажется, самый надежный из них... кажется...

Виновен ли Алеша Карамазов в смерти отца? — вопрос, от которого отмахнешься, как от назойливой мухи, а он — опять тут, жужжит в самой глубине сознания, покуда не согласишься с ним по-настоящему поговорить.

Перечитываешь «Братьев» — и дело это неторопливое, терпеливое, будто не читаешь, а взбираешься куда-то, спотыкаясь о собственные мысли. Существует, ясно, тысяча суждений. И споров — кто убил? И диспутов — кто соучастник? Не в юридическом аспекте, нет, — в моральном.

Как правило, всё крутится вокруг Мити, Ивана и Смердякова. А Алеша — в стороне. Ангел. Хороший мальчик. Но представь себе, что этот семейный ад переносится в кабинет на Бейкер-стрит. Что сказал бы Шерлок Холмс, уставившись своим пронзительным взглядом на кроткого послушника? Он бы, конечно, отмел все улики против Дмитрия как слишком очевидные, нанес бы ядовитый удар по логике Ивана и, быть может, остановился бы на том, кто всех ближе к жертве, кто всех невиннее на вид. Ведь преступник, по Дойлу, часто тот, кого не подозреваешь, пока холодный дедуктивный метод не выставит его на свет.

А если бы этим делом занялся инспектор Мегрэ? Он бы не спешил, набивал бы трубку, шлялся по кабакам и меблированным комнатам, и его интересовала бы не столько логика, сколько психология, та темная человеческая грязь, из которой и вырастает преступление. Он бы понял всех — и пьяного Митию, и циничного Ивана, и лакея Смердякова, но, сидя напротив Алеши, вдруг почувствовал бы необъяснимый холодок. Не от святости, а от чего-то иного. От той страшной силы, что таится в тихих и убежденных. Сименон уловил бы это — соучастие молчанием, соучастие уходом.

Но самый страшный следованик явился бы из новелл По. Огюст Дюпен, с его интуицией, граничащей с ясновидением, с его слиянием аналитического ума и поэтического безумия. Он бы не стал искать материальных доказательств. Он погрузился бы в самую атмосферу дома Карамазовых, в этот смрадный дхух, и, быть может, указал бы пальцем на того, чья душа, чистая на поверхности, оказалась самым изощренным театром для сокрытия истины. Ибо гений По в том и заключается, чтобы найти чудовищное в самом сердце невинности.

А для леди Агаты, королевы интриги, Алеша был бы идеальным разгадкой. Чтобы до последней страницы никто не догадался. Чтобы все симпатии читателя были на его стороне, пока мисс Марпл не заметила бы, как он, в порыве якобы христианского смирения, отвернулся в самый роковой момент, дав злу свершиться. Но роман писал не они.

Думается, мы можем признать: такой сюжетец маловероятен. Конечно, Достоевский не мог о таком помыслить. Но парадокс — герои начинают жить независимо от автора. Алеша-то догадывался, что убийство — вещь вероятная. И не только Митя о нем мечтал. И вместо того чтобы предотвратить... что делает младший Карамазов? Мечется по сюжету, раздражая проницательного читателя, занимается благородными, но на тот момент второстепенными делами. Не переехал к отцу. Не встал на защиту. Вот он и возникает — вопрос о соучастии. Фактическом.

Мой старинный друг, впрочем, находит ему оправдание: «Алеше — 20 лет. В этом возрасте может просто не прийти в голову стать телохранителем... Молился и положился на Бога. А это надежнее, чем полагаться на человека».

Возраст... серьезный аргумент. Но тогда и Ивану — 24, и Мите — 28. И все они — мальчишки по нашим нынешним меркам, когда лет до сорока ты вроде как и не взрослый вовсе. А в кино их играют «великовозрастные» артисты. Ульянову — за сорок, Лаврову — за сорок, Мягкову (Алеше) — тридцать. Не случайно. Герои Достоевского в действительности старше своего возраста. Они — часть его, Достоевского, трагического опыта: и отмененная казнь (один из приговоренных сошел с ума), и каторга... Поэтому и спрос с них — как со взрослых.

А потом, посмотрите на другого, самого, может быть, светлого героя — Илюшу Снегирева. Который в двенадцать лет с перочинным ножиком бросается защищать честь отца. Вот он-то — точно телохранитель.

И вот еще что... что, если бы Достоевский прожил дольше и написал-таки вторую часть, где Алеша — революционер и цареубийца? Часть читателей, верующие в первую очередь, просто отказали бы автору в праве так менять судьбу своего героя, божьего человека. Объяснили бы, что тронулся старик умом, и эта часть — не в счет. И были бы по-своему правы. Повторюсь, литературные герои начинают жить собственной жизнью. И тогда даже их создатели теряют на них право.