К чтению поэзии Виктора Гаврилина нельзя подходить неприбранным, суетным и грешным. Таков тон правды его книг. Он отторгает нечистоту. Хотя бы эти мгновения, с его книгой в руках, нужно хоть сколько-то очиститься, отречься от плохого в себе и мире. Это как пост во время Страстной недели. Тогда и придет Праздник Воскресения. Пусть и ненадолго.
А уж читателю ленивому, неподготовлённому, в мире поэзии Виктора Гаврилина места нет.
Да от этого и отмахнуться можно. Но беда в том, что и вкусившему много-много поэзии, кажется, до тонкостей изучившему её, так же непросто сказать нечто вразумительное о его поэзии В ЦЕЛОМ. Даже испытанные и дотошные критики чувствуют некоторую растерянность перед «анатомированием» его стихотворений.
Чувствуется это и по основным рецензентам стихотворений поэта на сайте Стихи.ру. Вот фрагмент одной такой рецензии:
«При решении квадратных уравнений иногда возникают мнимые числа. Их ещё называют комплексными числами. Триста, примерно, лет человечество не знало, что делать с такими числами и какое они имеют отношение к реальности. Тем не менее, люди на всякий случай создали логику для мнимых чисел. Сегодня эта логика нашла применение при решении целого ряда практических задач. Без этой логики невозможно телевидение и мобильная связь. (…) Некоторые тексты Гаврилина обладают свойствами иметь действительные и мнимые корни значения».
И попытавшись разобраться в мнимом и действительном одного из стихотворений Виктора Гаврилина, автор продолжает:
«Какую пользу можно ожидать от подобной двойственности? Угадать это мне не под силу. Мне ясно лишь одно: в моём сознании есть уголки, куда без гаврилинских чувств не добраться».
А предчувствуя эту запредельность, автор в самом начале рецензии вздыхает:
«Знаю, что немногие со мной согласятся, что нормально. Знаю, что многие меня не поймут, что плохо, конечно, для меня. Но, думаю, что не зря это пишу: найдётся кто-то, кому это важно».
Замечательно выраженные удивление и «смущение» перед прекрасной бездной поэзии поэта, потому что «основные шифры поэзии Гаврилина нужны будут не скоро» – прогнозирует этот же автор…
Анна Ахматова назвала А. Блока «трагическим тенором эпохи». Следуя её логике и «слушайте музыку…», я бы назвал В. Гаврилина «трагическим баритоном эпохи». Согласитесь, разные всё-таки вещи…
Есть в баритоне поэзии В.Г. некая внешняя однородность и однотонность в отличие от столь любимого им А. Блока. Смыслы его стихотворений не проявляются ярко ни в разнообразии строфики, ритмики, мелодики, размеров. А «шифры» запрятаны глубоко внутри.
Невдумчивому, неглубокому читателю поэзия В.Г. может показаться «скучной», «однообразной». Отчасти, я готов даже согласиться с таким определением, добавив к «однотонности», «однородности», уже произнесённых мной, всякое отсутствие признака на весёлость. ВСЁ драматично, ВСЁ серьёзно, ВСЁ лишено всякого намёка на шутку.
«Какое весёлое имя – Пушкин!» – «Какое скорбное имя – Гаврилин…».
«Солнце русской поэзии» исходит протуберанцами, солнечными ветрами, коронами и вспышками, неустанным движением колоссальной массы во всём её разнообразии. Трагический баритон Гаврилина представляется мне чем-то монолитным, неразделимым, в чью «породу» нужно в прямом и переносном смысле врубаться, ввинчиваться. Волею судьбы Виктору пришлось большую часть жизни вбирать в себя мир взглядом из окна, звериной интуицией, слухом. Это – отчасти герметизированное существование, принёсшее, однако, русской поэзии совершенно уникального поэта. Нужно потрудиться раскрошить кимберлитовые трубки его поэзии, чтобы в россыпи её засверкали драгоценные камни его стихотворений. Да ещё обработать их читательским усилием, отшлифовать ответными мыслями и чувствами…
Вот это наше «смущение» перед целым (в его огляде!) и восхищение каждой крупинкой целого – одно из самых характерных свойств его поэзии.
