Гермоген (2023)

ГЕРМОГЕН

(для тех, кто начал просыпаться)

 

ЛАХЕС            Здравствуй, Гермоген! Какой тяжёлый был месяц!

ГЕРМОГЕН    Добрый вечер, Лахес!

ЛАХ.  Я так ждал продолжения нашей беседы! А тут ураган… Кто бы мог подумать! Всё было так тихо, так безмятежно…

ГЕР.    И не говори. Я вот стою, любуюсь пейзажем.

ЛАХ.  Тем, что от него осталось. Город весь развален.

ГЕР.    Да, вижу. Повсюду чёрные дыры.

ЛАХ.  Как рассыпанные вишни.

ГЕР.    Помнишь, Лахес, мы когда-то часами сидели на этом холме?

ЛАХ.  Конечно, помню. Говорили без умолку, стихи читали.

ГЕР.    А ты ещё играешь на флейте?

ЛАХ.  Нет, бросил. Как-то не до музыки стало, а уж теперь... Видишь ли, мой дом – одна из тех вишен.

ГЕР.    Да что ты говоришь!

ЛАХ.  Впрочем, ему повезло больше, чем другим домам. Только часть крыши сорвало ветром и рухнули ворота. И ещё кошки мои пропали. Две недели я разгребал груду кирпичей и штукатурки. Думал, найду моих кошечек. Не нашёл. Может, ещё вернутся.

ГЕР.    И ты всё-таки пришёл, как мы условились. Какая любовь к философии!

ЛАХ.  Мне надо отвлечься. И притом, Гермоген, мы так давно не видались. Когда я встретил тебя здесь, на нашем холме, то глазам своим не поверил!

ГЕР.    Ты, наверное, подумал, что я призрак?

ЛАХ.  Ну да. Призрак из прошлого. Кстати, наша яблоня цела и невредима! Бог пощадил её!

ГЕР.    Странный Бог. Город уничтожает, а старую яблоню щадит.

ЛАХ.  Его пути неисповедимы.

ГЕР.    Наверное, Бог любит яблоки.

ЛАХ.  Не смейся, Гермоген. Всё в Его власти!

ГЕР.    Ты стал таким набожным, Лахес! Я помню тебя совсем другим.

ЛАХ.  Что тут скажешь! Пора уже взяться за ум. Посеять свой дикий овёс, как говорят англичане.

ГЕР.    А овёс уже созрел? Можно-то сеять?

ЛАХ.  Не знаю, Гермоген! Я не могу прийти в себя. Родной город стал мне чужим! Целый месяц люди плачут на улицах. Дом соседа рухнул. Вся его семья была внутри, а сам он поехал куда-то по делам. Он, бедняга, ещё ничего не знает!

ГЕР.    Видимо, Бог прогневался на его семью.

ЛАХ.  Напрасно. Это были хорошие люди.

ГЕР.    Нам, впрочем, долго везло. Мы пережили две войны, потом эта оккупация, и ничего плохого с нами не случилось.

ЛАХ.  Да, много чего было.

ГЕР.    Много чего всё время бывает, просто мы замечаем лишь то, что относится к нам самим.

ЛАХ.  Я не могу забыть фиолетовое облако, сползавшее с горы. Птицы метались по воздуху, как пепел сожжённой рукописи. Было утро, а солнце не смело блистать. Оно лишь растекалось по небу тусклой золотой кляксой. Лоскутья ночи скользили по нему, словно желая стереть его совершенно. А потом явилась эта туча, похожая на звериную лапу. Первый удар был таким сильным, что в первый миг показался мне мягким, почти нежным, будто любящая ладонь качнула колыбель моего дома.

ГЕР.    Я видел всё сам.

ЛАХ.  А где ты был?

ГЕР.    Да тут, на холме. Знаешь, о чём я только что подумал? Ураган лишь выявил для нас ту жестокость, которая всегда царит в мире. Обычно мы не думаем о ней. Мы думаем о приятных вещах. Гуляя по лесу, мы любуемся берёзами, которые мелодично шепчутся на ветру. Мы сравниваем сосны с высокими светильниками. Трава торжественно хрустит, а птицы божественно поют. Мы не думаем о том, что этот самый лес наполнен существами, которые охотятся друг на друга, пожирают друг друга, погибают в агонии. Смотря на море, мы видим превосходную синюю гладь, отражающую тончайшие мысли неба. А про яростную, страшную бойню, которая кипит под этой самой гладью, мы не думаем вовсе.

ЛАХ.  Это ты так утешаешь меня? Но представь себе, что было бы, если бы мы всегда думали об этих ужасных вещах! Да мы с ума бы сошли!

ГЕР.    Точно, Лахес. Лучше быть сумасшедшим, чем сойти с ума. Действительно, а надо ли сейчас обо всём этом говорить? Посмотри, в каком ты состоянии! Может, просто посидим и помолчим? А разговор можно закончить и в другой раз.

ЛАХ.  Когда? Через десять лет, когда ты снова появишься? Не уж, давай продолжать! Ураган разрушил мой город, мой дом, но я не позволю ему разрушить и мою философию!

ГЕР.    Браво, друг мой! Таким вот я тебя и помню!

ЛАХ.  На чём же мы остановились?

ГЕР.    Да вот на этом самом. На жестокости мира. Кто знал, что разразится ураган и нам эту жестокость наглядно продемонстрирует!

ЛАХ.  Жестокость мира! О ней всегда полезно поговорить. Продолжай, Гермоген! Прошу тебя!

ГЕР.    Ну хорошо. Тогда пойдём оттуда, где мы остановились. Природные бедствия относительно редки. Есть люди, которые никогда не увидят ни цунами, ни урагана, ни страшного потопа, ни крупного пожара. Люди, на долю которых выпали такие беды, часто начинают подвергать сомнению существование Бога или моральную основу вселенной. Порой целые народы впадают в духовный кризис. Люди задают вопросы, тяжёлые вопросы, как было, например, после печально знаменитого лиссабонского землетрясения. Но всё постепенно смолкает. Вот бросили камень в пруд. Громкий всплеск, недолгое смятение воды – и пруд снова тих и спокоен. Ладонь, которая качала твой дом, качает его всегда, и, если ты внимателен, то ты чувствуешь это качание в череде размеренных дней, сменяющих друг друга, усыпляющих твою душу.

ЛАХ.  Но я не сплю.

ГЕР.    Это тебе только кажется. Мы уже много раз говорили об этом. Помнишь?

ЛАХ.  Да, помню. Давно это было, и я уже многое позабыл. Стоило нам встретиться, как мы тотчас пускались в рассуждения. Странно, что беседа о жестокости мира успокаивает меня.

ГЕР.    Тогда слушай. Есть бедствия, называемые природными. Это крайние, явные проявления жестокости мира. Есть, впрочем, и человеческие бедствия, называемые войнами. Люди собираются большими группами, которые называются армиями, чтобы зверски убивать друг друга, уничтожая порой целые народы. В глубокой древности для таких действий не требовалось оправдания. Хватало простого желания получить то, что было у других и не было у тебя, например, землю возле ручья, или стадо баранов, или какую-нибудь пещеру. Часто бойня затевалась вообще без всякой причины, просто потому, что у множества людей, воображавших себя воинами, возникало желание опасно повеселиться и показать себя. В более цивилизованные времена это коллективное убийство, этот крупный разбой стали прикрывать разнообразными causae justae, например, любовью к родине, защитой «нашего образа жизни, нашей веры» и так далее. Постепенно убийство сделалось чем-то вроде технического навыка, даже своего рода искусством. В наши времена люди не так часто убивают собственными руками, но пускают в дело машины, и машины выполняют кровавую работу. Однако убийство есть убийство. Можно изобретать поводы, можно изыскивать оправдания, но это не изменит сути того, что происходит. Наша литература изобилует героями, которые убивают людей, часто с наслаждением и без особой необходимости. Почти всегда у них есть веский повод. Нас учат восхищаться убийцами. Мы приходим в восторг от описаний битв и подвигов, когда перерезают не наше горло и простреливают не нашу грудь. Помнишь эти виртуозные, великолепные битвы у Гомера и Ариосто? Но каждый убивший солдат – убийца. Это простой факт. И никакие оправдания его не изменят.

ЛАХ.  Мой дед воевал в пехоте. Он убивал врагов. Он так и не смог смириться со своим боевым прошлым. Он редко улыбался, и его улыбка была такой, что лучше бы её и не было.

ГЕР.    С войны никто не приходит живым. Каждый, кто идёт воевать, погибает, даже если и возвращается домой.

ЛАХ.  Но иногда приходится защищать родину!

ГЕР.    Конечно, Лахес. Вот именно что «приходится». Я не думаю, что кто-либо, находясь в здравом уме, может привыкнуть к тому, что убил человека. Он может стараться не думать об этом, замазывать эту мысль всякими оправданиями, как пятно на стене замазывают извёсткой, но пятно под извёсткой всё равно остаётся. У обычных солдат мало выбора. Их сгоняют в кучу и заставляют убивать. Но есть и такие солдаты, которые делают убийство своей профессией. Они становятся наёмными убийцами. Впрочем, я не хочу порицать этих людей. Я просто говорю, что они существуют. Есть ещё и преступность, как стихийная, так и организованная. Кровь льётся из-за денег, из требований чести, из-за женщин, из ненависти, мести, ради удовольствия, и порой вообще без всякой причины. Никто не станет отрицать, что человеческое общество всё пропитано насилием.

ЛАХ.  Нет, этого нельзя отрицать.

ГЕР.    Если люди не убивают друг друга, то они избивают друг друга, насилуют, грабят, унижают и притесняют всеми возможными способами. Человеческое насилие может быть и явным, и скрытым. Сколько так называемых порядочных семей основано на тайной, тихой жестокости, на притеснении слабого сильным? Есть и человеческие хищники, рыскающие по ночным городам в поиске жертв. Люди кричат друг на друга, трясясь от гнева. Супруги оскорбляют и друг друга, и своих детей. Даже дети притесняют и мучают один другого. Это всё маленькие войны, не столь явные, как войны большие, но одинаковые с ними по своей сути. Повторяю, Лахес. Я не критик общества. Я просто констатирую тот факт, что человеческое насилие существует и распространено повсеместно.

ЛАХ.  Это правда, но я надеюсь, что мы, люди, постепенно изживём из себя это насилие.

ГЕР.    И будем жить дружно и весело. Да, Лахес? Очаровательный оптимизм! Но не будем отвлекаться. Сейчас мы говорим о самом факте существования насилия, а не о том, как можно его изжить.

ЛАХ.  Хорошо, продолжай.

ГЕР.    Далее, существует насилие государства по отношению к людям: например, насилие воинской службы, насилие труда, налогов и разнообразных обязанностей, которыми государство сковывает подвластных ему граждан. Государство постоянно изобретает новые способы затягивания удавки на горле человека. Есть и насилие людей против государства. Оно может быть открытым, таким как акции протеста и революции. Оно может быть и скрытым. Ты сам чувствуешь удушающее движение государства, которое пытается затянуть удавку как можно туже, не убивая, однако, раба. Порой государство теряет чувство меры, и раб либо гибнет, либо восстаёт. Революции почти неизменно приводят к террору и обильному кровопролитию, за которыми следует восстановление государства под иной личиной. Это замкнутый круг, из которого нет выхода.

ЛАХ.  Ты хочешь сказать, что любой государственный строй является злом?

ГЕР.    Да, именно это я и утверждаю.

ЛАХ.  И что государство не должно существовать?

ГЕР.    Как раз напротив. Нет иного способа организовать стадо человеческих животных. Только страх наказания пробивает их толстые шкуры. Каждое общество, независимо от того, как оно себя именует, монархией, демократией или как-нибудь ещё, построено на угнетении. Государство не смогло бы существовать иначе.  Но если снять кандалы законов, то начнутся грабежи, убийства и борьба за власть. Люди начнут объединяться в кланы, которые примутся воевать один с другим за еду, за территорию. Разразится всеобщая война. В кланах быстро появятся вожаки. Вокруг них скопятся самые сильные, самые наглые люди. Они станут основой свежей аристократии. Они снова поделят между собой землю и навяжут менее сильным и менее наглым людям свою волю. Потом начнутся крупные межклановые войны, и в конце концов появится то же самое общественное устройство, которое мы имеем теперь. Государство – это необходимое зло. Лучше быть угнетённым одной бандой, чем двадцатью. Впрочем, Лахес, это обширная тема. Давай не будем в неё вдаваться.

ЛАХ.  Да, лучше не надо. У меня опять падает настроение.

ГЕР.    Есть и так называемый мир природы, где одни существа постоянно пожирают других.

ЛАХ.  Кто же станет отрицать, что природа полна жестокости? Но хищниками движет инстинкт! Им нужно добывать еду, а не творить зло!

ГЕР.    А наёмникам нужно зарабатывать деньги, а не убивать. Или убивать им тоже нужно? Мы говорим не о мотивации, а о самом действии. Конечно, у животных нет морали. Они убивают, чтобы выжить. Но убийство есть убийство. Факт остаётся таковым, что в животном мире одно существо постоянно нападает на другое, подвергает его страданиям и лишает жизни. Это опять-таки порочный круг, в котором хищник и жертва сплетены воедино, поскольку хищник зависит от жертвы. Когда она исчезает, ему грозит вымирание. В конечном счёте, оба они – жертвы друг друга.

ЛАХ.  Ну, допустим.

ГЕР.    Есть ещё мир насекомых, где немыслимое насилие, ледяное, бессердечное, поражающее своей машинной точностью, происходит прямо у нас на глазах, если, конечно, мы снисходим до того, чтобы его заметить.

ЛАХ.  Однажды я видел, как паук поймал кузнечика. Он закатал его в белую паутину, похожую на саван, затем подполз, обнял свою жертву и начал сосать, когда кузнечик был ещё живым, ещё пытался вырваться. Это было омерзительно. Я не смог на это смотреть и…

ГЕР.    Что ты сделал?

ЛАХ.  Я убил их.

ГЕР.    Обоих?

ЛАХ.  Да. Я растоптал паутину!

ГЕР.    Вот гуманизм в действии! Но я продолжу, с твоего позволения. Есть и совсем крохотные существа, невидимые глазу, например, вирусы и бактерии. Жизнь этих существ – это непрестанная атака и защита. Уничтожение друг друга – их обычный способ существования. Даже сами наши тела полны насилия. Крохотные создания внутри нас убивают друг друга, борются за власть. Мы находимся под нескончаемой агрессией внешнего мира. Тело человека можно сравнить с городом, осаждённым толпами врагов. Если город хорошо построен и надёжно защищён, если им командует опытный военачальник, то город может простоять долго. Если нет, то ему быстро приходит конец. Чтобы просто оставаться живым, твоему телу, Лахес, приходится постоянно убивать. Даже вещи, которые мы считаем весьма приятными, несут в себе гибель. Половое соитие, как тебе известно, приводит к смерти миллионов сперматозоидов. Видишь ли, Лахес, чем выше мы стоим на ступенях эволюции, тем более явным для нас делается зло. У бактерий, у вирусов нет понятия о зле. Они не более чем живые машины. То же самое можно сказать о насекомых и рыбах. У птиц уже есть некоторое представление о зле. Ты видел, в какое отчаяние приходит птица, когда её детёныш выпадает из гнезда. Более развитые животные, кошки, собаки, а потом, скажем, дельфины и слоны наделены гораздо более ясным осознанием зла и даже некоторыми зачатками морали. Наконец, мы достигаем человеческих существ, обладающих самым чётким пониманием различия между добром и злом, однако большинство из нас пользуется этим пониманием выборочно, а то и отбрасывает вовсе.

ЛАХ.  Как это так?

ГЕР.    Есть зло, творимое хорошими людьми. Животные выращиваются на фермах и часто содержатся в грязи, в жестокости. Потом специальным убийцам платят деньги, чтобы забивать животных насмерть. Хорошие, добрые люди покупают эти несчастные останки, приносят их домой и поедают. Нет большой разницы между львами, волками и этими людьми. Все они хищники. Есть ещё хорошие, добрые люди, которые убивают не для того, чтобы не умереть с голоду, но просто ради отдыха, ради забавы. Рыбаки стоят со смертоносными стержнями в руках. Эти люди могут быть примерными гражданами, отцами семейств, однако они не ведают, что творят. Они не в состоянии поставить себя на место своих жертв и вообразить, что ты чувствуешь, когда твоё тело разрывает пуля или в твою шею вонзается крючок. Зло является такой неотъемлемой частью жизни, что большинство из нас не обращает на него никакого внимания и даже считает его добром. Хорошо истреблять муравьёв и пауков, хорошо резать ягнят и наедаться их мясом, хорошо охотиться. Люди с восторгом рассказывают и слушают о случаях на рыбалке или на охоте, совершенно не думая про ужас, боль и мучительную смерть, которыми эти приключения сопровождались. Вот, Лахес, как всё искажено, как всё помрачено! Я помню фотографию одного знаменитого писателя, большого любителя природы, писавшего о ней так проникновенно, с такой любовью! Камера запечатлела его сидящим в траве, на склоне холма, ружьё между колен, а рядом – связка подстреленных уток, едва живых, истекающих кровью. Другой знаменитый писатель вешал головы африканских животных, застреленных им самим, на стенах своей спальни. Представь, он мог спать в этой комнате! Даже великому гуманисту Чехову, который с такой проницательностью описывал тончайшие нюансы человеческих страданий, порой недоставало чувствительности по отношению к так называемым низшим тварям. Он обожал рыбалку и всем её рекомендовал, как лучший отдых. А Декарт вообще отрицал, что у животных есть душа. Он считал их машинами и оправдывал по отношению к ним любую жестокость. Машины не страдают, утверждал он, а лишь имитируют страдания. Такая прозорливость в математике и такая слепота в биологии! Люди кормят одно животное останками другого. Многие из нас так воспитаны, что мы даже не замечаем огромного количества зла вокруг нас. Мы фотографируемся рядом со зверями или рыбами, которых мы только что лишили жизни. Мы проходим на рынке мимо окровавленных тел, висящих на крюках. Мы покупаем голову или плечо, варим их и кладём себе в рот. Если бы мы пришли на рынок и увидели там человеческие тела, выставленные на продажу, руки, ноги, грудные клетки, внутренности, сочащиеся кровью, то мы пришли бы в ужас. По крайней мере, я надеюсь, что пришли бы. Ну а в чём же разница? Разница только в том, что наши жертвы принадлежат к другому биологическому виду. Они стоят ниже нас на ступенях эволюции, как мы, разумеется, полагаем. Значит, их можно мучить, их можно убивать!

ЛАХ.  Знаешь, Гермоген, многие люди сказали бы, что ты говоришь ерунду. Они сказали бы, что такова жизнь и что всё так и должно быть.

ГЕР.    В том-то и дело, мой дорогой! Если ты живёшь в этом мире, то всё так и должно быть, не правда ли? Но, Лахес, я не хочу расписывать жестокость и зло, царящие в нашем замечательном мире. Я всего лишь хочу сказать, что зло, насилие, жестокость и несправедливость полностью пронизывают его. Я утверждаю это, как простой факт, не одобряя его и не осуждая. История нашей цивилизации полна немыслимой жестокости. Наверное, так тоже должно быть? Поведение любых животных бледнеет по сравнению с делами рук человеческих. Люди, которые восхищаются закатами, зелёными холмами и роскошными видами, восхищаются выборочно, закрывая глаза на то, чего не желают видеть.

ЛАХ.  Это правда.

ГЕР.    Я хочу повторить, что сами наши тела пропитаны насилием. Внутри нас идёт постоянная война: клетки пожирают друг друга, вирусы и бактерии вторгаются и убивают, наши собственные клетки защищаются и тоже убивают, и так до самой смерти, до последнего, тотального убийства. Чтобы просто оставаться живыми, нашим телам приходится каждую секунду кого-то уничтожать. Мир, Лахес, вымочен во зле, как ломтик хлеба в уксусе.

ЛАХ.  Ты мог бы упомянуть и насилие, царящее в мыслях людей.

ГЕР.    Лучше не надо! Думаю, сказанного достаточно. Чтобы мы начали понимать, что этот мир очень и очень жесток, должно произойти нечто поистине страшное, какое-нибудь природное бедствие или война. Иначе мы перестаём замечать зло. Мы смотрим фильмы, в которых люди постоянно насилуют и убивают один другого. Мы читаем книги, где убийство считается забавной головоломкой, упражнением для интеллекта. Какой-нибудь инспектор Пуаро наслаждается работой своего недюжинного ума, распутывая очередное преступление. Ни сострадания к жертве, ни негодования к убийце он в принципе не испытывает. Ему важно решить задачу, как это сделал бы физик или шахматист.

ЛАХ.  Недолго продержался бы этот Пуаро, если бы он страдал вместе с каждой жертвой! И как бы он мог думать мозгом, который затуманен эмоциями?

ГЕР.    И правда! Как бы он мог думать, если бы он был более человечным? Но давай рассмотрим проблему зла и его восприятия поглубже.

ЛАХ.  Давай!

ГЕР.    Где мы принимаем зло, а где уже нет? Миримся ли мы с тем фактом, что бактерии убивают друг друга?

ЛАХ.  Ну конечно! Так устроена природа!

ГЕР.    А можно ли убить насекомое, которое жужжит над ухом и мешает читать?

ЛАХ.  Большинство людей прихлопнуло бы его, не раздумывая.

ГЕР.    А можно ли убивать животных ради отдыха или забавы?

ЛАХ.  Тут мнения начинают расходиться, но есть огромное число охотников и рыбаков, которые убивают животных и обожают это занятие.

ГЕР.    А можно ли убивать врага на войне?

ЛАХ.  Такое убийство всегда считалось делом достойным и похвальным.

ГЕР.    А убивать людей, когда нет войны?

ЛАХ.  Это зависит от обстоятельств. Если ты убил, чтобы защитить себя или других людей, то тебя вполне могут и оправдать.

ГЕР.    А можно ли самому нападать и убивать?

ЛАХ.  Здесь уже большинство людей подведёт черту.

ГЕР.    Ага! Тут что-то в нас начинает уже включаться и наше мнение об убийстве меняется. Но что же изменилось? Ты подумай! Один вирус убивает другой вирус. Одна птица убивает другую птицу. Один зверь убивает другого зверя. Один солдат убивает другого солдата. Само действие, то есть само убийство – оно различно в каждом случае или точно такое же?

ЛАХ.  Само действие точно такое же.

ГЕР.    Вот именно! Обстоятельства разные, способы разные, но суть одна и та же. Одна тварь подвергает мучениям и лишает жизни другую тварь. Мы реагируем на это действие, когда оно касается либо самих нас, либо наших близких, но мы не реагируем на совершенно такое же действие, когда оно касается, например, других биологических видов, особенно тех, которые малы и незаметны. Но мучится ли раздавленный муравей меньше, чем раненый солдат? Рыба, пронзённая крючком – испытывает ли она меньшие страдания, чем человек, заколотый ножом?

ЛАХ.  Думаю, что нет.

ГЕР.    Я не буду говорить о нашей реакции на зло. Это совсем другая тема. Сейчас я просто заявляю, что зло существует, что оно присуще этому миру и никак не может быть удалено из него. Даже если все люди исправятся и станут ангелами, зло всё равно будет существовать в природе. Люди, впрочем, никогда не исправятся. Человеческое общество пропитано злом, и так было всегда, несмотря на разнообразные попытки более или менее безобидных мечтателей что-либо изменить, потому что общество отражает собой так называемый естественный порядок вещей, а этот порядок держится на борьбе за существование, то есть на насилии. Мы можем изменить внешность общественного устройства, заменить одну форму насилия другой, но избавиться от зла – нет, это для нас невозможно.

ЛАХ.  Солнце начинает мерцать. Раздумывает, похоже, не пора ли ему на покой. Вон оно колеблется на вершине холма, такое неустойчивое, будто в любое мгновение может скатиться вниз по склону, прямо в море. Как тут спокойно! И недавний ад кажется выдумкой, сном. Ну что же, пускай солнце катится вниз, а я ещё побуду на вершине. Давай присядем на этот поваленный каштан? У меня ноги устали.

ГЕР.    Давай.

ЛАХ.  Этот каштан казался мне в детстве таким пышным, таким величественным! А иногда он был кисточкой, которую обмакнули в ультрамарин. Дед рассказывал мне, что утром эльфы прячут звёзды в кроне этого каштана, чтобы звёзды не выцвели на солнце. И я ждал ночи, надеясь увидеть эльфов, как они вынимают звёзды из кроны и развешивают по всему небу. В те редкие часы, когда мне удавалось не заснуть, звёзды появлялись внезапно. Эльфы работали очень быстро.

ГЕР.    Они, наверное, просто трясли дерево.

ЛАХ.  Наверное. Посмотри, какой кошмар! От восточной части города ничего не осталось. И колокольня упала…

ГЕР.    Мой добрый друг жил в этой колокольне.

ЛАХ.  Он тоже погиб?

ГЕР.    Нет, он умер много лет назад, когда ты ещё не родился.

ЛАХ.  Жаль. Но продолжим наше рассуждение, Гермоген. Я отвлёкся и перебил тебя. Итак, мне тоже совершенно ясно, что зло есть неотъемлемая часть этого мира. И что же дальше?

ГЕР.    А дальше нужно задать себе один интересный вопрос.

ЛАХ.  Какой же?

ГЕР.    Откуда такой несовершенный мир взялся? Этот мир не вечен, потому что когда-то его не было. У нас остаётся два ответа: либо мир появился сам по себе, либо он был кем-то создан. Если предположить, что мир появился сам по себе, то проблема зла становится проблемой нашего восприятия. Несколько упрощая, можно сказать, что зло существует потому, что некоторые явления этого мира мы считаем вредными для нас. В таком случае мораль – это не более, чем набор искусственных принципов, меняющихся из поколения в поколение. Душа – это красивая выдумка. Всё есть материя, которая либо существовала всегда, либо непонятно как возникла из небытия. Чувства и мысли обусловлены материальными процессами. Конечно, материализм нельзя обрисовать двумя словами, это сложная система взглядов и у неё много разновидностей, но принцип один – существует лишь материя и всё проистекает из материи. Если мы примем эту точку зрения, то нам нужно будет объяснить, почему появился этот мир и, самое главное, почему материя ожила. Если нет создателя, то всё управляется либо случаем, либо непонятно как возникшими законами.

ЛАХ.  Законами, которые сами себя выдумали. Однако материалисты знают, как всё это обосновать. Я уверен, что они вполне способны защитить свои убеждения.

ГЕР.    Несомненно. И я не стал бы с ними спорить и принижать их религию.

ЛАХ.  Религию?

ГЕР.    Конечно! Пока они не докажут, как появился этот мир, и почему материя стала живой, и что такое сама жизнь, и пока они эту жизнь не создадут, их убеждения останутся предметом веры, то есть религией.

ЛАХ.  На это любой материалист ответит, что наука в конце концов объяснит всё, как она уже объяснила многие вещи, ранее казавшиеся непонятными и даже сверхъестественными.

ГЕР.    Это действительно так. Наука объяснила многие вещи, причём объясняла очень часто неверно, а потом исправляла саму себя, и до сих пор занимается этим, что для науки естественно и нормально. Можно говорить, что наука всё объяснит, а можно говорить, что ангелы спустятся с небес и всё объяснят. Можно говорить что угодно о будущем, которого пока не существует. Мы не знаем, что будет. Мы не знаем, что станет понятным, а что останется непонятным. Это всё пустые предположения, основанные, опять-таки, на вере во всемогущество науки. Человек всегда верит лучшему в себе самом. Если ты сделался материалистом, Лахес, то нашему разговору самое время завершиться, потому что дальше тебе будет совсем неинтересно.

ЛАХ.  Я не думаю, что мир появился сам по себе.

ГЕР.    Материализм удовлетворяет многих, и я искренне желаю этим людям интеллектуального процветания, но сам я вижу некий замысел в мировом устройстве, я наблюдаю действие некоего созидательного ума.

ЛАХ.  Я тоже полагаю, что мир был создан.

ГЕР.    И не только наш мир, но и другие миры. Я верю, что есть множество миров, разбросанных по вселенной. Что там за жизнь? Как эти миры устроены? Кто знает! Мы можем рассуждать лишь о нашей Земле. Я подозреваю, что каждый мир уникален по своему внешнему облику, однако суть всех миров одинакова. Я хочу сказать, что в основе всех созданных миров лежит один и тот же принцип.

ЛАХ.  Почему ты так считаешь?

ГЕР.    Потому что материя есть материя, а дух есть дух. Волга и Амазонка находятся далеко друг от друга, однако обе они – реки. Следовательно, они ведут себя схожим образом. Точно так же наше солнце и мириады других светил все являются солнцами, как бы ни различались они по своему составу и положению в пространстве. Я даже осмелюсь утверждать, что вся материальная вселенная есть один и тот же мир, включающий в себя множество пространств и множество форм. Законы физики, законы химии могут меняться в зависимости от места, но всё же, если мир един, у него должен быть один создатель.

ЛАХ.  Почему?

ГЕР.    Почему один, а не два или не целая толпа, ты хочешь спросить? Разумеется, если бы существовало два создателя, один плохой и один хороший, то это объяснило бы несовершенство мира. Хороший создатель творил бы добро, а злой создатель – зло. Так ведь? Или было бы два хороших создателя, но один вмешивался бы в работу другого и этим портил бы всё дело. Представь себе, что два горшечника лепят один и тот же кувшин, мешая друг другу. Что у них получится? Если это можно сказать о простом кувшине, то что же скажешь о мире, огромном и невероятно сложном? А если создателей не один и не два, но множество? У многих создателей будут многие замыслы, противоречащие один другому, ведь и два горшечника не могут вылепить совершенно одинаковые кувшины. У каждого мастера свои привычки, свой стиль, если он действительно мастер, а не подражатель. Мир пребывает во зле, но всё-таки у него есть некая единая действующая структура. Мир не распадается на части, он органичен сам в себе, он следует собственной логике. Следовательно, у него лишь один создатель. У этого создателя может быть множество помощников, им же сотворённых, однако ум, управляющий миром, всё-таки один.

ЛАХ.  Я согласен с тобой. Я тоже думаю, что создатель у мира один.

ГЕР.    А кто он?

ЛАХ.  Бог, конечно.

ГЕР.    Бог…

ЛАХ.  Да, Бог! Кто же ещё?

ГЕР.    Давай подумаем. Так много было сказано о Боге, что дух захватывает! Поистине безграничная почва для споров и размышлений! Я не хочу, Лахес, чтобы мы с тобой заблудились в этом великолепном словесном лесу, поэтому я буду говорить лишь о трёх качествах Бога, признаваемых повсеместно. Эти качества – любовь, знание и сила. Чем бы Бог ни являлся, каким бы непостижимым Бог ни был, давай сосредоточим наше внимание лишь на этих трёх Его качествах, признаваемых всеми верующими. Как ты считаешь, можно ли назвать Бога любящим?

ЛАХ.  Да, безусловно.

ГЕР.    И эта любовь предполагает сострадание, и заботу, и защиту от вреда?

ЛАХ.  Конечно.

ГЕР.    Но откуда ты знаешь, что Бог действительно любит?

ЛАХ.  Во-первых, я верю в это, а вместе со мной в это верит и каждый, кто признаёт существование Бога. Во-вторых, я это чувствую интуитивно. Разумеется, это не самое разумное объяснение, но я чувствую, как я сам, лучшей моей частью, находящейся глубоко внутри меня, устремляюсь к Богу, влекусь к Нему. Я не знаю Его, но я тоскую по Нему. Прости, я, наверное, выражаюсь не очень ясно.

ГЕР.    Нет-нет, я понимаю! У тебя есть и «в-третьих»?

ЛАХ.  Да, есть. В-третьих, о Божьей любви говорит и здравый смысл. Если Бог существует, Он должен быть любящим, потому что без любви не было бы жизни. Ненависть не может порождать жизнь. Она лишь разрушает жизнь. Бог не может быть ненавидящим, потому что тогда не было бы мира. Более того, Бог не может быть одновременно любящим и ненавидящим, потому что в таком случае Он разрывался бы в самом себе, а это невозможно. Бог не может быть и безразличным, потому что тогда мир либо вовсе не был бы сотворён, либо вскоре перестал бы существовать. Кто безразличен, тот не создаёт или же, создав, не заботится о созданном. Следовательно, нам остаётся лишь один вывод – Бог может быть только любящим.

ГЕР.    А эта любовь Бога, она выборочна или нет? Я хочу спросить, любит ли Бог всё вообще или же какие-то вещи Он любит, а какие-то нет?

ЛАХ.  Он любит все вещи, точно так же, как солнце светит одинаково на все вещи. Если бы Бог не любил абсолютно всё, то это означало бы, что существуют некие вещи, которые Бог либо ненавидит, либо игнорирует. А такое разделение в самом Боге, такое сосуществование в Нём любви с ненавистью или безразличием, как мы уже сказали, невозможно. Значит, остаётся лишь один вывод – Бог любит всё равным образом. Только в этом случае божья любовь может быть названа беспримесной и воистину божественной!

ГЕР.    А как насчёт жестокости, преступлений, всевозможных грехов? Получается, что Бог их тоже любит?

ЛАХ.  Это не вещи. Это порча вещей.

ГЕР.    Хорошо. А знание? Бог знает всё или же Он что-то знает, а чего-то не знает?

ЛАХ.  Возможны три ответа. Бог либо ничего не знает, либо Он что-то знает, а чего-то не знает, либо Он знает всё. Первый ответ явно абсурден. Второй ответ опять-таки предполагает некий конфликт внутри Бога, конфликт между знанием и невежеством, что по сути своей не отличается от конфликта между любовью и ненавистью или любовью и безразличием. Но Бог не может разрываться в себе самом. Значит, лишь третий ответ верен, то есть Бог знает всё.

ГЕР.    А как насчёт силы?

ЛАХ.  Здесь рассуждение точно такое же. Бог либо совсем бессилен, либо силён отчасти, либо всесилен. Естественно, Бог не может быть бессильным. Бог не может быть и частично сильным, потому что тогда, во-первых, Он был бы слабым по отношению к некоторым вещам, а, во-вторых, в Нём присутствовал бы конфликт между силой и слабостью, а конфликт внутри Бога невозможен. Следовательно, Бог всесилен.

ГЕР.    Замечательно. Итак, мы выяснили, что Бог должен быть вселюбящим, всезнающим и всесильным. Но следует ли это только из рассуждений? Или мы также чувствуем это?

ЛАХ.  Что ты имеешь в виду?

ГЕР.    Должно же быть нечто в самих нас, говорящее нам, что Бог именно таков! Ответь мне: существует лишь одна любовь или больше, чем одна? Можно ли сказать, что есть две любви, или три, или шестьдесят любовей?

ЛАХ.  Нет. Если кто-то любит, он любит. Цвет любви, так сказать, может меняться, но суть её должна оставаться одинаковой.

ГЕР.    Значит, мужчина, любящий свою жену, и другой мужчина, живущий в далёкой стране и любящий, скажем, свою мать, оба они любят одной и той же любовью?

ЛАХ.  Да. У любви не может быть разных источников, потому что разные источники произвели бы разные вещи.

ГЕР.    А львица, любящая своих детёнышей? Отличается ли её любовь от любви двух ранее упомянутых мужчин?

ЛАХ.  Она отличается своими проявлениями, но суть её, полагаю, такая же.

ГЕР.    А любовь Бога? Отличается ли она по своей сути от любви этих трёх существ?

ЛАХ.  По своей сути она должна быть одинаковой.

ГЕР.    Значит, именно это объединяет нас и Бога, давая нам знание того, что Он любящий Бог – мы чувствуем то же самое, что чувствует Он! В нас и в Боге одна и та же любовь!

ЛАХ.  Безусловно, если мы способны любить.

ГЕР.    А знание? Существует ли одно знание, или двадцать, или семьдесят знаний?

ЛАХ.  Есть разные виды знания, но по сути своей все они – знание.

ГЕР.    Одно и то же?

ЛАХ.  Да. Независимо от того, что мы выучиваем и знаем, всё это – знание.

ГЕР.    А знание, которым обладает Бог? Оно такое же, как твоё знание и знание любого другого человека?

ЛАХ.  Знание, которым обладает Бог, должно быть бесконечно более мощным и богатым, чем знание любого человека, однако по своей сути у Бога и человека одно и то же знание.

ГЕР.    Выходит, мы уже обладаем двумя качествами, присущими Богу, то есть любовью и знанием. Какими бы малыми, какими бы тусклыми они ни казались рядом с Божьими, по сути своей они такие же любовь и знание. Следовательно, они – мост между нами и Богом. Так ведь?

ЛАХ.  Я никогда не думал об этом. Но я не вижу никакой ошибки в твоих рассуждениях. Скорее всего, ты прав.

ГЕР.    А сила? Скажи мне, Лахес: любовь, она может уничтожать?

ЛАХ.  Нет.

ГЕР.    Значит, сила Бога – это любящая, а не разрушительная сила?

ЛАХ.  Это любящая сила, потому что Бог является вселюбящим. В Нём нет никакой разрушительности.

ГЕР.    Это та же самая сила, которая даёт жизнь и нам, и всем прочим существам?

ЛАХ.  Должно быть именно так, поскольку любящая сила имеет лишь один источник.

ГЕР.    А теперь ответь: мы все знаем, что хорошо и что плохо, не так ли?

ЛАХ.  Хочется верить, что большинство людей это знает! Сумасшедшие могут не знать, но они повреждены рассудком. Некоторые злодеи могут наслаждаться злом, но эти люди мало чем отличаются от сумасшедших. Во всех остальных случаях, я думаю, люди знают, что хорошо и что плохо. Они выискивают себе оправдания, когда творят зло. Если бы они не знали, что они неправы, зачем бы им тогда оправдываться? Например, они заявляют, что этот мир дик и жесток, и что здесь приходится делать злые, плохие вещи, если хочешь быть сильным, если хочешь выжить. Они также говорят, что зло всё равно будет совершено, не ими, так другими, а поэтому лучше им самим совершить зло и получить от него выгоду, чем позволить этой выгоде достаться другому человеку.

ГЕР.    Большинство людей знает, что красть нехорошо?

ЛАХ.  Думаю, что да, за исключением тех, кто вырос в окружении воров или же ворует под принуждением обстоятельств.

ГЕР.    И большинство людей понимает, что убивать нехорошо?

ЛАХ.  Да, иначе они просто убивали бы, а не искали оправданий убийству.

ГЕР.    Чем сильнее зло, тем более явным становится его несовместимость с чем-то внутри нас.

ЛАХ.  Я не совсем понимаю. Объясни, пожалуйста.

ГЕР.    Охотно. Многие люди крадут мелкие вещи, не считая это чем-то особенно зазорным. Человек может стащить кусочек хлеба или даже целую буханку, если он голоден, и не чувствовать при этом никаких угрызений совести. Тот же самый человек едва ли решится украсть большую сумму денег у своего соседа.

ЛАХ.  Будем верить, что это так.

ГЕР.    Многие люди крадут вещи друг у друга и прекрасно себя оправдывают, как ты говоришь. Но тот, кто украл хлеб или деньги, сможет ли он с такой же лёгкостью изнасиловать и убить девушку?

ЛАХ.  Мне кажется, очень немногие мелкие воры способны на такое.

ГЕР.    А воровство, независимо от своих размеров, не есть ли такое же зло, как изнасилование?

ЛАХ.  По сути своей это такое же зло, однако последнее намного интенсивней первого и проявляется иначе.

ГЕР.    Итак, существует лишь одно добро, хотя проявления его различны. Таким же образом существует и одно зло. Его образы могут меняться, зло может быть крохотным, едва заметным или же крупным и сводящим с ума, однако зло есть одно и то же зло. Если наша душа возмущается при виде изнасилования и убийства человека, то она, конечно же, возмутится при виде раздавленного муравья или убийства любого другого существа, пусть даже самого крохотного. Именно это и происходит с теми душами, которые покидают материю и движутся к Богу. Подобно тому, как испачканное зеркало может отражать лишь яркий огонь и давать при этом лишь тусклое отражение, душа, погружённая в материю, может реагировать лишь на особенно сильные раздражители. Крестьянка, отрубающая голову курице, не осознаёт того, что совершает убийство, а если и осознаёт, то легко находит ему оправдание. Та же самая женщина возмутится, если попросить её отрубить голову какому-нибудь незнакомцу, и придёт в полное бешенство, если мы предложим ей отрубить голову её маленькому сынишке. Во всех трёх случаях действие одно и то же – отрубание головы. Действие то же, но его проявление, интенсивность его осознания другие. Чем тусклее душа, тем большее зло требуется, чтобы вызвать в ней сострадание. А в чистом зеркале отражается любая искорка света, и чистое зеркало наполняется множеством образов, из которых даже самые малые проступают отчётливо и ясно.

ЛАХ.  Так оно и есть!

ГЕР.    Значит, мы не реагируем на определённые виды зла не потому, что они не являются злом, а потому, что мы сами недостаточно чисты.

ЛАХ.  Всё так. Любое зло, даже самое крохотное, будет возмущать нас, если наше восприятие не замутнено.

ГЕР.    Скажи мне: вода – текучее вещество, даже если некий сосуд не даёт ей течь?

ЛАХ.  Да.

ГЕР.    А свет – сияющее вещество, даже если некое препятствие мешает ему сиять?

ЛАХ.  Да.

ГЕР.    И, повторю, если есть одно зло, то должно быть и одно добро? Ты ведь уже согласился с этим?

ЛАХ.  Да, конечно. Как и зло, добро имеет разные проявления, но суть его одна и та же.

ГЕР.    Если мы возмущаемся при виде зла, то мы подобным же образом радуемся при виде добра?

ЛАХ.  Правильно. Мы не безразличны к добру. Мы чувствуем от него радость.

ГЕР.    А эта радость при виде добра, она не радость ли чего-то, приходящего от Бога? Это не радость ли моряка, замечающего очертания родных берегов?

