У. Стивенс. Летнее утро

Наследники Лозинского

Автор: Сергей Крынский

Дата: 24-12-2022 | 23:18:13

Удобство пеньюара, солнца луч,

И в полдень - апельсинов с кофе вкус,

И коврик, где зелёный какаду

На воле, смешиваются, прервав

Обряда древнего святую тишь.

Она чуть дремлет, смутно ощутив

Вторженье древней катастрофы той,

Как штиль, темнеющий средь блеска волн.

Цвет яркий крыльев, пряные плоды,

Как антураж в процессии теней,

Проходят через гладь беззвучных вод.

День этот, словно гладь беззвучных вод,

Застыл, и шествует она во сне

К безмолвной Палестине сквозь моря,

Туда, где царство крови и гробниц.

II.

Зачем ей мёртвым приносить дары?

Что есть божественность, когда от нас

Она в тенях сокрыта и во снах?

Не стоят разве солнечный уют,

Фрукт пряный, крылья яркие, и все

Красоты, утешения земли

Благодаренья, как заветный рай?

Должна божественность жить в ней самой:

Снегов переживанья, ливней страсть;

Скорбь одиночества, иль без границ

Восторги, когда лес цветёт; порыв

Эмоций осенью в ночном пути;

Все радости и беды, вспоминать

Гроздь лета и зимы сухую ветвь.

Такой душе её суждён предел.

III.

Был Зевс средь туч божественно рождён.

Не вскармливала мать его, земных

Не получал движений грозный ум.

Меж нас ходил он, как среди крестьян

Могущественный царь, чья речь темна:

Невинна, наша смешивалась кровь

С небесной, и ответ её на страсть

В лучах звезды крестьянам был открыт.

Кровь наша оскудеет? Или кровь

Богов? И станем думать, что земля –

Единственный для нас доступный рай?

Тогда роднее будет небосвод,

В трудах и скорби сопричастен нам,

И чтим любви неугасимой вслед,

Не то что холод синевы пустой.

IV.

«С собой в ладу я, - говорит она,

Когда вопросом нежным птичья трель

Испытывает вдруг реальность нив;

Когда же птицам на остывший луг

Уж нет возврата – где тогда Эдем?»

Пророчество земное ни одно,

Из замогильных ни одна химер,

Ни берег золотой, ни острова

Блаженные, где душ певучих дом,

Ни юг провидческий, ни кущи пальм

За облаками – не хранили жизнь,

Как поросль весны, не будут жить,

Как в памяти рассвет и пенье птиц,

Как об июньском вечере мечта,

Что ласточкиных крыл внушит ей штрих.

«Но и в блаженстве, - говорит она,

Всегда по счастью вечному тоска».

Смерть – матерь красоты; от ней одной

Желанья наши все берут исток

И грёзы. Хоть она мостит наш путь

Неотвратимой гибели листвой,

Путь скорби бледной, многие пути,

Где медною хвалой звенел триумф,

Или шептала с нежностью любовь,

Но ивы плачут под её рукой

О девах, что любили ждать в сени,

На травы глядя. Юношей она

Влечёт класть новых фруктов урожай

В отвергнутые чаши. Пригубив,

Ступают девы страстно сквозь листву.

VI.

В раю не знают смертных перемен?

Всегда под спелой тяжестью плодов

Клонятся ветви в дивном том краю,

Так схожем с бренной нашею землёй,

Где реки, как у нас, спешат к морям,

Но не находят их, и берега

Не сводит никогда немая боль?

Зачем же грушам зреть у этих рек

И сливам разливать свой аромат?

Увы, коль наши краски носят там,

Полудней наших шёлковую ткань,

Касаются поблекших наших лир!

Смерть – красоты мистическая мать,

В чьем жарком лоне представляем мы,

Бессонны, наших матерей земных.

VII.

Людей красивых, гибких хоровод

В экстазе общем летом на заре

Неистовый исполнит Солнцу гимн –

Не богу, но пришедшему, как бог,

В их сонм в своей предвечной наготе.

И будет райской музыкой тот хор,

От крови их, ответом небесам,

И в то многоголосие войдут

Шум озера, где их ликует вождь,

Деревья-серафимы, и холмы,

Где долго будет эхом песнь звучать.

Им дивная известна будет связь

Меж смертными и летнею зарёй.

Откуда путь их, и ведёт куда,

Подскажет им рассветная роса.

VIII.

Ей слышно, как среди беззвучных вод

Промолвил голос: «В Палестине нет

Прибежища теням былых веков,

Там склеп, в котором Иисус лежал».

Нам древний хаос Солнца жизнь даёт,

Как прежде, правят нами ночь и день,

Иль мы одни на острове, вольны

Средь водной шири, что не пересечь.

Дичь бродит по холмам, перепела

Вокруг бросают трели без причин;

На солнце зреют ягоды в глуши;

И, пустотой небес отделены,

Под вечер стаи встречных голубей,

Качаясь неразгаданно, во тьму

Уходят на расправленных крылах.