Нет, не пейзаж влечет меня,
Не краски жадный взор подметит,
А то, что в этих красках светит:
Любовь и радость бытия. (Иван Бунин)
Читатель в единичных случаях найдет в пейзажной лирике В.Г. чистоту гармоничного бунинского дуэта – «любовь и радость». Стихотворения, подобные «Бережливый светлый Боже…», крайне редки у поэта. Мощное напряжение мысли, могучее и неустанное сопровождение ею любого выдоха природы – это было дано поэту в полной мере. Думаю, другого такого примера в русской поэзии мы не найдём. Кто-то, может, вскинется: как же, а Фёдор Тютчев?! Нет, и много раз – нет. Скажем, попробуйте у нашего современника сыскать светлую пленительность, умиление, кротость, экстаз и восторг, столь присущие классику?! Можно найти родственное только отчасти. Даже не в совокупности одного стихотворения пейзажной лирики. Фосфорическое горение могучей мысли сопровождает у В.Г. и «тихую зарницу»…
Мысль и бытие сращиваются. Часто непонятно: что рождает что – так они намертво спаяны. Но, бывает, из горения души рождается «мирозданья замершее тело», или – наоборот – из «напрасного вопроса» о молодости разрастается «шептучий ивняк»…
Впрочем, пора бы и развернуть нам в полной его силе один из пейзажных шедевров В.Г.:
Пустою проницательностью лени
нас награждает немощь по весне.
За пеленой прозрачных впечатлений
и жизни смысл доступен в глубине.
Два голубка - и ничего другого -
иль глина обнажившихся могил.
Ещё чуть-чуть, и подберётся слово,
дай только, Бог, обыкновенных сил!
Вот целый мир, где никаких излишеств.
Пустых лесов лосиные рога,
земля и соль, но скоро ветер слижет,
до дёрна слижет жёлтые снега.
И грусть проста - а столько за плечами! -
и очевидней мельтешений ложь,
и ясен путь, покуда он в начале,
и даль близка, покуда не идёшь.
«…любимые поэты Виктора - Пушкин, Пастернак, Блок. Виктор последние годы почти не читал (физически это было невозможно). До этого читал энциклопедию Брокгауза и Ефрона, я ему приносила из библиотеки потомно некоторые журналы. Современную художественную литературу не знал, у него не было времени и возможности её читать. Классику прочитал в детстве. Мне кажется, Библию он не читал, я всегда удивлялась, что его стихи - почти по Библии. Как будто ему надиктовывали свыше. Да, наверно, так и было. Интуиция необыкновенная (не в житейском смысле, в житейском - это у меня). Последнее, что я ему читала вслух - Откровение Иоанна Богослова. Откуда у него брались новые непонятные для меня слова - не знаю. Как будто он сам их придумывал, а потом я их находила в словаре. Это загадка», – пишет вдова поэта, Нина Гаврилина.
Пожалуй, можно понять, почему поэт любил Пастернака. Я бы говорил не столь о трагичности лирики В.Г., сколько о внутреннем напряжении, обострённости, когда день проживается как последний (так же пишется и стихотворение – как последнее). Предельно собирание воли, предельны мысль и чувства – «гибель всерьёз» во всём!
Безусловно, поэзия В.Г. абсолютно в русле классической русской поэзии, где в неповторимом, однако, изложении всегда почти проглядывают знакомые и дорогие сердцу русского миры.
Улеглись непогоды и ветры большие.
И залив застоялся и бочкой запах.
Непроветренный луг заблохастел, завшивел,
И бездомные травы не лягут в стогах.
И пастернаковское «осенний лес заволосател» откликнется, и бунинское – «в кустах свалялася трава»…
Читаешь у Виктора «Бурливых вёсен радостные воды…» и поражаешься тематическому единству с рубцовской «Бессонницей». И великой разнице. Той, что радует, что множит, дробит наш взгляд на одно и то же, принуждая оглядеть это ОДНО cо всех сторон.