ЛАХ.  Да.

ГЕР.    Что это? У тебя слёзы на глазах?

ЛАХ.  Нет, это пыль. Ветер сильный. А, может быть, и есть пара слезинок. Мне так нравится с тобой говорить, Гермоген! У меня почти не осталось друзей…

ГЕР.    Спасибо, Лахес. Итак, мы установили, что есть, по крайней мере, три качества, которые мы, люди, разделяем с Богом. Эти качества – любовь, знание и любящая сила. Мы также сказали, что мы способны видеть разницу между добром и злом, что мы питаем отвращение ко злу и чувствуем радость при виде добра.

ЛАХ.  При условии, что наше восприятие не замутнено ни воспитанием, ни какими-нибудь особыми обстоятельствами. Впрочем, ни воспитание, ни особые обстоятельства, какими бы они ни были, не могут изменить нашей сути, которая естественным образом стремится к добру, так же, как вода естественным образом течёт, а свет по природе своей сияет.

ГЕР.    Прекрасно сказано, Лахес! Другими словами, в нас есть нечто, принадлежащее Богу?

ЛАХ.  Видимо, так.

ГЕР.    А если оно принадлежит Богу, то оно и есть Бог?

ЛАХ.  В некотором смысле. Мой дом принадлежит мне и в некотором смысле он – это я. Мои рукописи даже в большей степени я, нежели мой дом. А связь между моей душой и Богом должна быть намного крепче!

ГЕР.    Итак, мы можем утверждать, что в нас есть нечто, являющееся Богом.

ЛАХ.  Думаю, мы вполне можем так сказать.

ГЕР.    И это нечто обладает и знанием, и свойствами, присущими Богу?

ЛАХ.  Да.

ГЕР.    И оно обладает ими полностью, потому что Бог не может быть меньшим или большим во всём, чем Он является?

ЛАХ.  Правильно. В нас должно быть нечто, в полной мере соответствующее Богу.

ГЕР.    А души осознают это нечто в самих себе то яснее, то смутнее, в зависимости от степени своей чистоты?

ЛАХ.  Именно.

ГЕР.    Чем чище душа, тем яснее видит она Бога в самой себе и тем легче движется она к добру. И чем тусклее душа, тем меньше видит она Бога в самой себе и тем глубже погружается она в невежество и зло.

ЛАХ.  Всё так. Лучше и не скажешь.

ГЕР.    А как насчёт жизни? Существует одна жизнь или несколько?

ЛАХ.  Жизнь, как принцип, одна.

ГЕР.    Значит, одна и та же жизнь наполняет собой все живые существа?

ЛАХ.  Разумеется.

ГЕР.    А жизнь тоже исходит от Бога? Или нет?

ЛАХ.  Она должна исходить от Бога, потому что Бог воистину и полностью жив. Бог не может быть мёртвым или отчасти живым. У жизни есть лишь один источник, и сама жизнь тоже одна.

ГЕР.    Тогда повторим нашу главную мысль. В нас находится нечто, что даёт нам жизнь, и это нечто исходит от Бога. Оно должно исходить о Бога, потому что Бог – единственный источник жизни. Оно также обладает любовью, знанием и силой Бога. Когда душа достигает определённой степени развития, она начинает видеть проблески этого внутреннего света, эту божественную искру в себе самой. И чем яснее видит она эту искру, тем более резким и тягостным становится её различие с миром, в котором она пребывает.

ЛАХ.  Всё так.

ГЕР.    Эта искра, этот божественный свет, мерцающий внутри нас, является для души неким ориентиром, спасающим её от блужданий во тьме зла и невежества. Эта искра подобна отчётливой метке, по которой прицеливаешь оружие, или чистому звуку, по которому настраиваешь музыкальный инструмент. Эта искра обладает божественной любовью. Она обладает божественным знанием, божественной силой. Она любит всё, она знает всё, она может всё. Она – свет, ведущий душу к Богу. Цель нашей жизни – приблизиться к этой искре, очистить душу от грязной примеси материи, научиться всё лучше и лучше отражать свет этой искры. Так душа движется к Богу сквозь тёмный лес, в котором она пребывает, ослеплённая тенями и напуганная воем хищников.

ЛАХ.  Эта искра имеет огромную ценность.

ГЕР.    Она, Лахес, бесценна. А для души она – сам Бог.

ЛАХ.  Смотри, Гермоген! Солнце решило покатиться вниз! Наконец-то!

ГЕР.    Чего же тут странного?

ЛАХ.  Я почему-то надеялся, что оно останется на холме. Там вкусное небо, сладкое, как взбитые сливки, а потом на траве проступит роса. Но солнце всегда катится вниз…

ГЕР.    В тебе самом есть утро, которое никогда не кончается. Оно здесь, внутри тебя, если только ты можешь его почувствовать.

ЛАХ.  Гермоген, ты говорил, что мир полон жестокости, насилия и зла, и я согласился с тобой. Но взгляни на это прекрасное солнце! Взгляни на эти холмы, окружающие наш опустошённый город! Я даже не могу описать словами их цвет! Это смесь золотого, лазурного и зелёного. Великолепно! Не может быть, чтобы мир был таким уж плохим, как ты утверждаешь! Есть и кристально чистые реки, бурлящие пенной ртутью, и антилопы, грациозно скачущие по равнине, и восхитительное изобилие всевозможных созданий, есть прекрасные тела мужчин и женщин, есть радуги на крыльях насекомых, и стайки рыб, разворачивающихся внезапно, все вместе, сверкая своей мгновенной серебряной стеной, которая разламывается на неистовое множество белых солнц! Я взбирался на этот холм уже столько раз, но я помню каждый восход, каждый закат! Свет становится слегка фиолетовым там, где воздух плотнее, а потом светлеет, как ломтик янтаря, отполированный губами ветра. Свет пронизывает всё! Ты ведь не будешь отрицать, что природа, несмотря на грубое насилие, царящее в ней, весьма прекрасна! Как же ты можешь смотреть на очаровательный закат или на радугу и не восхищаться ими?

ГЕР.    Мир прекрасен не сам по себе, но благодаря тебе.

ЛАХ.  Как это?

ГЕР.    Ты делаешь мир прекрасным той красотой, которая существует в тебе. Сам по себе мир вовсе не такой, каким ты его видишь. В нём самом нет красоты. Радуга – это солнечный свет, преломлённый испарениями влаги. Антилопы, скачущие по равнине, безразличны к тому, насколько грациозно они смотрятся. Они не воспринимают самих себя, как нечто прекрасное. Им нужно грациозно скакать, чтобы выжить. Природный мир весьма прагматичен. Ты восхищаешься этой прагматичностью и называешь её красотой. Более того, твой ум должен оказаться в определённых условиях, чтобы воспринять те или иные вещи, как нечто прекрасное. Представь себе какую-нибудь красивую женщину. Конечно, она гораздо богаче красоты своего тела. В женщине присутствует что-то вечное, неизменное, музыкально согласное с твоей душой, и всё же немногие влюблённые станут утверждать, что им безразлично, как выглядят их избранницы. Когда ты видишь обнажённую женщину, молодую и хорошо сложенную, ты, конечно же, считаешь её прекрасной, не так ли?

ЛАХ.  Конечно, считаю.

ГЕР.    Это происходит потому, что ты берёшь у неё определённые вещи, которые соответствуют прекрасному в тебе самом, и отметаешь другие, которые ему не соответствуют.

ЛАХ.  Я не совсем понимаю тебя.

ГЕР.    Когда ты смотришь на женщину, ты видишь очертания её грудей и бёдер, ты видишь мерцание света в её глазах, приятные формы её коленей и так далее. Но ты ведь не думаешь о её кишечнике и его содержимом, ты не думаешь ни о желчи, которую вырабатывает её печень, ни о слизи у неё в носу, ни о воске у неё в ушах, ни о массах бактерий, живущих у неё во рту.

ЛАХ.  Гермоген, что за мерзость! Для чего мне думать о таких вещах?

ГЕР.    Правильно. Для чего? Ты думаешь только о тех вещах, которые тебе приятны. Прости меня за чрезмерный натурализм, но представь себе, что эту женщину вскрыли у тебя на глазах, и ты видишь её внутренности, её кровь, её кости. Ты всё ещё будешь находить её прекрасной? Но ведь это та же самая кровь, которая горела румянцем у неё на щеках, это те же самые внутренности, которые поддерживали жизнь в её теле, те же самые волосы, которые развевались на ветру. Всё то же самое. Ничего не прибавлено и не убавлено. Поменялось только расположение, только степень открытости, так сказать.

ЛАХ.  Нет! Подобное зрелище не доставит мне никакого удовольствия! Есть, впрочем, больные люди, которые могут счесть это привлекательным.

ГЕР.    Речь идёт не о болезни, а о так называемом нормальном восприятии. Как только порядок вещей меняется, как только скрытое обнажается, ты перестаёшь воспринимать красоту. Что ты любишь в женщине? Что тебя так влечёт к ней? Ты ведь любишь не её кожу. Сдери эту кожу, протяни её тебе, и ты убежишь со всех ног. Ты ведь любишь и не волосы. Срежь эти волосы, подари их тебе, и что ты будешь с ними делать? Ты любишь не кости. Дай тебе эти кости, и ты с отвращением отвернёшься от них. Ты любишь даже не материю, из которой женское тело состоит. Перемешай эту материю, предложи её тебе в другом порядке, поменяй руки и ноги местами, приставь груди к бёдрам или плечам, посади нос на подбородок, и ты будешь уже чувствовать не восхищение, но омерзение. Ты любишь и не то, что внутри женщины – не кишечник, не лёгкие, не почки, не печень. Ты любишь нечто, что хорошо сложенная и молодая женщина собой символизирует, представляет. Она красива заёмной красотой. Женщина так устроена, что она тебе напоминает о некоей красоте, которая тебя тянет, манит, зовёт. Как умелый фокусник, перенаправляющий внимание зрителя, чтобы тем вернее обмануть его, создатель женщины перенаправляет твоё внимание от истинного источника женской красоты к той плотяной машине, которая ходит и дышит рядом с тобой. Я бы даже сказал, что чем больше женщины ты видишь, тем менее красивой она тебе представляется. Если даже не вскрывать и не перекраивать бедняжку, а просто увеличить её, чтобы ты заметил каждый волосок у неё на коже, каждую пору, наполненную потом, каждую щетинку под мышками, то ты всё равно будешь называть эту женщину красивой?

ЛАХ.  Нет. Спасибо тебе, Гермоген. Теперь я даже не взгляну на женщин!

ГЕР.    Как же! Охотно тебе верю! А когда женщина стареет, больше не соответствуя твоему понятию о прекрасном? Она перестаёт казаться тебе привлекательной. Она словно выступает за круг света, льющегося из твоих глаз.

ЛАХ.  Если ты любишь женщину, то она всегда будет красивой для тебя.

ГЕР.    Другими словами, твоя любовь становится её красотой. А если эта женщина умрёт? Что тогда? Ты всё ещё будешь находить прекрасной её бездыханную, уже гниющую плоть?

ЛАХ.  Если только я совершенно не сойду с ума.

ГЕР.    Вот именно, Лахес! А сама женщина? Как она сама себя воспринимает? Считает ли она сама себя прекрасной, желает ли она сама себя? Возбуждается ли она при виде собственных грудей, как возбуждаешься ты, когда видишь их?

ЛАХ.  Не думаю.

ГЕР.    Правильно – потому что это её тело, она в нём родилась, она в нём существует, она знает про него всё, что ей дано знать, все его особенности, все грязные тайны – так же, как ты знаешь своё собственное тело, которое может быть весьма желанным для какой-нибудь женщины. Петрарка ходил за Лаурой, ловил её взгляды, сочинял ей сонеты. Для него Лаура была воплощением божественного в женском. А кем была Лаура для самой Лауры? Считала ли она сама себя чем-то божественным, недосягаемо прекрасным? Глядела ли она сама на себя в зеркало, стараясь поймать каждый свой вздох, каждый взгляд?

ЛАХ.  Если человек так воспринимает себя, то у него явное помешательство.

ГЕР.    А что изменилось? Это та же самая Лаура, не прибавленная и не убавленная. Изменилась точка зрения, и более ничего. Я скажу даже больше, Лахес. Многие женщины сами не понимают, что такое женщина. То божественное, томное, одновременно чувственное и духовное, что открыто нашим глазам, когда мы смотрим на женщин, для них самих не существует. Некоторые из них, правда, хорошо знают, какое действие они оказывают на мужчин, и пользуются этим, как сметливый купец пользуется своим капиталом, чтобы получить прибыль. Как только девочка начинает превращаться в девушку, она с удивлением замечает, что у неё есть нечто, имеющее спрос, что её хотят, что её желают. Это как человек, внезапно обнаруживший, что его дом стоит на месторождении нефти. Ему самому эта нефть не нужна, но столько людей стремится её заполучить! И начинается игра на мужском восприятии, подзадоривание, возбуждение, стремление продать себя подороже, тем более что товар быстро портится.

ЛАХ.  Гермоген, да ты циник!

ГЕР.    Но ведь это правда, Лахес! Просто я говорю правду открытым текстом, а она не очень-то приятна. Ты видишь сам, что божественное, прекрасное не существует в женском теле как таковом, но привносится в это тело извне, из чужих глаз, которые наделяют это тело собственным представлением о прекрасном. И как только меняется форма или состояние того объекта, на который ты смотришь, красота куда-то испаряется. Представь, что на широкой тарелке для тебя принесли еду, разложенную по порядку. Как это аппетитно, как вкусно! А теперь представь, что ту же самую еду перемололи, перемешали в одну склизкую массу, что, впрочем, и происходит у тебя в желудке. И что? Будет ли такое блюдо вызывать аппетит?

ЛАХ.  Нет. Эта еда будет казаться мерзкой, как рвота.

ГЕР.    Но ведь материя та же самая! Ничего ни убавлено, ни прибавлено!

ЛАХ.  Был изменён порядок.

ГЕР.    Именно! Порядок! И твоя душа больше не находит предмет прекрасным! Но вернёмся к нашей женщине.

ЛАХ.  А не хватит ли? Почему бы нам не пройтись по какому-нибудь мужчине?

ГЕР.    Потому что ты желаешь не мужчин, а женщин, и пример с мужчиной, одинаково, впрочем, правдивый, будет восприниматься тобой не так остро. Если мы даже не будем ни вскрывать, ни убивать женщину, тебе всё равно придётся признать, что существуют некоторые позы, принимаемые её телом, которые тебя привлекают, и другие, которые вызывают у тебя менее приятные эмоции. Соответственно с этим твоя очарованность будет усиливаться и ослабевать по мере изменения соответствия того, что ты наблюдаешь, с прекрасным в тебе самом. Если женщина плачет, например, и её лицо покраснело и распухло, то она может казаться тебе уже не такой желанной. Не по этой ли причине многие женщины не любят, когда мужчины видят их непричёсанными, ненакрашенными и плохо одетыми? Они понимают, что иллюзия красоты может легко исчезнуть, если её не поддерживать.

ЛАХ.  Моя жена была такая. Её бесконечная возня перед зеркалом сводила меня с ума.

ГЕР.    Когда я был подростком, я был влюблён в светловолосую девочку по имени Анжела. Эта роковая страсть длилась долго, целых две недели. Я не мог спать. Я даже пропустил пару завтраков, что сделало меня трагическим героем в собственных глазах. Я бежал сломя голову в школу, чтобы увидеть Анжелу. Там я стоял, глазел на неё и вздыхал, то есть делал то же самое, что и Петрарка, только вот гениальных сонетов у меня почему-то не получалось. А потом, в одно прекрасное утро, Анжела была сильно расстроена. Должно быть, она сделала что-то нехорошее, и родители отругали её. Она сидела на ступеньке, согнув колени, упираясь в них подбородком, и всхлипывала. Я смотрел на её покрасневший нос, на её искажённое, распухшее, чужое лицо, и с удивлением чувствовал, как моя страсть уменьшается, увядает. В тот день Анжела пришла в короткой юбке, и я заметил трусы девочки. Трусы были белые, и на них я увидел мокрое пятнышко. Вот и всё. Моя любовь испарилась мгновенно. Анжела была таким же созданием, как и прежде, и на следующий день она вновь сияла, а потом выросла и вышла замуж за толстого булочника, но я никакой любви к ней больше не чувствовал. А чувствовал я безразличие с оттенком брезгливости. Так что же изменилось? Я сам, конечно. Один образ во мне был заменён другим, и красота сразу перестала быть красотой.

ЛАХ.  Твой рассказ напомнил мне о Гипатии, как она излечила одного из своих учеников, который начал домогаться её. Она показала ему платок со своей менструальной кровью. Молодой человек исцелился от страсти в одно мгновение!

ГЕР.    Даже если ничего такого не происходит, но сам ты пребываешь в дурном настроении, то и объект желаний становится для тебя менее привлекательным.

ЛАХ.  Да, такое бывает.

ГЕР.    А твои друзья? Они вполне могут не считать любимую тобой женщину такой же привлекательной, какой её считаешь ты, а их любимые женщины могут быть совершенно непривлекательными в твоих глазах. Красота есть восприятие очертаний, и она меняется вместе с очертаниями. Красота меняется также вместе с условиями, при которых эти очертания существуют. Не секрет, что здоровый и счастливый добряк видит мир гораздо более красивым, чем сердитый и больной мизантроп. Оба могут жить в одном и том же городе, но, в общем-то, они живут в разных городах. Ты берёшь от мира то, что находит в тебе отклик, и не обращаешь внимания на всё остальное. Давай оставим природный мир и обратимся к искусству. Здесь мы увидим огромный разнобой во мнениях о том, что считать красивым, а что нет. Определённые эпохи, благодаря общим привычкам, находят красивыми те вещи, которые для последующих эпох становятся безобразными. Толпы людей считают современное нам искусство прекрасным. Я нахожу его по большей части отвратительным. Кто прав? Никто. Когда я слушаю современную музыку, она напоминает мне крики истязаемого животного, однако для человека, сидящего рядом со мной, эта какофония может стать духовным откровением. Я помню, как одна девочка в Лувре, в толпе людей, которая, как всегда, толкалась перед «Моной Лизой», спрашивала свою мать, что такого особенного в этой картине. Почему люди не толпятся перед вон той картиной, которая ничуть не хуже? Девочке шедевр Леонардо не казался таким уж примечательным. Она ещё не была научена восторгаться «Моной Лизой», как это делают все вокруг.

ЛАХ.  Понимаю. Но, тем не менее, существуют некие общие качества восприятия, свойственные всем людям. Большинство людей найдёт величественный закат прекрасным, а гниющий труп лошади, лежащий у дороги, безобразным.

ГЕР.    Это происходит оттого, что у всех внутри одинаковые искры, а наше восприятие меняется в зависимости от степени доступа души к своей искре. Мы ищем одну и ту же красоту в разных вещах. Мы жаждем одной и той же красоты и в «Страстях» Баха, и на небрежном холсте абстракциониста. Той же красоты искал и Бодлер в своей гниющей кляче. Но чем больше мы погружены в материю, тем меньше красоты мы постигаем. Представь себе крестьянина, который проводит все свои дни, копаясь в земле, не думая ни о чём, кроме своего картофеля и своих коров (заметь, я нисколько не презираю его за это). Если выпустить его побродить по Лувру, то он не сможет воспринять живописные шедевры в такой же степени, в какой их воспринимает человек образованный. Этот сын земли, наверное, отметит про себя, что картины большие и красочные, он даже заинтересуется некоторыми сюжетами, но не более того. Целые пласты искусства будут для него скрыты. Есть фермеры, которые живут в невообразимо прекрасных местах и едва обращают на них внимание. Доярка слишком занята по утрам, чтобы постоять и повосхищаться волшебным восходом солнца. Небу надо родить нечто совсем уже выдающееся, чтобы она замерла на минутку с ведром в руке. А рядом путешественник, проведший ночь на ферме, стоит очарованный, впитывая тот же самый восход влажными от слёз глазами. Когда на небе появляется радуга, я всегда останавливаюсь и смотрю на неё. Я могу быть усталым, у меня затекает шея, но я стою, задрав голову, не отводя глаз от многослойного великолепия, развёрнутого по небу. А вокруг меня бегут и спешат куда-то люди. Лишь немногие из них замедляют шаг и окидывают радугу небрежным взором. А чем отличаемся мы друг от друга? Мы все люди, мы все находимся в одном и том же месте. Однако на моём небе сияет радуга, а для них небо даже не существует. Этих людей занимают другие, более важные вещи.

ЛАХ.  Они слишком заняты, чтобы остановиться и посмотреть.

ГЕР.    Я тоже занят, однако я останавливаюсь и смотрю. А взять более спокойную ситуацию, например, тихое побережье ранним утром, когда никуда спешить не надо. Вода гладкая, душистая. Величественный диск алеет на горизонте, и толстые пучки лучей, ещё не развязанных, ещё не рассыпанных в разные стороны, прорезают мутно-фиолетовые облака. Небеса напоминают аккорд, взятый на торжественном инструменте и удерживаемый ветром. Я люблю восходы, а этот поистине великолепен. Я забываю обо всём на свете. Передо мной, по колени в воде, стоит старик, пришедший порыбачить, один из тех людей, которые развлекаются, убивая живых тварей. Он даже не взглянул на небо, ни разу! Он поглощён своей удочкой. Подумай только, Лахес! Этот человек находит удочку более интересной, чем прекраснейший восход солнца! Я вовсе не считаю этого человека хуже меня. Никоим образом! Я просто говорю о том, как сильно меняется восприятие мира в зависимости от степени развития души. Что красиво и значительно для тебя, может вовсе не быть красивым и значительным для других. Что восхищает тебя, то для другого человека не стоит и беглого взгляда. Здесь можно упомянуть птиц и зверей. Чайка выискивает гнилую рыбу в песке. Для этой птицы гнилая рыба более важна, чем восход солнца, каким бы великолепным тот ни был. Ты можешь расплескать все цвета по небу, ты можешь вывернуть облака наизнанку и забрызгать горизонт их жидким перламутром, а чайка будет видеть гнилую рыбу и ничего более.

ЛАХ.  Потому что восходами сыт не будешь.

ГЕР.    Неужели чайка умерла бы от голода, если бы задержалась на минутку или две? Нет, к выживанию это не имеет отношения. Птица просто не способна воспринимать красоту. Её душа опутана инстинктами. Она всё ещё спит и не находится в тесном общении со своей искрой.

ЛАХ.  А что, и в птице есть искра?

ГЕР.    Конечно. Искра есть во всём, что живёт.

ЛАХ.  Даже в муравье?

ГЕР.    Даже в муравье.

ЛАХ.  И в каждой бактерии? Где же она там поместится?

ГЕР.    Искра не материальна, у неё нет размера. Всё живое оживотворено. Как именно действует этот замечательный механизм, я не знаю. Но давай вернёмся на берег моря. Как часто ты видел, чтобы собака стояла и восхищалась восходом?

ЛАХ.  Никогда.

ГЕР.    Вот её хозяин, тот может стоять с раскрытым ртом и с глазами, из которых начинает сочиться мысль. А собака в это самое время вынюхивает мочу других собак. Для собаки нет красоты в мире, потому что её душа ещё не создала эту красоту. Не извне, а изнутри нас приходит красота. Многие поэты во множестве строчек воспели красоту природы. Было бы правильнее воспеть красоту их собственного восприятия. Всякая душа во всякое время подталкивается вперёд, пришпоривается, так сказать, своей искрой, пока, в течение многих жизней, душа не научается ощущать присутствие в себе этой искры. Наши глаза уводят внимание души вовне, к вертящейся материи, к её сгусткам, из которых сложен этот мир. Подобно человеку, смотрящему в кофейную гущу и находящему в ней образы, которые на самом-то деле возникают в нём самом, душа всматривается в материальный мир и наделяет различные очертания, видимые ею, тем смыслом и той красотой, которые приходят изнутри неё, от искры, дающей душе жизнь. Однажды я видел облако с такими странными очертаниями, что оно казалось вдохновенным лицом, запрокинутым к полуденному солнцу, с улыбкой на бледных губах. Это облако было превосходным портретом какого-нибудь поэта или мистика. Облака часто напоминают нам животных или чудовищ, но это было почти жутким по своей чёткости, художественности. Лицо просуществовало всего несколько минут, а потом рассеялось в лазури. Так что же? Лицо поэта действительно висело в небе? Конечно, нет. Оно было создано мною. Облако стало некоей точкой отсчёта, удачным расположением пара, который и вызвал во мне творческую реакцию. Помню, я видел ветку пальмы, так странно изогнутую ветром, что на ней появились очертания демонического профиля. Мне показалось, будто на ветку была повешена африканская маска. Это лицо просуществовало дольше, чем облачный поэт, но через несколько дней положение ветки поменялось, и демон исчез. Ты тоже, наверное, видел разные фигуры в облаках, в небе, в осыпающейся штукатурке. В такое время душа, охваченная радостью оттого, что она видит внезапные сосуды, готовые наполниться её невещественным веществом, начинает вливать в них собственные образы. А бывало так, что ты звал других людей, чтобы они тоже взглянули на странное животное, или на чудовище, или на птицу, а те иногда видели их вместе с тобой, а иногда нет? Красота материального мира – это на самом деле красота искры, заключённой в тебе. Это красота, отражённая вовне, наносящая на разнообразные материальные формы лакировку духа. Чем более развита душа, чем теснее связь её с искрой, тем больше красоты видит она во внешнем мире. Такая душа смотрит на поток световых частиц, преломлённый в клубах пара, и видит прекрасную радугу. Такая душа смотрит на пыльные куски кремня, заляпанные птичьим помётом, и видит горделивые утёсы, вздымающие свои седые головы над безумием синей пучины. Мы сами вливаем красоту в этот жестокий, суетный мир. Это мы видим дышащий, царственный пурпур там, где свет безжизненной звезды преломляется влажным воздухом, это мы видим крылатых зверей в сгустках пара, несущихся по небу, это мы видим картину Тициана в мешанине красок, размазанных по холсту. Мы создаём красоту, Лахес. Если красота есть в тебе, то она есть и вне тебя. Чем больше красоты в твоей душе, тем больше ты видишь её в мире. А сам по себе этот мир вовсе не прекрасен. Вспомни Ариостова Роланда, как ведьма Альчина застилала ему глаза его же внутренней красотой, представляясь ему юной, обольстительной, свежей, млеющей в его исступлённых объятиях, а потом, когда рыцарь надел волшебное кольцо знания, разгоняющее чары, он с ужасом и омерзением увидел истинную Альчину – дряхлую карлицу с выпавшими зубами, с обвисшей кожей. Я могу сказать, что этот поиск прекрасного, это сотворение прекрасного душа начинает намеренно, по естественному побуждению искры, чтобы душа, насытившись тем, что представляется ей внешней красотой, и желая углубить своё восприятие, в конце концов направила свой взор вовнутрь, к единственному источнику всякой красоты. Изобразительное искусство облегчает нам задачу, специально создавая формы и линии, которые вызывают реакцию в наших душах. Искусство создаётся теми, кто знает, куда смотреть и что брать из внешнего мира, чтобы сотворить некий код, пробуждающий души других людей. Произведение искусства, будь то картина, или музыка, или танец, является, так сказать, окном, в которое вставлено не стекло, но зеркало. Чем чище зеркало, тем чётче отражается в нём твоя душа и тем лучше ты видишь то внутреннее солнце, которое освещает мрак материи, делая любое отражение возможным. Вот поэтому одно и то же произведение искусства может быть понято по-разному, ведь понимается не само искусство, но души посредством него познают сами себя, а души все разные. Ты вглядываешься в холст и находишь слои значений не в нём, а в себе самом, углубляясь бесконечно, непрестанно. Лишь ближе к поверхности эти значения находятся в согласии с намерениями автора. Что же касается других значений, вкладываемых в картину самими зрителями, то автор может о них и не подозревать.

ЛАХ.  А потом, на самой глубокой глубине, все значения сходятся в одно?

ГЕР.    Истинно так.

ЛАХ.  Значит, красота природы и красота искусства – одна и та же красота?

ГЕР.    Да. И то, и другое – красота постигающей души. Однако искусство, в отличие от природы, обладает красотой очищенной, освобождённой от всего лишнего. Природная красота менее изысканна, однако она воспринимается более непосредственно, более вещественно. У природной красоты есть движение, объём, запах, звук. Волны ревут, леса шелестят, бутоны цветов источают аромат, бабочки взрываются в небе фейерверками пыльцы. Природа физически взаимодействует с тобой, с твоим телом, тогда как искусство, даже такое физически интенсивное искусство, как танец, воспринимается без подобного взаимодействия. Водопад брызжет тебе в лицо бодрящей влагой. Ты можешь встать под эту стену воды, сверкающую на солнце, и раствориться в ней, и прочувствовать её физически, всем своим телом. Нельзя сделать то же самое с водопадом, который изображён красками или описан в стихотворении. Это может сделать лишь твоя душа. Искусство требует некоей утончённости восприятия, способности отстраниться от осязаемого, использовать осязаемое для достижения абстрактного. Как только душа достигает этой утончённости, то искусство начинает помогать ей всматриваться в саму себя, в пространство искры, мерцающей там, внутри самой души. Я даже скажу, что развитой человек, понимающий искусство, лишается того прямого, непосредственного восприятия природы, которым обладают люди менее развитые. Такой человек начинает воспринимать и природу, как искусство. Он рассматривает природные виды, как написанные красками пейзажи, он слушает пение птиц и отмечает в нём интервалы и тональности. Даже ветер, воющий в дымовой трубе, воет гармоническими рядами. Природные вещи – это лишь пустые сосуды, которыми пользуется душа, чтобы вливать в них собственное содержание и делать его зримым. А затем в этих сосудах отпадает необходимость, потому что душа уже запоминает их, уже вбирает их в саму себя. Называть природу прекрасной – это всё равно, что называть луну золотой. Луна не золотая, но серо-свинцовая и безжизненная, а всё её золото приходит от солнца. Подобным же образом и красота природы приходит из души, животворимой и побуждаемой духом, который мы с тобой согласились называть искрой. Даже моральные качества, такие как доброта, благородство и милосердие, не принадлежат этому миру, но вливаются в него добрыми, благородными, милосердными душами. Представь, что множество ламп отбрасывает свет на серую стену, и стена кажется золотой. Без этого света стена будет серой и нисколько не красивой.

ЛАХ.  Любовь, жизнь и красота исходят от искры, находящейся в нашей душе. Получается, что во внешнем мире их нет вовсе?

ГЕР.    Совершенно верно. Ты видишь сам, что мир противоположен искре. Где у искры любовь, там у мира ненависть, где у искры доброта, там у мира жестокость, где у искры красота, там у мира немыслящее безобразие. Дух находится в постоянном конфликте с материей. Сам по себе мир – это бесчисленные сгустки вещества, которые сталкиваются и вращаются с огромной скоростью. Вся красота, которую мы видим, исходит от нас, от нашей искры.

ЛАХ.  А из чего, собственно, состоит внешний мир?

ГЕР.    Он состоит из материи.

ЛАХ.  А что такое материя?

ГЕР.    Я не знаю точно. Могу лишь высказать предположение.

ЛАХ.  Выскажи.

ГЕР.    Материя – это сгущённый дух.

ЛАХ.  Сгущённый дух? Разве такое возможно?

ГЕР.    Да, если вибрации духа замедлить. Строго говоря, материи вообще не существует. Всё дух. Когда понижаются вибрации духа, ты начинаешь воспринимать его, как нечто осязаемое. Впрочем, сгущённые частицы духа окружены пустотой, и в самих частицах много пустоты. Чем глубже ты всматриваешься в них, тем больше ты видишь пустоты, и граница между материей и духом весьма размыта. Материя – это как пенка на молоке. Пенка сдерживает молоко и не даёт ему плескаться свободно, но и пенка, и молоко являются одним и тем же веществом. Различие состоит лишь в его плотности. Или представь себе садовую ограду, которая окружает разнообразные деревья и не позволяет им расти во всех направлениях, но ограда сделана из таких же деревьев, которые она сдерживает.

ЛАХ.  И как появилась эта материя?

ГЕР.    Я думаю, ей было дано временное существование неким очень мощным умом, способным сгущать дух.

ЛАХ.  Умом Бога?

ГЕР.    Нет.

ЛАХ.  Как это нет?

ГЕР.    Бог не создавал материю.

ЛАХ.  Но если Бог не создавал материю, то Он не создавал и мир. Так ведь получается?

ГЕР.    Именно так.

ЛАХ.  Я что-то не понимаю, Гермоген. Почему ты думаешь, что Бог не создавал мир?

ГЕР.    Потому что очевидность не подтверждает этого.

ЛАХ.  Но разве не все религии называют Бога создателем?

ГЕР.    Во-первых, не все религии. Во-вторых, те религии, которые это делают, имеют на то свои причины. Давай вернёмся к этому позже, а пока поговорим о создании мира.

ЛАХ.  Давай. Объясни мне свою очевидность.

ГЕР.    Охотно. Мы признали, что материальный мир утопает в жестокости, зле и насилии?

ЛАХ.  Да, мы это признали. Только слепой человек стал бы это отрицать.

ГЕР.    Мы сказали также, что в каждом живом существе находится вечная и неизменная искра?

ЛАХ.  Да. Искрой мы назвали божественный дух.

ГЕР.    И эта искра излучает нечто противоположное злой и жестокой природе мира?

ЛАХ.  Было сказано и это.

ГЕР.    И мы также установили, что существует лишь один источник добра и жизни?

ЛАХ.  Да.

ГЕР.    И этим источником должен быть Бог?

ЛАХ.  Безусловно.

ГЕР.    Тогда из сказанного следует, что искра и мир не могут происходить из одного и того же источника, поскольку они противоположны друг другу. Если искра происходит от Бога, то мир от Него не происходит. Как ты думаешь, Бог злой?

ЛАХ.  Нет! Конечно, нет!

ГЕР.    Может быть, Он злой лишь отчасти?

ЛАХ.  Такое утверждение противоречило бы нашему представлению о божестве, как о свете без тьмы, об абсолюте, о всезнающем, вселюбящем совершенстве.

ГЕР.    Это также означало бы, что в Боге есть противоречие, при котором одна Его часть устремляется к добру, а другая – ко злу, одна создаёт, а другая уничтожает созданное. Такой Бог был бы разделённым в самом себе и нетвёрдым в собственных намерениях, ведь невозможно создавать и разрушать одну и ту же вещь в одно и то же время. Значит, чтобы создать мир, Богу пришлось бы подавить в себе стремление разрушить его, а если бы он хотел разрушить его, то Ему нужно было бы побороть желание создать его. Ты можешь, Лахес, представить себе такого беспокойного и противоречивого Бога?

ЛАХ.  Нет, не могу. И такому Богу я не стал бы молиться!

ГЕР.    В Индии водятся такие боги, которые создают миры и уничтожают их в непрестанном вихре своего танца, по причинам, ясным лишь им самим, если эти причины вообще существуют. Бог, раздираемый внутренним противоречием, не может быть совершенным. Он не может быть ни всезнающим, потому что тогда один Его аспект не знал бы другого, ни вселюбящим, потому что тогда Он доставлял бы мучения собственным созданиям, ни всесильным, потому что тогда Его сила была бы разделена и ослаблена присущим ей раздором. Что же остаётся?

ЛАХ.  Остаётся лишь то, во что я всегда и верил. Бог может быть лишь полностью добрым, а именно всецелой любовью, всецелым светом, абсолютным совершенством, всезнающим милосердием!

ГЕР.    Прекрасно сказано, Лахес! А теперь поставь этот жестокий, злой мир, обманывающий наши чувства своей заёмной красотой, рядом с Богом, качества которого ты только что описал. Ты действительно полагаешь, что первый произошёл от второго?

ЛАХ.  Ну… Возможно, есть вещи, которые ум человека просто не в состоянии постичь. Наш ум слишком слаб и не может объять божество и его намерения.

ГЕР.    Ум человека, безусловно, слаб, но не настолько, чтобы совсем ничего не понимать. Некоторые священники, не лучшие представители своих религий, хотят именно того, чтобы ты сомневался в силе собственного ума. Им нужно, чтобы ты верил слепо и не задавал вопросов. Если ты открываешь рот, они тебя обвиняют в гордыне и грозят вечным пламенем. Но скажи мне, Лахес, наделён ли Бог разумом?

ЛАХ.  Что за вопрос! Конечно, наделён!

ГЕР.    А у разума один источник или больше одного?

ЛАХ.  Так же, как у добра и любви, у разума может быть лишь один источник, потому что разумные вещи одинаковы именно своей разумностью, и, будучи одинаковыми, не могут происходить из нескольких источников.

ГЕР.    А у тебя есть разум?

ЛАХ.  Мне хочется так думать. Конечно, он слаб и замутнён, однако…

ГЕР.    Это всё-таки разум?

ЛАХ.  Да.

ГЕР.    Подобным же образом вода в кристально чистом ручье и вода в застоявшемся пруде, который зарос водорослями – одна и та же вода?

ЛАХ.  Это всё равно вода.

ГЕР.    И она обладает всё теми же свойствами воды, независимо от своего нахождения и состояния?

ЛАХ.  Обладает.

ГЕР.    В таком случае мощный, ясный разум Бога и твой разум, слабый и мутный, обладают одними и теми же качествами разума?

ЛАХ.  Получается, что так.

ГЕР.    Вода течёт, а разум постигает. Можно мутить воду сколько захочешь, но вода будет всё равно течь. Можно затуманивать разум сколько угодно – разум всё равно будет постигать.

ЛАХ.  Да, будет.

ГЕР.    Почему же ты считаешь, Лахес, что твой разум, который, несмотря на всю свою замутнённость, является всё-таки божественным, не в состоянии постичь божественное? Потому что некий священник, желающий твоего повиновения, сказал тебе это? Или потому, что это написано каким-то другим священником очень давно на пергаменте? Божественное в состоянии постичь божественное. Твой разум в состоянии постичь Бога, потому что твой разум и разум Бога – это одно и то же. Искра, которая в тебе находится, постигает Бога, потому что она сама – Бог. И чем чище ты видишь эту искру, тем больше твоя душа пропитывается пониманием.

ЛАХ.  Может быть, я в состоянии постичь лишь малую часть Бога.

ГЕР.    У Бога нет частей, нет малого и нет большого.

ЛАХ.  Тогда продолжим постигать!

ГЕР.    Мне нравится, когда ты такой, а не угрюмый, как прежде.

ЛАХ.  Ты говоришь о вещах, которые я раньше не подвергал сомнению. Я сжился с ними, а теперь их выдёргивают у меня из-под ног, и я начинаю падать!

ГЕР.    Это неприятно, в самом деле. Но не лучше ли валяться на земле в знании, чем стоять на ногах в невежестве?

ЛАХ.  Знание всегда лучше, чем невежество. Я предпочёл бы лежать, уткнувшись лицом в грязь, но знать хотя бы что-нибудь, чем выситься до небес и быть дураком.

ГЕР.    Надеюсь, ты не будешь лежать в грязи слишком долго.

ЛАХ.  Я тоже на это надеюсь! Но ты говорил, что Бог и этот мир несовместимы.

ГЕР.    Именно так.

ЛАХ.  Значит, если совершенный Бог не может создать несовершенный мир, то Он создал мир совершенным.

ГЕР.    А дальше?

ЛАХ.  А дальше этот совершенный мир испортился.

ГЕР.    Мир испортился?

ЛАХ.  Какое же иное объяснение нам остаётся?

ГЕР.    Если мы скажем, что мир не мог быть создан плохо, потому что его создатель, Бог, совершенен, а несовершенство не может произойти от совершенства, то, значит, мир каким-то образом испортился уже после того, как он был создан. Правильно ли я воспроизвёл твою мысль?

ЛАХ.  Да, это я и говорю.

ГЕР.    А мир испортился сам по себе или кто-то его испортил?

ЛАХ.  Этого я не могу знать.

ГЕР.    Давай подумаем. Если всеблагой Бог создал совершенно хороший мир, то такой мир должен быть совершенным отражением своего совершенно могущественного создателя, и, значит, может испортиться сам по себе не больше, чем его создатель может испортиться сам по себе. Ты согласен?

ЛАХ.  А что мне делать, как не согласиться? Твоё утверждение логично. Выходит, мир не мог испортиться сам по себе. Получается, сам Бог испортил его?

ГЕР.    Мы уже говорили, что это невозможно. Бог не может испортить своё творение.

ЛАХ.  Может быть, это вышло случайно, по недосмотру?

ГЕР.    Едва ли! Бог обладает абсолютным знанием и не может ничего недосмотреть.

ЛАХ.  А, может, как полагал Платон, у создателя мира просто не было хорошего материала для постройки? Каким бы таланливым ни был архитектор, как бы ни старался он сделать хорошую работу, но если у него ущербный материал, то и здание получится ущербным, и вины архитектора в этом нет никакой. Он-то сделал всё, что мог. Если ему подсунули плохие кирпичи, если ему дали некачественный раствор, то и дом будет стоять кое-как.

ГЕР.    Хорошее объяснение, однако оно не предполагает всемогущества Бога. Тут  сразу возникает два вопроса: кто подсунул Богу некачественный материал и почему всемогущий Бог не мог сделать этот материал качественным? Да, в этом проявляется слабость платоновской теории. Впрочем, великий философ и не считал создателя мира Богом. Более того, строительный материал, материя, у Платона просто существует с незапамятных времён, и непонятно, откуда она взялась.

ЛАХ.  Платон либо не додумал свою теорию до конца, либо решил не говорить всего, что знал.

ГЕР.    Думаю, второе. Но нам от этого не легче. Мы опять возвращаемся к двум объяснениям: порча мира произошла либо от самого Бога, либо откуда-нибудь ещё.