Wallace Stevens

Sunday Morning

Complacencies of the peignoir, and late

Coffee and oranges in a sunny chair,

And the green freedom of a cockatoo

Upon a rug mingle to dissipate

The holy hush of ancient sacrifice.

She dreams a little, and she feels the dark

Encroachment of that old catastrophe,

As a calm darkens among water-lights.

The pungent oranges and bright, green wings

Seem things in some procession of the dead,

Winding across wide water, without sound.

The day is like wide water, without sound,

Stilled for the passing of her dreaming feet

Over the seas, to silent Palestine,

Dominion of the blood and sepulchre.

Why should she give her bounty to the dead?

What is divinity if it can come

Only in silent shadows and in dreams?

Shall she not find in comforts of the sun,

In pungent fruit and bright, green wings, or else

In any balm or beauty of the earth,

Things to be cherished like the thought of heaven?

Divinity must live within herself:

Passions of rain, or moods in falling snow;

Grievings in loneliness, or unsubdued

Elations when the forest blooms; gusty

Emotions on wet roads on autumn nights;

All pleasures and all pains, remembering

The bough of summer and the winter branch.

These are the measures destined for her soul.

III

Jove in the clouds had his inhuman birth.

No mother suckled him, no sweet land gave

Large-mannered motions to his mythy mind.

He moved among us, as a muttering king,

Magnificent, would move among his hinds,

Until our blood, commingling, virginal,

With heaven, brought such requital to desire

The very hinds discerned it, in a star.

Shall our blood fail? Or shall it come to be

The blood of paradise? And shall the earth

Seem all of paradise that we shall know?

The sky will be much friendlier then than now,

A part of labor and a part of pain,

And next in glory to enduring love,

Not this dividing and indifferent blue.

She says, “I am content when wakened birds,

Before they fly, test the reality

Of misty fields, by their sweet questionings;

But when the birds are gone, and their warm fields

Return no more, where, then, is paradise?”

There is not any haunt of prophecy,

Nor any old chimera of the grave,

Neither the golden underground, nor isle

Melodious, where spirits gat them home,

Nor visionary south, nor cloudy palm

Remote on heaven’s hill, that has endured

As April’s green endures; or will endure

Like her remembrance of awakened birds,

Or her desire for June and evening, tipped

By the consummation of the swallow’s wings.

She says, “But in contentment I still feel

The need of some imperishable bliss.”

Death is the mother of beauty; hence from her,

Alone, shall come fulfilment to our dreams

And our desires. Although she strews the leaves

Of sure obliteration on our paths,

The path sick sorrow took, the many paths

Where triumph rang its brassy phrase, or love

Whispered a little out of tenderness,

She makes the willow shiver in the sun

For maidens who were wont to sit and gaze

Upon the grass, relinquished to their feet.

She causes boys to pile new plums and pears

On disregarded plate. The maidens taste

And stray impassioned in the littering leaves.

Is there no change of death in paradise?

Does ripe fruit never fall? Or do the boughs

Hang always heavy in that perfect sky,

Unchanging, yet so like our perishing earth,

With rivers like our own that seek for seas

They never find, the same receding shores

That never touch with inarticulate pang?

Why set the pear upon those river-banks

Or spice the shores with odors of the plum?

Alas, that they should wear our colors there,

The silken weavings of our afternoons,

And pick the strings of our insipid lutes!

Death is the mother of beauty, mystical,

Within whose burning bosom we devise

Our earthly mothers waiting, sleeplessly.

VII

Supple and turbulent, a ring of men

Shall chant in orgy on a summer morn

Their boisterous devotion to the sun,

Not as a god, but as a god might be,

Naked among them, like a savage source.

Their chant shall be a chant of paradise,

Out of their blood, returning to the sky;

And in their chant shall enter, voice by voice,

The windy lake wherein their lord delights,

The trees, like serafin, and echoing hills,

That choir among themselves long afterward.

They shall know well the heavenly fellowship

Of men that perish and of summer morn.

And whence they came and whither they shall go

The dew upon their feet shall manifest.

VIII

She hears, upon that water without sound,

A voice that cries, “The tomb in Palestine

Is not the porch of spirits lingering.

It is the grave of Jesus, where he lay.”

We live in an old chaos of the sun,

Or old dependency of day and night,

Or island solitude, unsponsored, free,

Of that wide water, inescapable.

Deer walk upon our mountains, and the quail

Whistle about us their spontaneous cries;

Sweet berries ripen in the wilderness;

And, in the isolation of the sky,

At evening, casual flocks of pigeons make

Ambiguous undulations as they sink,

Downward to darkness, on extended wings.

Сергей Крынский, поэтический перевод, 2022

Сертификат Поэзия.ру: серия 2250 № 172104 от 24.12.2022

1 | 0 | 185 | 18.04.2024. 20:45:26

Произведение оценили (+): ["Ирина Бараль"]

Произведение оценили (-): []

Комментариев пока нет. Приглашаем Вас прокомментировать публикацию.

Р

азделы и рубрики

У. Стивенс. Летнее утро