Окно, светящееся чуть.
И редкий звук с ночного омута.
Вот есть возможность отдохнуть.
Но как пустынна эта комната!
Мне странно кажется, что я
Среди отжившего, минувшего,
Как бы в каюте корабля,
Бог весть когда и затонувшего,
Что не под этим ли окном,
Под запыленною картиною
Меня навек затянет сном,
Как будто илом или тиною.
За мыслью мысль — какой-то бред,
За тенью тень — воспоминания,
Реальный звук, реальный свет
С трудом доходят до сознания.
И так раздумаешься вдруг,
И так всему придашь значение,
Что вместо радости — испуг,
А вместо отдыха — мучение...
«Трепет жизни человека смятенного, впечатлительного, готового «разгонять» свои чувства, способного «всему придать значенье». Здесь и фобии, страхи, выраженные поэтически убедительно. Тонкое, зыбкое, мастерски схваченное мгновение! Нервное, текучее. Вспыхивающее и преходящее.
Бурливых вёсен радостные воды
так далеки ли от летейских вод?..
Неслышное дыхание ухода
в одной груди с дыханьем сна живёт.
Бывает так: проснёшься среди ночи
от ледяного, каменного сна.
Как плотно жизнь свои закрыла очи!
И слушаешь: да дышит ли она?
И мирозданья замершее тело
не шевельнётся окрику в ответ.
Но зеркало окна едва вспотело -
живые есть, и это этот свет.
Ты жив. И в застеклённой крестовине
ты отражён светящимся во мгле.
И не примкнул ты к бОльшей половине
родившихся однажды на земле.
И для тебя сейчас стоит погода.
Но даже в ветре, веющем в окно, -
во всём царит дыхание ухода.
... Ещё с рожденья началось оно.
У Гаврилина – трагическое просыпание после «ледяного каменного сна». Смотрение в лицо необратимому. Мужественное проговаривание его. Никакого «бреда» в мыслях. Никаких скачков кардиограммы.. Лёд сна пропечатан явственно.
Кажется, видишь поэтов! Очи Виктора, его напряжённую неподвижность; и пронзительные глаза Рубцова, его ворошение, его внутреннюю нервную подвижность.
У Виктора Гаврилина человек перед «мирозданья замершим телом» не умаляется – он и мироздание равновелики. И в неизбежном уходе, и в бессмертье.
Я не знаю, сколько зим и лет
под прозрачной дымкою секрета
мне ещё подарит этот свет,
но благословлю незнанье это.
Непогасший, каждый день встаю,
пусть конечный, как земное солнце.
Но за жизнь, быть может, на краю
моя вечность маленькая бьётся.
Расплылись начала и концы
с этим миром зримого свиданья.
Но мой век отрезали резцы
от туманной бездны мирозданья.
Только беспредельна моя часть
нескончаемости, как ни мерьте.
И в мою предельность просочась,
набирается туман бессмертья.
Звёздное вещество стихотворений Виктора Гаврилина так монолитно, что при желании вырвать что-то из него становится… неуютно, что ли. Не по себе как-то. Во всяком случае, в пределах одной строфы это происходит точно. У Тютчева мне легко сорвать восхитительные метафорические серьги, фразы, необычные сочетания:
Повисли перлы дождевые
И солнце нити золотит.
Или:
Зеленеющие нивы
Зеленее под грозой.
У Виктора Гаврилина я наблюдаю с годами тенденцию к неразъятию. Есть эволюция такого сращения.
То есть многие стихотворения поэта болезненно воспринимают опустошительные набеги анатомов от метафорики.
Как искорёжен весь каркас весны!
Строенье парка - будто после взрыва.
И сумерки ещё не зелены.
И лягушачья заводь молчалива.
Откуда в нас уверенность живёт,
что жизнь всегда своё исполнит дело,
и загустеет всё - невпроворот,
и почки не контужены обстрелом?