ЛАХ.  Но как порча может произойти от Бога? Мы уже говорили, что этого не может быть! Это означало бы, что Бог пожелал извратить своё собственное творение. Это не более возможно, чем если бы гениальный архитектор специально использовал при постройке плохой материал, чтобы его здание поскорее развалилось!

ГЕР.    И, тем не менее, давай рассмотрим эту версию, что порча каким-то образом произошла от самого Бога. Сколько всего было сказано об этом! Сколько умнейших людей напрягало свой интеллект, пытаясь объяснить, как от совершенного могло произойти несовершенное, как от абсолютного добра могло произойти зло! Было выдвинуто немало остроумных теорий. Кто-то говорит, что зло и в самом деле произошло от Бога, но оно было сначала маленьким, почти незаметным и не приносило сколько-нибудь ощутимого вреда, но потом, по мере своего отдаления от Бога, зло становилось более и более сильным, пока не повзрослело и не стало поистине могучим. Кто-то утверждает, что Бог позволил злу существовать, чтобы дать нам свободу воли, способность выбирать между добром и злом, чтобы мы поклонялись Ему сознательно, а не слепо. Кто-то заявляет, что Бог пожелал проверить своё творение на прочность, дать ему возможность развиваться и крепнуть благодаря сопротивлению враждебной силе. Есть ещё и такие мыслители, которые говорят, что мы сами виноваты в существовании зла, потому что мы по доброй воле испортились и сами повернулись к нашему создателю спиной. А есть мудрецы, которые полагают, что зла вообще не существует, что зло есть некое состояние либо отдалённости от добра, либо извращения добра, либо неспособности воспринимать добро.

ЛАХ.  Как много теорий! Даже дух захватывает!

ГЕР.    И всё же ни одна из них не является вполне удовлетворительной, потому что все они упускают из виду один существенно важный вопрос – почему Бог позволил этому произойти? Если Бог всеблаг, всезнающ и всесилен, то у Него должно быть достаточно знания, чтобы понять, что происходит, достаточно сострадания, чтобы не допустить этого, и достаточно силы, чтобы прекратить это.

ЛАХ.  Я слышал, что Бог создал мир потому, что Его переполняла любовь, желающая выразить себя.

ГЕР.    Другими словами, Бог не мог сдержать собственных чувств?

ЛАХ.  Ну, не знаю…

ГЕР.    Чрезмерная полнота не очень-то отличается от недостаточной полноты. И то, и другое – недостаток. Это как сосуд, который либо слишком мал для того, чтобы удержать свою жидкость, либо слишком велик для того, чтобы наполниться ею. Подумай, Лахес. Если Бог совершенен, то зачем Ему что-либо сотворять? Если я голоден, то я ем. Если я испытываю жажду, то я пью. Любое действие вызывается потребностью в таковом действии. Но какие потребности могут быть у Бога, который совершенен, абсолютен и ни в чём не нуждается? Чего Богу может недоставать? Какого развития может жаждать Абсолют?

ЛАХ.  Разделять радость бытия с другими существами.

ГЕР.    Радость бытия? Это уж точно! Наш мир так полон радости бытия, что скоро он треснет по швам от этой радости! А, может, Богу стало одиноко и Он захотел развлечься?

ЛАХ.  Ты шутишь?

ГЕР.    Да, шучу. Мне лишь хочется сказать, что Бог, будучи совершенным, ни в чём не нуждается и не может испытывать потребности ни в каком действии. У Него уже есть всё. Он является всем. Ты согласен?

ЛАХ.  Я не знаю. Меня смущают эти вопросы.

ГЕР.    Хорошо. Давай всё-таки допустим, что Бог испытал некое непреодолимое желание что-нибудь создать, либо потому, что Его переполняла любовь, либо по какой-либо другой, неведомой нам причине. Мы ведь не станем утверждать, что Бог создал мир вообще без причины?

ЛАХ.  Не станем. Причина должна быть, иначе Бог был бы либо глупцом, либо сумасшедшим.

ГЕР.    Поскольку Бог всезнающ, Он, безусловно, знал, сколько жестокости, сколько страдания, сколько насилия появится в результате Его творчества. Представь, что ты хочешь стать отцом и вдруг тебе открывается, что твой ребёнок заболеет страшной болезнью и умрёт в мучениях, или что он вырастет и станет преступником, будет убивать людей, а потом его поймают и казнят или, ещё хуже, он будет гнить много лет в какой-нибудь гадкой тюрьме. Зная это, мог бы ты с чистой совестью допустить рождение такого ребёнка? Не лучше бы ему вовсе не рождаться? Если Бог не способен создать что-либо, не заражённое злом, то, значит, в самом Боге есть некий недостаток, некая ущербность, а мы знаем, что это невозможно. У Бога не может быть недостатков. Если же Бог создал этот мир, прекрасно зная о том зле, которое возникнет вместе с миром, прекрасно зная о тех страданиях, о тех неисчислимых бедах, в которые окунутся Его создания, а Бог должен был это знать, поскольку Он всезнающ, то, значит, Бог лишён сострадания. Какие бы ни были у Него причины, что бы ни привело к созданию мира, ясно одно: раньше не было ни зла, ни страдания, ни жестокости, ни несправедливости, а теперь, в результате творчества Бога, появились и зло, и страдание, и жестокость, и несправедливость. Если Бог в самом деле всезнающ и всеблаг, то Он должен был знать о том, что будет, и удержаться от своего творчества или же создать мир таким, чтобы его твари не мучились. Для всемогущего Бога нет ничего невозможного. Так вот, Лахес. Если Бог создал мир из ничего, то, значит, раньше не было и зла, но теперь, в результате создания мира, зло появилось. Получается, что Бог – косвенный создатель зла, ведь если бы Он оставался в бездействии, то зло не появилось бы. Когда Бог создавал мир, знал ли Он, что творит? Если не знал, значит, Бог невежествен. Если знал, то Он жесток.

ЛАХ.  А если всё-таки зла вообще не существует? А если зло есть просто некое состояние отклонения от добра?

ГЕР.    Зло является отклонением от первоначального доброго замысла. Ты это хочешь сказать?

ЛАХ.  Именно!

ГЕР.    Но тогда скажи мне: а было бы это отклонение, если бы ему не от чего было отклоняться?

ЛАХ.  Нет, не было бы.

ГЕР.    А всезнающий Бог должен был знать, что отклонение совершится?

ЛАХ.  Да, конечно.

ГЕР.    Ты видишь сам, что проблему так не решить. Неважно, является ли зло чем-то созданным или отклонением от чего-то созданного. Зло всё равно существует. Зло не иллюзия, что бы там ни утверждали некоторые восточные мудрецы. Скажи человеку, который умирает от мучительной болезни, что зло есть иллюзия, и послушай, что он тебе ответит. Если в нём ещё осталась вежливость, он скажет примерно следующее: «Дорогой друг! Зло, может быть, иллюзия для тебя, пока ты сыт, здоров и можешь пускаться в умные рассуждения. Но поверь мне, это никакая не иллюзия для меня, потому что я страдаю, мучаюсь от боли, задыхаюсь, умираю.» Да что там смертельная болезнь! Попробуй порассуждать об иллюзорности зла, когда у тебя болит зуб, и посмотри, как это тебя успокоит.

ЛАХ.  Но что если зло появилось как-нибудь случайно?

ГЕР.    Не думаешь ли ты, что всесильный и всезнающий создатель не может предугадать и предотвратить любые случайности? Бог, если Он действительно таков, каким мы Его себе представляем, ни в коем случае не мог бы создать этот мир. Вообрази, что Бог произносит следующее:

 

Вы видите человека, заживо гниющего в темнице?

Этого бедняги не было раньше, а теперь он существует,

потому что Я создал его.

 

Видите корову, которую ведут на бойню?

Там стальной стержень пробьёт ей мозг,

а потом с неё, трепещущей, ещё живой, сдерут шкуру,

а тело изрубят на куски!

Этой коровы не было раньше, но Я создал её!

 

Видите девушку, за которой гонится шайка подонков?

Они сначала изнасилуют её, а потом убьют,

а потом их самих поймают и отрубят им головы!

Ничего этого не было бы,

но Я решил сотворить мир ­– и вот пожалуйста, всё это происходит!

 

Видите грешника, которого сжигает вечное адское пламя?

Для этого человека нет никакой надежды, никакого спасения!

Он будет всегда гореть, он будет всегда визжать!

Это плохой человек, потому что он отказался выполнять Мои законы!

Я повернулся к нему спиной, потому что он повернулся спиной ко Мне!

Но, знаете, этого человека вообще не было бы, и он не страдал бы ни капли,

но Я создал его, потому что Меня переполняла любовь,

и вот смотрите, как он шипит, как извивается от боли!

 

Видите армии, сходящиеся на равнине?

Видите, как они бросаются друг на друга?

Вот это крик! Вот это бойня! Трава и река дымятся от крови!

Ничего этого не было бы,

но Я испытал творческий порыв, и вот, это есть!

 

Прочувствуйте всю боль, от которой страдали, которую причиняли во все века!

Как плотна эта боль! Она чернеет, словно гигантский рот,

пытаясь пожрать море и звёзды!

Этой боли не было бы и в помине,

но Я был так полон любви, что не мог сдержать себя

и создал мир, и вот эта боль существует, и рот вздувается жадной бездной!

 

Ты можешь вообразить, что Бог сказал бы такое?

 

ЛАХ.  Нет! Конечно же, нет! Этот Бог был бы чудовищем, и я никогда не стал бы ему молиться!

ГЕР.    Именно. И всё же есть люди, не находящие подобного Бога чудовищным. Так называемый гуманист Данте поместил на вратах Ада слова, которые для меня более ужасны, чем вся его поэма. Помнишь, как мы читали «Ад» вместе?

 

Guistizia mosse il mio alto fattore;

Fecemi la divina podestate,

La somma sapïenza e l' primo amore.

 

[Справедливость двигала моим древним создателем,

я был создан могуществом божьим,

высшей мудростью и первой любовью.]

 

ЛАХ.  Я никогда не считал Данте гуманистом. Его «Комедия» мне отвратительна.

ГЕР.    Для этого человека идея значила больше, чем душа, и его поэтический дар делает это творение, достойное какого-нибудь средневекового садиста, ещё более мерзким. Если бы не художественный гений Данте, если бы эта вещь была написана неуклюжей латынью каким-нибудь монахом, то о ней никто бы теперь и не вспоминал. Подумай только! Ад, место вечных, неизбывных мучений, без надежды, без избавления, создан «первой любовью»! Каково, а? Такие люди сожгут кого угодно живьём и будут проливать при этом благочестивые слёзы! Но давай оставим Данте его поклонникам и вернёмся к Богу!

ЛАХ.  С радостью.

ГЕР.    Я повторю мою мысль. Если Бог и в самом деле всеблагой, всезнающий и всесильный, то Он просто не стал бы ничего создавать, потому что никакое благо, даруемое актом творения, не оправдывает возникающего одновременно с этим благом зла. Если же Бог по какой-либо неведомой нам причине и приступил к творению, то Бог достаточно могуществен для того, чтобы создать мир, не подверженный злу. Для того, кто наделён абсолютной силой, нет ничего невозможного.

ЛАХ.  Тут, конечно, можно сказать, что и говорят обычно: если бы не было зла, то не было бы и добра. Как можно оценить добро и выбрать добро, если его не с чем сравнить, не с чем сопоставить? И как можно быть добрым, если ты ничего не отвергаешь во имя добра?

ГЕР.    Да, это старый аргумент, однако он только кажется сильным. На самом же деле этот аргумент слаб.

ЛАХ.  Но почему?

ГЕР.    Потому, что он предполагает противоположность зла и добра, выбор между ними. А кто создал саму эту противоположность? Почему вообще эта противоположность появилась? Мы, люди, мыслим противопоставлениями. Чёрное-белое, горячее-холодное, высокое-низкое. Но кем был создан закон о том, что противоположностей должно быть две, а не три, а не пять? И вообще кем была создана сама идея противоположностей? Если мир был создан из ничего, то прежде его создания и не было ничего, в том числе и всяческих законов. Но если Бог действительно всемогущ, то почему же Он загнал добро в этот придуманный Им же закон, зачем Он противопоставил добро какому-то злу? Ты пойми, что всемогущий Бог может абсолютно всё! Он может создать мир абсолютно любым! Он может создать любой закон, какой Ему заблагорассудится создать, без всяких там противоположностей! Он может создать мир, в котором в принципе нет никакого страдания, никакого зла! Но что же мы видим?

ЛАХ.  А если Он хотел закалить нас, так сказать, в пламени зла? Если Он хотел проверить, достойны ли мы?

ГЕР.    Достойны чего? Ладно, не отвечай. Во-первых, моральная ценность такого намерения весьма сомнительна. Если у тебя есть маленький сын, сможешь ли ты послать его пожить в шайке разбойников, чтобы его там избивали, насиловали, унижали, учили убивать? Захочешь ли ты закалить своего сыночка таким способом?

ЛАХ.  Нет, Гермоген. Это мне даже в голову не придёт.

ГЕР.    А потом, что делать с теми, кто не оказался чего-то там достойным? Если верить некоторым христианам, у которых «и праведник едва спасается», то таких людей великое множество. Что же с ними делать? Отбросить их прочь? Обречь на нескончаемые страдания? Разобрать на части? Столкнуть, как это сделал Данте, в пламя и кипящую смолу, а потом, как тот же Данте, пойти наслаждаться Раем в компании отцов церкви, святых, нескольких поэтов и прочих достойных, любящих людей, способных петь свои осанны, забывая о бедных страдальцах, для которых нет никакой надежды, а есть лишь пламя и боль? Может ли сострадательный Бог всё это устроить? К тому же Бог знает всё и, следовательно, Он должен был заранее знать, кто окажется достойным, а кто нет, без необходимости кого-либо мучить. Бог мог просто не создавать именно тех людей, которые будут потом обречены вечно мучиться в Аду, как ты думаешь? Он мог создать лишь тех людей, которым суждено вечное счастье. Бог-то прекрасно знает, что кому суждено! Зачем же давать жизнь человеку, кошмарное будущее которого ты ясно видишь? А если уж ты создал такого человека, то где твоё милосердие? Почему ты не употребишь собственную всесильность и не спасёшь его от мучений?

ЛАХ.  Здесь можно возразить старинным аргументом о том, что Бог существует в вечности, в не во времени. Следовательно, Бог может прекрасно знать всё, что было, есть и будет, не вмешиваясь в нашу свободу. Следовательно, мы сами несём ответственность за наши поступки…

ГЕР.    А Бог тут ни при чём?

ЛАХ.  Совершенно верно.

ГЕР.    Ещё одна умная мысль, но опять-таки основанная на человеческом понимании вещей, на противопоставлении времени и вечности. Но кто создал время? Кто создал вечность? Кто их противопоставил друг другу? Если до Бога не было вообще ничего, то не было ни вечности, ни времени. Значит, Бог решил их создать, выбрав такую вот модель для своего творения. То есть из бесконечного числа доступных Ему моделей Он выбрал именно эту, с мучениями, со страданиями, с болью, с болезнями, с насилием, со смертью! А ведь Он мог выбрать абсолютно любую модель! Он мог сделать всё что угодно! Но в итоге мы имеем вот это… И если уж брать очень широко, то откуда вообще взялась эта борьба противоположностей? Зачем создавать мир, основанный на такой борьбе? Неужели ты, всесильный и всемогущий, не можешь достичь своих целей, какими бы эти цели ни были, не привлекая к этому страдания и зло?

ЛАХ.  Возможно, нас обрекает на страдания не Бог, а мы сами, потому что мы сами не живём в согласии с божественными предписаниями?

ГЕР.    Весьма распространённая и тоже дырявая теория. Всезнающий Бог должен был, конечно, знать, кто будет жить согласно Его предписаниям, а кто нет. Я помню одного католического священника, молодого, ясноглазого и красноречивого, как многие фанатики. Он стоял у входа в Нотр-Дам и, указывая на вырезанные в камне фигуры грешников, закованных в цепи, уводимых бесами в Ад, заявлял, что на самом-то деле грешники уводят в Ад сами себя, поскольку Бог не обрекал их ни на что. Они сами себя обрекли, они сами во всём виноваты! Вот что ужасает меня, Лахес! Этот фанатизм, эта слепота, которой подвержены даже разумные люди! Они не ведают, что говорят, во что верят! Представь, что ты стоишь на берегу реки, а в реке тонет человек. Ты прекрасно видишь этого человека и легко можешь спасти его. Достаточно просто бросить ему верёвку, которая висит у тебя на плече. Но ты не делаешь ничего подобного, а стоишь и наблюдаешь за тем, как бедняга мычит и задыхается, махая руками, вздымая кучу брызг. А если тебя спросят, почему же ты не спасаешь тонущего, ты ответишь: «Я не имею ничего общего с тем, что происходит. Я ведь не толкал его в реку. Он попал туда сам. Он знал, где находится река, и он знал, что произойдёт, если он в неё свалится. Его не раз предупреждали, чтобы он не ходил сюда. Вот и пускай тонет!» Смог бы ты сказать что-нибудь такое?

ЛАХ.  Никогда!

ГЕР.    Ты, простой смертный, бросил бы верёвку и спас бы этого человека?

ЛАХ.  Вне всякого сомнения!

ГЕР.    И ты допускаешь, что всемогущий, вселюбящий Бог будет стоять и смотреть на мучения собственных созданий, собственных детей, и, будучи вполне способным спасти их, воздержится, однако, от спасения из-за каких-то своих представлений о справедливости, о наказании, из-за обиды, вызванной тем, что создания презрели Его приказы, из-за свободы воли, наконец, которую Он сам же изобрёл?

ЛАХ.  Нет, этого не может быть.

ГЕР.    Каким бы плохим ни был человек, но если он мучается, если ему больно, то мы волей-неволей чувствуем сострадание, нам его жалко, мы хотим ему помочь, хотя и не всегда можем. А что же Бог? Разве Ему не жалко собственную тварь? А ведь Он вполне может ей помочь, всегда и во всём! К тому же конечная жизнь человека не может произвести ничего, что заслуживало бы бесконечного наказания.

ЛАХ.  Ты знаешь, Гермоген, а вдруг Ада вообще не существует? Может быть, он был выдуман, чтобы отпугивать людей от греха?

ГЕР.    Я уверен в том, что Ада, такого, каким его обычно изображают, всех этих котлов и чертей, действительно не существует. Однако сама идея Ада отражает, хотя и в искажённом виде, подлинное страдание души в этом мире.

ЛАХ.  И всё-таки остаётся один аргумент, которого мы коснулись, но как следует не рассмотрели.

ГЕР.    Какой же?

ЛАХ.  Свобода воли. Бог дал нам свободу воли, свободу выбора между добром и злом, и мы имеем полное право, божественное право либо спастись, либо погибнуть.

ГЕР.    Получается, Бог создал всего лишь две вещи, спасение и погибель, и дал нам право выбирать между этими двумя вещами. А почему только две вещи? Почему не три, не пять, не пятьдесят? Опять-таки, откуда пришло это противопоставление спасения и погибели? Кто его изобрёл, когда до творчества Бога не было вообще ничего? Какая же это свобода, когда тебе предлагают всего два выбора и карают вечной погибелью, если ты выберешь неправильно? И потом, когда человек занимается вещами, которые Бог объявил плохими, человек ведь не делает их, чтобы погибнуть, правда? Человек делает их, потому что эти вещи кажутся ему хорошими и правильными. Значит, он не столько злодей, сколько невежда. И он по-своему стремится к добру, а не ко злу, проблема только в том, что он понимает добро не так, как понимает его Бог. Получается, что человека наказывают вечными мучениями за то, что у него имеется собственное представление о добре, не совпадающее с тем представлением, которое установил Бог. И вообще само понятие свободы, откуда оно взялось? Кто изобрёл свободу и противопоставил её несвободе? Аргумент о свободе воли имел бы вес только в том случае, если бы человек был таким же всезнающим и всемогущим, как Бог, если бы человек мог ясно видеть и прошлое, и будущее, хорошо понимая, как работает модель мира, выбранная Богом. Тогда можно было бы сделать истинный, разумный выбор между добром и злом. В том же состоянии, в котором человек находится, в состоянии невежества и духовной слепоты, никакого выбора он сделать не может. Представь, что ты дал две таблетки маленькому ребёнку, одну безобидную, а другую отравленную, а ребёнок не знает об этом и не имеет никакого понятия о ядах и о том, как они действуют, и даже не может начать понимать, что ему дали выбор между жизнью и смертью. Ты можешь объяснять ему целый день, как действуют яды, ты можешь завалить его книгами по токсикологии, но принесёт ли это пользу? Какую бы таблетку ребёнок ни проглотил, что за ценность имеет его выбор? Он может не проглотить ни одной, он может проглотить обе. В любом случае ребёнок действует слепо, неосознанно, и винить его за неправильный выбор и глупо, и бесполезно. Ребёнок даже не поймёт, за что ты его похвалишь или осудишь. Так и душа, брошенная в этот мир, не ею созданный, не ею установленный, ничего в нём не понимает, она тычется туда-сюда, руководствуясь какими-то своими представлениями о благе, и, конечно, многое делает неправильно, не так, как нужно, с точки зрения Бога. И вот её наказывают вечными мучениями за те ошибки, которые она не совершила бы, если бы у неё была та полнота знания, которой у неё по определению быть не может!

ЛАХ.  Но человеку дано Священное Писание и другие книги, где ему всё объяснено.

ГЕР.    Подавляющее большинство людей, даже если бы и читало священные книги, ничего бы в них не поняло. Люди заняты своими людскими делами не потому, что они хотят быть духовно тупыми, а потому, что именно эти дела кажутся им ценными, правильными и, если угодно, духовными. Люди стремятся к ценному и к правильному, только понимают они это по-своему. Никто не желает себе зла. Так что, как ни крути, этот аргумент со свободой воли расползается по швам. Я не говорю уже о том, что душу никто не спрашивал, хочет ли она быть созданной, хочет ли она жить в этом мире и делать какой-то выбор в принципе.

ЛАХ.  Но как же её можно было спросить, если она ещё не существовала?

ГЕР.    Вот именно! Получается, её просто создали, как создали, например, ослика, который всю жизнь будет получать по хребту палкой и ходить кругами, перемалывая зерно. Никто не спросил душу ослика, хочет ли она такого счастья и не лучше ли ей было вообще не существовать. Я не знаю, что душа ослика выбрала бы. Может быть, она и захотела бы возникнуть. Дело не в этом, а в том, что её собственное мнение ничего не значило. Ну и где эта хвалёная свобода воли? Она существует лишь в красивых рассуждениях, но если Бог действительно создал этот мир, то никакой свободы воли у нас нет.

ЛАХ.  Я слушаю тебя и мне начинает казаться, что этот мир и в самом деле не мог быть создан самим Богом.

ГЕР.    Наш мир просто несовместим с идеей всезнающего, вселюбящего и всесильного Бога. Если Бог и в самом деле таков, то Он никак не мог бы создать этот мир. Несовершенное не может произойти от совершенного, тьма от света, разрушение от любви, скорбь от радости. Ты вот приводил аргумент о том, что зла вообще не существует, что зло – это лишь состояние отклонения от добра. Пускай так. Но ведь воздействие зла на мир очень даже существует, а это всё равно, что существует и само зло. Можно назвать проблему несуществующей, но этим проблему не устранить. Львица, которая жестоко убивает антилопу, перегрызает ей горло, душит её своими челюстями, каким образом эта львица является отклонением от добра? Кто создал её такой, с клыками, с когтями? Человек? Ведь можно было бы и не создавать хищников! Некоторые первичные существа развились в хищников, стали паразитами-убийцами. Чья воля вела их к этому? Воля человека? Или воля Бога? Когда мы называем самого Бога создателем мира, то мы сразу же сталкиваемся именно с этой неразрешимой проблемой зла. Повторяю, объявить зло чем-то несуществующим, неким отклонением от добра можно, и так оно в некотором смысле и есть, однако это нисколько не меняет воздействие зла, весьма ощутимое и реальное. Так же можно заявить, что стресса не существует, что это просто некое состояние, а не вещество, однако воздействие стресса на организм очень даже вещественно. Так проблему зла не обойти, не решить.

ЛАХ.  Наверное, зло действует в мире, потому что этот мир падший.

ГЕР.    Хорошо. Допустим, человек падший, поэтому он и творит зло. А природные бедствия, которые никакого отношения к человеку не имеют и существовали задолго до него, тоже, получается, падшие? Пожары, смерчи, наводнения, убивающие тысячи живых существ? Назвать их нейтральными никак не получится, потому что их действие никак не нейтрально. Все эти природные бедствия несут смерть и вред. А хищники, которые вынуждены убивать, чтобы просто выжить? Сказать, что это природный мир, который сам по себе не зол, значит опять обойти проблему стороной. Мы ясно видим, что природный мир полон зла, насилия, жестокости, смерти. Можно объявить всё это естественным порядком вещей, однако зло природного мира не перестанет от этого быть злом. И если этот порядок естественный, то кто его создал таким? У кого такое понятие о естественности? Явно не у тебя и не у меня. Меня, например, от такой естественности воротит, и те принципы, на которых природный мир построен, мне отвратительны. Если это естество, то оно явно не моё. Какое же из двух естеств естественно, моё или мира?

ЛАХ.  А не разделяет ли природный мир с человеком результат его падения?

ГЕР.    Ты хочешь сказать, что человек упал и потащил за собой весь мир?

ЛАХ.  Да!

ГЕР.    Это мнение часто высказывается в богословии, однако так проблему зла тоже не решить. Клык львицы не является отклонением от какого-то иного, прекрасного и доброго клыка. Клык есть клык. Он именно сотворён для того, чтобы разрывать живую плоть, чтобы убивать. Кто задумал клык львицы, кто создал его? Кто создал яд змеи? Кто создал пасть крокодила и акулы? Человек этого всего не создавал. Может быть, они самосоздались во время падения? Или само падение создало их? И какое отношение ко всему этому кровавому театру имеет человек? Ты видишь сам, что хищники были кем-то задуманы именно такими, какие они есть, они были разработаны в результате долгой работы, долгого совершенствования, которое, если угодно, можно назвать эволюцией, подобно тому как смышлёный конструктор улучшает своё изобретение. Если бы конструктором был Бог, то Он мог бы задумать любые машины, абсолютно любые, причём они все были бы таким же благими, как и Он, потому что ничего, кроме блага, произойти от Бога не может. Но те машины, которые существуют, были задуманы тем, кто не полностью благ и вполне допускает жестокость, насилие и зло в качестве функций своих машин. Опять получается, что Бога никак нельзя считать непосредственным создателем этого мира. Да, Бог оживотворяет этот мир своей жизнью. Да, Его любовь изливается на мир. И да, Он спасает всех нас, однако Он никак не мог этот мир создать.

ЛАХ.  А, может быть, и радость, и скорбь, и ненависть, и любовь являются лишь человеческими представлениями, вымыслами нашего ума, то есть иллюзиями?

ГЕР.    Существуют религии, философии, в основном восточные, которые утверждают именно это. И в некотором смысле они правы, потому что наш мир и в самом деле иллюзорен. Это пустота, которую наши души пытаются раскрасить собственным содержанием.

ЛАХ.  Да, ты говорил. Я помню.

ГЕР.    Однако такие теории, даже если в них и содержится доля правды, не могут решить проблему зла. Мы можем назвать зло иллюзией, но эта иллюзия весьма реальна для нас. Будешь ли ты чувствовать меньше жалости к больному, которого мучают нереальные, выдуманные кошмары? Будешь ли ты меньше сострадать женщине, которая шла ночью по улице и едва не умерла от сердечного приступа, приняв тень, скользнувшую по стене дома, за убийцу? Теософы утверждают, что адские муки лишь кажутся страдальцам вечными, а на самом деле они длятся лишь несколько минут. Ну и что с того, что они длятся несколько минут? И кто их исчисляет, эти минуты? Для страдальца они вечность, он-то воспринимает время по-своему! Ему всё равно, сколько времени прошло «на самом деле»! Он ведь страдает не по твоим часам, но по своей вечности! Для Бога зло может быть иллюзией, но для нас-то это не так! Мы живём в реальных муках, мы умираем реальной смертью. И если Бог наделён состраданием, то Он может и должен был предотвратить это положение вещей!

ЛАХ.  Выходит, Бог не создатель?

ГЕР.    Нет, Лахес. Не создатель.

ЛАХ.  Но кто же тогда создал наш мир?

ГЕР.    Как сухое не может произойти от влажного, как тьма не может произойти от света, так же зло не может произойти от добра. Наш мир был создан другой силой, могущественной, однако объединяющей в себе добро и зло. Несовершенный мир является отражением своего несовершенного создателя. Мир не был испорчен после своего создания, но возник уже испорченным и несовершенным, потому что его создатель несовершенен. Любое создание, Лахес, несовершенно. Если бы оно было совершенным, то оно не было бы создано.

ЛАХ.  Смотри! Какая туча собирается там, над горой! Если она приплывёт сюда, то нам не поздоровится. У меня нет зонтика, да и ты одет легко.

ГЕР.    Не переживай. Ветер дует в другую сторону.

ЛАХ.  Что за туча! Как жидкий свинец! И корка на нём, чёрная, дающая трещину то здесь, то там, а под коркой кипит пламя!

ГЕР.    Эта туча так злобно вспыхивает, будто грозит расправиться с нами.

ЛАХ.  До сумерек ещё долго. Что-то я совсем разволновался.

ГЕР.    Может быть, хватит на сегодня?

ЛАХ.  Нет-нет! Ни в коем случае! Скажи мне вот что. Если Бог не является создателем нашего мира, то был ли этот мир вообще создан?

ГЕР.    Есть мыслители, которые говорят, что мир и вправду никогда не был создан, а существовал вечно, однако этого не может быть.

ЛАХ.  Почему?

ГЕР.    Потому что всё в этом мире конечно, а конечные части не могут образовывать бесконечное целое.

ЛАХ.  Ну да, формы конечны, но принцип может быть бесконечным.

ГЕР.    А Бог бесконечен?

ЛАХ.  Да.

ГЕР.    Сколько существует бесконечностей – одна или больше одной?

ЛАХ.  Есть лишь одна бесконечность.

ГЕР.    Видишь ли, если Бог не является создателем, то и принцип, управляющий существованием этого мира, не может быть бесконечным, поскольку нет иной бесконечности, кроме Бога. Всё в этом мире конечно, и принцип творения тоже конечен.

ЛАХ.  Тогда я повторю мой вопрос. Если Бог не создавал этот мир, то кто же его создал?

ГЕР.    Некто очень могущественный, но не Бог. Создатель нашего мира наделён огромной силой, но он не всесилен. У него великое знание, но он не всезнающ. В нём есть и немалое благо, но он не всеблаг. Создатель нашего мира неспокоен. Добро и зло перемешаны в его душе. Он не совершенен, поскольку он творит.

ЛАХ.  И кто же он, этот создатель?

ГЕР.    Древние называли его Демиургом, и я предлагаю называть его так же.

ЛАХ.  Почему же он не всесилен?

ГЕР.    Потому что тогда он имел бы власть над Богом, а это невозможно. Один лишь Бог всесилен, однако Бог не творит. Если Демиург – не Бог и если он творит, значит, он не всесилен.

ЛАХ.  А почему он не всезнающ?

ГЕР.    Потому что тогда он знал бы Бога, а знать Бога – значит быть Богом. Если бы Демиург знал Бога, то у него не было бы потребности творить.

ЛАХ.  Я не понимаю. Объясни мне: почему знать Бога – это быть Богом?

ГЕР.    Потому что Бог неделим. У Бога нет частей. Нельзя знать Бога частично, а если ты знаешь Бога полностью, то ты неотделим от Бога, поскольку лишь Бог обладает полным знанием самого себя. Знание Бога таково – ты либо знаешь Бога, либо нет. Это как беременность, уж прости меня за это сравнение. Женщина не может быть частично беременной. Она либо беременна, либо нет.

ЛАХ.  Но послушай, Гермоген! Существуют же мудрецы, которые знают Бога лучше, чем прочие люди! Нельзя же сравнивать Святого Августина с каким-нибудь охламоном!

ГЕР.    Нет, не так. И Святой Августин, и твой охламон обладают полным знанием Бога. Это знание находится внутри них, оно исходит от искры, дающей им обоим жизнь и разум, однако степень доступа к этому знанию у них различна. Искра охламона сияет не менее ярко, чем искра Святого Августина. В определённом смысле все искры – это одна искра.

ЛАХ.  Значит, потенциально каждый глупец – это Святой Августин?

ГЕР.    Да, и даже больше.

ЛАХ.  Думаю, нет смысла спрашивать, почему Демиург не вселюбящий. Ответ очевиден. Если бы он был вселюбящим, то он был бы Богом.

ГЕР.    И не потерпел бы зла, происходящего в мире.

ЛАХ.  А почему Демиург не полностью злой?

ГЕР.    Если бы Демиург был полностью  злым, то этот мир не смог бы существовать. Зло ничего не создаёт. Зло заключается в извращении добра. Оно может использовать вещи, которые сами по себе ни хороши, ни плохи, в своих, злых целях. Например, оно может брать метал и огонь, чтобы сделать из них оружие. Я скажу и больше. Если бы Демиург был полностью злым, то, создав мир, он уничтожил бы его собственными руками. Садист не может остановиться, но множит свои преступления, погружается всё глубже и глубже в свои навязчивые идеи, пока не обрушит зло на собственную голову. Но мы, наблюдая за дышащими машинами, которые созданы Демиургом, видим, что они были сотворены не для погибели, но для жизни. Каждая тварь приспособлена к своей среде обитания и собрана с величайшим вниманием и мастерством. Этот мир сотворён по чёткому замыслу, бесконечно превосходящему нашу способность постигнуть его. Наш ум, в его нынешнем состоянии, просто недостаточно силён для таких постижений. Мы видим, что в мире есть порядок, явный порядок, хотя и поддерживаемый постоянным усилием, я бы даже сказал насилием. В этом порядке жизнь перемешана со смертью, добро со злом. Нет, Демиург не полностью зол. Он – художник.

ЛАХ.  Художник?

ГЕР.    Да. Я потрясён величием творения, даже оживотворённого не своей жизнью, освещённого не своим светом. Как можно не восхищаться Творцом, взбивающим серебристое молоко галактик, прочерчивающим грациозные орбиты планет? Как можно не изумляться, видя великолепное устройство птичьего крыла или находясь посреди поля, окроплённого бутонами маков? Как можно не поражаться, глядя на кита, когда он вздымается над лазурнейшей бездной, или на гепарда, который летит, как урчащая стрела, по янтарной равнине? А человеческое тело? Как изящно оно, как мудро устроено! Когда я думаю о тихой музыке женской красоты, и о радуге, текущей по небу, которое всё разоткано бисером дождя, и о стремительных ломтиках серебра, мелькающих в глубоком, чистом ручье, и о Юпитере, который горделиво, почти надменно вращается со своими галилейскими лунами, такими разными, такими упоительно мелодичными в своём безмолвном движении, то я смиряюсь, я чувствую благоговение. Как даже начать просто перечислять, не то что описывать, многообразные создания Демиурга, его величие, его великолепие, его дерзость? И всё же, чем больше я восхищаюсь его творением, тем с большей горечью я понимаю, сколько в нём насилия, и  жестокости, и смерти, и что иначе быть не может…

ЛАХ.  Но почему?

ГЕР.    Всегда по одной и той же причине – материя и дух несовместимы. Удерживать дух в материи – это всё равно что удерживать негасимую свечу в кувшине воды. Всё будет шипеть, бурлить, обжигать. Материя и дух, являясь противоположностями, не могут существовать без постоянного конфликта между собой.

ЛАХ.  Но ты ведь говорил, что материя сама является сгущённым духом!

ГЕР.    Да, я высказывал такое предположение. Сгущённый дух и жидкий дух – это противоположные состояния духа. Следовательно, между этими состояниями возникает конфликт. Все устремления духа, все его желания неизбежно наталкиваются на ограниченность материи, на её жёсткие рамки. Дух не подчиняется этим рамкам, но начинает бунтовать зло и жестоко, встречая такое же злое и жестокое сопротивление материи. Все человеческие дела отражают эту борьбу. Например, представления какого-нибудь народа о своей великой империи, доброй, прекрасной, счастливой неизбежно наталкиваются на ограниченность земных ресурсов, а также на другие, соседние народы, у которых имеются свои представления о благе и счастье. Народов много, а земля одна. И начинается противостояние, бойня. Идеи духа не ограничены, но материя, в которой идеи могут быть воплощены, имеет свой предел.

ЛАХ.  О каком пределе ты говоришь? А необъятные просторы вселенной?

ГЕР.    А у нас есть эти необъятные просторы? У нас есть лишь этот маленький шарик, и у других существ есть их маленькие шарики. Каждый сидит в своей клетке, имея только её, эту клетку, и ничего более.

ЛАХ.  Вот если бы каждому народу выдавали по планете, то не было бы никаких войн!

ГЕР.    Боюсь, во вселенной не хватило бы планет, Лахес. Потом пришлось бы выдавать по планете каждой кучке людей, потом каждой семье, потом каждому отдельному человеку, а потом каждой мысли в голове каждого человека, а этих мыслей несметное множество и они конфликтуют одна с другой. Все попытки духа воплотиться в материи, все попытки жидкого остаться жидким в густом веществе, заканчиваются одинаково, а именно насилием, жестокостью и смертью.

ЛАХ.  Но Демиург достаточно умён, чтобы понимать это!

ГЕР.    Он понимает.

ЛАХ.  Тогда почему же он творит?

ГЕР.    Возможно, он хочет быть Богом.

ЛАХ.  Но ведь это невозможно!

ГЕР.    Конечно, невозможно. Он может стать Богом, только если вернётся к Богу, но это означало бы прекратить всякое творчество, отказаться от осознания себя самого в качестве отдельного, всесильного существа. Поэтому Демиург и пытается стать Богом, захватывая то, что принадлежит Богу, что в некотором смысле и является Богом, я говорю об искрах, и присваивая эти искры, запирая их в материи, которую он сгущает силой своей мысли.

ЛАХ.  Демиург материален?

ГЕР.    Если он материален, то его материя очень тонка. Ты не смог бы её потрогать или уловить каким-нибудь прибором. Я думаю, что Демиург – это, прежде всего, ум.

ЛАХ.  Значит, весь этот мир, вся эта вселенная служит одной-единственной цели?

ГЕР.    Да, быть ловушкой для искр.

ЛАХ.  Но почему тогда Демиург создаёт всё более сложные клетки, всё более сложные машины, способные постигнуть мир и, возможно, вырваться из него?

ГЕР.    Можно дать на это двоякий ответ. Во-первых, Демиург – художник. Любой поэт, любой живописец, любой архитектор знает, какая мощная тяга к созиданию царит в душе творца. Я никогда не доволен достигнутым. Я хочу большего. Как только что-то завершается, оно становится неинтересным, даже отталкивающим. Я жажду всё более великого, всё более яркого, и сложного, и замысловатого. Я тружусь и тружусь. Я не могу остановиться. Порой мне кажется, что предел достигнут, и тогда я впадаю в оцепенение. Но я снова начинаю дышать, оживать, вздрагивать, уже под властью нового замысла, новой идеи, не отпускающей меня до тех пор, пока я не убью её, дав ей жизнь. Таковы люди-художники. Они все одержимы, в большей или меньшей степени. Это как наркотическая зависимость. Раз начав, уже нельзя остановиться. Твоё собственное искусство действует против тебя, потому что твоё творение, по мере того, как оно совершенствуется, требует всё большей независимости от тебя. Именно поэтому произведение искусства вызывает большее число интерпретаций, чем предусмотрено его создателем. Если мы, люди, таковы, то что же можно сказать о величайшем из художников мира, о Демиурге? У него такая же одержимость. Если бы он был всесильным, то он смог бы лучше управлять своими творениями, которые своим постоянным совершенствованием влекли бы его к более возвышенным вещам. Созданные машины становятся всё более сложными. Демиург делает ошибки, он учится на них. Миллионы и миллионы конструкций возникают и развиваются в его уме, и каждая из этих конструкций поддерживается усилием его мысли. Бывает, что Демиург разочаровывается в некоторых своих творениях и уничтожает их. Другие ему нравятся, и он трудится над их улучшением. Этот процесс динамичного становления мира, как я уже говорил, вполне можно назвать эволюцией.

ЛАХ.  А потом Демиург создаёт человека.

ГЕР.    Да. Пока это самая сложная машина, которая обладает способностью к познаванию – и неповиновению.

ЛАХ.  Но не считает ли каждый создатель своим величайшим достижением то творение, которое способно жить собственной, независимой от него жизнью, и даже противостоять своему творцу?

ГЕР.    Возможно. Однако я думаю, что люди доставляют своему создателю больше хлопот, чем ему хотелось бы. Люди способны освободиться, потому что в человеческом уме есть множество открытых дверей.

ЛАХ.  Ты сказал, что ответ на мой вопрос двоякий.

ГЕР.    Да. Во-вторых, искра не принадлежит миру материи. Она – чистый дух, а подобное всегда стремится к подобному. Искра, по природе своей, заставляет материю разжижаться, так сказать, утрачивать свою плотность и возвращаться к Богу. Когда Демиург уловляет искры в материи, то он попадает в собственную ловушку, потому что ему приходится создавать всё более сложные машины, способные противостоять растущему изнутри давлению.

ЛАХ.  Что это за давление?

ГЕР.    Давление души. Видишь ли, Лахес, нет человеческой души, нет животной души, но есть одна душа, запираемая в разнообразных телах, животных и человеческих. Душа эта всё более просветляется, и всё более замысловатые ловушки требуются для того, чтобы удерживать её взаперти. По мере просветления ума требуется всё более сложный мозг, чтобы ограничивать этот ум. А чем слабее тварь в духовном отношении, тем более простая клетка нужна для того, чтобы держать эту тварь в неволе. Некоторым животным достаточно картонной коробки. Другим требуются мудрёные клетки, с крепкими прутьями, с хитрыми замками. А людей надо запирать ещё более надёжно и отуплять едой и удовольствиями, потому что иначе они сбегут. Вот оно, это ужасное противоречие в самом творце – стремиться ко всё большей сложности, даже любить эту сложность, и одновременно бояться, что она обратится против тебя.

ЛАХ.  Понимаю.

ГЕР.    К тому же машины, создаваемые Демиургом, несмотря на всю их мудрёность, не держатся долгое время. Ни творение, ни тварь не вечны, а вечен один лишь Бог. Единственное решение, доступное Демиургу, состоит в том, чтобы поддерживать некое подобие вечности постоянной заменой старых машин новыми. Материальная конструкция быстро изнашивается, рассыпается в прах. Трагедия Демиурга, повторю, вызвана попыткой смешивания несмешиваемого, то есть духа и материи. Все конфликты нашего мира происходят от этой несовместимости. Любой шаг твари, выходящей за пределы инстинктов, запускает цепную реакцию бедствий. Такое множество тварей, которое присутствует и в этом мире, и во множестве других миров, может существовать лишь в компромиссе друг с другом. Только дух абсолютен и не требует никаких компромиссов, и всё же в любой твари он затуманен материей, он действует через посредство материи. Дух пытается вернуться к духу, преодолеть мощную иллюзию отчуждённости от своего источника, однако дух делает это средствами материи. Можно сказать, что, действуя в материи, дух уничтожает материю. В этом причина и войн, и революций, и любого зверства, творимого с лучшими намерениями. Но когда дух начинает пробуждаться, он оставляет младенческое младенцам и мёртвое мертвецам. Наши собственные тела прямо с момента своего рождения начинают распадаться. Вот как надёжна, как долговечна работа Демиурга! Его решение проблемы – постоянно заменять старые тела новыми, такими же хрупкими. Он торжествует в экстазе созидания. Он швыряет сперматозоиды – миллионы в одно лоно. Все они погибают, за исключением одного-двух. Он создаёт миллионы личинок, из которых выживет лишь горсть, а прочие умирают или становятся пищей другим организмам. Решение проблемы – просто создавать великое множество слабых тварей в надежде, что некоторым из них удастся выжить. Более простые существа создаются миллиардами. Это и обеспечивает выживание их виду, и даёт пищу более сложным существам, которых создавать и прокармливать уже не так просто, поэтому Демиург создаёт их в меньших количествах и менее охотно бросает на погибель. Однако и эти всё равно погибают и, более не поддерживаемые силой созидательной мысли, превращаются в зловонную массу.

ЛАХ.  А как Демиург творит?

ГЕР.    Как я только что сказал. Силой своей мысли.

ЛАХ.  Неужели?

ГЕР.    А почему тебя это удивляет? Мы ведь уже назвали материю сгущённым духом. Это единственное объяснение, которое не предполагает ни вечного существования материи, ни её происхождения от Бога.

ЛАХ.  Я не совсем понимаю.

ГЕР.    Формы, принимаемые материей, постоянно меняются, но вещество остаётся неизменным. Представь себе кусок пластилина, из которого лепят всё новые фигурки. Сегодня ты вылепил слона, завтра ты вылепишь дом, а послезавтра – птицу. Эти формы проявляются и распадаются в твоих руках, но пластилин остаётся пластилином. Принцип работы с материей примерно такой же, только он действует на неизмеримо большей арене, где огромное количество форм лепится и уничтожается постоянно.

ЛАХ.  Но сам пластилин, он-то вечен?

ГЕР.    Лишь Бог вечен. Поэтому логично предположить, что материя появилась в какой-то момент времени. Возможно, вместе со временем.

ЛАХ.  Но как это могло произойти?

ГЕР.    Бог не мог создать материю, потому что, повторяю, Бог ничего не создаёт. Думаю, материя выделилась из Демиурга, когда он отмежевался от Бога.

ЛАХ.  Но как же такое случилось? И почему Бог допустил это, прекрасно зная, к чему такое отмежевание приведёт?

ГЕР.    Это сложный вопрос, на который есть несколько ответов. Большинство религий мира не отягчены, впрочем, этой проблемой, потому что для них сам Бог является создателем всего сущего. Гностики предполагали, что произошла некая катастрофа, некая ошибка, в результате которой был запущен процесс творения. Но разве Бог может делать ошибки, допускать катастрофы? Великий гностик Валентин, учит, что Демиург появился в результате последовательных эманаций божественного света, который, отдаляясь от своего источника, постепенно плотнеет и теряет свою яркость. Манихеи верят, что зло существовало извечно, как отдельный принцип, не имеющий никакого отношения к Богу, и что материальный мир представляет собою смешение тьмы и света. Дуализм, предполагающий извечное существование двух начал, добра и зла, независимых друг от друга, даёт веское объяснение творению. Добро и зло как бы смешиваются в борьбе за полную власть, и вот это самое смешение приводит к возникновению всего сущего, наполненного противоречиями, добром и злом, светом и тьмой. Правда, я не могу полностью принять это учение.

ЛАХ.  Почему же?

ГЕР.    Потому что вечность не может быть свойственна двум противоположным явлениям. Если одно из них вечно и другое тоже вечно, то оба явления должны быть одинаковыми. Однако мы видим, что добро и зло противоположны друг другу. По этой причине я верю, что вечно лишь добро и что один лишь Бог существовал прежде, существует ныне и будет существовать всегда, за гранью времён и перемен. Всё прочее, включая зло, появилось во времени, даже вместе со временем. Как это произошло? Почему Демиург отслоился от Бога и начал творить? И, главное, почему Бог допустил такое? Вот вопросы, над которыми я долго ломал голову и, наконец, как мне кажется, нашёл объяснение.

ЛАХ.  Я очень бы хотел его услышать!

ГЕР.    Непременно. Только помни, что мы говорим о вещах божественных, которые нам трудно постичь нашим весьма неразвитым умом. Все наши объяснения будут неизбежно неполными, даже в чём-то ущербными.

ЛАХ.  Я прекрасно это понимаю.

ГЕР.    Дело обстоит примерно так. Представь себе, что ты стоишь у окна и любуешься прекрасным видом. Вдали млеют синие холмы, покрытые пастельной дымкой. Только что прошёл дождь – и на небе вспыхивает радуга, яркая, круглая, настолько плотная, что твой взгляд ощутимо прикасается к ней. Ты никогда не видел такой потрясающей радуги, никогда в жизни. Дома у тебя жена, дети, гости. Скажи мне, как ты поступишь? Останешься у окна и будешь наслаждаться в одиночестве или же позовёшь всех, кого только сможешь позвать?

ЛАХ.  Я, разумеется, закричу, чтобы все поскорее бежали ко мне!

ГЕР.    Вот именно. И ты это сделаешь инстинктивно, не думая?

ЛАХ.  Ну конечно!

ГЕР.    А скажи мне, почему ты так поступишь?

ЛАХ.  Сам не знаю! Наверное, потому, что радуга для меня станет ещё прекраснее, когда вместе со мной на неё будут смотреть близкие мне люди.

ГЕР.    Вот оно, Лахес, это стремление прекрасного делиться собою с другими! То же самое и с любовью, и с добром. Красота, любовь, добро, живущие в твоей душе, все они требуют ещё кого-нибудь, кроме тебя, все они процветают, когда одна душа разделяет их с другой. Красота требует излияния, любовь требует слияния, добро требует соучастия. Такова их природа. А попробуй представить себе Бога, совершенную любовь, непредставимую красоту, идеальное добро! Что было бы с этой любовью, если бы ей некого было любить? Что было бы с этой красотой, если бы никто не мог её воспринимать? И что было бы с этим добром, если бы ему не на кого было излиться? Поскольку изначально нет никого, кроме Бога, то по необходимости Бог любит сам себя, восхищается сам собой, делает добро себе самому. А для того, чтобы это было возможно, Бог воспринимает себя и как себя, и как не себя, понимаешь? Бог объективизирует себя самого. Можно сказать, что из Него как бы рождается некая эманация, великолепное излучение смысла, возвышеннейшее существо, на которое изливаются божественная любовь, добро и красота. Эта эманация и делает любовь, красоту и добро возможными, действенными. В любви есть изначально некий трагический для нас излом, состоящий в том, что любви необходимо отдавать, и должен быть некто, способный принимать отдаваемое. Вот это свойство любви является причиной возникновения всего сущего.

ЛАХ.   Но ты же говорил, что Бог ничего не создаёт!

ГЕР.    Это едва ли назовёшь созиданием. Это, скорее, осуществление себя самого, потому что без такого неделимого деления любовь не смогла бы любить, красота – быть красивой, а добро – быть добрым.

ЛАХ.  Ясно. Тогда объясни мне вот что. Если Бог всезнающий, то ведь Он должен был знать, что в результате этого Его осуществления появится, в конце концов, и наш мир, и многие другие миры, и зло, и страдание, и боль! Почему же тогда Он стал осуществлять себя самого? Почему Он не удержался от этого осуществления?

ГЕР.    Конечно, Бог знает всё, и Он прекрасно знал, что будет. Поэтому я и сказал, за неимением лучших слов, что в любви есть изначально излом, трагический для нас. В самой первой эманации Бога не было никакого насилия, никакого зла. Наоборот, любовь, получив объект, на который можно излиться, засияла, залучилась и стала по-настоящему любовью. Я излагаю это тебе, как некий рассказ, как последовательность явлений, развёрнутых во времени, но ты должен помнить, что всё это очень условно. То, о чём я говорю, не имеет ни времени, ни начала, ни конца. Оно всегда происходит, в каждое мгновение. Любовь любит любовь и так становится любовью. Красота воспринимает красоту и так становится красотой. Добро изливается на добро и так становится добром. Теперь подумай об этой первой эманации. Бог не может произвести нечто выше себя самого, потому что это невозможно. Бог не может произвести ничего, равного себе, потому что тогда получилось бы два Бога, между которыми не было бы никакой разницы, и, соответственно, ничего не было бы произведено. Значит, Бог может произвести только то, что ниже Его, какой бы ничтожно малой эта разница ни была. Только тогда возможно существование отдающего субъекта и воспринимающего объекта. Но ведь эта первая эманация тоже является почти Богом, в ней тоже есть и любовь, и красота, и добро, которым тоже необходимо осуществиться, излиться на кого-нибудь!

ЛАХ.  Почему же им нельзя излиться обратно на Бога?

ГЕР.    Они действительно изливаются обратно на Бога, но этого мало! Вот в чём трагедия, хотя пока и прекрасная трагедия! Что ты можешь дать тому, кто имеет всё? Как ты можешь заботиться о том, кто ни в чём не нуждается? Тебе всё равно нужен кто-нибудь, кто стоит хотя бы чуточку ниже тебя, кто не имеет всего, что имеешь ты, кто нуждается в тебе! Вот и делается следующий шаг. Поскольку первая эманация тоже наделена созидательной силой, почти такой же невероятно мощной, как и созидательная сила Бога, то происходит вторая эманация, которая осуществляет потенциал первой, а за ней и третья, и четвёртая, и пятая, и так далее. И в каждой эманации свет всё более тускнеет, отдаляясь от своего единственного источника, красота всё более слабеет, а добро всё более истончается. А там, где не хватает света, появляется что?

ЛАХ.  Тьма.

ГЕР.    Правильно, Лахес. Тьма не как нечто созданное, а как недостаток света. В конце концов света становится так мало, что кажется, будто бы его нет и вовсе, но это не так. Свет всегда есть, просто в некоторых эманациях он очень слабый. Так же и зло возникает, повторяю, не как нечто созданное, а как недостаток добра, и безобразие появляется, как недостаток образа, то есть красоты.

ЛАХ.  А сколько этих эманаций?

ГЕР.    Вероятно, огромное количество! Каждая из них порождает следующую, чуть ниже, чуть слабее, чуть мутнее – и так мы, наконец, приходим к нашему миру.

ЛАХ.  Самому слабому и мутному?

ГЕР.    Думаю, что нет. Наш мир – лишь одно звено в этой очень длинной цепи. Я уверен в том, что существует множество миров, которые хуже нашего.

ЛАХ.  Но как же нам дотянуться до Бога, если Он отделён от нас таким огромным количеством эманаций?

ГЕР.    А никуда дотягиваться не нужно, потому что свет, пронизывающий все эманации, все миры, и есть Бог, и Он не отделён от нас никаким расстоянием, кроме протяжённости нашего внутреннего помрачения.

ЛАХ.  Получается, Демиург, создатель нашего мира, и есть одна из тех эманаций, которые последовательно исходят от Бога?

ГЕР.    Видимо, да. Демиург – это сильно помрачённая версия Бога, если можно так выразиться. Помни, что человеческий ум не в состоянии глубоко осознать эти возвышенные, сложные вещи, поэтому нам приходится пользоваться грубой моделью, развёрнутой во времени.

ЛАХ.  Я понимаю, насколько я могу понять. Но скажи мне, почему Бог не остановит этот процесс эманаций, зная, что они приводят к возникновению зла и мрака?

ГЕР.    А как ты это видишь? Как Бог может это остановить?

ЛАХ.  Просто взять и прекратить всё усилием воли!

ГЕР.    То есть поубивать всех? Принудить эманации остановиться? Подчинить всё своему желанию?

ЛАХ.  Ну да!

ГЕР.    Тогда, Лахес, Бог был бы насильником, даже злодеем. Это ведь Бог видит, что та или иная эманация подвержена злу, а для самой-то эманации это вовсе не так. Она видит сама себя по-иному, и заставлять её менять взгляд на себя саму, пресекать её действия было бы чистой воды насилием, а Бог на насилие не способен. Бог не может сломить ничью волю. Так же и любая более светлая эманация не может сломить волю эманации более тёмной. Давай проведём немного грубое сравнение. Представь, что мы имеем дело с алкоголиком. Конечно, только мы, с нашей точки зрения, понимаем, что он алкоголик, он же в своих собственных глазах – человек вполне нормальный, который иногда выпивает, это правда, но в любой момент может остановиться, просто пока не хочет. Мы видим, что этот человек вредит сам себе, что он погибнет, в конце концов, и мы понимаем, что нужно что-то сделать. А что можно сделать? Отобрать у него спиртное? Запереть его в тюрьму или лечебницу? Бить его каждый раз, когда он потянется к стакану? Ты думаешь, мы этим хоть чего-нибудь достигнем?

ЛАХ.  Нет, конечно. Единственное, чего мы можем достигнуть – это противоположного результата. Бедняга станет ещё более жаждать того, чего он лишается, и ненавидеть нас лютой ненавистью.

ГЕР.    Вот видишь! Мы можем и бить этого человека, и отнимать у него деньги, чтобы он не пил, и насиловать его волю – мы достаточно сильны для этого. Но мы этого делать никогда не станем, потому что мы более умны, чем этот человек, и видим его ситуацию гораздо яснее, чем видит её он сам.

ЛАХ.  И что же будет?

ГЕР.    Он либо погибнет, на что он имеет полное право, либо сам, постепенно, очень медленно придёт к осознанию своего положения и сам, своими силами, подавит в себе свою страсть. А мы ему в этом поможем, заботливо, мягко, не гоня его – если ему вообще можно помочь… Если человек сам не захочет исправиться, то его не исправишь никакими силами, никакими лекарствами, но только погубишь его и сам станешь злодеем.

ЛАХ.  И не говори.

ГЕР.    Примерно то же самое происходит и с эманациями. Бог достаточно силён, чтобы сделать всё что угодно, но Бог не будет совершать зла и насилия, а именно злом и насилием являются попытки сломить чью-нибудь волю. В итоге мы имеем вольное излияние эманаций, вольное творчество, безудержное созидание миров, где зло перемешано с добром, тьма со светом, а ненависть с любовью.

ЛАХ.  Как интересно! И как трудно осознать, что всё вокруг нас – мысль!

ГЕР.    А вот это мне объяснить гораздо проще.

ЛАХ.  Проще?

ГЕР.    Ты живёшь в окружении вещей, которых когда-то не было. Вокруг тебя столы, стулья, часы, дома и тысячи других объектов, которых природа не создавала. Их создали люди. Сначала в их головах появились идеи, а потом люди обработали материю таким образом, чтобы она соответствовала этим идеям. Люди – не самые умные существа во вселенной, и всё-таки они способны создавать сложнейшие машины. А ты можешь себе представить, на что способен по-настоящему мощный ум? Сила сосредоточенности этого ума такова, что материя подчиняется ему беспрекословно, ведь материя сама является сгущением этого самого ума. Демиург задумывает почти бесконечное количество конструкций, начиная, скажем, с вируса или цветка, и кончая галактиками, пылающими светилами. Демиург поддерживает эти конструкции непрерывным усилием своей мысли. Творение – это не единовременное событие. Это непрерывный процесс. Не только новые вещи, новые организмы создаются каждое мгновение, но и те, что уже были созданы, подтверждаются, так сказать, в своём существовании непрерывным усилием воли своего создателя. Это и есть та воля, которую почувствовал Шопенгауэр, беспощадная, непримиримая воля Демиурга, движущая миром явлений, это и есть та энергия, которую мы воспринимаем, как материю.

ЛАХ.  Но ведь Шопенгауэр не признавал за этой волей никакого самосознания!

ГЕР.    Мне кажется, хитрый немец немного недоговаривал, предоставляя читателям самим делать некоторые выводы. Нужно уметь читать его между строк.

ЛАХ.  Получается, ты и я…

ГЕР.    Нас непрерывно думают, и поэтому мы существуем. Мы создаёмся каждое мгновение. Всё в нас постоянно меняется. Каждую новую минуту мы уже немного другие. Ты, каким я вижу тебя сейчас, в буквальном смысле не тот Лахес, которого я помню ребёнком. Твоё тело изменилось или, точнее сказать, было заменено полностью, каждая его клетка.

ЛАХ.  Но вещи, создаваемые людьми, не нуждаются в таком непрерывном воссоздании! Дом, раз построенный, будет уже стоять сам по себе!

ГЕР.    Нет, не будет. Без ремонта, без постоянного ухода он рано или поздно обветшает, а затем рухнет на землю. Всё, что создано людьми, тоже нужно постоянно поддерживать в созданном состоянии. Мы продлеваем существование рукотворных вещей, но мы не делаем их вечными. Так же и в природе всё нуждается в поддержке, но всё равно этот мир когда-нибудь исчезнет, как, я уверен, исчезло множество миров, существовавших до него.

ЛАХ.  Ты полагаешь?

ГЕР.    Огромное множество миров, и до, и после нас. Галактики, цивилизации накладывались друг на друга, смешивались, разделялись. Из скольких людей, живших до тебя, любивших до тебя, сделан ты сам? Те же самые частицы, из которых теперь сложено твоё тело – кому они принадлежали до тебя? Рыцарю, принцессе, дракону, лучу солнца? Эти твои голубые глаза, откуда они взялись? Часть их вещества могла прилететь из другой галактики, или с Луны. А, может, это вещество уже было здесь, когда наша планета выплавилась из плеска раскалённой лавы?

ЛАХ.  От этих мыслей у меня голова идёт кругом, Гермоген! Я даже не могу представить себе Демиурга! Он кажется мне таким огромным, таким могущественным, таким…

ГЕР.    Божественным?

ЛАХ.  Да, божественным!

ГЕР.    Тебя впечатляют большие размеры, Лахес. Уверяю тебя, что вошь на твоей голове, если бы она там сидела, тоже могла бы подумать, обладай она умом, что ты поистине огромен, и у неё тоже голова пошла бы кругом!

ЛАХ.  Но…

ГЕР.    Когда ты смотришь на муравья, ползущего по кирпичной стене, это зрелище не кажется тебе грандиозным. Однако для самого муравья кирпичная стена, нет, каждый кирпич – это бескрайняя равнина, полная опасностей. Подобным образом и наша Земля представляется тебе огромной планетой, однако для более могущественного существа она – лишь комочек влажной пыли. Размер весьма относителен. Творение может и не являться таким огромным и сложным, каким оно представляется нам. Всё зависит от того, кто и как смотрит. И не забывай, что Демиург – существо духовное, а у духа нет размеров. Дух объемлет всё, и нет для него ничего безграничного.

ЛАХ.  А жизнь?

ГЕР.    Жизнь есть везде, как в одушевлённых, так и в неодушевлённых вещах, из которых состоят одушевлённые. Каждая вещь развивается и возносится к Богу. Всё творение плещет и умиротворяется в ненарушимом покое вечности.

ЛАХ.  Я хотел спросить о самой жизни. Она тоже создана Демиургом?

ГЕР.    Жизнь как таковая не может быть создана. Жизнь – это не вещь. Это принцип, вечный и нематериальный. Кто вечен? Один только Бог. Значит, жизнь и есть Бог. И если Бог совершенен, то и жизнь совершенна. Если же она совершенна, то она не была создана. Демиург не может создавать жизнь, потому что тогда он создавал бы Бога, что невозможно.

ЛАХ.  Ну а сам Демиург живой?

ГЕР.    Безусловно.

ЛАХ.  А он живой собственной жизнью или жизнью Бога?

ГЕР.    У него, как и у любого другого существа, нет и не может быть собственной жизни, поскольку вся жизнь принадлежит Богу и одному Богу. Мы уже говорили о том, что Демиург не полностью зол. Когда я наблюдаю за творением, я вижу разум, я вижу интеллект и поразительный гений, а ещё я вижу заботу творца о своих тварях, его стремление приспособить их как можно лучше к той среде, в которой они живут, защитить их от вреда. Однако всё творение пронизано жестокостью и смертью. Оно так подвижно именно потому, что является смешением противоположных сил, созидания и разрушения. Я вижу заботу о видах и нерадение об отдельных особях. Природа весьма расточительна. Индивидуум ничего для неё не значит. Природа заботится лишь о том, чтобы существовал вид, масса. Когда во время миграции муравьи доползают до канавы, преграждающей им дорогу, то они охотно бросаются в неё и заполняют её своими телами, чтобы остальные муравьи смогли пройти по ним. Для природы отдельная тварь не имеет значения. Тварь полностью заменима и легко приносится в жертву ради существования вида. Почему? Да потому что тварь – всего лишь машина. Тот принцип, который оживотворяет её, та искра, которая даёт ей дыхание, погибнуть не может. Когда гибнет одна машина, одна подвижная тюрьма, которая заключала в себе искру, то новая машина уже готова заменить собой прежнюю. Демиург относится внимательней к более сложным организмам, потому что эти машины труднее изготавливать и обслуживать. Он также производит их в меньших количествах. В природе гораздо больше муравьёв, чем слонов. Более развитые твари производят более ценное и менее численное потомство, однако принцип отношения творца к твари всегда остаётся прежним.

ЛАХ.  То есть, жестоким и прагматичным?

ГЕР.    Да, в значительной степени. Нужно хорошо понимать, что Демиург – не злой, вернее, не только злой. Часто гностики изображают его злым, бессердечным существом, которое специально вредит своему творению. Но это не так. Было бы неправильно считать Демиурга злодеем. Очевидно, что он знает и жалость, и сострадание. Мы видим, с какой заботой, с каким пониманием и даже с некоей любовью он приспосабливает своих тварей к существованию в мире. Но даже если в Демиурге и есть эта жалость и любовь, то она совершенно перекрывается соображениями сухими, прагматичными. Взять, например, самку богомола, которая отъедает голову самца сразу же после совокупления. Если у Демиурга и есть некая жалость к этому самцу, к этому несчастному богомолу, то жалость легко уступает место практичности. Самка родит сто или даже триста новых богомолов. Что по сравнению с ними, свежими, новыми, один-единственный богомол, уже поживший своё? Притом самке нужно подкрепиться, ей нужна еда, чтобы яйца в ней начали крепнуть и расти. Зачем заставлять её бегать за добычей, возможно, не найти её и погибнуть от голода и усталости вместе со всем будущим потомством? И что по сравнению с этим жизнь какого-то одного богомола, который уже выполнил свою биологическую задачу? Естественно, он легко приносится в жертву. А представь себе сто пятьдесят антилоп, которые, высоко поднимая ножки, переходят через реку, а в реке лежат пять крокодилов. Они поймают пять антилоп, а сто сорок пять перейдут на другой берег. Для каждой отдельной антилопы вероятность быть съеденной крокодилом очень мала. Конечно, это малое утешение тем антилопам, которые будут пойманы и погибнут страшной смертью. И, тем не менее, каждая отдельная антилопа подвергает себя относительно малому риску, переходя через реку. Там нет никаких эмоций. Крокодилам нужно кушать, антилопам нужно перейти через реку. Создатель особенно не дорожит каждой отдельной антилопой и не желает спасти всё стадо. Тут прагматизм, чёткая математика. И подобное отношение творца к твари мы видим повсеместно. Если бы мы были в полной гармонии с Демиургом, если бы мы разделяли его отношение к вещам, то мы не чувствовали бы никакого протеста против этого. Мы утверждали бы, что такое устройство мира разумно и прекрасно. Люди, более близкие к Демиургу, так и думают, но далеко не все. Почему многих из нас возмущает это утилитарное, холодное отношение к живым тварям? Значит, в нас есть нечто, что не находится в полном согласии с нашим творцом, что требует немалого усилия ума, немалого увещевания для того, чтобы принять его методы, его отношение к нам, живым существам. Когда ты видишь удава, который сдавливает, а потом безобразно заглатывает свою бедную добычу, ты смотришь на это с удовольствием или с отвращением? О чём ты думаешь? О том, как это всё прекрасно и разумно, и какой любовью наполнена природа? Или же ты начинаешь убеждать себя в том, что это необходимо, что дикий мир так устроен, что жизнь такова – то есть замыливаешь своё сострадание, своё возмущение всяческими рациональными доводами? Да, Демиург прекрасен в своих творениях, но совершенно лишён жалости и морали. Если бы мы были такими же, как он, то мы бы испытывали удовольствие от созерцания жестокости природы. Почему же мы чувствуем отвращение? Что в нас есть такого, что не соответствует нашему творцу? Значит, в нас, которых воротит от зверства, повсеместно царящего в природе, так что мы должны доводами ума успокаивать возмущение и сострадание, есть что-то, что не находится в полной гармонии с Демиургом. Если бы мы были в полной гармонии с миром, который Демиург создал, мы принимали бы этот мир, как принимают его все твари, не наделённые разумом. Нам видно, что ворона, например, не протестует против того, что она ворона, и лев не протестует против того, что он лев. Они все выполняют своё биологическое предназначение. Лишь человек не принимает этот мир полностью, лишь человек протестует против жестокости природы, а иногда и против того, что он – человек. И лишь человек, возможно, в качестве скрытого, неявного ему самому протеста, разрушает среду своего обитания. Ни одно живое существо так не поступает. И в Библии та же самая логика, что и в случае с богомолом. Да, я отнял детей у Иова, так я дам ему новых детей, ещё большее количество детей! Но дети – это ведь не коровы, не овцы и не бараны, которых можно заменить, возместить. А жена Иова? Она слишком стара, чтобы нарожать новых детей. Значит, они родятся не у неё, а у какой-нибудь наложницы. Выходит, она просто потеряла всех, кого родила, кого любила, без какого бы то ни было возмещения. А сами дети, так страшно, так жестоко убитые? Кто вернёт им жизнь, кто возместит им юность? Зачем они-то пострадали? Чтобы доказать благочестие их отца? Ты видишь сам, что у Демиурга, при всём его могучем интеллекте, нет понимания этих вещей, и в некотором смысле Иов превосходит своего творца и мудростью, и любовью, и состраданием. Почему мы наделены этим более высоким пониманием? Потому что мы всё-таки принадлежим некоему иному миру, а не тому, в котором сейчас находимся.

ЛАХ.  У меня была кошка, которую звали Фано. Милое, умное существо. К сожалению, она родилась не совсем здоровой. Ветеринар, тоже милая, умная женщина, предложила мне усыпить котёнка, но я не смог. В итоге Фано кое-как протянула свой долгий кошачий век. Думаю, эта жизнь была для Фано мало приятной, и, вполне возможно, ей было всё время больно. Я до сих пор не уверен в том, правильно ли я поступил, когда своим состраданием, своей слабостью обрёк это существо на долгую и мучительную жизнь. В природе у Фано не было бы никаких шансов на выживание. Она быстро бы погибла. Да, это было бы жестоко и бессердечно, но в этом было бы и некое милосердие, возможно, более высокое и холодное, чем у меня. Мы возимся с больными, старыми людьми, потому что мы любим их, потому что мы не можем их убить. Руководствуясь нашими представлениями о морали, мы продлеваем им жизнь, а вместе с жизнью продлеваем их страдания. Но природа не возилась бы с ними. Они бы очень быстро погибли, они были бы стёрты, вместе со всеми своими бедами.

ГЕР.    Правильно, Лахес. И разве ты не видишь тут противоречия между тем, что такое мы и что такое природа? В нас нет этой холодной прагматичности, этой бессердечной арифметики выживания. Да, в жестокости есть своё милосердие, ты прав, как и в Демиурге есть нечто божественное. Но мы не находимся с устройством мира в полной гармонии. Чем более открываются наши глаза, тем более мы протестуем против этого устройства. Ты вот спас Фано, и она прожила, как ты говоришь, долгую кошачью жизнь. Но в каком состоянии, в каких страданиях? Ты не знаешь. Ты просто не смог отдать её на смерть. А Демиург даже и не сомневался бы. Ему было бы совершенно естественно погубить Фано, избавиться от неё, как от чего-то бесполезного. Фано прекратилась бы ещё котёнком, и её страдания прекратились бы вместе с ней. Ты видишь, наша мораль не приспособлена к тому, чтобы действовать в этом мире. Она не соответствует образу действия этого мира, поэтому противоречие между ним и нами неизбежно.

ЛАХ.  Я вынужден согласиться. Бывает, что природный мир и во мне вызывает отвращение. Но всё-таки тут есть несколько сложностей.

ГЕР.    Каких же? Давай их рассмотрим, чтобы не оставалось ничего непонятного.

ЛАХ.  Можно заявить, что мир всё-таки создан Богом, и Бог сделал то, что Ему было угодно. А ты кто такой, чтобы выражать недовольство тем, что ты лично не создавал?

ГЕР.    Да, я часто слышал это возражение, эту апелляцию к некоей высшей причине, к абстракции. Но тогда получается, что Бог, во-первых, чудовищный насильник и злодей, который заставляет свои же создания мучиться, умирать и быть там, где они быть не хотят, и делать то, чего им не хочется делать, а, во-вторых, Бог носит противоречие в самом себе.

ЛАХ.  Какое противоречие?

ГЕР.    Он ведь создал и меня, и мой ум, а именно этот ум и не принимает устройство мира. Если мой ум не соглашается с умом Бога, значит, Бог создал то, что отрицает Его самого, и если я всё-таки являюсь творением Бога и в некотором, пусть и самом ничтожном смысле, самим Богом, то в Боге возникает противоречие. Значит, Бог перестаёт быть гармоничным и совершенным, а становится чем-то другим, чем-то, разрывающимся в самом себе, навязывающим самому себе то, что Он сам же и отвергает.

ЛАХ.  Можно сказать, что ты просто не видишь всей картины, а именно, что мир на самом деле устроен прекрасно. Если бы ты встал на место Бога, если бы ты вышел за рамки своего ограниченного кругозора, то ты увидел бы, что мир хорош весьма.

ГЕР.    Итак, ты считаешь, что есть некая точка зрения, с которой насилие, зверство и мерзости материального мира вдруг оказываются прекрасными? Предположим, что на равнине идёт битва. Люди гибнут, убивают, истекают кровью. Это зрелище вызывает в тебе ужас и отвращение. А тебе предлагают не обращать внимания лишь на одну эту равнину, но подняться ввысь и окинуть взором всю землю, нет, даже всю солнечную систему, а потом и всю галактику. Какой ничтожной эта равнина представится с такой высоты! Она даже и вовсе перестанет существовать, а, может быть, и сольётся со всеобщей картиной космической гармонии, станет частью прекрасного вселенского узора, крохотной частью! А теперь скажи это тем людям, которые гибнут в битве. Скажи им, что они на самом-то деле не видят общей картины, что на самом-то деле их страдания – лишь крохотная часть прекрасной картины вселенной. Ты действительно полагаешь, что из множества безобразных частей можно сложить нечто прекрасное или что безобразное может быть частью прекрасного? Для каждого отдельного существа, брошенного в боль, страдающего от мучений, существует лишь та вселенная, которая заключена внутри него самого, и если в этой маленькой вселенной нет гармонии, то как может быть гармония в большой вселенной, которая вся состоит из маленьких?

ЛАХ.  Тут можно возразить, что упомянутая тобой битва – это проявление природы, так же, как и самка богомола, отъедающая голову самцу – это проявление природы. А ты привносишь в природу свою, человеческую мораль, своё суждение о правильном и неправильном. В природе нет морали. Самке нужно покушать, а самец уже выполнил свою, как ты говоришь, биологическую задачу. Теперь он становится едой для будущего поколения богомолов. Это простая практичность и даже эффективность.

ГЕР.    Но разве я сам не являюсь частью природы? Если я сам не принимаю то, что я вижу, не значит ли это, что природа заключает в себе самой некую часть, которая эту же природу не принимает? Если во мне самом копится отвращение при виде нескончаемого насилия, этого пожирания тварями друг друга, то откуда это отвращение берётся? Если бы всё было гармонично и естественно, то ни я сам, ни пожираемая добыча не испытывали бы ни отвращения, ни боли, но спокойно принимали бы существующий порядок вещей таким, каков он есть, однако этого не происходит. Мы возвращаемся к прежнему возражению. Если в некоем явлении существует надлом, конфликт между составляющими это явление частями, то явление не может быть прекрасным и гармоничным, и, следовательно, не может быть порождено чем-то прекрасным и гармоничным.

ЛАХ.  Тогда остаётся ещё один довод. Можно сказать, что природа находится в падшем состоянии, поэтому и происходит всё это безобразие, всё это насилие. Но раньше, до падения природы, в ней не было ничего подобного.

ГЕР.    То есть львы ходили без когтей, а розы росли без шипов?

ЛАХ.  А почему бы и нет? Или же когти и шипы выполняли какую-нибудь иную, прекрасную функцию.

ГЕР.    Возможно, так и было. Возможно, так и не было. Это ничего не меняет, потому что мы имеем дело с той природой, которая существует сейчас, и мы не принимаем природу сейчас, а не в каком-то её прошлом, воображаемом состоянии. Это всё равно что смотреть на бандита, убивающего людей, и говорить, что когда-то этот бандит был прекрасным кудрявым мальчуганом и малевал вот этими кровавыми руками замечательные акварели. Что это меняет? Видишь, Лахес, как все эти умные доводы распадаются, если рассмотреть их внимательно! Можно найти ещё другие доводы, более умные, более замысловатые. Можно продолжать спорить и усложнять доводы, уже рассмотренные нами, но сама необходимость оправдывать природу, пытаться как-то объяснить, защитить её устройство говорит о том, что в природе не всё правильно, не всё прекрасно. Истинно прекрасные вещи не нуждаются в аргументах и защите. Они прекрасны безусловно и самоочевидно. Если тебе нужно убеждать самого себя в том, что какая-то вещь хороша, то, значит, она не так уж и хороша. Не правда ли?

ЛАХ.  Пожалуй что так.

ГЕР.    Но давай продолжим наше рассуждение. Когда ты видишь удава, который душит и заглатывает свою несчастную добычу, ты ведь смотришь на это не с удовольствием, как уже было сказано?

ЛАХ.  Нет, конечно. Это зрелище мне отвратительно, и мне жалко их обоих, и одну тварь, умирающую в таких страшных мучениях, и другую тварь, вынужденную жить такой безобразной жизнью.

ГЕР.    Почему же у тебя, который ничем помочь не может, есть сострадание, а у Бога, который может всё что угодно, этого сострадания нет? Представь, что удава задумал и сотворил Бог, для которого всё возможно и нет никаких ограничений. Он мог сотворить любых животных, с любой физиологией, так почему же Он выдумал таких тварей, которые вызывают в тебе отвращение? Почему имеет место несогласие между тобой и Богом? Получается, что вы думаете по-разному. Заметь, не чище и мутнее, не сильнее и слабее – но по-разному. Вы любите разные вещи, и Бог делает то, что ты любить не можешь. Какой ответ мы дадим на это? Весьма простой. То, что ты видишь вокруг себя, весь этот кровожадный мир, пронизанный жестокостью и зверством, не является творением Бога. У этого мира другой автор. Да, по-своему прекрасный. Да, по-своему милосердный. Но принципе чуждый, непонятный и неприятный тебе. Нет между вами гармонии, потому что в тебе существует нечто, что не принимает этот мир, что руководствуется иными, более высокими принципами, что отбрасывает на этот мир собственное сияние, отчего мир представляется красивым, как представляется красивой обшарпанная, заплесневелая стена, по которой скользит лунный свет.

ЛАХ.  Мы уже говорили об этом. Я помню.

ГЕР.    Молоко получается только из вымени, только из груди. Нет иного источника молока. Металл берётся только из руды. Нет иного источника металла. Солнечный свет струится только от солнца. Нет иного источника солнечного света. Подобным же образом разум, интеллект и забота, как проявление любви, могут исходить только от Бога, и нет у них другого источника. Это значит, что когда Демиург заботится о выживании своих машин, он заботится о них заботой Бога. Что бы Демиург ни любил, он любит это любовью Бога. Его разум есть Божий разум, которому он своим искажением не может вполне соответствовать. А самонадеянность, высокомерие Демиурга принадлежат лишь ему одному. Его жестокость – это его собственное качество. Он разрывается между добром и злом, созиданием и разрушением, жизнью и смертью, и нет ему покоя. Он живёт в завихрениях материи, которая непрестанно взбивается, вспенивается духом.

ЛАХ.  Но зачем же он творит? Зачем создавать такое огромное количество дышащих машин, а потом тысячелетиями сосредоточивать на них свою мысль? Ведь он мог бы просто существовать, сам по себе! Что им движет? Одиночество? Творческий импульс? Я вот не могу представить себе художника, который постоянно пишет и переписывает свои холсты, или поэта, который всё время переделывает свои стихотворения!

ГЕР.    Главная причина, Лахес, не столько одиночество или творческий порыв, сколько самонадеянность. Он хочет быть Богом и достигает своей цели таким вот способом.

ЛАХ.  Запирая Бога внутри машин?

ГЕР.    Да. Это безумно, но в таком безумии есть некая грандиозность, правда? Эта отчаянная попытка самообожествления вызывает к себе уважение.

ЛАХ.  Но зачем ему становиться Богом?

ГЕР.    Затем что он полон амбиций, полон гордыни. Более того, он болезненно нуждается в Боге.

ЛАХ.  Почему?

ГЕР.    Потому что в Боге жизнь, а без неё машины Демиурга никогда не будут живыми, никогда не поднимутся, не вздохнут. Они будут делать лишь то, что делают все трупы, то есть разлагаться.

ЛАХ.  Именно!

ГЕР.    Если бы материя не уловляла собою дух, то дело Демиурга было бы невозможным. А без творчества он сам был бы ничем. Всё лучшее в нём, красота, изощрённость мысли, любовь и сама жизнь, то есть все духовные качества, которыми он, безусловно, обладает и которыми наделяет своё творение – всё это происходит от Бога и не может произойти больше ниоткуда, потому что лишь Бог и один Бог обладает и сам является красотой, изощрённостью мысли, любовью и жизнью. А то, что происходит от Демиурга и прочих эманаций, стоящих выше и ниже его, есть принцип творения, умаление идеи формой, которая ей навязывается.

ЛАХ.  Но разве сам Бог, когда Он отделяет от себя самую первую эманацию, не запускает процесс творения?

ГЕР.    Ты уже спрашивал об этом. Это не столько творение, сколько осуществление себя самого. Проблема не в этой, самой первой объективизации Бога, но в последующих действиях эманаций, желающих тоже быть богами, в действиях, которые Бог не останавливает, потому что Ему чуждо насилие. Мы только называем первую эманацию Бога первой, потому что мы так мыслим, последовательно и поочерёдно, однако эта «первая» эманация уже заложена в самом Боге самим Богом. Без неё не было бы ни любви, ни заботы, ни красоты. Помнишь?

ЛАХ.  Ну хорошо. Мне это трудно осознать, но иногда, проблесками, я улавливаю общий принцип твоей мысли. Получается, Демиург приближается к Богу, захватывает частицы Бога и запирает их в темницу материи.

ГЕР.    Демиургу не нужно никуда приближаться. Всё, что ему нужно, уже находится в нём самом. Он – дух. А материя, из которой он творит, является, как я уже предположил, сгущением этого самого духа. Однако дух нельзя разделить на части. Нам это трудно понять, потому что мы мыслим, наблюдая за материей, и наши рассуждения обусловлены свойствами материи. А духовные процессы совсем другие. Одна и та же искра является и Богом, и непредставимо огромным количеством искр. Эта искра, одновременно единственная и множественная, находится и в одном месте, и повсюду. Ты уже наделён всей полнотой Бога, ты сам – это всё, что живёт во всех сотворённых мирах. Абсолют уже содержится в тебе. А цель и назначение твоей души – возвыситься над множественностью, над разобщённостью, осознать своё единство со всем и сбросить путы материи. Возвышение, выпутывание и есть процесс познания. Мир Демиурга – это клетка, сеть. Мир сотворён таким образом, чтобы уловлять искры в непрестанных кругах рождений, смертей и новых рождений. Но подобно тому, как тюремные стражи, охраняющие заключённых, сами живут в тюрьме, Демиург, будучи духом и уловляя свои создания, уловляет сам себя. И всё же он жив лишь потому, что оживлён тем же самым принципом, который оживляет всё прочее.

ЛАХ.  То есть Богом?