Но вот в долине, где метался бой,
отщёлкнув чешую среди затишья,
сам выпростался лист глухонемой,
колеблем ветром, но совсем не слышим.
Дохнёт ли бриз, пройдётся ль буря вдруг,
клоня к земле вскипающее древо,
в чащобе словно выключили звук -
она отныне всё приемлет немо.
И от молчанья лёгкого листа,
безмолвного раскачиванья веток
сама стихия кажется пуста,
и нет её величию ответа.
Иногда скальпелем можно, конечно, изъять некоторые образы. Можно. Но в целом образность Гаврилина откликается читателю в совокупности всего, что ни есть в стихотворении. Логика метафоры срабатывает только в протяжённости и неразделимости смыслового и чувственного колодца поэтической новеллы.
А красок-то в пейзажах Гаврилина почти и нет. Никакого движения в сторону живописных изысков. Он словно стыдится изысканных эпитетов, избегает их. Больше метафоричен. Метафоры его чаще оригинальны, чем другие изобразительные средства: тополя парус, полуда полдня, нежити тина, конус клёна, туман бессмертья, рентген небес, рябин жаровни. Эпитеты чаще всего – в русле традиции: свинцовые тучи, слепящие молнии, мутные небеса, кромешный сон. В.Г. берёт устоявшееся в поэзии, отшлифованное временем, ничуть не беспокоясь за вторичность строительного материала. Важно действие целого! И оно – неся нам привычные знаки образности, родимые пятна отечественной поэзии – в целом же действует безусловно свежо. Все внешне скупые средства изобразительности плотно обнимают древо гаврилинской мысли. Они – во имя её. Многие концовки стихотворений поэта притягательно афористичны. Они берут в плен, восхищают, остаются в памяти.
Так всё сплелось желания помимо –
Отрада и томительная боль…
И это всё навек неразделимо,
Как в смертности бессмертная любовь.
…Но на смену надежде,
Как спасенье упрямство идёт.
И на грешную грудь несвергаемым камнем
Положил мне сочувствие праведный Бог,
Чтоб оплакивал я, что пройдёт и что канет,
И чтоб тяжкий ценил на земле этой вздох.
И стих отточенный всё прибавляет шанс
Протянутого к вечности дохода,
И в темень выплеснусь я, как протуберанц
Большого Солнца русского народа.
Поэт ведёт скупую образность к высокому разряду молнии мысли. Хворост изобразительных средств медленно разгорается и вспыхивает жарким костром мощного афоризма.
Гаврилин стихию намечает, не отпускает в ключевых словах – гроза, ветер, весна… Они, ключевые, упрямо лейтмотивят и всё-таки служат фоном. Не отпускающим ни на миг, но – фоном.
Дует ветер.Железо дрожит на карнизе.
Глохнет в свисте фрамуг чей-то крик со двора.
Дует ветер в Москве, и со всей моей жизни,
как мальчишки на драку, сбежались ветра.
Дует ветер. Торжественно дует и жутко.
И не вечер ещё, но почти что темно.
Говорят: "За окном перевёрнута будка",-
и с улыбкой рассеянно смотрят в окно.
Вот она, заваруха, восторг и тревога!
Словно что-то стряслось со вчерашнего дня,
всё мне кажется: кто-то вбежит и с порога
захохочет, и кепкой запустит в меня.
Дует ветер. Мы свет допоздна не засветим.
Где-то хлопают двери и тянет с окна.
Старый тополь пригнулся. О Боже мой - ветер!
Дует ветер. И жизнь ожиданий полна.
Поэту важны не отдельные веточка и листок на ней, не единичное, пусть и неповторимое, – а сам дух мига стихии, её часа, дня… И он остро переживает стихию и откликается родственным, что тоже от духа!
Не картина она, а скорей мастерская,
где прохладно, где разного хлама полно
и где, кисти во влажные краски макая,
пишут с детства знакомое нам полотно.
Всё в набросках ещё, нецветасто и хмуро,
только замыслы чётко определены.