ГЕР.    Да, Богом и только Им. Посмотри на сотворённый мир, Лахес! Каждая тварь отягчена, придавлена нескончаемыми проблемами выживания, то есть удерживания жизни в некоей дышащей клетке. Так называемые низшие организмы проводят свой краткий век, выполняя навязанную им программу. Это даже не инстинкт, а именно программа. Затем, по мере развития этих тварей, а развитие неизбежно, они оказываются закованными в кандалы инстинктов. Искра сияет в них так же ярко, как и в тебе, и в Иисусе Христе, однако их души слишком неразвиты, слишком замутнены, чтобы созерцать эту искру. Жизнь так называемых высших организмов целиком наполнена проблемами добычи пищи, поедания пищи, переваривания пищи, поисками места для укрытия и рождения потомства, совокупления, зачатия, беременности, родов, кормления, опять-таки добычи пищи, теперь уже и для себя, и для потомства, пребывания в состоянии сна и, наконец, умирания. Чем более развита тварь, тем настойчивей она пытается вырваться за пределы этого круга материальных нужд. Некоторые высокоразвитые животные, например, дельфины или слоны, способны на действия, не полностью обусловленные нуждами выживания, однако всё равно жизнь этих тварей прикована к необходимости сохранять самих себя и производить на свет следующее поколение машин. Животные в дикой природе поглощены этими элементарными задачами. Таким образом, их искры удерживаются в плену животных тел в течение многих жизней.

ЛАХ.  Возможно, вечно?

ГЕР.    Нет, не вечно. Искра продолжает сиять, и неведенье их душ понемногу рассеивается, души растут, мрак постепенно тает, и глаза душ становятся чище и чище с каждой новой жизнью. Когда этих тварей уже нельзя удерживать в низшем животном теле, потому что их души стали слишком сложными, они рождаются в телах более развитых животных и так движутся наверх, пока не становятся людьми.

ЛАХ.  А потом наступает пробуждение?

ГЕР.    Не сразу и не обязательно. Некоторые пробуждаются быстро, а некоторые очень медленно. Некоторые не пробуждаются вовсе. Пока тварь находится в пленении своих первых человеческих тел, она остаётся преимущественно животным, и это не удивительно, ведь она прожила так мало человеческих и так много животных жизней! Её характер, её поведение всё ещё обусловлены инстинктами, привычками животного. Чтобы стать человеком, недостаточно родиться в человеческом теле. Нужно стать человеком внутри. Твоя душа должна стать душой человека. Однако мы постоянно видим человеческие тела, управляемые животными душами. В действиях подавляющего большинства людей видно обычное животное поведение, почти полностью подчинённое физическим нуждам, нуждам выживания. Урвать от жизни как можно больше, обмануть, перехитрить, создать себе логово, забеременеть, нарожать потомство, обеспечить его средствами к существованию – эти и подобные им устремления заполняют жизнь большинства человеческих существ. У них просто не остаётся ни сил, ни времени для того, чтобы заглянуть глубоко в самих себя, где сияет единственная истина, дающая освобождение из плена. А если у них и появляются свободное время и нерастраченная энергия, то они проводят это время и тратят эту энергию, опять-таки преследуя животные интересы. Они совокупляются, набивают желудок пищей, развлекаются и спят. Мы наблюдаем подобное поведение среди домашних животных, которым не нужно бороться за выживание. Коровы стоят и жуют. Овцы сбиваются в стада и перебегают с места на место. Собаки лают, чешутся и спят. Куры сидят на своих насестах или разгуливают по двору, поклёвывая землю, покрытую их собственными испражнениями. Эти существа лишь ненадолго обретают остроту восприятия и некую осмысленную энергию, когда подыскивают себе пару и выращивают потомство. Тогда, например, домашняя кошка меняется и целиком отдаётся своим новым обязанностям, заботясь о котятах, выкармливая их, защищая их согласно заложенному в неё инстинкту. А потом котята подрастают, и дремота возобновляется. Материнские инстинкты в кошке тают, слабеют и, наконец, пропадают, будто их и не было вовсе. И собственные дети становятся ей чужими.

ЛАХ.  Да, я видел это много раз.

ГЕР.    В дикой природе животные не могут позволить себе много дремать. Они слишком заняты выживанием. Но когда они живут рядом с людьми, дремота становится их основным, а порой и единственным занятием. Такой же точно удел навязывается и нам, и многие из нас именно так и живут. Вот, например, твои кошки, Лахес. Ты даёшь им убежище, ты кормишь их вместе с их котятами, ты защищаешь их от хищников. У этих кошек масса свободного времени. Как же они его используют?

ЛАХ.  Да никак. Валяются где-нибудь на солнышке, потягиваются и зевают.

ГЕР.    Вот именно. У животных нет понятия о высшем, а их мозг не способен к человеческому разумению. Но что сказать о людях, ведущих себя подобно твоим кошкам? Я имею в виду тех счастливцев, которым не нужно напрягаться, потому что они либо родились богатыми, либо кто-то обеспечивает их всем необходимым. Что делает большинство таких людей?

ЛАХ.  В основном то же самое, что и мои кошки.

ГЕР.    Когда такого человека вырывают из тисков борьбы за выживание, он считает это приглашением к большей прожорливости, более частым совокуплениям, более острым и дорогим развлечениям. Это особенно хорошо наблюдается в жизни многих отпрысков богатых родителей. Их время тратится на удовлетворение всевозможных аппетитов и тщеславия, на наркотики, алкоголь и секс. Их жизнь выбрасывается на помойку. Есть между них и такие, что тратят свой век прагматично, пытаясь удержать и приумножить родительское состояние. У такого человека нет времени взглянуть на небо, потому что он поглощён кучей своих мимолётно важных дел. Он будто держит в руках множество свёртков и боится какой-нибудь из них выронить. Возможно, именно поэтому богатыми часто рождаются люди, которые не развиты духовно. Их пленение легко даётся Демиургу и его демонам, потому что таких людей богатство пленяет гораздо лучше, чем пленила бы бедность. Ты только представь себе, чего достигли бы Бах, Микеланджело или Лермонтов, если бы им не нужно было бороться за выживание, кланяться всяческим властям, тратить своё бесценное время на добывание куска хлеба! Очень опасно позволить Микеланджело родиться богатым. Его душа, не стиснутая клешнями земных забот, может вознестись на высочайшую ступень и спасти не только себя, но и многих других людей, пробуждая их своим искусством. Гораздо безопаснее доверить богатство какому-нибудь вчерашнему животному, которое будет валяться у бассейна, потягивать коктейль, гоняться за самками или скакать по полям за лисой.

ЛАХ.  Или раздумывать о том, что нацепить на себя.

ГЕР.    Люди – это действительно высшие существа, но требуется много, много жизней, чтобы началось их пробуждение. В обычном цивилизованном обществе жизнь человека протекает примерно так. Человек рождается, живёт какое-то время со своими родителями, получает образование, по большей части формальное и бесполезное, потом подрастает, покидает родителей и тотчас загоняет сам себя во множество ловушек, тех же самых, в которых томятся его родители. Большинство людей полагает, что жизнь человека должна быть вот такой: жениться, нарожать детей, заботиться о них, работать, обеспечивать свою семью, потом состариться и умереть. Такая жизнь в точности соответствует жизни животного. Даже те люди, которые преследуют высшие цели, пианисты, скажем, или художники, часто занимаются не искусством, но ремеслом. Они трудятся ради обеспечения себя и своих близких средствами к жизни. У семейного человека, обременённого детьми, работой и целым ворохом обязанностей, просто нет ни времени, ни сил для внутреннего развития. Жизнь утекает от него, как стремительный поток, и вскоре он оказывается стариком, сидящим где-нибудь на скамейке в парке и утешающим себя какими-то там исполненными обязательствами, подросшими детьми, воспоминаниями, мечтами. Но что произошло в его жизни? Почти ничего не произошло. Духовная энергия была растрачена на то, чтобы поддерживать жизнь в плотяной клетке, рожать клетки для новых душ, а также есть, пить, совокупляться, спать и мечтать. Поразительно, как люди возводят в добродетель то, что должно вызывать у них ужас. Такова жизнь, говорят они. Нет, жизнь вовсе не такова. Рабство таково. И самое худшее то, что рабы не осознают своего положения. Они считают своё рабство нормальным, даже приятным! Что за хитрый план, что за коварный гений! Если сказать рабу, что он раб, то он может осознать этот факт и взбунтоваться. Но если заставить раба поверить в то, что его рабство есть некая заслуга, что оно исполнено смысла и является единственным видом существования, то он начнёт ценить это существование и сидеть, гордо вертя головой, как глупая птица в своей клетке.

ЛАХ.  А тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? Я вот рабом себя не ощущаю!

ГЕР.    Мы все рабы. Свободы нет в этом мире и быть не может. Подумай сам. Ты раб даже своего тела, ты раб воздуха, раб еды. Твоё существование полностью зависит от бактерий, от вирусов, от мельчайших, невидимых организмов, из которых ты состоишь. О какой свободе может идти речь? Попробуй объявить себя свободным от воздуха и не подышать минут пять, даже три минуты. Что с тобой будет? Или объяви свою независимость от желудка. Сколько ты протянешь в такой свободе? Попробуй не следовать социальным обычаям, правительственным законам, всей этой куче повинностей, которыми тебя заваливают семья, общество, государство, и посмотри, на сколько твоей свободы хватит. В государстве, как и в теле, все тоже рабы. Любое государство, абсолютно любое, построено на притеснении слабого сильным, только это притеснение называется по-разному и надевает на себя разные личины. Ирония заключается в том, что и сильные мира сего такие же рабы, как все остальные люди. Они так же служат своему телу, они дрожат за свою власть, они боятся слабости, болезни, смерти. Правитель никогда не правит в одиночку. Он окружён подручными, которых он боится и от которых зависит, а те, в свою очередь, окружены всякими гвардиями, силовыми органами, армиями, бандами, всем этим сложным аппаратом принуждения, причём все угнетают всех. Но это долгий разговор, который уведёт нас далеко от нашего предмета. Достаточно сказать, что любое государство должно уметь чувствовать, сколько надавить и где отпустить. Пережми удавку – и раб задохнётся или взбунтуется. Недожми – и он вырвется из тисков. Нередко правительства пережимают удавку, теряя в своём упоении властью чувство меры, а с вместе с нею и саму власть. Французская революция – прекрасный тому пример. Сильные мира того настолько пережали горло раба, что заставили его дёрнуться изо всех сил, избегая смерти, и вырваться свободу. Самая лучшая форма тирании – это когда раб не чувствует на себе удавки, считая себя свободным. К этому и стремится любая власть, если только она не является откровенной, грубой диктатурой – дать рабам иллюзию того, что они что-то там решают, на что-то влияют, что они – вольные личности, а при этом держать их на привязи, заставляя работать и платить, платить и работать. Любое правительство будет стараться выжать из тебя всё, что только может, и все его блага, права, обещания служат единственной цели – обмануть и заставить быть рабом добровольно, принять своё рабство, как необходимость или неизбежность. А если ты не захочешь быть рабом по своей доброй воле, то рабом тебя быть заставят. И нельзя, Лахес, из этого вырваться. Поэтому цель разумного человека – осознать, глубоко осознать, что он раб в этом мире и останется рабом всю свою жизнь. Понимание того, что ты раб, снижает степень рабства. Не понимающий человек ничего не может предпринять, потому что он слеп.

ЛАХ.  Так что же делать?

ГЕР.    Открыть глаза и мозги, во-первых. А потом попытаться свести своё рабство к самой малой степени, которая только возможна. Ты всегда будешь рабом своего тела, поэтому заботься о нём, укрепляй его, избегай болезней, старайся сделать своё тело как можно более незаметным, чтобы оно не висело на тебе тяжким грузом. Лучше работать с ним, чем против него. Избегай любых контактов с властями, за исключением самых необходимых. Не имей дела с манипуляторами, лгунами, которые стремятся тебя ещё больше поработить, влезть в твой мозг, в твою душу, превратить тебя в тупую машину.

ЛАХ.  Но если бы все так вели себя, то не было бы отменено рабство, не была бы устранена тысяча несправедливостей, от которых страдали прежние поколения людей.

ГЕР.    Конечно, какие-то формы рабства были устранены, чтобы тут же смениться другими. То же самое можно сказать и о несправедливостях. Ты действительно уверен в том, что этот мир стал мудрее, лучше и чище за истёкшие столетия? Да, что-то внешнее в нём изменилось, однако суть осталась такой же, какой и была всегда. Притом, Лахес, недостатка в борцах за справедливость никогда не будет, поэтому не переживай особо. Просто старайся быть так можно меньшим рабом, и это всё, что ты можешь тут сделать. Но давай ещё вернёмся к нашим животным и тем людям, которые только кажутся людьми, а на самом деле являются животными. Многие из них даже не могут говорить ясно и членораздельно, выражать какие-либо мысли. Они мычат несколько десятков слов, которые знают, вот и всё их мышление. Их беспорядочное, иррациональное поведение именно является выражением конфликта животных инстинктов с новыми, уже человеческими желаниями. Должно пройти много жизней, прежде чем разум пересилит инстинкты, причём некоторые из них подавит, а некоторые поставит себе на службу. Должно пройти много жизней, пока человеческое существо не осознает, что с ним происходит, и не начнёт работать над возвращением домой из своего бестолкового и несчастного изгнания. Это тяжёлая задача, Лахес, ведь наша память слабее смерти. Когда мы рождаемся снова, мы почти ничего не помним из того, что с нами было. Может быть, лишь иногда вспыхивают и угасают какие-то проблески другой жизни, какие-то смутные воспоминания, узнавания, далёкие чувства, говорящие с нами будто не из нашего сердца, но откуда-то издалека, из уже чуждого нам бытия. Это происходит оттого, что почти все наши воспоминания увязаны с телом и гибнут вместе с ним. Но есть и другие, высшие воспоминания, и они, пускай пока ещё нечётко и тускло, но переживают смерть. Вместе с телом умирает всё телесное, а духовное выживает вместе с духом. Эти высшие воспоминания копятся понемногу и всё полнее, всё чётче удерживаются душой после каждого пройденного круга рождения и смерти. Даже самая серая, самая незначительная жизнь – это шаг вперёд, крошечный, но всё-таки шаг.

ЛАХ.  И в конце концов пробудятся все?

ГЕР.    Вполне возможно, что нет. Я уже говорил тебе. Чтобы пробудиться, нужно этого хотеть. Если твоя душа не желает прислушиваться к искре, предпочитая топить свои глаза в мелкой грязи материального мира, то она не проснётся и когда-нибудь погибнет вместе с этим миром. Люди видят сами себя существами важными, занятыми, погружёнными в серьёзные, жизненные дела, будь то политика, или коммерция, или что-нибудь ещё, но на самом деле все они спят, уносимые мутной рекой в море смерти. Материальный мир обволакивает их, как плёнка воды обволакивает муравья, слишком тугая для его лапок, и муравей задыхается внутри. Почти все люди живут по заданному им плану, как это делают животные. Хотя у людей и есть разум, который способен преодолеть животные инстинкты, у очень малого числа людей это получается. Почти все растрачивают свой краткий век впустую. Они окапываются в земле, строят себе красивые клетки, гоняются за плотскими удовольствиями, за известностью среди других животных, до которых им нет никакого дела. Жизнь подавляющего большинства людей – это непрестанное удовлетворение жадности и похоти, непрестанное потакание плоти, которая буквально разваливается на части, стареет, гибнет прямо на глазах. Люди – это растерянное стадо, движимое страстями, в жарком помрачении перебегающее с места на место. Стадо роется в земле, дерётся из-за сгустков материи, отупляет себя бесконечным бормотанием, ведь люди почти всегда произносят слова, при этом не владея ни одним языком. Ты только вспомни писания Демиурга, которые считаются священными. Вспомни Экклезиаста и как тот восклицает, что всё тщета, всякое человеческое устремление, всякий результат внутренней работы. Гораздо мудрее наслаждаться краткой жизнью, есть, пить, веселиться, а затем исчезать с лица земли. Замечательное предписание для раба, чтобы он всегда оставался в своей клетке! Если ты хочешь узнать личность Демиурга, то читай Ветхий Завет. Она там прекрасно описана.

ЛАХ.  Я никогда не думал об этом.

ГЕР.    Животная программа, повелевающая тебе родиться, бороться за место под солнцем, найти себе пару, совокупляться с ней, производить на свет потомство, обеспечивать себя и это потомство средствами к жизни, состариться и умереть – эта программа навязывается тебе, опутывая тебя, как сетью. Плодитесь и размножайтесь, и населяйте землю. Вот приказ Демиурга. Другими словами, совокупляйтесь, помогайте мне улавливать искры клешнями материи, населяйте этот жестокий, разлагающийся мир, не пытайтесь убежать отсюда. Воистину поразительно, как ужаснейший кошмар считается благословением! Во многом знании много печали. Не надо мыслить, не надо пытаться ничего понять. Насладись, а потом умри, пропади навеки. Люди и в самом деле – растерянное стадо с мутными глазами. Некоторые бегают по этому крохотному комочку земли, некоторые окапываются в нём, строя себе логова и гнёздышки, некоторые чешутся и ласкают сами себя, некоторые ревут и дерутся. А владеет этим стадом циклоп, так прекрасно описанный Гомером, более зрячим без глаз, чем все мы с глазами. Циклоп-Демиург выгоняет своё стадо попастись и побегать, а потом загоняет его обратно в пещеру и заваливает вход камнем. И поедает своих овец одну за другой. Вот и стань Одиссеем, и подумай, как спастись из этой пещеры, как обмануть своего кровожадного стража. У стада нет шанса на спасение, потому что в стаде не может быть ни согласия, ни общего усилия для достижения свободы. Стадо состоит из тварей, прибывающих в разное время с более низких ступеней эволюции.

ЛАХ.  Но откуда является такое множество людей? Ведь население планеты постоянно растёт!

ГЕР.    Возможно, от животных, которых выращивают для бойни. Миллионы этих созданий разводятся теперь на прокорм людям. Жизнь у этих животных коротка, однако наполнена ужасными вихрями страха и боли, поэтому в эмоциональном отношении эти создания живут гораздо интенсивнее, чем они жили бы в природе. Но это тёмная интенсивность, которая потрясает их до основания и влечёт к человеческому телу, способному выдержать подобные вихри эмоций. Агония и мучительная смерть проталкивают животные души вперёд, и в результате жестокой пронзительности своих страданий они начинают видеть свои искры более ясно. После этого возврат в животное тело становится невозможным, и они рождаются людьми. Однако внутри они остаются смущёнными, перепуганными животными. Это бывает особенно заметно во времена кризисов, когда лак повседневной дремоты несколько стирается.

ЛАХ.  С этим трудно не согласиться. Лишь месяц назад я наблюдал всё собственными глазами!

ГЕР.    Большинство этих тварей сделает что угодно, лишь бы сохранить свою жизнь, удержать свою душу в плотяной клетке хоть ненадолго. Перепуганное животное готово на всё, и неважно, находится ли оно в теле коровы, волка или человека. Впрочем, как я уже говорил, даже обычнейшая жизнь, которая полностью посвящена обыденным, животным интересам, достигает некоего духовного результата. Дух светит нам сквозь воспоминания детства, любовь родителей, сквозь яркие впечатления, драгоценные мгновения и переживания, которые присутствуют в любой, даже самой поверхностной жизни. Это свет искры, переводимый на земной язык. Представь, что ты идёшь по лесу. Ясный полдень. Ты видишь сосны, мерцающие, как янтарные лампады. Трава переливается приятным, живым цветом, зеленью настолько трепетной, что она кажется жидкой. Всё вокруг оживотворено светом. Если ты ничего не знаешь о солнце, то ты можешь подумать, что сосны светятся сами по себе, что трава покрыта золотом, а воздух – тоже золото, но парящее над землёй, разбавленное ветром. Это же самое происходит и в человеческой жизни. Всякая доброта, и любовь, и красота проистекают из одного источника. Этот источник – свет искры, который излучается из нас и покрывает собой весь мир. Поскольку мы не заглядываем внутрь себя и не смотрим на этот свет прямо, то нам остаётся лишь наблюдать его отражение во внешнем мире. И тогда мы думаем, что мир состоит из света. Это то же самое, как если бы мы думали, что луна состоит из чистого золота. Впрочем, любой свет, каким бы слабым он ни был, это всё равно свет, и процесс пробуждения неостановим. Нет движения вспять, и ничто не остаётся на месте. Возможно лишь движение вперёд, каким бы медленным оно ни было. Но хватит ли времени у путника – это уже другой вопрос.

ЛАХ.  Погляди! Ветер начал разрывать облака. Это морской ветер. Он пахнет солью и водорослями. Не знаю почему, но этот запах, горьковатый и немного затхлый, пробуждает в моём сердце милую, беспредметную тоску.

ГЕР.    Наверное, водоросли действуют на тебя, как нашатырь.

ЛАХ.  Наверное.

ГЕР.    Ты ещё пишешь стихи, Лахес?

ЛАХ.  Нет. Я бросил это занятие. К тому же я был очень занят.

ГЕР.    Чем же?

ЛАХ.  Моей животностью.

ГЕР.    Как блещут молнии внутри той огромной тучи на самом горизонте!

ЛАХ.  Да! Туча улыбается стальными зубами. А маленькое солнце вправлено в неё, словно глаз. Боже мой! Да это прямо чудовище! Посмотри, как оно шевелится в небе! Совсем как живое!

ГЕР.    Осталось немного воздуха между солнцем и холмом. Скоро они соприкоснутся, и свет начнёт меркнуть.

ЛАХ.  Знаешь, Гермоген, я вот сейчас подумал, что мой ум всё-таки не полностью занят материальными интересами.

ГЕР.    Ты прожил уже много жизней, а поначалу ты был материальным человеком. Затем, постепенно, ты начал развиваться.

ЛАХ.  А ты тоже был материальным человеком?

ГЕР.    Конечно. Им когда-то был каждый мудрец, каждый поэт. Мы все начинаем с того, что рождаемся в человеческом облике, оставаясь животными. Знаешь, Лахес, когда я говорю о материальных людях, о хили, я не чувствую презрения к ним. Да, я сам когда-то был одним из них. Должно пройти много-много жизней, должно быть сделано много-много шагов, пока не достигается тот предел, за которым любовь к земному теряет свою силу, и душа начинает мучиться и томиться по миру духовному. Тогда ты покидаешь толпу, хотя бы мысленно, и оказываешься в другой стране, в которой мало кто живёт.

ЛАХ.  Почему же мало?

ГЕР.    Большинство духовных людей уже давно покинуло эту планету и ушло в лучшие миры. Поэтому ты и встречаешь вокруг себя преимущественно хили. Это не значит, что духовных людей мало. Их мало только здесь, на этой планете, а есть миры, где их очень даже много и где присутствие хили, наверное, является большой редкостью. Первый шаг по направлению к собственной пустыне самый трудный. Кто-то делает его после долгого, мучительного развития. Кого-то толкает на этот шаг личная трагедия или жестокое стечение обстоятельств, когда материальные ценности утрачивают всякую привлекательность. Большинство людей сопротивляется до последнего, цепляясь за эту призрачную реальность, за эту жизнь, ускользающую с каждым вздохом. Ненависть, которую эти люди чувствуют к тому, кто духовно развит, поистине сильна и смешана со страхом и неуверенностью в себе, ведь глубоко в душе они понимают, что духовные люди правы. Сам факт существования последних является обесцениванием всего, что ценят материальные люди, во что они верят. Поэтому они нападают и, если возможно, даже уничтожают чужаков. Если физическое убийство невозможно, то они пытаются одолеть врагов другими способами – запугать их, оскорбить, унизить, как-нибудь навредить им. Или они начинают насмехаться над ними, не понимая, что смеются на лучшим в себе самих, над собственным будущим.

ЛАХ.  Я помню, как надо мной издевались мои одноклассники, потому что я не был таким, как они. Подростки не могли убить меня, потому что они боялись последствий, но, я думаю, если бы им дали разрешение, они бы сделали это.

ГЕР.    Так часто случается. Стадо отвергает чуждый элемент, угрожающий его благополучию. Внешне эти существа выглядят сильными, уверенными в себе, однако в действительности они слабее своей жертвы и пытаются защититься от неё. Большинство материальных людей искренне полагает, что всё, не имеющее отношения к тарелкам, кастрюлям, домашнему хозяйству, зарабатыванию на хлеб, размножению и тому подобным вещам есть глупость и даже безумие. Для того, чтобы обрести свободу, раб должен сначала понять, что он раб, а эти люди любят свои кандалы и не могут представить своей жизни без них. Вот они и продолжают греметь кандалами, причём этот грохот звучит у них в ушах, как сладкая музыка, из жизни в жизнь, и это всё, что от них требуют.

ЛАХ.  Кто требует?

ГЕР.    Известно, кто. Демиург и его демоны.

ЛАХ.  А кто эти демоны?

ГЕР.    Тонкие создания, невидимые нашему глазу. Некоторые из них когда-то сами были людьми, а некоторые нет.

ЛАХ.  Они все живые, как ты и я?

ГЕР.    Да.

ЛАХ.  Их жизнь тоже приходит от Бога, как твоя и моя?

ГЕР.    Иначе быть не может.

ЛАХ.  И каждый демон тоже носит внутри себя искру?

ГЕР.    Да, точно так же, как и мы.

ЛАХ.  Но почему же тогда демоны не сбегут из этого мира? Ведь они гораздо сильнее нас!

ГЕР.    Они не сильнее нас. Просто они находятся в гораздо более выгодном положении по сравнению с нами. Они поглощены, одурманены жаждой власти. Существуют целые сонмы этих тварей. Некоторые из них более могущественны, некоторые менее. Они населяют воздух и всегда находятся вокруг нас. Что ещё страшнее, они находятся и внутри нас.

ЛАХ.  Внутри меня?

ГЕР.    Да, Лахес. Ты тоже воздух. Ты плотен лишь настолько, насколько ты сам себя считаешь плотным. Демоны входят в тебя, как в дом с распахнутыми дверьми. Многие из твоих мыслей на самом деле не твои, но нашёптываются тебе. Твой интерес к материальным вещам постоянно возбуждается, твой вкус к безвкусному постоянно подзадоривается. Ты как хромой слепец, пытающийся дойти до города, но бредущий во тьме, по острым скалам, сопровождаемый бандой головорезов, которая издевается над тобой, тянет назад и толкает в пропасть. Как ты думаешь, Лахес, легко ли дойти до города в таком положении?

ЛАХ.  Нет. Никто так никуда не дойдёт.

ГЕР.    Дойдёт, если он упрям и если кто-нибудь явится из города и поможет путнику, и отгонит врагов прочь, и даст ему перевести дух. Тогда его ноги окрепнут, глаза посветлеют, и он увидит, куда он забрёл. Повторяю, многие твои мысли на самом деле не твои. Эти тонкие существа постоянно подстёгивают низшее начало в тебе.

ЛАХ.  Но с какой целью?

ГЕР.    Чтобы ты совершенно потерялся, окончательно увяз в этом низменном, чуждом тебе мире.

ЛАХ.  Но зачем я нужен этим демонам?

ГЕР.    Им нужны все мы. Демоны служат Демиургу. Их цель – не дать нашим душам сбежать.

ЛАХ.  Однажды мне приснился сон, который сильно меня взволновал. Теперь я вижу, что мой сон был как раз об этом.

ГЕР.    Расскажи мне.

ЛАХ.  Я построил дом в красивом зелёном парке. Светлый дом, перламутровый, как жемчуг. И вот кто-то постучался в дверь. Я открыл. На пороге стоял молодой человек. Он попросил воды. Я пригласил его войти, потому что он был хорошо одет и вежлив. Он выпил воды, однако уходить не стал. Он сидел в моём кресле, бродил по комнатам, а потом позвал своих друзей. Те явились и вошли в уже открытую дверь, не спросив моего разрешения. Через некоторое время мой дом наполнился людьми. Они сидели за столом, смеялись, пили моё вино, играли в карты. Сначала я надеялся, что они сами уйдут, но они не уходили. Они, видимо, решили остаться в моём доме. Шум и вонь стали невыносимыми. Я пытался сидеть в другой комнате, но они заходили и туда. Нет, они не были грубы со мной, однако само их присутствие было липким, омерзительным. Страх душил меня. Я не мог позвать на помощь, потому что парк был очень просторным, и меня никто бы не услышал. Более того, я просто не чувствовал в себе силы встать и потребовать, чтобы наглецы убрались прочь. Я хотел уйти сам, хотел покинуть собственный дом, но они загородили дверь столом. Так я и оставался на одном месте, перепуганный, не зная, что делать, а эти люди наглели всё больше и больше. Вскоре они проголодались и стали есть мою пищу. А потом один из них поднялся из-за стола и начал мочиться прямо на пол…

ГЕР.    Если ты начнёшь бороться с демонами, то ты станешь одним из них. Тот, кто убивает убийцу, сам становится убийцей. Тот, кто крадёт у вора, сам становится вором.

ЛАХ.  Но что же тогда делать?

ГЕР.    Нужно сопротивляться тем силам, которые нападают на нас, неучастием в их игре. Мы должны стать глухими и немыми по отношению к ним. Я знаю, очень тяжело не обращать внимания на того, кто кричит тебе в самое ухо или тянет за руку, но мы должны пытаться это делать. Наши враги очень опытны, и уйти от них без помощи вряд ли возможно.

ЛАХ.  Почему?

ГЕР.    Потому что, как я уже говорил, их положение гораздо выгоднее нашего.

ЛАХ.  Но в каком смысле?

ГЕР.    У них есть, по крайней мере, три преимущества по сравнению с нами. Во-первых, они всецело посвятили себя злу, поэтому в них нет внутреннего конфликта, нет милосердия, нет сострадания. Искра внутри них вся покрыта плотными слоями мрака. Эти существа – хищники в своей естественной среде обитания. Во-вторых, им уже очень много лет, они гораздо старше нас, а многие из них были созданы задолго до нас. Они изучали человеческую душу весьма продолжительное время и стали великими психологами, знающими, где нажать, где отпустить, как добиться своего, чтобы ты даже не заметил, что тобой управляют. Более того, они изучают не людей вообще, но каждого человека в отдельности. Они не могут остановить движение души вверх, однако они могут сильно замедлить это движение. Они знают наши слабости гораздо лучше, чем знаем их мы, и умеют этим пользоваться. В-третьих, они не умирают. Их воспоминания не уничтожаются, как наши. Они помнят всё, а мы бродим в забвении, мы стираемся смертью. Память – это опыт, а опыт – это сила. Ты видишь, Лахес, что с тактической точки зрения наше положение почти безнадёжно и невыгодно до крайности.

ЛАХ.  Но если это так, то почему же демоны совсем не уничтожат нас и не заберут наши искры себе?

ГЕР.    Они не могут. Если бы они могли уничтожить нас, то, поверь, нас бы уже давно не было. Мы живы, мы дышим и, пусть очень медленно, но движемся вперёд, а это может означать лишь одно.

ЛАХ.  Что нам помогают?

ГЕР.    Да.

ЛАХ.  Кто?

ГЕР.    Бог и те существа, которые уже спаслись от демонов и приблизились к Богу, вернее сказать, поднялись до осознания того, что они – Бог. Демоны жестоки ко всем людям, но свои самые острые лезвия они направляют на высокие души, уже восходящие в своё внутреннее небо. Головы, пригнутые к земле, часто остаются на плечах. Крот не боится ни дождя, ни ветра, не опаляется солнцем, не остужается вьюгой. Крот сидит в своей норе и греется, прижимаясь к другим кротам и ничего не зная ни о небе, ни о солнце. Мы часто видим, как богатые, успешные люди, поглощённые земными удовольствиями, живут долго и счастливо. Есть и такие люди, что жуют свою жизнь, как сено, бродя вокруг мельницы. Их не трясёт буря, не оглушает гром. Демоны часто не мучают этих людей, потому что те уже живут в самой худшей из мук, в муке слепоты и невежества. Они добровольно закрывают глаза и затыкают уши, как послушные рабы, и поэтому господа не наказывают их. И если эти люди не нападают друг на друга и не уничтожаются каким-нибудь несчастьем, то им позволяется жить серо и долго. Спящая душа легко удерживается в рабстве куском убитого животного, или слитком жёлтого металла, или телом другого человека. Демоны экономны и не тратят сил понапрасну. Зачем расходовать энергию на душу, которая и так уже вся твоя? Напротив, нужно дать ей хорошо и сыто жить, чтобы у неё даже и не возникало мысли о том, что она сидит на цепи. Но как только разумение души начинает возрастать, капля за каплей, смерть за смертью, как только душа начинает видеть блистающее зёрнышко духа внутри себя самой, подобно тому как слепец, обретающий зрение, начинает смутно различать свет полуденного солнца, тогда уже демоны начинают беспокоиться и приступают к делу. Пробуждающаяся душа больше не довольна куском насущного хлеба или трением половых органов друг о друга. Она понимает, что ей швырнули мелочь, а лишили вселенной. Тогда демоны сжимают свои тиски, подчиняя себе душу более пронзительными страстями. Чем выше ты поднимаешься, тем сильнее ветер, ледянее ливень, тяжелее раскаты грома. Весь мир встаёт на дыбы, стараясь испугать крота, который осмелился воздеть нос к небу, и загнать его обратно в грязную, смердящую нору. Этот мир, Лахес, целиком подчинён демонам. Те из них, которые помельче, остаются невидимыми, а более могучие кажутся людям богами. Те, кто их видит, сам наделяет их формой. Как ужасны были мучения Иова, когда один демон предал его другому! Его дети были убиты, его дом рассыпался в прах, его скот, его имущество – всё пропало во мгновение ока. Сам он, больной, покрытый струпьями, сидел в пыли, в грязи, оплакивая свою судьбу и своё краткое, бессмысленное благоденствие. А потом главный демон пришёл к нему, и выставлял себя Богом, и кичился перед этим старым, измождённым человеком, и оскорблял его, и запугивал его своим величием, своими громадными машинами! Это всё оттого, что Яхве чувствовал, что свет Иова, маленький свет человеческой души, всё же бесконечно более насыщен, красив и ярок, чем свет самого Яхве. И Юнг правильно подметил это. Душа Иова была мудрой, праведной, она давала своему телу покой и безопасность, и, не отвлекаемое телом, стала развиваться слишком быстро, слишком опасно для демонов, поэтому те и набросились на неё, пытаясь раздавить своими тенями. Демоны желали смирения Иова, вот он и дал им смирение, и простёрся на земле, и подчинился им внешне, полный внутреннего презрения, и взял обратно своё благоденствие, и получил новых детей вместо убитых, ведь у демонов нет силы восстанавливать жизнь. Они лишь оскорбляют скорбь своими дарами. Ты только подумай, Лахес! Между первым нападением на Иова и вторым кто знает, сколько времени прошло! Дни, недели, месяцы? Сколько времени истекло, прежде чем небесные силы собрались на новый совет? И всё это время бедный человек пытался держать прямо своё тело, ещё не поражённое болезнью! И ты помнишь, как мы говорили о жене Иова? Когда Яхве дал старику новых детей, то дети родились, конечно, не у этой женщины. Плоды её брака пропали навсегда. Об этой женщине, уничтоженной горем, никто даже не вспоминает, её трагедия никого не заботит. Но демоны достигли всего лишь того, что сильнее подтолкнули Иова к освобождению, потому что теперь он постиг ещё глубже истинную цену теней и научился умно скрывать своё презрение. Вспомни также «Илиаду», которую мы с тобой когда-то читали вместе. Вспомни демонов, которых описывает Гомер, демонов, живущих в золотом небе Эллады! Как они играют людьми, как они дёргают нити марионеток, звенящих доспехами! Эти демоны натравливают душу на душу и сидят, наслаждаясь бойней, страданиями, кровью, эти демоны в белых и пурпурных пеплосах, демоны, сотканные из росы и жертвенного дыма! Когда душа начинает обретать зрение, то ей следует готовиться к нападениям всё более горьким, всё более тяжёлым и даже к физической гибели тела. Демоны готовы пойти на всё, чтобы запугать пробуждающуюся душу. Если ничего не помогает, они убивают её тело, стирают память, а потом швыряют в новое рождение. Мы видим, как одарённые люди, светлые гении, Лермонтов, Шелли, Джорджоне, Пико делла Мирандола и многие другие были уничтожены на заре жизни, потому что стали слишком опасными, слишком проницательными. Жизнь почти каждого гения полна тяжких трудов и бедствий, потому что гений плывёт против течения, и весь материальный мир сопротивляется ему. Если бы тех гениев не тронули, если бы им сохранили их блистающую жизнь, то они освободились бы сами и освободили бы многих других, поэтому на гениев, как бешеная собака, бросается смерть. А если не смерть, то целое толпище бедствий. Некоторые погибают в пламенном ужасе, как Джордано Бруно, некоторых всю жизнь мучает нерешительность, как Леонардо да Винчи, некоторые сходят с ума, как Гёльдерлин. Других, которым помогают выжить, как помогли Гёте, победившему страшную болезнь, терзают обязанности, посетители, шум ткацких станков. У каждого гения есть человек из Порлока, приходящий в своих запылённых, скрипящих ботинках по важному делу – погублению души. Когда разрушение больше не помогает, когда смерть больше не выхолащивает настойчивый свет памяти, тогда демоны сгущаются и выползают наружу, скрюченные, осязаемые, как черви с человеческими головами, как русалки, со свистом рассекающие небо, или как близнецы, ножом и вилкой поедающие друг друга, или как жуткие птицы на драконьих лапах. Чем ужаснее выглядят они, тем меньше вреда они могут причинить, потому что омерзительный, устрашающий внешний вид – их последнее оружие. Зачем чудовищу быть страшным, если ему не нужно тебя испугать? Зачем надевает оно клыки, когти и бивни? Для кого оно рычит и блещет алыми глазами? Зачем всё это, если оно может просто убить? Для меня самое мощное описание последней битвы между душой и её стражниками, битвы на пороге материального мира – это Искушение Св. Антония.

ЛАХ.  Ему и правда пришлось особенно тяжко. Я помню, как потрясла меня эта картина Босха в Лиссабоне.

ГЕР.    Когда демоны берутся за тебя въявь и всерьёз, это значит, что ты на правильном пути.

ЛАХ.  Но неужели всем нам когда-нибудь придётся пройти через насильственную смерть, или сумасшествие, или ужасы, испытанные Св. Антонием?

ГЕР.    Я не знаю, Лахес. Надеюсь, что нет. Не стоит недооценивать силу души. Она способна на великие вещи, потому что оживлена божественным светом. Пребывай с этим светом, смотри на него, думай о нём, и тьма постепенно рассеется, и демонические образы отступят обратно в свою горькую бездну. Мы не слабее демонов, мы просто находимся в невыгодном положении пленников, ум которых затуманен, а дух смущён. Лучшее в нас демонам не подвластно. Над божественным у них нет ни малейшей власти. Часто всё, что они могут сделать, это попытаться напугать нас, принудить нас идти медленнее, нанести вред самим себе. Противопоставь свой разум их безумию.

ЛАХ.  Безумию?

ГЕР.    Да. Раньше я считал всех демонов мудрыми, логичными, последовательными. А теперь я начал сильно в этом сомневаться. Мы приписываем полную вменяемость этим существам, наделяя их поистине божественными качествами, то есть мудростью, высшим разумом, постижением духовных реалий. Но почему мы это делаем? А что если демоны, по крайней мере, многие из них, невменяемы? Безумие ведь не является исключительно человеческим качеством, оно вполне может поражать и другие существа. Надо быть поистине сумасшедшим, чтобы бороться с Богом и надеяться на победу. Притом у многих безумцев есть своя логика, своя линия поведения, даже свои вдумчивые рассуждения, и часто умственно больного человека не отличишь от здорового. Известно немало примеров того, как умнейшие, образованнейшие люди носили в себе безумие. Я не знаю, верно ли моё предположение, однако поступки многих демонов иначе как сумасшествием объяснить невозможно.

ЛАХ.  Почему же мы не можем одолеть этих демонов?

ГЕР.    Они слишком коварны, слишком умны для нас. Мы просто не состоянии сами победить в этой борьбе. Мы можем только воспитать в себе намерение победить, вернуться к Богу, открыться Его милосердию. Это милосердие, Лахес, каждый миг изливается на нас, иначе мы просто погибли бы, однако, помрачённые страстями, мы не способны воспринять его. В чёрной магии, например, все замысловатые обряды и заклинания не вызывают демонов, но лишь показывают им, что человек желает их вызвать, что он серьёзно настроен. И чем замысловатее, чем сложнее обряд, тем явственнее человек выражает своё желание к общению с тёмными силами, тем глубже погружается он в самомнение и гордыню, наивно полагая, что способен подчинить себе тёмные силы, и, будучи таким образом помрачён, приходит во всё большую готовность общаться с ними. Демонов не нужно вызывать – они всегда рядом и более чем готовы явиться к тебе по простому слову, даже по простой мысли. Обряд, заклинание, жертва служат лишь знаком того, что человек решился на общение. То же самое и с высшими, светлыми явлениями. Богу не нужны посты и молитвы, службы и подвиги – они нужны нам самим. Пытаясь отвергнуть низшие, тёмные силы и приблизиться к светлым, человек вовсе не подвигает Бога к благотворному действию, но лишь показывает свою готовность это действие воспринять.

ЛАХ.  Гермоген, я хочу кое-что спросить.

ГЕР.    Спрашивай.

ЛАХ.  Если моя душа пленена в этом теле, то почему я не могу погубить это тело и освободить мою душу?

ГЕР.    Да, это было бы так просто, не правда ли? Немного боли, немного страданий, а потом свобода! Я подумывал о самоубийстве, когда был очень молод. К счастью, я тогда испугался. Нет лёгких путей, Лахес, и самоубийство не достигнет никакой цели. Напротив, оно может сильно ухудшить твоё положение.

ЛАХ.  Каким же образом?

ГЕР.    Таким, что твоя память будет снова стёрта, и тебя бросят в новое тело, возможно, даже искалеченное последствиями того, что ты натворил со своим прежним телом. Ты можешь переродиться в ещё худшей ситуации, чем прежде. Хотя ты не будешь помнить, как убивал себя, в тебе будет жить скорбь этого убийства. Представь себе путника, восходящего на высокий, крутой холм. Тропа вьётся вверх, а путник тяжело дышит и обливается потом. Измождённый восхождением, сведённый с ума бесконечным усилием, этими тяжкими шагами, которым, кажется, нет конца, он решает спрыгнуть со своей тропы, полагая, что тогда он взлетит на вершину. Лишь в одурманенном, усталом уме может зародиться подобная мысль. И что же? Взлетит ли этот путник? Разумеется, нет. Он упадёт вниз, на более низкий виток спирали. Покрытый ранами, возможно, с переломанными костями, он должен будет продолжать карабкаться наверх, но теперь ему будет ещё труднее. Обратно вернуться нельзя, да и куда возвращаться? Более того, самоубийство по сути своей не отличается от убийства, просто ты убиваешь не другого человека, но себя самого. А убийство есть убийство, это дело демонов, и оно наносит душе величайший вред. Совершая демоническое действие, мы уподобляемся демонам.

ЛАХ.  Да, видимо, так.

ГЕР.    Впрочем, есть особые обстоятельства, при которых самоубийство можно если не оправдать, то, по крайней мере, понять.

ЛАХ.  Что же это за обстоятельства?

ГЕР.    Стоики говорили о них. Это, во-первых, приближение безумия. Во-вторых, увечье тела из-за несчастного случая или болезни, когда тело своей немощью делает работу души невозможной. В-третьих, если тебя кто-то заставляет совершать ужасные поступки, которые хуже, чем самоубийство. Скажу снова – самоубийство никогда не является благом. Этот поступок иногда можно понять, иногда можно даже оправдать, но твоя работа остаётся твоей работой, и ты сам должен её выполнить. А менять тела – это как менять одежды. Одни одежды слишком тесны, другие слишком просторны. Одни красивы, другие безобразны. Но тот, кто носит эти одежды, остаётся собой. Одевание и раздевание не меняют человека.

ЛАХ.  Я слушаю тебя и смотрю на небо. Последние снопы лучей развязаны ветром. Лучи начинают пропадать, каждый со своей середины, оставляя оба кончика покачиваться в сиреневом тумане. Эти лучи напоминают надломленные стрелы, лежащие в ручье, когда грани наконечников и оперение выступают над поверхностью воды, древки же утоплены. И цикады затянули свою трескучую песню. Ни дождь, ни буря совсем их не беспокоят. Они поют, поют каждый вечер, будто зовут кого-то.

ГЕР.    Как знать? Может быть, тот, кого они зовут, однажды придёт к ним.

ЛАХ.  Я всё думал об одной вещи. Я надеялся, что ты сам заговоришь о ней, но ты пока этого не сделал. Мой вопрос касается Бога. Почему ты улыбаешься?

ГЕР.    Потому что я знаю, о чём ты хочешь спросить.

ЛАХ.  Тогда я спрошу. Если божественные искры размётаны по материальному миру, если они уловлены, пленены в этой вселенной, то почему же Бог, если Он и впрямь так сострадателен и всесилен, просто не соберёт их и не вернёт их всех домой? Почему Он не прекратит это зло, это страдание сам, своей волей? Бог ведь способен это сделать, не так ли? Ведь никакой Демиург, никакие демоны не смогут Его остановить!

ГЕР.    Я ждал этого вопроса. Он долго мучил меня самого.

ЛАХ.  Он мучит и меня! Как может Бог спокойно наблюдать за тем, как Его искры, Его частички мучаются в плену материи, под властью демонов? Как может Бог видеть это и ничего не предпринять? Он ведь всемогущий! Ему ничего не стоит раз и навсегда решить эту проблему зла, просто вмешаться и прекратить это безобразие!

ГЕР.    Начнём с того, Лахес, что искры не страдают и страдать не могут. Ничто не может повлиять на них, ничто не может принести им вред, потому что они – сам Бог.

ЛАХ.  Но ведь материя, если бы она не была оживотворена этими искрами, тоже не могла бы страдать!

ГЕР.    Верно, не смогла бы. Что же тогда страдает?

ЛАХ.  Вот именно! Что же тогда страдает, Гермоген?

ГЕР.    Страдает душа.

ЛАХ.  Уже много раз ты говорил это слово «душа». Я всё жду, пока ты объяснишь мне, что ты называешь душой.

ГЕР.    Душа и есть ответ на твой вопрос, почему Бог, будучи всемогущим, просто не заберёт к себе искры и не прекратит эту игру теней.

ЛАХ.  Ну так что? Почему же Бог бездействует?

ГЕР.    Чтобы поднять, нужно сначала уронить. Чтобы найти, нужно сначала потерять. Однако искры ни уронены и ни потеряны. Бог не может ничего потерять, но потеряно было что-то иное. Даже не потеряно, нет. Оно изначально не было с Богом.

ЛАХ.  Ты говоришь о душе?

ГЕР.    Да, о душе. Когда одна ладонь трётся о другую, получается тепло. Это тепло не является ни той, ни этой ладонью. Тепло принадлежит обеим ладоням, не будучи ни одной из них. Тепло – это последствие трения ладоней друг о друга. Подобным же образом, когда дух трётся о материю, когда дух испытывает сопротивление материи, появляется душа. Она есть и дух, и материя, и в то же время ни то и ни другое. Она – результат взаимодействия между тем и другим. Душа развивается, разворачивается, как хрупкий, великолепный цветок. Его лепестки – тело. Его запах – разумение. Тусклая поначалу, душа постепенно светлеет, поднимается по ступеням тел, восходит по лестнице творения, пока не начинает постигать себя саму. Душа – это звено, которое связывает ходячую клетку, тело, творение Демиурга, с духом, искрой Бога, совершенным светом, полнотой бытия. У души есть чувства, эмоции, переживания. Всё это – дар тела. У души есть также разум и высшая проницательность. Это – дар духа. Души – это мы с тобой, а также все прочие люди. Мы – плоды трения, плоды сопротивления. Одна душа соединена с другими, но и неповторима. Говоря твоим образным языком, каждая душа – это музыка случая, написанная на нотном стане необходимости.

ЛАХ.  Всё равно остаётся вопрос – почему Бог не заберёт к себе искры вместе с душами? Почему Он допускает, чтобы души так мучились? Где Его милосердие? Где Его сострадание?

ГЕР.    Бог допускает, чтобы души мучились, именно потому, что Он благ и милосерден.

ЛАХ.  Я не понимаю!

ГЕР.    Ты слишком разволновался, Лахес. Успокойся.

ЛАХ.  Но я не желаю успокаиваться! Я хочу знать, почему Бог не заберёт все души к себе прямо сейчас, в эту самую минуту!

ГЕР.    Тебе хочется, чтобы Бог вторгся в этот несчастный мир во главе своих ангельских ратей, чтобы Он перебил всех демонов, испепелил всякое зло?

ЛАХ.  Да! Почему Бог не сделает этого?

ГЕР.    Но тогда Бог уничтожит и весь мир, который во многом из этого зла и состоит!

ЛАХ.  Ну и пускай!

ЛАХ.  Ты, значит, хочешь, чтобы Бог стал насильником, агрессором, злодеем? Чтобы Он принялся убивать, подавлять, разрушать? Но Бог не может убивать, не может уничтожать никакую тварь, даже самую злую! И тебя Бог не забирает потому, что желает тебе жизни. Если бы Он забрал тебя сейчас, твоя душа погибла бы.

ЛАХ.  Но почему?

ГЕР.    Потому что наши души ещё слишком слабы и не смогут выдержать потрясения, если они будут спасены прямо сейчас. Если человека, который всю жизнь просидел в темнице, вывести на ослепительный свет, он потеряет зрение. Если человека, не умеющего плавать, бросить в глубокую реку, он утонет. Если человека, голодавшего с детства, накормить жирной пищей, он отравится. Погляди на себя! Фонарик посветил тебе в глаза, и ты уже зажмурился, и отворотился прочь. Ребёнок закричал рядом с тобой, и ты уже накрыл уши ладонями. Ты прочёл умную книгу, и твой мозг уже запылал, уже утомился. Как же ты выдержишь божественный свет, божественную гармонию, божественную мысль? Да ты не протянешь и секунды! Ты будешь просто уничтожен, раздавлен! Бог не даёт нам немедленного спасения, потому что Он ценит нашу жизнь. Ты должен помнить, Лахес, что души не созданы ни Богом, ни Демиургом. Он появились тут, в этом мире, в результате переплетения духа и материи, в результате трения между ними. Дух тянет наши души вверх, а материя тянет их вниз. Душа, возникшая в результате противодействия двух несогласных сил, разрывается этими силами. Чтобы пребывать с Богом, душе приходится расти, медленно, постепенно, жизнь за жизнью, прилагая к этому собственные усилия, пока она не окрепнет до такой степени, что сможет выдержать божественное присутствие. В каждом из нас есть жемчужина, маленькое полуденное солнце, и оно не ведает ночи. Твою душу можно назвать отражением этого солнца в тёмном, неспокойном океане материи. Океан же щетинится формами, которые выскакивают из его глубин одна за другой, уничтожают друг друга, переплавляются друг в друга, и прибой творения плещет непрестанно. Твоя душа – это и свет, и материя. Это и мерцание вечного солнца, и насилие плоти. Твоя душа существует между этими противоположными силами, разрываемая, порождаемая ими. Куда влечёт её? К материи, но также и к духу. Какое влечение сильнее? Вот именно в определении этого, в этом выборе и заключается свобода души, её своеобразие, её становление. Как твоей душе жить, что выбирать, на что обращать внимание – это может решить лишь сама душа, и больше никто. Свечение искры в душе – это как белая тропинка, постоянно указывающая путь. Если душа хочет пойти к Богу и остаться живой, то ей следует смотреть на этот ручеёк жемчужного света, а не на игру безумных теней вокруг него.

ЛАХ.  Но почему же Бог не сделает наши души сильными? Так они выдержат все испытания, так они сделают правильный выбор!

ГЕР.    Потому что Бог не способен на принуждение. Мы часто говорим, что Бог всемогущий, но мы не совсем ясно понимаем, что это значит. Мы полагаем, что Бог может всё. Но это не так. Есть много действий, которые Бог выполнять не может. Бог, например, не может лгать. Бог не может убивать, вредить, мстить, предавать. Бог всемогущ только в добре, только в том, что существует. Нельзя быть всемогущим в том, чего нет. А зла именно нет, потому что зло – это извращение добра. Бог неспособен и на принуждение, насилие. Если Он станет делать души сильными, правильными, хорошими, то это будет насилием над ними, навязыванием им добра. Навязанное добро – это не добро, а зло. Нельзя стоять и разворачивать бутон цветка, чтобы он поскорее раскрылся. Так ты оборвёшь все лепестки, так ты погубишь цветок. Он должен раскрыться сам, в своё время – или не раскрыться вовсе, но тоже сам. И мы должны вырасти сами, медленно, по-своему, раскрыться каждый в своём неповторимом своеобразии. Только тогда наша сила будет нашей силой, нашим природным, а не навязанным качеством. А если душа не желает прислушиваться к духу, если она решает выбрать прозябание в материи, гибель с материей, то душа имеет на это полное право. Это божественное, высшее право, право свободного выбора. Душу нельзя заставить спастись. Она должна сама захотеть этого, сама заслужить спасение. Только тогда она сохранит сама себя и останется живой.

ЛАХ.  Но откуда душе знать, что для неё благо, а что нет? Она ведь ничего сама не понимает! Если ты увидишь ребёнка, который тянется к отраве, ты разве не остановишь его?

ГЕР.    Остановлю, конечно. Наши души до сих пор живы и не уничтожены демонами именно потому, что кто-то постоянно этим демонам препятствует. Наши души не нужны Демиургу. Они – лишь нежелательный побочный продукт его творчества. Он был бы рад уничтожить их или хотя бы повергнуть их в бесчувствие, если бы смог. Зачем ему нужны души? Подумай сам! Они ведь могут развиться, достичь понимания, уйти из-под его власти, а вместе с ними уйдут и божественные искры, которыми он так дорожит! Демиург весьма предпочёл бы, чтобы души оставались душами тупых животных, которые едят, совокупляются, спят и ни к чему не стремятся. Но, увы, искры действуют в душах, пробуждая в них понимание, и над этим божественным процессом у Демиурга нет никакой власти. Но вернёмся к нашему ребёнку, который тянется за ядом. Ты понимаешь, есть разница между помощью и принуждением. Если кто-то желает принять яд и не слушает уговоров, то он примет яд. Желание быть живым – это выбор, это право любого существа. Этот мир, этот хаос, это жестокое несовершенство – всё это колыбель для наших душ. В самой колыбели мало ценности. Младенец – вот вся её ценность, и только ради младенца колыбель существует. Наши души – это единственная ценность во всём творении. Всё остальное – лишь ветер и тени. Но тени нельзя взять и рассеять, потому что вместе с ними ты уничтожишь и души, которые пока не могут существовать без этих теней, как младенец какое-то время не может выжить без колыбели. Души не могут быть извлечены из этого мира, потому что их корни увязли в материи. Вырвать души – это всё равно, что разорвать их напополам и погубить. Вот поэтому нашему миру и позволяется существовать, чтобы все души, которые желают жизни, смогли сами пробудиться и взойти через наслоения теней ко всё более тонкому свету духа. Сам этот мир восходит мало-помалу и очищается от своей грубости в каждой душе, которая спасается от него. Души не пробуждаются все вместе, но выскальзывают из этого мира одна за другой. Душа не является бессмысленным сочетанием духа и материи. Если бы душа не имела значения, то искры духа давно вернулись бы к Богу, то есть перестали бы взаимодействовать с материей, и маскараду Демиурга пришёл бы конец. Бог оставляет душу в материи, не давая ей немедленного спасения именно потому, что Бог признаёт душу самостоятельным существом, которому предложено бессмертие. Душа не спасена именно потому, что она спасается.

ЛАХ.  Выходит, нужно просто подождать, пока моя душа созреет?

ГЕР.    Если ты будешь просто ждать, твоя душа погибнет. Бессмертие предложено ей, но это ещё не значит, что душа бессмертна. Вся материя рано или поздно будет растворена в духе, и если в это последнее время твоя душа всё ещё будет увязана с материей, то она исчезнет вместе с ней.

ЛАХ.  А когда это произойдёт?

ГЕР.    Я не знаю, когда это произойдёт. Наш мир не создан вечным, и он уже близится к своему завершению. После него будут новые миры, как были миры до него.

ЛАХ.  А как же быть с теми душами, которые возникнут в будущем, перед самым окончанием этого мира? Ведь у них точно не хватит времени на просветление, на развитие!

ГЕР.    Поэтому я и говорю, Лахес, что наше бессмертие далеко не является обеспеченным и несомненным. Какие-то души достигнут его, а какие-то нет.

ЛАХ.  Но почему ты думаешь, что этот мир перестанет существовать?

ГЕР.    Потому что, даже если забыть про тысячи природных и космических бедствий, которые могут прекратить нашу жизнь в любой момент, хоть сегодня, хоть завтра, остаётся тот факт, что люди сами начали творить, и, поскольку очень многое из того, что ими создано, лишено всякой мудрости, то люди сами начали разрушать эту планету. Демиургу следовало бы остановиться на животных, но это оказалось невозможным по двум причинам. Во-первых, растущие души требуют всё более сложных тел, способных удерживать их в себе, а, во-вторых, собственные порывы Демиурга действуют против него. В Демиурге тоже есть искра, и она толкает его к ещё недостигнутому совершенству. Когда появились люди, Демиург начал терять контроль над миром. Люди, повторю, тоже начали творить, и возникло противоречие между их творчеством и трудом Демиурга. Люди уничтожают природу, животных и самих себя. Они не желают есть пищу, выращенную для них Демиургом, но готовят собственные продукты, от которых начинают болеть и умирают. Наша любознательность неостановима. Ребёнок не успокоится, пока не разломает игрушку на части. Люди не остановятся, пока не разломают весь мир. Впрочем, возможно, Демиург более коварен, чем кажется. Понимая, что мы способны развиться и сбежать от него, он сам способствует росту нашей цивилизации с её войнами, с её безумием и болезнями – всё для того, чтобы отвлекать наше внимание от духовного развития, сокращать нам жизнь, бросать нас из тела в тело, стирая даже ту короткую память и малую мудрость, которую нам удаётся накопить.

ЛАХ.  Как странно ты видишь всё это!

ГЕР.    Иметь дело с животным довольно просто. Животное не мыслит или, по крайней мере, не мыслит с той интенсивностью, которая необходима для осознания своего положения. Животное проживает свою короткую жизнь, выполняя требования инстинктов. Но люди мыслят глубже и запоминают больше. Для них тоже была уготована жизнь обычных животных, здоровых, но с мутным рассудком. Именно так и было вначале. Прекрасная пища росла прямо на деревьях. Повсюду текла чистая вода. Силки были не тугими, почти незаметными. Но скоро Демиург понял свою ошибку. Если людям дать свободное время, цветущее здоровье и долголетие, то они станут сильными, объединятся и завоюют себе свободу. Значит, их нужно чем-то занять, отвлечь от самих себя. Демиург заморозил планету, покрыл её льдом. Плодоносные деревья погибли, чернокрылая ночь спустилась на мир. В отчаянии мы начали пожирать трупы животных, погибших от холода и голода. Эти трупы лежали повсюду, почти не разлагаясь на морозе. Мёртвая плоть изменила нас. Жестокие обстоятельства изменили нас. Нам приходилось воевать за пищу, за воду, за землю. У души просто не было времени на созерцание божественной искры. Всё стало плотью, стремящейся выжить. Наши тела, рассчитанные на растительную еду, пропитались трупным ядом. Люди стали слабыми, больными от множества бедствий, поэтому человеческая жизнь так сильно и сократилась. Постоянная забота о теле занимала всё время, отнимала все силы. Современное человечество произошло от этих несчастных и мужественных предков. Нам больше не нужно так отчаянно бороться за выживание, но привычки наших предков никуда не делись. То, что тогда помогло нам остаться живыми, теперь убивает нас. Возможно, дело было немного иначе. Я не знаю. Это всего лишь теория, но она кое-что объясняет. Помнишь чудесную наскальную живопись, которую мы видели в пещере Нио́? Значит, и в те тяжкие времена жили гениальные люди, не порабощённые заботой о пропитании. Да и как может быть иначе? Дух невозможно погубить, искру невозможно погасить. Она будет лучиться даже в кромешной тьме, хотя подавляющее большинство современных людей и находится в заточении. Люди увязли в материальном мире, в собственных изобретениях. Люди живут в тюрьме и даже не осознают этого.

ЛАХ.  Неужели всё так плохо?

ГЕР.    Представь себе тюрьму, Лахес. Тёмные камеры набиты людьми. Снаружи, сквозь окна, прорезанные высоко в стенах, падает мутный свет, которого хватает лишь на то, чтобы осветить мертвенно-бледные, отупевшие лица узников. Никто не знает, есть ли что-нибудь за пределами тюрьмы, и кто построил её, и почему люди заточены в ней. Некоторые узники всю свою жизнь дремлют, уткнувшись в мокрые, замшелые стены. Порой они как будто пробуждаются, совсем ненадолго, чтобы проглотить еду, брошенную им сквозь дыру в потолке, и снова поворачиваются к стене, и засыпают. Некоторые ласкают себя, или совокупляются друг с другом, а потом отдыхают, чтобы набраться сил. Некоторые стараются относиться к своей беде с юмором. Они шутят, выходят на середину камеры, чтобы потанцевать или спеть что-нибудь, развлекая других. Некоторые сидят и говорят, говорят без конца об этой тюрьме, потому что больше они ничего не знают. Некоторые, чтобы сделать свою жизнь хоть немного выносимой, рисуют на стенах изображения тюрьмы, или напевают мелодии собственного сочинения, или читают поэзию, в которой описывается тюрьма. Кое-кто, обладающий тонким слухом, способен различить нежный шорох деревьев, задуваемый ветром в окна, или поступь дождя, идущего на своих мягких лапах по черепицам крыши, а иногда и щебет воробьёв или воркование голубей. Тот, кто слышит эти таинственные звуки, пытается подражать им, создавая странные картины, сочиняя необычные песни. Почти все узники полагают, что тюрьма – это всё, что существует. У многих имеется свой излюбленный кусочек пола, где-нибудь в углу, и они часто там сидят, называя этот кусочек пола своим домом. Очень многие разбиваются на пары и рожают детей, обрекая их на такое же безотрадное существование. Если спросить этих родителей, почему они приводят ещё больше людей в тюрьму, те ответят, что им хочется почувствовать радость отцовства и материнства, радость заботы о ком-нибудь, радость быть любимым, то чувство полноты, осуществления жизни, которое охватывает их, когда они думают, что оставят кого-то после себя в этой тюрьме, в их любимой камере, кого-то, в чьих венах будет струиться их кровь, кто будет помнить о них, когда их уже не будет. Эти люди заблуждаются, конечно. Никто не будет ничего помнить, и память о них очень скоро сотрётся. Эти люди пытаются продлить своё заключение косвенно, посредством детей. А многие на твой вопрос не ответят ничего. Они производят потомство бездумно, потому что так делают все, потому что в этом заключается «смысл жизни». Некоторые узники собираются в группы и притесняют слабых, отбирают у них пищу, насилуют женщин, расширяют свою территорию. Они сходятся в какой-нибудь одной камере и называют её своей родиной, своей страной, и не дают другим выходить из этой камеры, избивая их или заставляя стоять в углу на коленях. Иногда между камерами начинаются войны, и одна группа пытается отнять у другой больше места на полу, или женщин, или еду, или просто излить на другую группу собственную ярость. Некоторые становятся проповедниками. Они бродят по камерам туда-сюда в сопровождении своих последователей, восхваляя и милосердие того, кто сотворил тюрьму, и красоту камер, и премудрость архитектуры всего здания, которого они сами никогда не видели. Воздайте ему хвалу, кричат они, благодарите его, кто так хорошо заботится о нас, кто возвёл это величественное строение, кто создал эти комнаты и наполнил их тёплым сумраком, чтобы защитить нас от холода и пустоты! Воздайте ему хвалу, бросающему нам еду сквозь отверстие в потолке, любящему нас так самоотверженно, так беззаветно! Конечно, проповедники очень скоро начинают не соглашаться друг с другом относительно того, сколько было строителей тюрьмы, один, или трое, или трое в одном, или целый сонм, и как нужно правильно взывать к потолку, чтобы сквозь него продолжала падать еда. Затем проповедники начинают пытать и убивать всех, кто не соглашается с ними. Они собирают шайки для истребления инакомыслящих. Это шумная тюрьма, Лахес. Она сотрясается от криков рождения и смерти, звучащих с одинаковым отчаянием. Бедные узники учатся ловить крыс и мышей, или даже нетопырей, летающих с визгом по душному воздуху. Они поедают свою добычу, и заболевают, и гибнут в страшных мучениях. Но всё же, несмотря на смятение, несмотря на насилие, на ужас этой жизни, на страдания, которым сильные подвергают слабых, заставляя их работать, кланяться, подчиняться, несмотря на всё это в тюрьме есть и блаженные создания, ходящие со счастливой улыбкой на лице, говорящие, как благодарны они за то, что им дарована эта жизнь, как важно ценить каждое мгновение этой чудесной жизни, как признательны они строителям тюрьмы за такой бесценный дар – за возможность блуждать по этим коридорам, вдыхать этот воздух, есть эту пищу! Есть и другие люди. Они борются за улучшение условий тюремной жизни. Они подметают пол, моют стены, ведут переговоры с бандитами, за что их часто забивают насмерть, они шагают в маршах протеста по коридорам. Это улучшает их душевное состояние, наполняет их ум неким значением, неким подобием смысла. Когда узник умирает, его труп остаётся лежать прямо на полу. Никто не приходит забрать мертвеца. Он разлагается, просачивается в щели между камнями, постепенно исчезает. Живые накрывают мёртвых, потому что на них слишком тошно смотреть. Некоторые верят, что в конце тюремного срока их ждёт свобода. Они тоскуют по ней, хотя никогда не были свободными. Они считают дни, даже часы, даже минуты. Некоторые, более храбрые, разбивают себе головы о стены или вскрывают себе вены крысьими костями, пытаясь ускорить освобождение. Все эти люди заблуждаются. Их не ждёт никакое освобождение, потому что другие, те, которые жаждут испытать радость отцовства и материнства, делают для них новые тела, в которые умершие перерождаются, и всё начинается снова. Лишь немногие узники догадываются по тонкому мерцанию, падающему сквозь решётки окон, что существует иной мир, который лучится светом, безграничный, прекрасный мир, отнятый у них так жестоко. Эти люди бродят по камерам, по тёмным коридорам в томлении, в тоске, и если они встретят кого-нибудь, кто понимает их, то они не хотят расставаться, и остаются вместе, строя теории, освобождая друг друга, по крайней мере, мыслями, словами. Некоторые из этих людей, более решительные, приступают к делу. С огромным терпением они учатся вить верёвки из крохотных кусочков ткани, собранных то здесь, то там в течение многих лет, и, наконец, один или двое вскарабкиваются на плечи других, привязывают верёвку к решётке какого-нибудь окна, а, потом, задыхаясь, с ужасной болью в слабых руках, подтягиваются вверх. Порой верёвка рвётся, и человек падает на каменные плиты, ломая себе кости, а иногда и погибая. Но некоторым всё-таки удаётся подтянуться к самому окну. Они висят за решёткой на своих дрожащих руках, задыхаясь от восхищения, потрясённые до глубины души, с глазами, полными слёз, почти ослеплённые светом. Они видят огромный тюремный двор, и высокие стены, сложенные из ржаво-красных кирпичей, и зелёные деревья, шуршащие на ветру, и крыши, и голубое небо, а там, над треугольной дерзостью крыш, прорисовываются мягкие, пастельные холмы, а ещё дальше – море, и белые паруса, блуждающие по синей бухте, и фиолетовая линия горизонта. Другие узники, те, которые подтянулись к другому окну, видят другую картину – возможно, тюремные ворота, и улицу, ведущую вниз, к пригоршне домов на равнине. А те, что вскарабкались к окнам ночью, видят чёрный бархат неба, весь изрешечённый золотыми пулями, будто наброшенный на что-то необычайно яркое. Узники спускаются с окон другими людьми. Они пытаются рассказывать о том, что они видели, о холмах, о море и о белых парусах, но никто их не понимает. Более того, их рассказы отличаются один от другого. Слушатели сердятся на них, называют их безумцами, но некоторые верят им и тоже мечтают вскарабкаться на окна. Эти последние либо сидят и бесконечно обсуждают то, что им рассказали, давая волю собственному воображению, придумывая новые и новые подробности, пока их рассказы не становятся почти полными небылицами, либо тоже учатся вить верёвки, стоять на плечах друг у друга. Когда проповедникам докладывают об этих людях, они приходят к ним и начинают обвинять их в нарушении тюремных законов. Мы не должны вить верёвки, говорят проповедники, это богохульство – глазеть сквозь окна, прельщаться видениями, преисполняться гордыни! Если строители тюрьмы поставили окна так высоко, если они покрыли окна решётками, то ясно, что они не желают, чтобы мы туда лазили. Покайтесь, грешники, пока вы не накликали несчастий на всех нас, молитесь творцам этого прекрасного дома, чтобы они дали вам веру! Разве вы не понимаете, что те видения, которые, как вы утверждаете, вы различали сквозь окна, суть образы, насылаемые демонами, чтобы совратить всех нас, чтобы погубить наши души? Сопротивляйтесь таким искушениям! Повернитесь лицом к стене, каждый в своей камере, уважайте тех, кто издевается над вами, потому что они – власть, ниспосланная свыше, откуда к вам падает пища! А если вы не покаетесь и не забудете ваше помрачение, то мы знаем, как остановить вас! Проповедники стоят, окружённые своими учениками, их глаза исполнены гнева и ярости, но и страха. Они потрясают кулаками, они брызжут слюной. Это жуткая картина, и многие мечтатели отступаются, и многие каются, и убеждают самих себя в том, что их действительно совратили демоны, что нет никаких морей, гаваней, звёзд и неба. Они начинают молиться создателям тюрьмы или, по крайней мере, делают вид, что молятся. Но есть и такие, что отказываются повиноваться проповедникам, и тогда их убивают, жестоко, безжалостно, благочестиво, пока другие бедняги стоят и кивают головами. Вот и получается, что те счастливцы, которым удалось подтянуться к окнам и обхватить ржавые решётки ладонями, а также те, кто верит их бессвязным рассказам, вынуждены работать тайно, прячась по углам, беседуя ночами, пока бандиты и проповедники храпят, набив себе животы дохлыми крысами и мышами. С течением времени верёвки становятся прочнее и уже не лопаются так часто, а руки крепнут от работы. На окнах обнаруживается несколько хрупких стержней, проржавевших до самой сердцевины. Если вынуть эти стержни, то можно протиснуться наружу тем, у кого худое и гибкое тело, не ослабленное бездельем, не раздутое от преизбытка пищи. Наконец, некоторые узники оказываются на крыше и могут посмотреть на тюремный двор. Поскольку они делают это ночью, то ночной двор они и видят. Ветер путает им волосы, звёзды падают на дно их изумлённых глаз. Некоторые пугаются и возвращаются в камеры, некоторые пытаются спуститься со стены вниз, но срываются и разбиваются насмерть, а некоторые, после долгих попыток, всё-таки спускаются во двор, где тюремщики закалывают их копьями. Впрочем, создатели тюрьмы не приходят заменить проржавевшие решётки новыми, и работа продолжается. Те узники, которые осознали своё положение, делятся на две группы. Первая группа ненавидит и саму тюрьму, и всё, что с ней связано. Всё, к чему эти люди стремятся – это перелезть через высокие стены и сбежать навсегда. Другая группа не питает ненависти к тюрьме, но смиряется с её неизбежным присутствием, изучает её, работает вместе с ней против неё. Эти люди осматривают стены, определяют их состав, собирают сведения о тюремном дворе, и о решётках, и о крыше, и о привычках стражников, полагая, что чем больше они будут знать о тюрьме, тем легче будет сбежать из неё. Оба пути порой приводят к успеху, и некоторым счастливцам удаётся сбежать, благодаря личной отваге или многим знаниям, выскользнуть ночью, завернувшись в бархат ночи, разукрашенный пылью звёзд, как в чёрный плащ с золотыми блёстками. Они бредут и бредут в ночи, они отдыхают в густой, высокой траве, пока роса не начинает набухать на лепестках цветов, пока не появляется потрясающе прекрасное солнце. Они омывают свои грязные тела в ручье, они срывают спелые плоды с деревьев. Их жажда утолена, их голод насыщен. Большинство этих людей исчезает навсегда, однако есть и такие, которые не могут заставить себя спастись, зная, сколько других людей сидит в мерзких, тёмных камерах, окружённые испражнениями, слушая крики горя и гнева. Эти благородные души возвращаются назад, чтобы научить других выбираться на волю, чтобы рассказывать им о свежем воздухе, о холмах, о долинах, усыпанных, как множеством глаз, маргаритками и жимолостью, о бескрайнем океане, который давит на горизонт, заставляя его звенеть от напряжения, как звенит упрямая струна на голубой лютне, о струях серебра, взлетающих над горбатыми китами, о стаях дельфинов, сопровождающих корабли с парусами, похожими на гибкий, тонкий жемчуг, и о многих-многих вещах, которые заставляют головы слушателей покачиваться в пронзительном изумлении, а глаза наливаться слезами. Так-то, Лахес. Если бы узники обладали единством воли, устремлённостью общей мысли, то они легко вскарабкались бы на окна и не только сняли бы несколько стержней, но повыламывали бы все решётки. Узники вылезли бы на крышу, а потом спустились бы вниз, все вместе, и уничтожили бы своих стражников. Те закололи бы нескольких беглецов, но не смогли бы остановить всех. Узники разломали бы ворота и вышли бы на свободу, в мир, по праву им принадлежащий, который был у них отобран. Или они перестали бы зачинать новых детей, и поумирали бы один за другим, и никогда не возвратились бы в эту грязную темницу. Но единства нет у людей, и общий побег невозможен. Самое печальное то, что почти все узники даже не понимают, что находятся в заточении. Они не станут слушать, даже если кричать им об этом прямо в ухо. Спастись можно лишь поодиночке, благодаря собственному труду, и терпению, и знанию. Мы выскальзываем из этого мира, как беглецы, в кромешной тьме, пока дочери рассвета ещё не начали петь.

ЛАХ.  Что за странный свет растекается по небу, Гермоген… Солнцу пора бы уже исчезнуть, а оно всё висит за упрямой ветошью туч.

ГЕР.    Недобрый это свет. Золото блестит, как сталь.

ЛАХ.  Грустно мне, и в голове всё перемешалось. Не знаю, что и думать. Столько вопросов хочу тебе задать. Эти вопросы разбухают и визжат у меня в мозгу.

ГЕР.    Пускай повизжат.

ЛАХ.  Я уважаю тех узников, которые улучшают условия жизни в тюрьме, чтобы помочь своим товарищам.

ГЕР.    Это иллюзия помощи. Можно сидеть вместе с другими сколько хочешь, можно менять им бинты на ранах, можно веселить их шутками, но этим ты не устранишь причину их несчастья. Спасись вначале сам, а потом ты сможешь помочь и другим. Один узник бесполезен для другого, если он не знает, как выбраться из тюрьмы. Я скажу и больше. Улучшение условий жизни в тюрьме делает эту тюрьму лишь более выносимой, притупляя желание сбежать из неё. Ты должен сам карабкаться к окнам, сам ломать себе ноги, сам выворачивать себе запястья. Ты должен действовать. Недостаточно знать, как устроены окна, из чего выплавлены решётки, насколько высоки стены. Если ты всё это знаешь, если ты изучил тюрьму в мельчайших подробностях, но не действуешь сообразно своим знаниям, то ты просто очень образованный узник, сидящий взаперти точно так же, как и самый глупый глупец.

ЛАХ.  Выходит, мы рождаемся прямо в тюрьме?

ГЕР.    Да. Мы все и начинаем, и заканчиваем жизнь в тюрьме, а потом рождаемся снова, и снова, и снова всё в той же тюрьме. Меняя жизни, мы просто перемещаемся из одной камеры в другую. Одна камера лучше освещена, потому что там есть окно, другая окутана мраком. Одна камера более просторна, другая более тесна. Однако всё это – та же самая тюрьма. Порой она выглядит очень даже неплохо, и жить в ней довольно приятно, но это как дворец, в котором запирают низложенного короля и не дают ему выйти на свободу. Наш мир, сам по себе, это лишь безжизненное серое пространство, населённое машинами. В течение долгих веков наши души наполняли этот мир собственными чувствами, собственной красотой, пытаясь научиться переносить его без ужаса и отвращения. Не знаю, Лахес, является ли наш мир самым тяжким, самым низким. Думаю, что нет. Я знаю только, что плоть висит на нас, как свинцовая клеть. Снова и снова нас бросают в эту плоть, и наши глаза повисают на двери, как два замка, и наши притупленные чувства поднимаются вокруг нас, как решётка. Вот скажи мне, почему младенцы так много плачут?

ЛАХ.  Потому что они хотят есть или у них что-нибудь болит.

ГЕР.    Детёныши животных тоже хотят есть, и у них тоже что-нибудь болит, однако они тихонечко сидят в своих берлогах, боясь поднимать шум. Ведь неизвестно, кто этот шум услышит, правда?

ЛАХ.  Птенцы громко кричат.

ГЕР.    Высоко в своих гнёздах. Как бы там ни было, ни одно животное не визжит так много и так долго, как дитя человека.

ЛАХ.  Это правда. Некоторые дети только и делают, что кричат.

ГЕР.    Их поведение трудно понять. Зачем природе нужно так перегружать нервную систему ребёнка, тем более что рядом с ним почти всегда находится заботливая мать?

ЛАХ.  Не знаю! А как ты это сам объясняешь?

ГЕР.    Мне кажется, это душа кричит. Подумай. Эти существа лишь недавно состояли из тонкой плоти, летали в необхватном просторе, а теперь их поймали, сковали, швырнули в плотяную клеть! Мы с тобой уже забыли наши первые ощущения в новом теле, но, должно быть, они были ужасными. Это сущая пытка. Всё тяжёлое, всё болит. Нельзя пошевелиться. Ты скован чем-то плотным, удушливым, непослушным. Представь, Лахес, что тебя, как ты сейчас есть, поймали и заперли в металлический гроб, с маленькими дырками напротив отверстий твоего тела! Какое-то чужое лицо нарисовано на этом гробе, а твоё истинное лицо корчится под тем, нарисованным. Ты заперт и брошен в таком положении. Ты теряешь силы, ты страшно перепуган, ты зовёшь на помощь, пока в тебе ещё остаётся рассудок, пока он тоже не становится мутным, тяжёлым, а потом не угасает совершенно, и ты начинаешь считать этот гроб частью себя, и начинаешь учиться двигать им, жить в нём! Именно это и происходит с детьми. Они кричат не только от голода и боли. Они кричат от отчаяния. Они помнят своё прежнее, бестелесное бытие. Они чувствуют, как растворяются их воспоминания, как прежняя жизнь тает у них прямо в глазах, заменяясь беловатым туманом, чистой доской, на которой снова придётся писать всё тот же бесконечный, утомительный рассказ. Душа мучительно рвётся улететь на другой край вселенной, просвистеть по небу, как пернатая комета, но она не может, она больше не может! Птица снова в клетке, и её крылья снова связаны. Я думаю, что те дети, которые недавно были животными, ведут себя тише, потому что инстинкт выживания в них ещё очень силён, и те дети, которые много раз рождались в человеческом теле, достигнув, таким образом, определённого уровня понимания, тоже особенно не шумят, потому что подспудно чувствуют, что плач бесполезен, что придётся терпеть и ждать, пока тело подрастёт и можно будет снова приняться за работу. Лишь те дети, которые находятся посередине, которые уже позабыли своё животное состояние, но ещё недостаточно пожили в человеческом облике, кричат больше всего, утомляя свои лёгкие, надрывая голосовые связки. Проходит время, и духовная память стирается, и маленькое существо научается жить со своим несчастьем. Ребёнок плачет всё тише и тише, помнит всё меньше и меньше. Он становится новой личностью, и однако его прежняя жизнь ещё жива в нём. Она не гибнет быстро. Вот почему дети в большинстве своём кажутся нам такими невинными. Они ещё ведут себя, как существа духовного мира, и это поведение тем более явно, чем неразвитее плоть, которая их отягчает. На лицах маленьких детей ещё держится отблеск более истинного мира, и мы любим детей за этот отблеск, за то, что они напоминают нам о лучшей доле, о нашей родине, о нашем доме, в который мы когда-нибудь вернёмся. А потом дети подрастают, и видят ничтожество этого мира, его несправедливость, его лицемерие. Теперь их тела окрепли, готовы действовать, а души ещё помнят, хотя уже очень смутно, лучший, тонкий, более справедливый мир, и эти воспоминания набегают непрерывно, как топкие, удушающие волны. Поскольку в подростках ещё жива память о прежней жизни среди податливой, послушной, тонкой материи, то они полагают, что и этот мир может изменяться по их воле, как изменялся мир духовный. Конечно, мир грубо ставит их на место, подавляет их слабые усилия, подчиняет их своей воле, своим требованиям, ставит им свои условия, и ставит порой очень жёстко, не принимая никаких возражений, ломая всякое сопротивление, и очень многие подростки тоже становятся грубыми, мерзкими, бескомпромиссными. Они уже видят, что не могут изменить этот мир сообразно своим желаниям, поэтому они восстают против него, пытаются уничтожить его или хотя бы навредить ему. Мы так привыкли к бунтарству молодых людей, что вид послушного, смирного подростка вызывает у нас недоверие. В этот период жизни совершается множество безумных поступков, творится порой безудержное насилие, тело растрачивает себя в разврате, жестокости, безумии. Чувства подростков обострены до невероятности. Каждый из них совершенно убеждён в том, что до него никто так не любил, никто так не страдал, что он один всё понимает, а никто больше ничего не понимает, что он всё всем покажет, всё всем докажет, и прочая, и прочая. Это тоже наследие прежней жизни, когда душа, не скованная телом, действительно умела и могла гораздо больше, чем она может сейчас, приниженная, заточённая в новой темнице. Конечно, этот мир сильнее, чем порывы одиноких незрелых бунтарей, и после мучительных попыток забыться те из них, которые остаются живыми, пригибают к земле шею, вдевают её в ярмо и, как ослы на мельнице, начинают ходить кругами, с разной степенью смирения, взбрыкивая копытами кто чаще, кто реже, день за днём, наполняя свою жизнь выдуманными обязанностями, долгом перед обществом и прочим вздором, а цель у этого вздора одна – не дать ослиной голове подняться, не дать его ушам притронуться к небу. Очень скоро бывшие бунтари разбиваются на краткосрочные пары и начинают размножаться, то есть заточать новые души в плотяные гробы. И всё же есть счастье в родительском труде, потому что души детей приносят на своих крыльях запах нашего истинного дома, тогда как забота о других возвышает нас над собой, приближая нас к более высокому образу бытия. В этом есть некоторое утешение, некоторая награда, потому что жизнь так называемых обычных людей буквально задушена обязанностями, проблемами, заботами о себе и о своих близких. Ты видишь нормальных людей, Лахес, как они бегают кругами, как они окапываются в земле, с каждым днём ускользающей у них из-под ног, и пытаются обустроиться в своих норках, таская туда птичьи перья, сухие листья, всевозможные безделушки. Ты видишь, как эти люди размножаются, как они спят, греясь под бочком друг у друга. Им кажется, что их мир прочен, что он продлится ещё долго. До первой бури, до первого хищника.