Лес – пока что не лес, он ещё арматура
там, где листья живые шептаться должны.
Но приятен мне мир этот мокрый и грязный,
этот клубень беспомощный и безобразный,
только б солнышком стать мы ему помогли.
Грязь сегодня – не грязь. Это глина, приятель,
и её оживит одержимый ваятель.
О весна, ты – чумазое детство земли.
Виктору Гаврилину важно нечто общее, фундаментальное о весне, грозе, ветре, метели, зиме… Выстраивается «арматура» образности стихотворения, по сути – разворачивается ёмкая метафора, где нераздельны ливень и любимая женщина («Весь день собиралась гроза…»), ветер полнит надеждой человека, ожиданиями жизни счастливой («Дует ветер»), грязь и глина предстают ваятелями «чумазого детства земли» («Весна»)…
«Скорбен и велик» – так поэт Виктор Гаврилин охарактеризовал Фредерика Шопена. А его музыку признал неизбежной, «как страданье». Она для поэта – «обострение души».
Согласитесь, всё сказанное относимо и к самой поэзии Виктора.
Поражаешься, как много в его стихотворениях всего, что – о музыке, вокруг неё! Бах и Шопен, гобой и скрипка, орган и фоно, звуки и тишина, хор и песня, плач и колыбельная, баритон и бас, вальс и ноктюрн – ими переполнена с достатком лирика поэта.
Предваряя извечный читательский вопрос: «Так с чего начались стихи?» – поэт признаётся нам, что с юности ещё «умудрялся жадно читать, учился музыке». Музыка, как и поэзия, помогала ему «жить, страдать и любить».
Сам же Виктор был жизнелюбивым и жизнерадостным человеком. «Как я люблю свет!» – воскликнул он однажды. Когда они были с женой Ниной в Крыму, она вывозила его под солнце по пояс голого. Он жмурился от солнца и мог сидеть и наслаждаться час, два, три…
«Он не только романсы любил петь, в том числе и классические, но мог спеть и "По шпалам, по железной дороге" и всякие хулиганские песни. По голосу мог определить оперных певцов и наших, и зарубежных. Слух, память были отменны», – делится воспоминаниями Нина Гаврилина.
Понимание музыки, сила любви к ней у поэта таковы, что «кощунственно уверуешь вдруг», что в начале было всё-таки не Слово, а Музыка:
В мирах туманных смутно мысль бродила,
объятая немотным полусном,
пока на звук не накопилась Сила,
и прогремело Имя, словно гром.
Мир и до Слова, по поэту, грезил звуками, мелодией, музыкой: грохочущим запахом озона, моторчиком шмеля, всхлипами удода, скрипкой кузнечика, ветром-гобоем, монадой музыки…
«Музыка находит нас сама», – записал я однажды в дневнике, а позже обнаружил с радостью у Виктора Гаврилина вот это стихотворение:
Моей душе с печальною струною
с годами не становится ясней -
то ль музыка рыдает надо мною,
то ль я наполнен состраданьем к ней?
Мне нет покоя под небесным кровом.
Не потому ль невесел мой удел,
что тщетно я своим печальным словом,
как мог, утешить музыку хотел?
И всё ж душа трудилась не напрасно -
на ней лежит той музыки печать,
той, безутешной, что от слёз прекрасна...
Без слёз она могла бы замолчать.
Совсем затихнуть...О, какая жалость!
И станет мне до пустоты легко...
Зачем ты, музыка, в страданьи поднималась
и за собой манила высоко?
И опять единство, полное почти сращение. Оно таково, что музыку, порой беззащитную, хочется взять под крыло, уберечь её от тех, у кого «отдых пляшет дураком». Но, несмотря на то, что «Шопен заглушен и не нужен», что «глухотою зал недужен», – музыка неизбежна, непреходяща, вечна. Боязно за молебен юной скрипачки:
О дитя отрешённости!.. Горло свело
за тщету беззащитного дара.
Но куда ей?.. Худое её ремесло,
в дни ловитв и шального навара.