ЛАХ.  Гермоген, ты в самом деле считаешь наши тела гробами?

ГЕР.    В некотором смысле. Только вместо трупа внутри находится спящий. Он проснётся и придёт в ужас. Когда мы окованы новым телом, наши способности ограничиваются телом. Оно притупляет, отягчает нас, отвердевает на душе свинцовой коростой. Глаза низводят наше зрение до границ глаз. Уши низводят наш слух до границ ушей. Мозг низводит наше мышление до границ мозга. Тело низводит наши движения до границ тела. Наши глаза – это двойной чехол, надетый на чистейшее небо. Наши уши – это двойной футляр, в котором заперта виола. Наш мозг – это колпак, надетый на голову сокола. Наше тело – это заколоченный дом с узкими ставнями. Лампада горит внутри дома, и дом рушится вокруг неё. Душа разрывается между материей и духом, потому что она рождена от них обоих. Притяжение материи тянет душу вниз, к мутному, липкому сну животного. Чтобы просто оставаться на месте, душе нужно постоянно противиться этому притяжению, нужно постоянно двигаться вперёд.

ЛАХ.  Вот оно и пропало.

ГЕР.    Что пропало?

ЛАХ.  Солнце. Я больше не вижу его.

ГЕР.    А я вижу.

ЛАХ.  Где?

ГЕР.    Во мне самом. Солнце поднимается во мне. Всегда поднимается.

ЛАХ.  А в моей душе глубокая ночь.

ГЕР.    Это хорошо.

ЛАХ.  Что же тут хорошего?

ГЕР.    Глубокая ночь – лучшее время для души.

ЛАХ.  Ты серьёзно?

ГЕР.    Вполне. Глубокие ночи преображаются в рассветы. Ночь – это самое тихое время дня. Если внимательно прислушаться, то можно расслышать шёпот.

ЛАХ.  А кто шепчет?

ГЕР.    Человек, лежащий в гробу. Но ты не услышишь его шёпота, если твоя ночь недостаточно глубока.

ЛАХ.  Ты прав. Я и в самом деле слышу что-то. Не слова, но какое-то оживание.

ГЕР.    Оживание. Да, именно это я и чувствовал поначалу.

ЛАХ.  Когда?

ГЕР.    Много лет назад.

ЛАХ.  Кстати, я никогда не спрашивал, сколько тебе лет.

ГЕР.    Слишком много, чтобы всё ещё быть здесь.

ЛАХ.  А вот скажи мне: те души, которые не движутся вперёд, что с ними происходит?

ГЕР.    Искра внутри нас, та самая, что даёт жизнь каждой душе, не может не тяготеть к Богу. Она естественным образом движется вперёд, если можно так сказать. На самом деле движется душа. Когда душа пребывает в животных телах, она движется бессознательно, поскольку сама по себе она ещё слишком слаба и тускла. Она просто тяготеет к искре, сменяя тело за телом и достигая всё большей сложности. Животная душа стиснута инстинктами, лишена разума. Демоны ничего не нашёптывают ей, потому что она всё равно не смогла бы их понять, поэтому душа творит и зло, и добро, не понимая своих поступков. Однако по мере своего развития душа приобретает разум и оказывается в человеческом теле. Тогда-то она и начинает чувствовать, как две силы тянут её в противоположные стороны, как она постоянно разрывается между ними. Поначалу ещё неокрепший разум совращён инстинктами, эмоциями, удовольствиями. В это время постижение душой искры очень слабо. Искра почти не просматривается, не ощущается. Однако жизнь проходит за жизнью, разум постоянно обманывается тщетностью земных устремлений, постоянно разочаровывается в своих мечтаниях и блужданиях, и душа, наконец, начинает осмысленно прислушиваться к искре, и делает это всё более интенсивно. А потом начинается сражение.

ЛАХ.  Сражение?

ГЕР.    Да, Лахес. Душе предложено бессмертие, но сама душа ещё не бессмертна. Это бессмертие нужно заслужить, завоевать. Если душа стремится к материи, если она прилагает себя к материальным удовольствиям, то она и растворится вместе с материей. Если же душа стремится к духовному, то она выживет вместе с духом.

ЛАХ.  Значит, столько людей, верящих, что они уже бессмертны, заблуждаются?

ГЕР.    Вполне возможно. Как ты выберешься из реки, если ты не умеешь плавать? Как ты взберёшься на гору, если ты не умеешь ходить? Люди поглощены заботой о выживании своей личности, которую они отождествляют с душой, но ведь часто там и выживать-то нечему! Так много личностей сложено из тускнеющих воспоминаний, примитивных реакций на примитивные раздражители, спонтанных мыслей и образов, из порывов и апатий, беспорядочно сменяющих друг друга, из механических каждодневных действий. Чему там выживать? Разве этот внутренний хаос организован или хотя бы осмыслен? Разве он сложен в чёткую, упругую структуру, способную пережить разрушение тела и не разрушиться вместе с ним? Вся эта каша теней просто растворится вместе с телом. Если душа всецело поглощена телом, то как она переживёт его? Она ведь выбрала тело, она вся ушла в тело. Если душа хочет стать бессмертной, она должна и стремиться к тому, что бессмертно. Она должна округлиться, как яблоко с душистой сердцевиной, а эта сердцевина и есть божественная искра.

ЛАХ.  Поэтому мы и не помним своих прежних жизней? Все воспоминания погибли вместе с нашими прежними телами?

ГЕР.    Либо погибли, либо погребены под тенями. В этом есть, впрочем, большая доля милосердия. Ты только представь себе, Лахес, что ты помнил бы все свои прежние жизни, всех людей, которых ты любил и потерял, своих детей, которых ты больше никогда не увидишь, все страдания и несчастья, которые ты пережил, все радости, которые никогда уже не повторятся. Если ты будешь помнить всё это, в твоём нынешнем состоянии духовной немощи, то ты будешь просто раздавлен горой воспоминаний. Ты не сможешь не только ничего делать, но даже и дышать. Поэтому хорошо, что ты ничего или почти ничего не помнишь. Но капля за каплей разум накапливается в каждой душе, и эти капли, являясь проблесками вечного, не могут быть стёрты. Лучшее из наших прежних жизней остаётся в душе, как следы позолоты на серой стене. Ты помнишь лучшее из того, чем ты был. Или, вернее сказать, ты сам есть лучшее из того, чем ты был.

ЛАХ.  Как это так?

ГЕР.    Если духовная душа, то есть душа, полностью настроенная на слияние с искрой, не сможет вполне оформиться, то после смерти её личность будет утрачена вместе с телом. Я не знаю, происходит ли это сразу или определённые телесные ощущения продолжают существовать некоторое время, как эхо. Низменные, плотские побуждения не могут пребывать в более высоких сферах. Значит, все низменные, плотские элементы души будут утрачены. И если личность почти полностью состояла из этих низменных, плотских элементов, то и сама личность почти полностью будет утрачена. Однако те аспекты личности, которые стали духовными, переживут смерть, потому что они, влившись в бессмертное, сами стали бессмертными. Когда душа перерождается в новом теле, то эти непогибшие, духовные элементы прежней личности становятся духовным основанием новой личности. Чем больше таких бессмертных элементов накапливается в душе, тем большая часть личности переживает смерть прежнего тела и тем больше душа помнит свои прежние жизни.

ЛАХ.  А что такое личность?

ГЕР.    Личность – это память души, это её самоосознание, образ её проявления в действии. Сама душа – это табличка. Личность – письмена на табличке. Можно писать мелом, который легко сотрётся, а можно писать краской, золотом или даже вдавливать письмена в табличку, как вдавливают клинописные знаки, так что табличка и письмена становятся одним веществом. Душа переживает гибель тела, но с разной степенью осознанности. Чем больше духовных элементов присутствует в душе, тем стройнее, тем крепче эти элементы слагаются в личность души, и тем больше этой личности переходит в новое тело.

ЛАХ.  Поэтому люди такие разные?

ГЕР.    Да. Те люди, в которых присутствует сильная склонность к духовному, скорее всего, жили уже много раз и удержали в себе много знаний.

ЛАХ.  А что происходит потом?

ГЕР.    Жизни следуют одна за другой, позолота копится мазок за мазком, пока её не накапливается так много, что целые участки стены начинают блистать прекрасным золотым цветом, а серой штукатурки становится меньше и меньше. В какой-то момент золото перевешивает всё остальное, и тогда личность переживает смерть, сохраняя себя, удерживая при себе большую часть воспоминаний. С этого момента душа уже движется между жизнью и смертью осознанно.

ЛАХ.  Но состояния почти полной позолоты достигают не все, ведь я правильно тебя понял?

ГЕР.    Боюсь, именно так, Лахес. Наш мир не создавался вечным. Когда-нибудь он прекратит своё существование. Если к тому времени не будет образована духовная личность и душа всё ещё будет прилеплена к материи, то и душа, и этот мир будут уничтожены вместе.

ЛАХ.  Уничтожены? А что же будет с теми элементами души, которые всё-таки успели стать золотыми? Они что, тоже погибнут?

ГЕР.    Если этих элементов недостаточно для образования духовной души, то они не станут душой, но и не погибнут. Они вольются в океан духа, так и не став личностью.

ЛАХ.  Хорошо, что у нас уйма времени до конца мира! Возможно, миллиарды лет. Я думаю, мы все успеем спастись.

ГЕР.    А вот я как раз-таки в этом не уверен. Космос весьма разрушителен, а наша планета крошечна и расположена в опасном уголке галактики. Впрочем, какой уголок этой галактики не опасен? Всё что угодно может случиться с нашей планетой в любой момент. Мы просто привыкли к тому, что каждое утро солнце восходит, а каждый вечер садится, чтобы завтра взойти вновь, но это просто привычка, не более того. На самом деле, никто не знает, взойдёт ли завтра солнце, поэтому вечером лучше прощаться с ним навсегда. В каком-то смысле то солнце, которое садится, уже никогда не взойдёт, потому что ушедший день уже никогда не повторится. Наш мир – это шаткая лодчонка, подбрасываемая волнами под вспышки молний. А сидят в ней слепые и глухие люди, которые изо всех сил раскачивают лодчонку, чтобы потопить её. Уж прости мне этот банальный образ. Итак, душа вольна выбирать. Поначалу она совращается плотскими удовольствиями и слушает нашёптывания демонов. Потом она либо проникается отвращением ко всему плотскому и к своим лживым, опасным друзьям, либо всё больше запутывается в сетях этого мира, не умея вырваться из них. Душа сама выбирает либо жизнь, либо смерть. Печально то, что душа часто полагает, что выбрала жизнь, а на самом деле она выбрала смерть. Её уносит к уничтожению. Ты видишь такие души повсюду, души, бродящие в повседневной дремоте, гордые своими достижениями, получающие удовольствие от своих драгоценных мгновений, которые распадаются, не успев начаться.

ЛАХ.  Да, я видел много таких людей.

ГЕР.    Гностики называли этих людей «хили», то есть просто «материей». Считалось, что такие люди обречены на полное уничтожение, но я не согласен с этим. Каждый начинает своё человеческое существование, как обычный хили, но каждая душа способна пробудиться и выбрать жизнь.

ЛАХ.  Мне нравится это словечко «хили». Оно какое-то задорное, будто и не выражает ничего страшного. Я помню его с тех времён, когда пытался изучать древнегреческий, но тогда я произносил его по-другому.

ГЕР.    Это грустное слово, для меня.

ЛАХ.  Итак, хили – это необразованные, невежественные люди?

ГЕР.    Вовсе нет. Ни образование, ни благородное происхождение не имеют к этому никакого отношения. Можно быть высоко образованным и аристократом в десятом колене, и всё равно быть хили. С другой стороны, можно не уметь ни читать, ни писать, и быть человеком духовным.

ЛАХ.  Тогда кто же такой хили?

ГЕР.    Хили – это человек, посвятивший себя материальному миру. Он жаждет материальных удовольствий и материального достатка, он думает лишь о материальных проблемах и благах, его мечты и устремления сплошь материальны.

ЛАХ.  Значит, хили не верит в Бога?

ГЕР.    О нет! Даже напротив! Многие хили весьма религиозны. Но ведь понятно, что можно быть глубоко религиозным, не будучи духовным. Да, многие хили набожны, то есть у них заключён контракт с тем Богом, которого они себе вообразили. Они ходят в церковь по воскресеньям, кто чаще, кто реже. Многие даже молятся дома и пытаются следовать предписаниям той или иной книги, написанной, возможно, другими хили столетия назад. Они думают, что Небеса у них в кармане, потому что они хорошие люди. Они выполнили свою часть договора, и теперь Бог обязан выполнить свою. Религия, как воображаемая рука, помогает им стоять прямо и не падать. Эти люди бродят по долине смертной тени уверенно и даже горделиво. Хили могут интересоваться духовным и всё равно из жизни в жизнь оставаться хили, потому что и этот интерес имеет материальные цели. Если ты заглянешь глубоко в душу такого человека, тебе станет ясно, что духовным он интересуется лишь для того, чтобы дух помог ему отхватить ещё больше материи. Вся это псевдо-религиозная деятельность, какой бы искренней она ни казалась, не приносит хили большой духовной пользы, потому что души этих людей продолжают утопать в дремоте материального мира. Они не могут даже вообразить, что существует нечто более высокое, чем их собственные желания, что истинные ценности нельзя потрогать, купить, запереть на ключ. Мы видим, как хили гордо семенят по миру, устраивая свои дела, как они занимаются политикой, рассуждают о важных проблемах, как они размножаются, как спешат насладиться этой жизнью, то есть урвать от неё всё, что только можно, выжать из неё последние капельки сока. Они так поступают потому, что глубоко в душе на самом-то деле не верят ни в какого Бога. Вернее, верят, но с опаской, вполне допуская, что эта их жизнь – всё, что у них есть, и, значит, на всякий случай нужно успеть насладиться, пока ты ещё существуешь. Мы видим также, как менее успешные хили борются за существование, как они упорно трудятся, пытаясь поддерживать свои дряхлеющие тела. Бедняки, едва способные выжить сами, бездумно плодятся, подвергая детей собственному несчастью. Ни одно животное не станет производить потомство, если для этого нет подходящих условий, и только люди занимаются этим постоянно. Им хочется совокупляться, и они совокупляются, либо вовсе не думая о последствиях, либо искренне полагая, что такова жизнь. Надо рожать детей. Вот они и рожают, всё туже затягивая удавку на собственном горле.

ЛАХ.  Более того, многие хили очень агрессивны.

ГЕР.    Это точно. Они не любят, когда им угрожают неприятием их образа жизни. Если появляется возможность, они часто нападают на чуждый элемент.

ЛАХ.  Потому что в глубине души они знают, что чуждый элемент прав.

ГЕР.    Они сами могут этого и не знать, однако искры, находящиеся в их душах, не только знают, но и находятся в гармонии с чуждым элементом. Это создаёт разлад в душе материального человека, и ему становится не по себе. Каждый гений, каждая истинно духовная личность, когда-либо жившая среди хили, знает, какое это тяжкое бремя – постоянно защищаться от их агрессии, как явной, так и скрытой. В среде хили тяжело даже дышать, они давят, они отупляют одним своим присутствием. Любое общение с хили насилует мозг, принижает душу, делает её тоже тупой и плоской.

ЛАХ.  Я знаю. Мне очень трудно иметь дело с материальными людьми. Я теряю себя, чувствую себя изнасилованным. Впрочем, я всегда был белой вороной. Никто не принимал меня, хоть я и не гений.

ГЕР.    Подавляющее большинство людей на этой планете – хили. Не все они злые. Среди них есть и добрые, душевно красивые, даже набожные люди. Все они живут, опустив глаза к земле, в которой когда-то будут лежать.

ЛАХ.  Но почему духовных людей так мало?

ГЕР.    Многие из людей, достигших высокого уровня развития, уже покинули нашу землю. Притом нет чёткого разграничения между хили и духовным человеком. В последнем всегда сохраняется нечто от первого, если только духовный человек не находится здесь добровольно, и, наоборот, в любом хили есть некий развивающийся духовный аспект. Соотношение духовности и материальности меняется от жизни к жизни. Либо духовный человек вытесняет хили, либо хили разбухает и заволакивает собой духовного человека. Искра всегда понуждает нас к движению вперёд. Вопрос в том, насколько чутко душа реагирует на данное понуждение. Даже самый закоснелый хили делает маленькие шажки в духовном направлении, потому что и в нём есть искра, зовущая его душу. Постепенно, если его душа начнёт прислушиваться к искре и следовать за ней, элемент духовности будет возрастать, а устремления и ценности хили, какими бы важными они ни казались поначалу, начнут представляться в своём истинном свете – как демонический обман, как ловушка. Такой человек продолжает жить, гоняясь за материальными благами, но его сердце уже не с ними. Представь себе, что ты стоишь на берегу моря. Появляется солнце. Позади тебя трепещет на ветру полотно ночи, уже всё изрезанное острыми, почти звенящими от своей остроты лучами. Ты не можешь глядеть одновременно и на солнце, и на ночь. Ты не можешь обращать свои глаза и вперёд, и назад. Приходит мгновение, когда ты утрачиваешь всякий интерес к ночи. Ты уже насытился её монотонным обманом. Ты всем телом поворачиваешься к солнцу. Тебя ещё обволакивает полумрак, ступни твоих ног ещё скованы цепями, которыми корчится песок, цепями, похожими на лиловато-серых гадюк. И всё же ты смотришь на солнце. Хотя ты и скован тьмою, ты больше не принадлежишь ей, и, когда блистающий сгусток света достигнет вершины неба, и наполнит воздух своим звучным великолепием, и рассеет слоистый сумрак, ты не рассеешься вместе с ним. Приходит время перелома, и хили перестаёт быть хили. Это может произойти постепенно, незаметно для самого человека, но бывает, что какое-нибудь потрясение, какое-нибудь несчастье заставляет хили пересмотреть и отринуть свои прежние ценности. Тем не менее, материальный элемент может сохраняться в душе очень долгое время, стираясь медленно и понемногу.

ЛАХ.  Гермоген, если мы презираем хили, то не становимся ли мы на один уровень с ними?

ГЕР.    А кто говорил о презрении? Ты не должен презирать хили. Ты сам когда-то был хили. Я тоже был хили. В тебе и во мне, безусловно, есть элемент хили даже теперь, иначе мы не были бы здесь. Лучше быть обычным, рядовым хили, чем высокомерно раздуваться, презирая людей за то, что они в духовном отношении тебе уступают. Это было бы верным признаком того, что ты никакой не духовный человек, а просто воображаешь себя таковым. От духовного тщеславия труднее пробудиться, чем от материальной дремоты. Хили живут материальными устремлениями, потому что не знают ничего иного. Они искренне верят, что живут правильно. Всякий человек хочет жить, а не умереть, но представления о том, как оставаться живым, у всех разные. Хочешь ли ты чего-то большего или проводишь всё своё время в пьянстве, безделии, разврате – это выбор твоей души. В древние времена демоны постоянно притесняли нас, притесняли физически, явно. Мы жили в неизбывном страхе. Мы лучше чувствовали природу и поэтому могли видеть этих демонов. Отсюда появились боги и прочие существа, которые населяют легенды и мифы. Человек понимал, что над ними стоят высшие силы, требующие слепого повиновения. Вновь и вновь мы сталкиваемся с этими представлениями в литературе древнего мира. С тех пор мало что изменилось. Люди больше не видят демонов так явно, как видели прежде, однако продолжают жить по демоническому плану, навязанному им в древние времена, и освободиться от этого плана чрезвычайно трудно. Так что не презирай хили, Лахес, и будь благодарен за то, что сам ты начал пробуждаться.

ЛАХ.  А можно силой разбудить хили?

ГЕР.    Нет. Их можно встряхнуть ненадолго, но если в них самих не начинается пробуждение, они опять впадут в дремоту. Душа должна сама захотеть пробудиться, выбрать пробуждение. А так, сколько ни тряси её, всё будет бесполезно. Даже несчастье, даже трагедия могут пробудить лишь ту душу, которая близка к пробуждению, но нельзя ускорить то, что пока неспособно двигаться.

ЛАХ.  Но как можно выбрать то, чего не знаешь?

ГЕР.    Это знание уже присутствует в душе. Им наделена искра, тёплый журчащий ручеёк в сердцевине души. Если душе приятен этот звук, она начинает прислушиваться к нему и, прислушиваясь, учится слышать. Нельзя заставить нравиться. Нельзя заставить расти. Ум хили действует не так, как ум духовного человека. Последний хочет быть оставленным наедине с собой, первому же нужно, чтобы его постоянно развлекали, отвлекали от себя самого. Духовный человек жаждет одиночества, и мир с его непрерывной трескотнёй мешает ему всё больше и больше. Хили, с другой стороны, не может выносить одиночества. Он сразу начинает волноваться, скучать. Ему нужен шум, ему нужны другие хили, чем больше, тем лучше. Поскольку его ум не умеет возбуждать сам себя, он требует громких звуков, ярких вспышек света, историй, тайн, сенсаций! Хили даже минуты не может высидеть на месте, не начиная подёргиваться, почёсываться, тянуться к журналу. Если он у себя на кухне вспарывает живот какой-нибудь несчастной мёртвой твари, то он включает радио, потому что не может выносить тишины. Если его ум не рассеян, то он может начать обращать внимание на самого себя, но хили до смерти боится заглядывать в себя, потому что всё, что там, внутри, враждебно всему, что тут, снаружи. Этот мир – дешёвый балаган, забитый вещами, которые лишь кажутся важными. Цель мира – отвлечь тебя от настоящего действа, происходящего в твоей душе.

ЛАХ.  Но послушай, Гермоген! Эти люди просто пытаются выжить! У большинства из них нет свободного времени, чтобы заняться развитием души! Это роскошь, которую далеко не все могут себе позволить!

ГЕР.    Не в этом дело, мой друг. Почти всем духовным людям тоже надо выживать, и есть множество хили, которым нечем заняться. Вопрос не в том, сколько у тебя свободного времени, а в том, как ты используешь то свободное время, которое у тебя есть, каким бы малым оно ни было. Духовный человек получит больше пользы от нескольких часов, которые у него остаются в конце дня, чем хили за целый свободный год или даже за целую ничем не занятую жизнь. В некотором смысле тот факт, что большинству хили приходится быть рабами в этом мире и почти всё время тратить на добывание денег, служит им во благо, потому что они не умеют пользоваться свободой. Предоставленные самим себе, они начинают быстро деградировать. Наивно полагать, что хили, если избавить его от насущных забот, потянется к томику Аристотеля. Он потянется к бутылке, картам или влагалищу. Если предоставить хили самому себе, он быстро превратится в свинью. Доказательства этого найдутся повсюду, стоит лишь посмотреть. Сколько вокруг тупых и жестоких созданий, которые валяются в собственной душевной грязи, прожигают жизнь в насилии, чувственной разнузданности, дебошах потому, что у них нет работы! Свара юнцов, проводящих свои дни на улице, объединится не в группу по изучению Платона, но в банду, чтобы драться с другими бандами, красть машины, пить водку и заниматься развратом. Каждая душа выбирает себе ту жизнь, которой она заслуживает сообразно своему качеству. Нельзя заставить жабу полетать, а жаворонка – попрыгать в болоте. Поэтому я и говорю, что ежедневное рабство, материальные заботы и проблемы идут хили во благо. По крайней мере, это рабство, эти проблемы привносят некое подобие смысла в их жизнь, как воздух наполняет бутылки, в которых нет вина. Большинство хили слишком поглощено своей трудовой жизнью, чтобы стать злодеями. Рабство спасает их от полного и безнадёжного вырождения. Свобода, как полное отсутствие ограничений, может быть воистину губительной.

ЛАХ.  Почему?

ГЕР.    Мир устроен так, что невозможно вырасти, не ограничившись. Музыкальное произведение есть ограничение хаоса звуков. Если бы все звуки звучали одновременно, то не было бы никакой музыки. Композитор ограничивает хаос набором тех именно звуков, которые ему нужны. Живопись является ограничением хаоса цветов и линий. Если бы художник не выбирал те цвета и линии, которые ему требуются, то у него не получилось бы никакой картины. Была бы просто цветная мешанина, и даже не цветная, но серая или чёрная. Поэзия тоже является последовательностью слов, извлечённых из того первозданного словесного гула, который предшествует акту творчества. И развитие души требует ограничения, иначе никакое развитие не будет возможным. Поведение людей в обществе, хорошие манеры, обеспечивающие нашу безопасность, именно запрещают людям вести себя так, как им заблагорассудится. В противном случае начались бы свинство, разврат и насилие. Общество превратилось бы в бешеное стадо, что и происходит время от времени, когда стихийное бедствие или революция временно снимают ограничения. Сама мысль есть ограничение умственных побуждений, выстраивание их в чёткую структуру. Нельзя расшириться, сначала не сузившись. Нельзя раскрыться, сначала не закрывшись. Духовное развитие требует порядка, системы, сдерживания порывов, страстей, интересов, иначе внимание никогда не перестанет распыляться.

ЛАХ.  Думаю, ты прав.

ГЕР.    Глядя на хили, мы видим либо бездельников, набивающих себе животы пищей, отупляющих себя мелкими удовольствиями, либо усердных, трудолюбивых людей, которые и часа не могут высидеть спокойно, но всегда должны копошиться. Они пропалывают и так невысокую траву, строят и перестраивают ограды, рубят кусты и деревья, красят и перекрашивают стены, независимо от того, есть ли в этом необходимость. Если спросить их, зачем они это делают, они ответят, что иначе никак нельзя, что стены рухнут, а деревья вырастут и заполонят собою мир, а в траве заведутся ужасные змеи, которые всех перекусают. В их словах есть доля правды, но, в общем говоря, вся эта кипучая деятельность вдохновлена искрой, которая понуждает хили к действию, к саморазвитию, однако они истолковывают эти понуждения в материальном ключе, потому что никакой иной ключ им пока не ведом, и начинают суетиться, возиться с материей, передвигая её с места на место, лепя из неё всё новые формы, а затем эти формы разрушая. Хили как бы переводят послание духа на язык материи, утрачивая при этом смысл того, что дух им твердит, и, как неопытные переводчики, искажают послание до неузнаваемости. Эти трудолюбивые люди никогда не останавливаются, потому что их души никогда не перестают чувствовать голод по истинно духовной работе, по искусству, по созерцанию, однако неизменно получают срубленное дерево или в сотый раз перекрашенный забор. Как человек, поглощающий плохую, непитательную пищу, должен есть и есть, и никак не может насытиться, так и эти люди трудятся и трудятся, никогда не получая насыщение от своего труда, потому что труд их непитателен для души. Ты видишь, как в бедных странах, где толпы хили бродят без всякого дела, они всегда впадают в насилие, преступность или скотство. Ты видишь, как более богатые страны, следуя инстинкту самосохранения, пытаются дать этим людям какое-нибудь занятие, заставить их асфальтировать и переасфальтировать одни и те же дороги, остервенело рубить никому не мешающие деревья, пропалывать низкую траву, гонять шумной воздуходувкой листья с одного места на другое, сносить крепкие дома и вновь их отстраивать. Этих людей могли бы занять вычерпыванием и перетаскиванием воды из одного моря в другое, если бы это было возможно. Банда, правящая государством, прекрасно понимает, что голодная толпа бездельников очень опасна и опрокинет любую власть, любую армию и полицию. Именно поэтому древние римляне прикармливали толпу хлебом и развлекали зрелищами. Хили должен быть постоянно чем-то занят, если даже в его труде и нет никакой пользы. А после работы он будет пить, совокупляться и спать. А утром он опять пойдёт работать, и так протечёт вся его жизнь.

ЛАХ.  Гермоген, ты несправедлив! Эти люди просто не знают лучшей жизни! Как они могут вести себя иначе, если в их глазах нет глаз?

ГЕР.    Они могли бы всё знать и всё видеть, если бы сделали над собой хотя бы крохотное усилие. Душа вольна выбирать жизнь или смерть. Печально то, что часто она выбирает смерть, думая, что выбрала жизнь. Хили не думает и не смотрит, но лишь скользит по событиям дня, по своим сумбурным воспоминаниям, по словам других людей. Всё это проносится бурным потоком, и внимание не останавливается ни на чём. Хили может проживать жизнь за жизнью, уткнувшись носом в грязную пену повседневности, считая себя разумным человеком, даже философом. Как я уже говорил, для духовного человека общество хили – это сущая пытка. Внутренне развитая душа не может наделять ценностью неценное. Развитый ум расхолаживается в мелкой, мутной воде, сковывается мучительным оцепенением. Вот почему духовные люди так часто избегают общества хили, стараясь проводить с ними лишь столько времени, сколько необходимо, и ни минуты больше. Это не презрение, это не чувство собственного превосходства, вовсе нет! Просто общество хили выжимает из тебя все жизненные соки, всасывая, и опустошая тебя, и ничего не давая взамен.

ЛАХ.  Да!

ГЕР.    Проблема, конечно, в том, что почти все люди вокруг тебя – хили. Даже те места, которые предназначены для духовного развития, наполнены хили. Когда твои глаза открываются, ты начинаешь видеть, как ты на самом деле одинок. В лучшем случае тебя считают чудаком. В худшем – опасным элементом, который должен быть уничтожен. Тебе сильно повезло, если на твоём пути встретился другой духовный человек. Тогда ваши умы обогащаются один другим, и вы поддерживаете друг друга, погружаясь при этом глубоко каждый в себя самого, прочь от этого мира иллюзий. Помнишь нашего Экклезиаста? «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадёт один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадёт, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?» Однако такое счастье выпадает очень редко, и нам приходится общаться с книгами, с музыкой, с картинами.

ЛАХ.  Но послушай, Гермоген! Вот эта рубашка, которая сейчас на мне, была сшита руками хили. Мой дом построили тоже хили. Они вырастили овощи, которые я ел сегодня. Хили охраняют меня от злодеев, которые пришли бы ко мне, отобрали бы моё имущество, убили бы меня!

ГЕР.    Ты хочешь сказать, что хили охраняют тебя от хили?

ЛАХ.  Да! И разве я не должен быть благодарен им за это?

ГЕР.    Конечно. Ты не должен презирать хили. Ты не должен быть высокомерным, но тебе не за что их благодарить.

ЛАХ.  Как это не за что?

ГЕР.    То, что хили делают, они делают не для тебя, но для себя самих. Портной шьёт рубашку не для того, чтобы ты носил её и был доволен, а чтобы продать её тебе подороже. Фермер не проливает слёз умиления, предвкушая счастье твоего желудка при переваривании выращенных им овощей. Фермеру нужны твои деньги, а не твоё счастье. Это единственная мотивация его труда. Он и одной морковки тебе не даст бесплатно. Ну, может быть, морковку даст, если у него добрый характер. Всяческие правительства, полиция, организации, учреждения ничего не делают ради тебя. Они часто заявляют, что им не безразлично твоё благополучие, но они лгут. Доктор не хочет, чтобы все были здоровыми, потому что тогда он лишится своего достатка. Он делает вид, что желает тебе здоровья, но в сердце своём он любит твою болезнь. Большинство людей заботится о тебе тем больше, чем больше они хотят с тебя получить. Мир постоянно прячется под всевозможными личинами. Он показывает своё истинное лицо лишь во время войн и потрясений.

ЛАХ.  Мир полон практичных людей.

ГЕР.    В практичности нет ничего плохого. Пока ты находишься в теле, ты должен поддерживать его, иначе оно станет для тебя тяжким бременем или погибнет, прервав твою работу. Нужно заботиться о своём здоровье. Больной человек обременителен и для себя, и для других. Притом очень немногим духовным людям выпадает удача родиться богатыми или, по крайней мере, обеспеченными. Большинство из них вынуждено общаться с хили, трудиться, чтобы выжить. Бёме, один из величайших философов, был сапожником. Спиноза шлифовал линзы. Нам необходимы материальные блага, иначе наше развитие весьма затруднится, если вообще не станет невозможным. Попробуй заниматься умственной деятельностью, если ты не ел три дня или живёшь в грязи, в каком-нибудь свинарнике. Да, можно развиваться и в такой ситуации. Можно писать шедевры и в тюрьме, можно жить духовной жизнью, когда ты окружён отбросами общества, которым ты пытаешься помочь, и на войне, и где угодно – и это было доказано уже не раз, но такая жизнь далеко не всем по плечу. Нужно быть очень развитым человеком, чтобы оставаться собой в любой ситуации, в любой грязи. Для большинства из нас это пока невозможно. Поэтому мы и должны заботиться о том, чтобы условия нашей жизни были, по крайней мере, сносными. Есть, впрочем, огромная разница между использованием материальных благ и любовью к ним. Тебе нужен более-менее пригодный дом, чтобы в нём жить. Да, ты мог бы читать Плотина и на улице, сидя под липой. Но ты так долго не протянешь. Есть на свете бродяги-мудрецы, это правда, но если ты живёшь в холодной стране, то уже один климат сделает мудрое бродяжничество весьма краткосрочным. Тебе нужна хотя бы маленькая комната для занятий, тебе нужно какое-нибудь относительно тихое место, где твой ум, твоя душа могут развиваться, не сильно обеспокоенные шумом, голодом и всяческими неудобствами. Но всё же, если ты прилепишься душой к дому, в котором ты живёшь, то ты похоронишь свою душу в четырёх стенах и прихлопнешь её сверху крышей. Наша работа и без того тяжела, чтобы отягчать её и физическими невзгодами. Ошибка не в том, чтобы удобно жить, но в том, чтобы прилепляться сердцем и душой к удобствам. В этом и состоит различие между человеком духовным и хили. Первый не одержим жаждой наживы, не пылает любовью к своей собственности, хотя может быть весьма богатым. Если ему приходится потерять богатство, то его мир не рушится, потому что основа его мира не заключена в материальных благах. Духовный человек не беспокоится по поводу того, чем он владеет и чем не владеет. Он знает, что все блага скоротечны и он всё равно их когда-нибудь утратит. Он легко приобретает блага и легко расстаётся с ними. Для хили же материальные блага являются смыслом и содержанием бытия, а их утрата становится ужасной, даже невыносимой трагедией. Многие хили даже убивают себя, когда теряют свои деньги, дом или прочую собственность. Представь, что кто-нибудь лишился ногтя и так расстроился, что перерезал себе горло! Абсурдно, да. Но именно так и поступают эти люди.

ЛАХ.  Я их понимаю.

ГЕР.    Нельзя быть жадным. Нужно брать от мира лишь самое необходимое, чтобы тело могло существовать и не мешать душе развиваться. Вся остальная энергия должна быть направлена на внутреннюю работу. Вот этого хили никак не могут взять в толк. Надо, мол, брать от жизни всё, что только можно взять, ибо такова жизнь. Увы, мои дорогие! Жизнь вовсе не такова. Ум ваш таков, это ваше грязное зеркало, это ваше смутное, жиденькое эхо. Впрочем, я повторю, что в своём чистом виде и духовный человек, и хили встречаются очень редко. Каждый хили озарён изнутри свечением искры, потому что проблески света есть даже в самой тёмной комнате. И каждый духовный человек, если он живёт в этом мире не добровольно, отчасти является хили.

ЛАХ.  Но как же тогда можно провести чёткое различие между ними?

ГЕР.    Дух копится в душе, капля за каплей. Дух капает, как вода, на чашу весов, а на другой чаше лежит камень. Некоторые капли пролетают мимо чаши, некоторые испаряются, но медленно, неотвратимо вода всё-таки копится, и затем, в один прекрасный день, происходит качественная перемена – камень поднимается, больше не в силах перевешивать воду. Сначала чаши уравниваются, а потом камень взлетает наверх. Да, камень никуда не пропал, однако теперь появилось нечто более важное, более весомое, чем он. Так и духовный элемент накапливается в душе, медленно, год за годом, жизнь за жизнью, пока, наконец, не начинает преобладать над всем остальным. Свет разгорается всё ярче, а туман сжимается, отступает и постепенно выпускает душу из своих лап.

ЛАХ.  А может ли произойти обратное? Может ли духовный человек снова стать хили?

ГЕР.    Нет. Если глаза хоть раз увидели солнце, они больше не удовлетворятся мраком. Конечно, бывают разные обстоятельства. Насилие других людей, какая-нибудь трагедия, какой-нибудь кризис могут заставить духовного человека вновь обратить свои глаза к ночи. Он даже может попытаться снова жить, как хили, но такая жизнь ведёт к полному отуплению, к полному отчаянию. Хили весьма опасны для пробуждающейся души, потому что они легко могут утянуть её вниз, в их собственное бесчувствие.

ЛАХ.  Гермоген, ты слишком строг. Есть и хорошие люди в этой толпе, и среди них тоже есть и чувствительность, и забота, и любовь!

ГЕР.    Любовь? Да что ты! В этом мире очень мало любви. Есть самообожание, которое порой переполняет человека и переливается на других.

ЛАХ.  Но ведь мои родители любили меня! И я любил мою жену! Я люблю моих дочерей!

ГЕР.    Лахес, я не говорю, что любви вовсе нет. Я говорю, что её очень мало. Вот скажи мне, знание приходит от Бога?

ЛАХ.  Вне всякого сомнения.

ГЕР.    А любовь тоже приходит от Бога?

ЛАХ.  Как же может быть иначе?

ГЕР.    Значит, знание и любовь приходят из одного источника?

ЛАХ.  Разумеется.

ГЕР.    Там, где есть одно, должно быть и другое?

ЛАХ.  Да.

ГЕР.    Тогда как же люди могут любить, если они не знают?

ЛАХ.  Не знают чего?

ГЕР.    Себя, конечно! Посмотри на влюблённых. То, что они называют любовью, есть простой жар. Человек взбудоражен, обеспокоен, он пылает, он теряет рассудок. Это симптомы болезни, а не любви. Не зря Платон считает любовь серьёзным душевным расстройством. Люди носятся друг за другом, трутся друг о друга, прижимаются телом к телу. Сегодня к этому телу, завтра к другому, а послезавтра к третьему. Всегда трепет, всегда то восторг, то отчаяние. Сегодня у нас любовь, через неделю – ненависть, презрение или безразличие. Или привычка, что ещё хуже. Многим ли удаётся сохранить свой первоначальный пыл даже в течение одной жизни, этой человеческой секунды? Ты встречал таких людей?

ЛАХ.  Нет…

ГЕР.    И я не встречал. Впрочем, я верю, что такие люди есть, но их очень мало. Чтобы длиться, любовь должна быть смешана со знанием, а невежественная душа гоняется за собственными ощущениями, подпрыгивает и трепещет, как лапа спящей собаки.

ЛАХ.  Что касается влюблённых, то я, пожалуй, с тобой соглашусь.

ГЕР.    Очень хорошо. Мы оба влюблялись, и не раз. Где все эти наши любови сейчас? То было опьянение, помутнение рассудка, состояние, навязанное нам, а не возникшее внутри нас.

ЛАХ.  Навязанное кем?

ГЕР.    Теми силами, которым нужно, чтобы ты совокуплялся и мастерил новые клетки для душ. Да, есть примеры того, как чувство, загоревшееся между двумя душами, превозмогает свой первоначальный пыл и возносится к духовным вершинам. В такой любви есть грация, благородство, величие. Почему? Потому что это уже именно любовь, а пыл, он отпылал. Я даже могу сказать, что любовь к другому человеку – это лишь перенос на человека той божественной любви, той любви к Богу, которая исходит от искры и питает собой душу. Не зная Бога, не понимая Бога, человек переносит своё томление по Нему, своё ощущение божественного и прекрасного на то, что доступно, на другое существо, наделяя его божественными качествами, потому что влюблённая душа не знает ничего лучшего. Разумеется, объект любви не соответствует подобным ожиданиям, да и как он может им соответствовать? Поэтому рано или поздно наступает разочарование либо в данном объекте любви, либо в любви как таковой. С каждой новой влюблённостью как бы приоткрывается дверь в божественное, и через эту дверь хлещет великолепный свет, поэтому влюблённому всё кажется иным, странным, сияющим, прекрасным. А потом всё снова заволакивается мглой, дверь закрывается. В общем-то, ты влюбляешься не в человека, но в это самое чувство влюблённости. Хорошо, если человек может хотя бы в какой-то мере соответствовать этому чувству, чтобы поддерживать его горение, но это бывает очень редко, как ты сам знаешь.

ЛАХ.  Ты говоришь о любви к другому человеку. Но есть и другие виды любви! Люди любят животных, например!

ГЕР.    Нет, Лахес, весьма немногие люди любят животных.

ЛАХ.  Почему ты так говоришь?

ГЕР.    Потому что нельзя любить животных и поедать их. Такая любовь – это ещё одна проекция самообожания на другие существа. Солнце не различает, на кого оно светит, но одаривает своим золотом и муравья, и кузнечика, и снегиря, и курицу, и собаку, и лошадь, и слона, и кита. Если ты любишь людей, то ты любишь их всех. Ты не говоришь: «Я люблю белых людей, но не люблю чёрных людей. Я люблю хороших людей, а плохих не люблю.» Так же точно, если ты любишь животных, то ты любишь их всех. Ты не можешь любить собак, но не любить волков. Ты не можешь любить птиц, но не любить рыб. Если твоя любовь избирательна, то это не любовь, а проекция твоей личности, её пристрастий и антипатий. Любовь приходит от Бога и отражает Бога. Это значит, что любовь не выбирает, кого ей любить, кто ей нравится, а кто не нравится, но изливается на всех поровну. Если ты говоришь, что любишь животных, а потом идёшь и платишь мяснику, чтобы тот забил животное для тебя, и приносишь домой кровоточащий труп, и садишься, и разрываешь его зубами, и заглатываешь его кусок за куском, то это не любовь к животным. Если ты скармливаешь останки одного животного другому, то это не любовь к животным. Это мой пёс, и я его люблю, он член моей семьи, почти человек, даже совсем человек, даже лучше человека! А это корова, то есть ходячая туша, над которой можно издеваться, которую можно забить насмерть, она ведь не член моей семьи, она ведь никто, просто кусок мяса! Как тебе такая любовь к животным, Лахес?