И зачем эту душу босой завели,
как спросонок, в доходные рощи…
Спросим себя, положа руку на сердце: от какой музыки в нас «волнуется сердце до боли»? Пронзительной, печальной чаще всего. Скорбной, трагической.
Вот и у Виктора Гаврилина печаль вживлена почти во все его «музыкальные» произведения. И дело здесь не только в его судьбе, физических страданиях. Дело в поразительной глубине сопереживания великих образцов музыки. Ничего лёгонького и легкомысленного, пошлого, поверхностного и преходящего! И тут, и тут – «гибель всерьёз». А вы, читатели, истинные любители музыки, можете всколыхнуть себя (в первую очередь, сразу!) чем-то бравурным, бодряческим, оптимистическим, наконец? Вряд ли… Как тут не прошепчешь про себя «В минуты музыки печальной» Николая Рубцова… Нет, поплывут, выстроятся в первом потоке памяти «Пастораль» Свиридова, тема «Нашествия» из великой симфонии Шостаковича, адажио Марчелло и Альбиони и многое другое. Так устроены мы. Так устроена музыка. Печаль, пусть даже и «светлая», глубже ранит любой радости. (Виктора, к слову, хоронили по его просьбе под адажио Альбиони.)
Сердце поэта было ранено навсегда музыкой «скорбной и великой». И почти на каждом дереве его стихотворений, обращённых к музыке, гнездится печаль. А есть у него ещё «музыки горе», «слёзы», «вскрик на нервах», «пытка музыки», «навзрыд»… Нет, тут субтильным делать нечего.
Как весть от позабытого печального собрата,
нежданно звук приблизится и муча, и скорбя.
А грусть российская заводит,
заводит слёзный перифраз…
Но, как судьба, играет скрипка.
Кружится зноя колесо…
И обречённая улыбка
вросла в печальное лицо.
Мне для песен хватит и печали.
Я плачу, музыка, я плачу.
Звучи, печальная, звучи.
Но, человек, умей запеть вначале,
чтобы в столетье друга обрести
на выдох песни, на длину печали…
Тебя попробуй, заглуши,
когда – печаль и мир заснежен.
Ты поплачь, моя песня, а я помолчу.
«Мне без печали нельзя. Она меня питает». Почти так же часто говорил любимый Виктором А. Блок. Только из его уст чаще звучало слово «страдание».
А где, когда зарождалась эта печаль поэта? Нина Гаврилина пишет: «Когда ему было лет 6-7, они жили на Севере. Мимо их дома людей носили на кладбище. Он пристраивался к процессии и шёл до самого конца. Он не мог объяснить, что это было». Наверное, были и ещё какие-то обстоятельства, воспитавшие его музыкальную восприимчивость.
Меня потрясло в своё время стихотворение Виктора «Хор ветеранов». Не сразу я на нём остановился, не сразу…
Вот строгий век, сведённый в полукруг,
собранье чувств и судеб на излёте -
ещё чуть-чуть... И трудится досуг,
сжимая сердце на отвесной ноте.
От пристаней кутузок и трибун,
о этот хор, повыбит и подровнен,
ещё плывёт по натяженью струн,
весь - перепев, но никому не ровня.
Ему бы песни все перерасти
и, онемев, в слезах предстать пред миром,
а он, зажмурясь,
весело почти
ведёт напев по эпохальным дырам.
И странно знать, что он не упадёт
в провал псалма иль в бездну откровенья.
И мудрость лет не превышает нот,
и не разъять заученного пенья.
И кличут, кличут грешные уста
былую стать безжалостных идиллий,
и снова жизнь на кумачах проста
и так длинна, что ей за всё простили.
Глубочайшее сострадание – с одной стороны, с другой – укоризна, горечь, упрёк. «Подвыбитый и подровненный» строй людей у последней черты их жизни, переживших страшную эпоху с «кутузками и трибунами», «эпохальные дыры», её бездны и адские провалы. Их судьбы, их вид, их «собранье чувств и судеб», кажется, должны взорваться псалмом, молитвами, последним откровением. Но – такое русское! – «всё простили» воскрешает ложь утопий, и «грешные уста» перепевают заученное. «Весело почти!». Поражает вознесение хора ветеранов до библейского масштаба. До масштаба самого горького псалма. Люди, способные «песни все перерасти». Однако этого не происходит. Есть что-то страшное в этом несоответствии, уму непостижимое несправедливое! И всё-таки наше, корневое, русское, как бы к нему ни относиться. Вспоминается сцена из романа Фёдора Абрамова «Пряслины», где послевоенные героини, солдатки, вдовы, вдруг исходят слезами, вспоминая «счастливое» военное время, с чудовищным надрывом, нечеловеческим трудом, где были, однако, едины, дружны, общинны. Даже не знаю, есть ли здесь и там противоречия. Не знаю. Виктор Гаврилин гениально передал его. Есть что-то действительно страшное в этом весёлом напеве по «эпохальным дырам». Сколько ещё у нас таких людей, плачущих по простоте «жизни на кумачах»?..
«Он всегда писал стихи под музыку. Я включала ему диск, и уходила на работу. Очень он любил Бетховена, пьесу «В бурю». Она кончалась, он снова заводил её. Не знаю, почему эта, совсем не печальная, музыка вдохновляла его?» – сообщает мне в письме жена поэта, Нина. Послушав сонату № 17 Бетховена, становится, в общем-то, понятно, почему он ставил именно её: великая печаль, скорбь других музыкальных произведений заставляла бы страдать и отвлекала бы поэта, она бы довлела над его душой, излишне забирая в плен, требуя всего себя для сопереживания. Поэтому лёгкий, светлый музыкальный слог «Бури» как раз и мог стать раздражителем творчества, верней – его нужным и уместным сопроводителем. Не отвлекающим, но сопутствующим.
В стихотворении о Шопене («Игристо крымское вино»), в его финале, из праздного, летнего, «тлетворного», где музыка его неуместна, перекидывается памятью мостик на родину поэта. Там царит «печаль» там «мир заснежен», там нет отвергнутости великой музыки, там поэт и Шопен остаются один на один. Тогда-то и высекаются «обострение души» и «страданье». Антитеза стихотворения сродни блоковской «Незнакомке»: безмузыкальная цивилизация и явление Красоты. Страдание и от беззащитности музыки, её – порой – неуместности. Унижение красоты и возвращение ей бессмертия и нужности. «Там-то ты поплачешь вместе со мной, а я над тобой. Там ты будешь нужен. Потерпи». Это возвращение уместности и сопереживания напоминает мне и стихотворение Лермонтова «Как часто, пёстрою толпою окружён…».
Музыка у Виктора Гаврилина «властвует и раздвигает свет», она имеет божественное происхождение, она – Божья милость, в ней слиты «земное и божественное», все миры «спеваются через музыку», обретая «смертную общность живого языка. Музыка вне времени. Она «дышит вечности в лицо»…
Тема: Re: Несколько слов о поэзии Виктора Гаврилина. Н. Васильев Редколлегия
Автор Виктор Гаврилин
Дата: 27-12-2022 | 12:01:16
Большое спасибо, Николай, за Ваше внимание к творчеству Виктора Гаврилина. Благодарю редакцию портала за размещение этого материала в юбилейный день рождения поэта.
Ваша статья, Николай, заинтересовала давнего и самого близкого друга Виктора, который и сам не лишён поэтического дара, Владимира Проценко. Здесь приводятся его воспоминания о Викторе и комментарии по поводу прочитанного.
С уважением, Нина Гаврилина.
"Статью Николая Васильева перечитал трижды. Первый раз бегло, второй основательно, третий на ночь. Теперь она будет со мной надолго.
Впервые прочитал о Гаврилине столь обстоятельное исследование. Спасибо автору за его отвагу, за решительность, с которой он первым шагнул в неизведанное. Трудно быть первым, но почётно. Хорошо понимаю, почему в "литературных кругах" до сих пор не было подобных попыток, ведь поэзия Гаврилина стала широко доступной для критики уже с 2008 года, когда поэт ещё при жизни предстал перед читателем в Интернете. До этого все 11 книг автора были изданы небольшими тиражами и были недоступны широкому кругу. Всё дело в том, что пространство поэзии Гаврилина многомерно, и читателю с прямолинейным одномерным восприятием в нём до боязни неуютно. Стремление ментально упростить это пространство до своего уровня приводит к объявлению его "скучным" и "однообразным" и к непреодолимому желанию поспешно ретироваться. Были даже попытки расширить пространство восприятия Гаврилина, переходя в комплексную плоскость, где одна из координатных осей мнимая. Тоже вариант для мыслящего читателя в стремлении постичь поэта, приписывая ему мнимые решения. Только они возникают у самого читателя, а у Гаврилина нет мнимой части. Все его решения действительны, осмыслены и "осязаемы" даже в мистических произведениях.
Теперь о "шифрах" поэзии Гаврилина в моём понимании. Виктор ничего не шифрует специально в отличие от символистов. Он так пишет. Пишет, как дышит.
"Как он дышит, так и пишет,
не стараясь угодить..."
В его классических по форме стихах нет украшательств и искусственных построений. Каждый стих математически строг и логичен - сказались годы учёбы в математической школе. Прав Николай Васильев - ключи к "шифрам" Гаврилина надо искать внутри самой поэзии. Причём, у каждого стихотворения он свой. Как пример, стихотворение "Державный нищий" предваряет эпиграф, именно он даёт ключи к пониманию всего произведения. Но есть и универсальный "дешифратор" - повышение размерности пространства восприятия читателя до уровня размерности пространства поэзии автора. К сожалению, это удел избранных.
"Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлёт раба,
И тут кончается искусство,
И дышит почва и судьба".
Пастернак написал эти строки, как будто предвидя появление в русской поэзии "совершенно уникального поэта эпохи" Виктора Гаврилина. Виктор от природы был наделён глубиной чувств сверх всякой человеческой меры - "...но спасибо, Господь, мне б хватило и трети всей любви и печали, наполнивших грудь". Безусловно, это обстоятельство серьёзно "обостряло" его душу и выливалось в стихи.
Было бы наивно предполагать, что секрет таланта и поэтического мастерства только в "обострении души". Гаврилин ко всему ещё был очень умён и образован. Он учился в математической школе, окончил Московский институт иностранных языков им. Мориса Тореза, постоянно занимался самообразованием. У него была цепкая память - верный признак развитого интеллекта. А ещё - особенная интуиция. она была сродни "звериному чутью" и с годами укреплялась всем образом жизни поэта.
Гаврилин и МУЗЫКА - это отдельная непростая тема для критического исследования. Музыка постоянно жила в нём как вызов "горькому" рациональному уму, заставляя его быть поэтом. Это была особенная музык поэтического озарения - "та музыка, что вовсе не играет, а властвует и раздвигает свет". Всё, что у него отнимала жизнь, ему возмещали музыка и поэзия. Его поэзия вдохновляет музыкантов, ибо она сама полна музыкой. Музыканты утверждают, что они не сочиняют музыку к его стихам, потому что она в них уже звучит - остаётся только записать. Композитор Юрий Абдоков таким образом записал целую поэму для струнного камерного оркестра "Птицы под дождём", "услышанную" в одноимённом сборнике Виктора Гаврилина. В партии первой скрипки явственно слышны творческие метания души поэта, её запредельная высота полёта.
В "золотых россыпях" Гаврилина сплошь самородки. Без внешнего блеска. Но Николай Васильев смог "увидеть" их "чутьём обнажённого нерва", именно поэтому "Несколько слов о поэзии Виктора Гаврилина" столь значительны и весомы.
И всё же статья вызывает ощущение незавершённости. Не зря в конце стоит многоточие, не зря.
Продолжение следует?"