ЛАХ.  Но ведь это природа! Так устроен мир!

ГЕР.    Вот ты и заговорил, как истинный хили.

ЛАХ.  Прости.

ГЕР.    Да, природа такова, мир таков. А ты-то сам таков? Спроси сам себя! Таков ли ты, как этот мир? Так ли ты устроен, как устроен этот мир? И пойдёшь ли ты, вернее, покатишься ли ты туда же, куда катится этот мир? Чего ты сам хочешь? Остаться в этой природе и погибнуть вместе с ней или же превозмочь её зверские требования и выжить? Помнишь, я упомянул фотографию знаменитого литератора, который прославился описаниями природы и своим возвышенным пантеизмом? Я говорил о снимке, на котором этот писатель сидит с ружьём и связкой мёртвых уток между колен.

ЛАХ.  Да, помню.

ГЕР.    Вот замечательный пример человеческого лицемерия! Помнишь и другого великого писателя, который прибивал к стенам своей спальни головы убитых им африканских зверей? Он мог спать в этой комнате, представь себе! Человеческий ум настолько гибок, если не сказать скользок, что он может оправдать что угодно, найти тысячу обоснований для любых действий. У каждой диктатуры, даже самой кровожадной, находились идеологи, умные, интеллигентные люди, измышлявшие логичные, веские причины для пыток, тюрем, казней, террора. Если ты начнёшь дискутировать с хили, то тебя, конечно же, с головой закидают оправданиями трупоедства. Это ещё одна обширная тема, которую лучше не трогать. Я просто скажу тебе, что ты не можешь принимать в себя смерть и надеяться на жизнь. Смерть может принести только смерть. Оставь хили в покое и не спорь с ними. Пускай они набивают себе рты кровью и мясом, если им этого хочется. Пускай ходят и стреляют живых тварей. Ты не можешь их остановить. Некоторые из них потом проснутся и взглянут с ужасом на свои прежние поступки. Некоторые не проснутся никогда. Смерть мёртвым, а жизнь живым.

ЛАХ.  Ну хорошо. А как же любовь родителей к детям? Она ведь свободна от плотской страсти!

ГЕР.    Родительская любовь очень сильна, однако она тоже является проекцией.

ЛАХ.  Неужели?

ГЕР.    Да, именно так. Родители любят не столько своих детей, сколько самих себя в своих детях. Родители любят собственную кровь, которая переживёт их и будет жить в будущих поколениях. Дети – это своеобразное обещание бессмертия, некое продление твоей всё более короткой жизни. Родительская любовь – это проецирование собственной личности на ребёнка.

ЛАХ.  Но я часто наблюдал, как сильна, как самоотверженна эта любовь!

ГЕР.    Конечно! И сильна, и самоотверженна. Было бы глупо это отрицать. Но всё же, если бы можно было оценить любовь, то я оценил бы любовь к неродному человеку выше, чем любовь родителя к ребёнку.

ЛАХ.  Я не понимаю.

ГЕР.    А ты пойми. Мать любит существо, которое она носила в своём чреве, кормила своим молоком, растила с таким самопожертвованием. Любое существо, которое у неё родится, кроме, пожалуй, самой отвратительной души, уместится, как статуя, в золотой нише материнского сердца. Твоя мать любит не тебя, но своего ребёнка. Если бы вместо тебя другая душа была уловлена в твоё тело, то мать любила бы и то, другое существо точно с такой же любовью, какую она теперь изливает на тебя. Родительская любовь не разборчива, и родители принимают всех, кто у них рождается. Они не могут выбирать себе детей. Скажи мне, как часто родители пытаются сделать своих детей копией себя самих?

ЛАХ.  Очень часто.

ГЕР.    И почему они это делают? Чтобы продлить собственную жизнь в своих детях, а, если получится, то и в своих внуках, и, таким образом, насладиться не одной жизнью, но многими! Даже самый мерзкий подонок бывает любим своими родителями, потому что он – «моя кровь». Родители порой растрачивают свою душу, своё имущество на людей, которых они чуждались бы, ненавидели бы и презирали бы, если бы только те не были их детьми. Тираны носятся со своими непутёвыми отпрысками, воспитывая их для власти, которую те никогда не смогут удержать. Богачи оставляют свои состояния тем, кому они не дали бы ни гроша, если бы те не были «моей кровью». Ребёнок любим автоматически, только потому, что он «мой ребёнок». И не имеет значения, какой у него характер, какая у него душа. Всё это неважно. Он – «моя кровь», и кончен разговор! Я люблю моего ребёнка. Но на самом деле я люблю в этом ребёнке самого себя, свои неосуществлённые мечты, свою любовь к жизни – всё это я вкладываю в порождённое мною существо. И как хорошо, если мой ребёнок оказывается достойным этого! И, боже, каким предателем считаю я его, если он дерзнёт не соответствовать моим ожиданиям!

ЛАХ.  Отец мой был таким. Он никогда не простил меня за то, что я не стал адвокатом, как он.

ГЕР.    Медея страдала бы точно так же, если бы она убила других детей, рождённых ею вместо тех несчастных мальчиков. Нам известны весьма поучительные истории о том, как меняется отношение к ребёнку, если он был принят за сына или дочь по ошибке. Бывает, что и совершенно чужой человек вдруг становится и родным, и любимым. Когда Креуса приезжает в Дельфы и встречает Иона, то царица ещё не знает, что этот смышлёный и красивый мальчик – её сын. Они ведут приятную беседу. Светит ещё нежаркое солнце и щебечут античные птицы. Потом Аполлон объявляет, что мальчик – сын мужа Креусы, и, значит, может захватить её имущество и сделаться царём, а она останется бездетной, никому не нужной вдовой. Какой злостью разгорается её сердце! Она начинает ненавидеть Иона так сильно, что подсылает старика-слугу отравить мальчика и почти добивается успеха! Ион пока не знает, что Креуса – его мать, и в отместку чуть не сбрасывает её со скалы, и лишь тот факт, что женщина хватается за алтарь Аполлона, останавливает руку начинающего матереубийцы, потому что, видишь ли, он весьма набожен. Мать и сын обмениваются проклятиями, а потом Аполлон всё им раскрывает. Оказывается, они – мать и сын! О, как всё меняется в одно мгновение! Где прежняя ненависть, где брань, где обвинения? Всё улетело, всё размётано дельфийским ветром! Но что же изменилось? Ион стал другим? Креуса стала другой? Вовсе нет. Они точно те же самые люди, которые только что пытались прикончить друг друга, а теперь млеют друг у друга в объятиях. Они любят, видишь ли. Но что это за любовь? Простая проекция. Креуса любит «моего давно покинутого сыночка». Ион любит «мою мамочку, которую я вновь нашёл». Они не любят друг друга, потому что они просто не знают друг друга. Они только что встретились. Ненависть, вот она была настоящей! Нам не нужно знать то, что мы ненавидим. Достаточно того, что ненавидимое досаждает нам и должно быть устранено. Любовь, однако, требует знания.

ЛАХ.  Сколько сарказма в Еврипиде!

ГЕР.    Он просто знал человека и не питал по отношению к нему никаких иллюзий. Вспомним Ифигению с другим очаровательным героем античности, Орестом. Когда молодой человек прибывает в Тавриду и его там ловят, Ифигения с бычьим упорством норовит перерезать ему горло на алтаре Артемиды. А затем, во мгновение ока, эта убийца преображается в нежную любящую сестру! Она видела Ореста лишь младенцем, ещё не умеющим ходить! Она не знает его совершенно! И вот, полный незнакомец из церемониальной жертвы превращается в объект обожания, что происходит как по волшебству, после нескольких сказанных слов, доказавших, что эти люди – родные. Но Ифигения, повторяю, не знает Ореста. В этом совершенно чужом ей человеке она любит своего брата. Любой другой незнакомец мог бы стать сосудом для излияний сестринской любви просто потому, что эта любовь жаждет излиться. Проекция не привязана к одной цели. Достаточно стремления выплеснуться, а цель всегда найдётся. Бывали случаи, когда узнавание оказывалось ошибочным, и люди лишались любви так же быстро, как и приобретали её. А сколько людей, «любящих» друг друга, перестают это делать, как только знакомятся получше? Это ведь происходит повсеместно!

ЛАХ.  Да, да.

ГЕР.    Хили произносят сентиментальные слова, например, «что бы ты ни сделал, твои родители всегда будут любить тебя», или «ты мой сын, и я всё для тебя сделаю», или что-нибудь подобное. В этих словах прекрасно отражено то обстоятельство, что твои родители, твои близкие родственники (будем их тоже считать) на самом деле любят не тебя, но самих себя в тебе. Эта одержимость мною самим в моём ребёнке так сильна, что заслоняет от меня всё, что мой ребёнок может натворить, любые его подлости, любые недостатки, потому что я, на самом-то деле, не вижу моего ребёнка и не люблю его. Я люблю себя самого в нём. Это я теку в его венах. Это я мерцаю в его глазах. Это на схожесть со мною томным стуком отзывается моё сердце. Родителям очень трудно любить своих детей именно потому, что любить их так легко. Родительская любовь – это наследие животного мира. Чтобы любовь действительно стала любовью, родители должны начать видеть отдельного, даже совершенно незнакомого человека в своём ребёнке, а не собственное отражение в том зеркале из плоти и крови, которое они породили. Нужно видеть иного человека, непохожего на тебя, с его собственными талантами, достоинствами и пороками, человека, которого можно любить за то, чем является он сам, а не за то, чем являешься ты. Только тогда из родительской, неосознанной любви начнёт рождаться любовь настоящая, осознанная.

ЛАХ.  Знаешь, Гермоген, многих родителей очень рассердили бы твои слова.

ГЕР.    Вне всякого сомнения! И, тем не менее, я утверждаю, что родительская любовь не так ценна, как любовь между людьми, чужими по крови. Ценность первой может повыситься только с повышением в ней элемента второй. Когда встречаются два незнакомца, они не подготовлены к любви обстоятельствами своего рождения, поэтому в них вспыхивает лишь то, что способно вспыхнуть.

ЛАХ.  Однако даже и там существует проекция одной личности на другую!

ГЕР.    Безусловно. Проекция существует, но не в такой мере, как у родителей и близких родственников. Родители уже обладают собою, вернее, идеей себя, в своём ребёнке, но влюблённый должен ещё отыскать себя в объекте своей любви. Если его постигает разочарование, то он покидает этот объект и переключается на другой. Но родители не могут этого сделать. Они не могут поменять ребёнка, если он чем-то их не устраивает. Родители увязают в своих детях. Ты познаёшь себя, когда взаимодействуешь со своим образом, отражённым в другом человеке, когда ваши умы, ваши сердца находятся в благотворном общении. Любить другого человека – это всё равно что погружаться в прекрасную картину, в замечательно написанный роман. Это даже лучше картины, лучше романа! Те уже написаны, уже созданы, но другой человек продолжает развиваться, меняться, в нём есть непредсказуемость, которая тебя вскрывает, развёртывает, взрезает! Заметь, я не говорю, что родительская любовь не может быть такой. Она может, но этого трудно достичь, потому что родитель сначала должен оттолкнуть собственный образ, который стоит между ним и ребёнком и мешает видеть в ребёнке не себя самого, но человека иного, самобытного, а во многом даже и чуждого.

ЛАХ.  Что же ты скажешь про любовь детей к родителям?

ГЕР.    Скажу, что эта любовь не сильно отличается от родительской любви, но она более свободна. Каждое поколение устремлено вперёд, а не назад. По этой причине дети смотрят гораздо более здраво на родителей, чем родители на детей. Жестоких отцов любят меньше, чем отцов нежных и заботливых. Если мать была холодна к ребёнку и её любовь не соответствовала его представлениям о том, какой материнская любовь должна быть, то и он будет любить свою мать меньше. Конечно, всегда есть исключения, однако не нужно воображать, что наш мир изобилует любовью. Это совсем не так. Почти никто из нас не выдержал бы высшего испытания любви.

ЛАХ.  Что же это за испытание?

ГЕР.    Отдать жизнь за любимого человека. Люди знакомятся, проводят время вместе, обмениваются нежными словами, но когда случается несчастье, каждый заботится лишь о себе самом. Да, многие люди могут отдать другому своё время, свой труд, свои деньги, каждый в меру своих возможностей, однако у всех нас есть некий предел, достигнув которого, мы перестаём давать. Многие остались бы возле любимого человека, если бы тот заболел какой-нибудь заразной и смертельной болезнью? Люди толпятся вокруг умирающего друга или родственника, они проливают слёзы, возможно, даже искренние. Но если бы вдруг перед ними явилось некое божество и предложило им отдать свою жизнь, чтобы умирающий выздоровел, как ты думаешь, многие согласились бы? Если бы в дом, полный весёлых гостей, где все друзья, все целуются и танцуют, ворвались вооружённые безумцы и сказали бы, что отпустят всех, если один из гостей сам согласится быть пристреленным, как ты думаешь, многие шагнули бы вперёд?

ЛАХ.  Если бы кто-нибудь и сделал такое, то это был бы чистый героизм.

ГЕР.    Или чистая аффектация.

ЛАХ.  Как бы там ни было, на это способны весьма немногие.

ГЕР.    Человек, поступивший так, действительно считался бы героем именно потому, что подобный поступок – большая редкость.

ЛАХ.  Это надуманная ситуация, Гермоген. Она больше подходит кинематографу, чем реальной жизни.

ГЕР.    Согласен, хотя и в реальной жизни бывает всякое. Мало кто из нас будет поставлен перед подобным выбором, и слава Богу. Однако чтобы испытать прочность конструкции, нужно встряхнуть её посильнее. История знает множество примеров того, как люди набрасываются друг на друга, когда мир вокруг них начинает рушиться. Вспомни Помпеи, Лиссабон или Новый Орлеан. Каждый пытается выжить сам, каждый вдруг обнаруживает в себе отчаянного зверя, готового практически на любую жестокость.

ЛАХ.  Но это делают незнакомцы. Люди, которые только что встретились на вечеринке, не питают друг к другу никаких особенных чувств. Зачем им отдавать свою жизнь за чужих? Более того, это несправедливо. Почему именно я должен жертвовать моей жизнью, а не тот, другой человек? Чем он лучше меня? Моя жизнь так же ценна, как и его жизнь, и я имею полное право существовать на этом свете, абсолютно такое же, как и он.

ГЕР.    Вот и замечательно, Лахес! Ты сам видишь, насколько непрочна человеческая привязанность. Её сдувает первым же порывом ветра. И даже порыва не требуется. Достаточно лёгкого дуновения. Не нужно обманывать себя. Люди на самом деле не любят друг друга. Они создают видимость любви для своей же безопасности, потому что боятся конфликтов. Машина общества должна работать гладко, на смазке доброй воли. Когда машина ломается, то никакая смазка не спасает её. Весьма немногие люди способны отдать жизнь за другого человека.

ЛАХ.  Родители способны!

ГЕР.    Да, родители. Может быть, близкие родственники. Может быть, даже друзья или фанатики, боготворящие кого-нибудь. Можно смело утверждать, что почти каждая мать отдаст жизнь за своего ребёнка. Эта жертва, повторю, приносится не ради какого-то другого человека, но ради «моего ребёнка». Каждая душевно здоровая мать запрограммирована защищать своё дитя. У отцов, как мне кажется, инстинкт самопожертвования несколько слабее, но он всё равно существует. Принося себя в жертву ради своего ребёнка, родитель на самом деле приносит себя в жертву ради себя самого, ради «своей крови», которая продолжает жить в ребёнке. Это природный инстинкт, предпочитающий более молодое и, следовательно, более ценное поколение поколению уже пожившему, постаревшему и более близкому к смерти. Жертва родителя обладает меньшей «объективной» ценностью, чем, скажем, жертва жены, отдающей жизнь за мужа.

ЛАХ.  Как Алкеста.

ГЕР.    Да, как Алкеста, которая, кстати, заставила Адмета прочувствовать всё значение своего поступка, восхваляя саму себя до небес и тая в слезах умиления по самой себе.

ЛАХ.  Что тут сказать! Смирение не входит в число античных добродетелей.

ГЕР.    Вот опять наш циничный и мудрый Еврипид! Адмет был окружён целой толпой людей. Все любили его, хвалили его, сострадали его несчастью, вся Фера обожала своего молодого царя, приехал его дряхлый отец, уже и так стоящий одной ногой в могиле, пришли друзья со словами утешения, пританцевал хор, сочувственно поющий – и ни один из этих людей не захотел отдать свою жизнь за любимого Адмета!

ЛАХ.  Лишь Алкеста это сделала.

ГЕР.    Да, но не ради самого Адмета. В своей длинной прощальной речи она ни разу не сказала мужу, что любит его, что хотя бы ценит и уважает его. Она не умерла за Адмета. Она умерла за своего супруга. Любой другой человек, если бы он занял место Адмета, был бы удостоен такого же дара. Тот же самый Адмет, если бы он был не мужем, а, скажем, каким-нибудь членом семьи, участником хора или дальним родственником, не получил бы этой жертвы. Алкеста умерла и за своих детей. Мне кажется, именно судьба детей заботила Алкесту больше всего. Оставшись вдовой, она не смогла бы их защитить, как это сделал бы отец. Ты видишь сам, что Алкестой двигала не любовь к мужу, но смесь довольно прагматичных соображений.

ЛАХ.  Наверное, так.

ГЕР.    Мы говорили о грандиозной жертве. Отдать жизнь за другого человека! Да, на это мало кто способен. Впрочем, и гораздо менее грандиозные жертвы оказываются для людей слишком трудными. Мы способны оказать помощь другим, но лишь так, чтобы это не ущемляло наши собственные удобства. Почти всегда мы можем отдать лишь избыток, но не основную часть того, что мы имеем. Если у тебя стол завален едой, то ты вполне можешь поделиться с голодающим. Но если у тебя еды хватает лишь на себя самого, то ты не станешь голодать, чтобы кто-то другой был сыт. Людей заботит не то, что они могли бы дать другим, а то, что другие могли бы дать им. Что я буду иметь? Что я получу с этого человека, с этих отношений, с этих занятий? Если ты хочешь проверить своих друзей, с которыми ты так приятно проводишь время, то попроси у них в долг большую сумму денег, без гарантии возврата, или предложи пожить у них месяц-другой, и сам увидишь, сколько у тебя на самом деле друзей.

ЛАХ.  Увы, всё это правда. Но я и сам такой же друг.

ГЕР.    Единственная мера любви – это не сила эмоций, не пылание страстей, не клятвы и не обещания, но жертвенность. Чем сильнее ты любишь, тем большим ты готов пожертвовать ради своей любви. Причём пожертвовать радостно, добровольно, считая свою жертву чем-то поистине малым. Высочайшая любовь – это любовь Христа, отдавшего всего Себя, ничего не ожидая взамен, потому что у Него всё уже было. И даже Христос мучился в Гефсиманском саду, проливая кровавый пот и умоляя Бога пощадить Его. Так сильно Он страдал, что ангел спустился с неба, чтобы утешать Его. Что же касается первохристианских мучеников, то с ними дело сложнее. Признаюсь, мне трудно понять этих людей, которые вызывают во мне восхищение, граничащее с оторопью. Наверняка бывали исключения, но в целом это мученичество представляется мне опасной, очень болезненной и героической, но всё-таки сделкой с Богом. Все они могли, скорее всего, избежать смерти, если бы принесли жертву римским богам – жертву лёгкую, внешнюю, потому что никого не заботил образ их мыслей. Но многие выбрали смерть, чтобы получить невообразимо прекрасную награду за несколько минут или, если не повезёт, за несколько часов мучений. Что эти минуты, что даже эти часы по сравнению с вечностью в Раю? Ничто!

ЛАХ.  Кто знает…

ГЕР.    Любовь – это редкое явление. Так много всего блестит и называется золотом, и так мало золота настоящего! А настоящая любовь не движима ничем, кроме любви. Она не просит никаких наград, она не считает, что заслужила Рая. Ею не движет ни чувство долга, ни стремление защитить семью и детей, ни желание возвеличиться, ни даже необходимость пожертвовать своей жизнью. Любовь – это единственная мотивация любви. А кого, Лахес, мы любим безусловно, не нуждаясь ни в оправданиях, ни в обоснованиях?

ЛАХ.  Только самих себя.

ГЕР.    Правильно. Только самих себя. Нужно учиться любить и других так же, как ты любишь сам себя. Нет любви вне знания, а ты не можешь знать другие души так же хорошо, как свою собственную душу. Твоя любовь учится сначала на близком и более понятном, то есть на тебе самом, а потом постепенно расширяется, охватывая весь мир. Но это охватывание мира есть процесс внутренний. Ты охватываешь весь мир внутри себя. Чем чище становится твой внутренний взор, тем реже нужно проецировать его, как золотую тень, вовне, на кого бы то ни было. Постигнув и полюбив себя самого, ты постигнешь и полюбишь весь мир и каждую душу, потому что любовь божественна и всезнающа. Любовь к другим людям должна исходить из того, что у тебя общего с ними. А это именно свет искры, который у всех одинаков и пребывает в каждом человеке, объединяя всех нас. Извне душу другого человека полюбить очень сложно, потому что проявления чужой души не только не совпадают с твоими, но порой и враждебны им. Более того, тебя будет постоянно отвлекать, ранить и обманывать отблеск твоего собственного света, отражаемого другой душой и возвращаемого тебе, эти вспышки тусклого, вторичного огня, который ты будешь принимать за общность душ. Знай себя, люби себя, и ты будешь любить то лучшее, то единственно истинное, что есть в других людях – не грязную пену, набухшую на поверхности ручья, но чистую воду под этой пеной.

ЛАХ.  Ты советуешь мне сделаться законченным эгоистом!

ГЕР.    Нет! Эгоизм – это невежество. Это отделение меня, который хорош, от остального мира, который плох. Но любовь есть понимание того, что все души – это одна душа, все искры – это одна искра. Нет меня и нет других. Есть мы, и это я. Ты понимаешь?

ЛАХ.  Да, но только головой. Сердцем достичь такого уровня очень трудно.

ГЕР.    Почти невозможно! Это уровень святых и редких гениев. На такой высоте никакой демон не сможет уловить твою душу, потому что ему просто нечем будет её уловлять.

ЛАХ.  Я всегда страдал оттого, что не мог полюбить людей. Они казались мне чужими, даже опасными.

ГЕР.    Если смотреть на них снаружи, то это действительно так. Я повторю свою мысль. Искры в людях идентичны, однако души, в которых эти искры заключены, имеют разную форму и, более того, прячут свою искру от посторонних глаз. Лишь твоя искра ближе всего к тебе, и чем больше ты постигаешь её, тем больше ты постигаешь и самое драгоценное в других людях, потому что искра у всех душ одна, хотя и кажется, что этих искр много, по одной на каждую душу. Постигай свою искру, и ты в буквальном смысле будешь постигать то самое истинное, то самое важное, что есть и в других людях, и в зверях, и вообще во всём живущем. Где же тут эгоизм, Лахес? Погрузись глубоко сам в себя, позволь своей душе пропитаться золотом твоего внутреннего света, пусть она вся пронижется золотыми жилками, как цветок, уже хрустящий от желания раскрыться. Во внешнем мире виден лишь мутный отблеск этого золота, который и считается самим золотом, однако он быстро распадается и меркнет, а потом другая тень силится блистать на его месте. Нам, впрочем, повезло, что эти тени существуют, потому что они свидетельствуют об источнике своего пламени, сами по себе имея очень малую ценность. Не будь обманут этими тенями, не доверяй им! Люди отчуждены, разобщены. То, что у них считается любовью, это лишь мягкая оболочка, в которую колючие души наряжаются, чтобы не исколоться друг о друга. Среди людей почти нет ни настоящей любви, ни настоящего общения душ. Всего этого нужно искать не во внешнем мире, но в собственной глубине. Там, внутри себя, ты найдёшь других, настоящих людей, а не слепцов, разрозненно бродящих по поверхности земли.

ЛАХ.  Если подвергнуть любовь испытанию, то мы, действительно, будем почти всегда разочарованы. А как насчёт добра? Мы же видим, как в мире совершаются добрые поступки! Не обязательно любить человека, чтобы делать ему добро!

ГЕР.    Боюсь, что с добром такая же ситуация, как и с любовью.

ЛАХ.  Почему ты так полагаешь?

ГЕР.    Ты согласишься с тем, что доброе дело отражает собою добро?

ЛАХ.  Конечно.

ГЕР.    И что есть лишь один источник добра?

ЛАХ.  Да, иначе были бы разные природы добра, но это не так. Всё добро, безусловно, исходит из одного источника.

ГЕР.    И этот источник – Бог?

ЛАХ.  Да.

ГЕР.    А есть ли что-нибудь более ценное, чем Бог?

ЛАХ.  Нет.

ГЕР.    А добро – это Бог?

ЛАХ.  Да, также как и любовь, и знание.

ГЕР.    Скажи мне, а в добром поступке есть ли что-либо более ценное, чем добро?

ЛАХ.  Нет.

ГЕР.    Значит, лучшее вознаграждение любого доброго поступка – это само добро?

ЛАХ.  Совершенно верно.

ГЕР.    Потому что добро – это сам Бог, то есть самая высшая ценность?

ЛАХ.  Да, всё так.

ГЕР.    А теперь подумай, Лахес, как часто добро делается в этом мире ради самого добра?

ЛАХ.  Ах, слишком редко!

ГЕР.    Да, слишком редко. Добрые поступки совершаются повсеместно, однако почти всегда лишь для того, чтобы получить что-нибудь взамен, хотя всем известно, что доброе дело уже заключает в самом себе свою награду, то есть само добро. Но люди хотят получить ещё что-нибудь сверху, что-нибудь по определению более низкого качества, потому что нет ничего ценнее самого добра.

ЛАХ.  Чего же они хотят?

ГЕР.    Получить прибыль. Сделать кого-нибудь своим должником. Заслужить уважение других. Возвыситься в собственных глазах. Успокоить свою совесть, если она у них есть. Загладить чувство вины за какой-нибудь проступок. Выслужиться перед Богом, наконец. Много есть разных причин. И очень редко человек совершает добрый поступок, ничего не ожидая взамен. Говоря «ничего», я подразумеваю именно «ничего». Добрый поступок может приносить чувство удовольствия, удовлетворения, даже наслаждения, ощущение того, что ты поднялся на следующую ступеньку в своём духовном развитии. Ты втайне надеешься показать Богу, какой ты хороший. Ты хочешь спасти свою душу от вечного проклятия. Ты хочешь заработать себе местечко в райских кущах. И всегда ты творишь добро не ради самого добра, но ради ожидаемой награды за него. Но это, друг мой, никакое не добро. Это простая сделка. Истинное добро ничего не ожидает, ни награды, ни подарка, ни Рая, ни даже Божьей любви. Добро уже имеет, уже несёт в самом себе самую высокую награду, какая только может существовать, и эта награда – само добро.

ЛАХ.  Получается, если какая-нибудь монахиня всю жизнь творит благие дела, ухаживает за больными, молится часами на холодном полу…

ГЕР.    Если она делает всё это, чтобы потом сидеть у Божьего престола и купаться в негасимом райском сиянии, то она трудится по контракту, заключённому с Богом. Я выполняю свою часть обязательств, а Ты, Господи, уж, пожалуйста, изволь выполнить свою. Работа грязная, тяжёлая – но зато впереди меня ждёт великая плата. Осознание этого, ожидание этого даёт монахине силу. Если человек протягивает монету нищему, стараясь не коснуться его ладони, чтобы чем-нибудь не заразиться, и желает купить этой монетой ещё несколько граммов блаженства для своей души, а то и показать всем, какой он добрый, какой щедрый, или проникнуться к самому себе ещё большим умилением, то он совершает никакое не добро, но торговую сделку.

ЛАХ.  Послушай! Если мы будем так рассматривать добрые дела, то получится, что ни одно их них не является по-настоящему добрым!

ГЕР.    Я это и говорю. Солнце светит потому, что у него имеется свет, а не для того, чтобы получить свет. И река течёт потому, что у неё имеется вода, а не для того, чтобы найти воду. Так же и душа творит добро потому, что она добра, а не для того, чтобы приобрести добро. Если ты совершаешь добрые поступки, чтобы заслужить награду или избегнуть наказания, то всё твоё добро – это пустой звук. Твоя душа не делает никакого добра. Внешнее добро, творимое без внутреннего устремления к добру, не приносит нам никакой пользы. Все истинно добрые дела проистекают из внутреннего намерения их совершать. Ты не должен убивать не потому, что ты боишься быть наказанным или надеешься на персональную кущу в Раю, но потому, что убийство отвратительно тебе. Лишь такое добро имеет ценность, потому что лишь тогда оно приближается к своему источнику, то есть к Богу, который благ потому, что Он благ, а для того, чтобы приобрести благо. Видишь ли, легко творить добро, когда это тебе ничего не стоит. Улыбка, доброе слово, дешёвый подарочек и другие мелочи, которые люди делают друг другу, полагая, что творят добро, на самом деле никаким добром не являются. Всё это делается для того, чтобы избегнуть конфликтов, расположить людей к себе, в общем, сделать своё пребывание на этой земле более удобным. Если кто-то улыбнётся тебе, а ты не улыбнёшься в ответ, человек может рассердиться и счесть тебя грубияном. Его маленькое добро, отражением которого была его маленькая улыбка, может мгновенно испариться. Если кто-нибудь подарит тебе на день рождения дешёвую ручку, а ты не изобразишь при этом бурной радости, а то и заявишь дарителю, что его подарок ничтожен и бесполезен, то доброе отношение этого человека к тебе исчезнет во мгновение ока. Это происходит оттого, что люди не делают добро для тебя. Они делают его для себя. Ты улыбаешься другим, чтобы избежать их возможной агрессии. Ты тратишься на подарки, чтобы построить хорошие отношения. И если кто-нибудь попросит у тебя больше, чем ты можешь дать легко и добровольно, то твоя доброта по отношению к просителю может легко превратиться в неприязнь. Многочисленные виды маленького добра, хотя они могут обладать некоей практической значимостью, в духовном смысле так же бесполезны, как те действия и предметы, с помощью которых они проявляют себя. Поскольку добро не принадлежит этому миру, но пребывает в Боге, то ради добра требуется отдаление от этого мира, а именно жертвенность. Если ты жертвуешь собой, своим благополучием, своим здоровьем или необходимым тебе имуществом ради других, и делаешь это радостно и добровольно, никакой жертвой это вовсе не считая, то ты уже достаточно духовно вырос, чтобы понимать, что другие – это ты сам. А если ты даёшь или делаешь другому человеку что-нибудь мелкое, пустяковое, то ты показываешь этим, насколько ты ценишь самого себя. Твоя ценность измеряется ценностью твоей жертвы.

ЛАХ.  Надеюсь, Гермоген, ты не призываешь людей не улыбаться друг другу и не дарить открытки на день рождения?

ГЕР.    Не призываю. Подобные мелочи помогают нам ужиться на этом пыльном шарике. Но не стоит обманывать самих себя, считая их добром. Этот самообман может быть и опасным, создавая у человека ложное представление о собственной душе. Делая все эти пустяки, человек может начать думать, что он хорош и благ, а это не только неправда, но и неправда губительная, потому что на ней произрастает гордыня, худший духовный яд. Многие люди поглощают бульварное чтиво и считают себя знатоками литературы, хотя в жизни своей не прочли ни одного настоящего романа. И многие люди совершают мелкие, дешёвые поступки, считая себя добрыми, развитыми личностями, тогда как они не сделали ещё ничего по-настоящему доброго.

ЛАХ.  Ты опять вгоняешь меня в тоску.

ГЕР.    Я рад.

ЛАХ.  Чем же тебя так радует моя тоска?

ГЕР.    В этом состоянии духа ты задаёшь дельные вопросы.

ЛАХ.  Я думаю о моей любви, о тех добрых поступках, которые я сам совершил в жизни. Если взглянуть на дело искренне, то придётся признать, что я ничего не делал просто так, ради самого добра, но всегда ожидал чего-нибудь взамен. Я злился, если мой добрый поступок не замечали, не ценили. Я любил мою жену, но не смог бы отдать за неё жизнь или хотя бы обменять её болезнь на моё здоровье. Я дрожал за собственную шкуру. Я хотел жить. А дочерям я не могу подарить и часа времени, не ожидая от них платы в виде уважения и приязни. И с тобой, Гермоген, то же самое. Мы столько лет знаем друг друга, ведём умные, задушевные беседы, и я испытываю к тебе глубокое уважение, но если бы ты попросил меня, то я не смог бы отдать тебе мои деньги, мой дом, не говоря уже о жизни.

ГЕР.    А я и не хотел бы этого, и никогда бы тебя об этом не попросил. Я научился видеть в людях людей, а не ангелов и богов. Мы ещё не встретились на самой глубокой глубине, Лахес. Когда это случится, твои деньги, дом, здоровье и даже сама жизнь будут казаться тебе такими незначительными, что тебя будет мало заботить, удержишь ты их или отдашь. Настоящая любовь, настоящее добро не стоит искать в этом мире. Здесь мы находим лишь тени, то более чёткие, то более размытые, но всё равно тени.

ЛАХ.  Я вижу кончик фиолетового крыла. Сначала мне казалось, что это вершина горы. Но потом крыло отделилось и стало другой, уже летучей вершиной. Тень плотнее камня! И взгляни! Кромка небосвода тоже сделалась фиолетовой, как чаша, которую опрокинули в тёмную воду.

ГЕР.    Вот и наступил вечер.

ЛАХ.  Нет! Я ещё вижу багряные вспышки над морем!

ГЕР.    Это буря уходит прочь.

ЛАХ.  Что же мне делать? Как мне жить?

ГЕР.    Твой путь – это твой путь. Найди своё лучшее понимание вещей и держись за него, не предавай его.

ЛАХ.  Я никогда не мог вести себя сам.

ГЕР.    Это проще, чем следовать указаниям.

ЛАХ.  Но как понять, что моё стремление к совершенству не является самообманом или вообще злом?

ГЕР.    Знаешь, не так уж и важно, обманываешься ты или нет. Мы все обманываемся, кто меньше, а кто больше. Истина тоже начинается с обмана, иначе как бы ты постиг истину, если бы не сравнивал её с тем, чем она не является? Любое искреннее стремление рано или поздно найдёт свой правильный путь. А что касается зла, то в искреннем стремлении, в гармонии с искрой, зла быть не может. Зло, даже самое коварное, заметно по его плодам. Если твои стремления приносят вред, это будет видно, когда ты будешь внимательно смотреть.

ЛАХ.  Если я захочу смотреть.

ГЕР.    Именно. Развитие каждой души неповторимо. Его нельзя превратить в свод безжизненных инструкций. Помнишь, я говорил тебе о моём друге, старом часовщике?

ЛАХ.  Да, помню.

ГЕР.    Его давно уже нет на свете. Несмотря на большую разницу в возрасте, мы с ним подружились. Видишь ли, я был очень, как бы это сказать, неприятным молодым человеком. Я водил компанию с развращёнными, злыми людьми. Потом я чуть не угодил в тюрьму, пережил сильный душевный кризис, утратил веру в Бога. Я даже подумывал о самоубийстве. Всё казалось мне тусклым, бессмысленным. Я начал серьёзно пить. В общем, ничего хорошего меня не ожидало. А потом, в одно чудесное утро я уронил мои карманные часы на мостовую. Часы эти достались мне от моего деда, которого я очень любил. Я так расстроился, что даже заплакал. Я смотрел на разбитое стёклышко, на неподвижные стрелки, уткнувшиеся в час и минуту своей маленькой катастрофы. Зачем пьянице и самоубийце чинить часы? Чтобы видеть те пять минут, которые отделяют его от уничтожения?

ЛАХ.  И тогда ты встретил своего друга?

ГЕР.    Да. Он принял часы и долго их чинил. Думаю, намеренно долго. А я каждый день приходил к нему в мастерскую и наблюдал за его работой. Старик сидел, согнувшись над чёрным столом, вглядываясь в крошечный механический мир, который мне казался непостижимым хаосом. Я смотрел на лоб старика, озарённый циклоповой лампочкой, и на его седые локоны, смешно торчащие по сторонам. Он копался в лежащей перед ним холодной механической вселенной, будто выискивая в ней значение, недоступное мне самому. Часто мы целый день не произносили ни слова. Простое сидение в углу, на плетёном стуле, под перешёптывания настенных часов приносило мне странное, неведомое прежде умиротворение. Я словно пробуждался от мрачного, тяжкого сна. Я сидел и слушал, как чирикание воробьёв смешивается со стуком маятников.

ЛАХ.  Я тоже люблю смотреть, как разбирают и собирают часы. В этом есть некое обещание порядка, слаженности в нашем существовании, которое нередко представляется нам полным, бессмысленным хаосом. Я начинаю думать, что, может быть, и мир – такой же часовой механизм, и рука часовщика сейчас разберёт его, почистит, смажет и вновь соберёт, и мир затикает правильно, слаженно, что есть порядок, есть некая система в этой груде колёс и пружин, что мы просто не понимаем этой системы, а когда поймём, то всё и будет хорошо. А когда умер твой друг?

ГЕР.    Он был уже очень старым, когда мы встретились. Я знал его примерно год. Как-то я пришёл к нему в мастерскую, а на дверях висел замок. Потом был маленький аукцион. Продавали его часы, некоторые из них просто замечательные. Я и не знал, что у него имелись такие сокровища. Мне ужасно хотелось купить каминные часы в стиле рококо, с двумя позолоченными попугаями и обезьяной, дёргающей их за хвосты каждый час, но у меня не хватило денег. Часы достались толстому булочнику.

ЛАХ.  Не тому ли, за которого вышла твоя любовь, Анжела?

ГЕР.    За того самого. У тебя превосходная память, Лахес! Надеюсь, ты так же хорошо запомнишь и всё остальное.

ЛАХ.  А как звали твоего друга? Ты слышишь меня, Гермоген?

ГЕР.    Прости. Я задумался. С тех пор моё высшее существо связано с этим часовщиком. Он был опрятный старичок, даже по-своему красивый. Знаешь, есть такие красивые старики, которые не отталкивают нас напоминанием о нашей собственной старости, о том, что она приближается и к нам быстрым шагом. Старость этих людей более привлекательна, чем юность многих. Его лицо было похоже на опрятный ставень, плавно прикрытый ветром. И было понятно, что там, за ставнем, есть и тёплая комната, и лампа на подсвечнике, а не под сосудом, и вдумчивая тишина.

ЛАХ.  Скажи мне, чему он тебя научил.

ГЕР.    Как ты любишь инструкции, Лахес! Было бы здорово, если бы твоя искра написала тебе письмо.

ЛАХ.  Замечательно! Письмо от искры! Хочу! Хочу!

ГЕР.    Хочешь письмо? Да пожалуйста! Вот оно, уже пришло.

ЛАХ.  Читай!

ГЕР.    Письмо начинается так: «Дорогая моя душа! Дорогая машина по имени Лахес! В ответ на твои отчаянные просьбы я решила написать это письмо.»

ЛАХ.  Здорово! Прошу тебя, продолжай!

ГЕР.    «Мне трудно давать советы, потому что я божественна и не страдаю, как ты, делая выбор между жизнью и смертью. Ты, машина по имени Лахес, можешь пока съесть пирожок или поспать, а я побеседую с душой. Ты, машина, всё равно умрёшь. Зачем тебе расстраиваться понапрасну?»

ЛАХ.  Машина испугалась.

ГЕР.    «Впрочем, если хочешь, останься и послушай тоже. Отдай душе всё, что можешь, и твои дары переживут тебя. Видишь ли, восхождение души так же замысловато, как и нисхождение, а порой нисхождение становится восхождением. Нельзя предугадать все взлёты и падения души, которая пытается прорваться к жизни. Как относиться к природе? Как вести себя в обществе людей? Как относиться к собственному телу и к себе самой? Природа жестока и пропитана смертью. Нельзя быть частью природы и не приносить смерть и страдания. Ты можешь быть осторожным. Ты можешь подметать дорожку, на которую готовишься наступить, но ты всё равно раздавишь муравья или ящерицу, ты всё равно сломаешь крылья бабочке или уничтожишь чей-то дом и семейство. Мы приносим смерть самой своей плотскостью. Плоть сталкивается с плотью. Плоть убивает плоть. Даже внутри твоего собственного тела совершается так много убийств, гибнет столько живых существ, что если увеличить всё это и показать на небе, как на огромном экране, то мир задохнётся от ужаса. Тело приносит смерть и уйдёт в смерть. Этого не избежать, как ни старайся. Вопрос лишь в том, последует ли за телом душа. Что можно сделать, чтобы воспрепятствовать этому? Сначала нужно сделать вот что. Душа должна отринуть любое намерение принести боль и смерть как другим существам, так и себе самой. Душа должна воспитать в себе равное сострадание и к себе самой, и к быку, и к муравью. Не причиняй вреда. Если ты хочешь правил, то это должно стать первым твоим правилом. Не причиняй вреда ни себе, ни другим существам, и не плати тем, кто причиняет вред. Тело будет ошибаться, но душе нужно воздерживаться от ошибок.»

ЛАХ.  Но иногда необходимо убивать!

ГЕР.    Ты разговариваешь с письмом, Лахес? Какое замечательное письмо, оно и отвечает на вопросы!

ЛАХ.  Чего же тут удивительного? Письмо ведь написано искрой!

ГЕР.    Ты прав. «Если случится такая беда, что тебе придётся убить, спасая от смерти себя или других, то убей. Но это беда исключительная, и ты, надеюсь, никогда не попадёшь в неё. Любое убийство будет пятном и тяжким бременем твоей души. Любой вред, причинённый твоей душой, даже вред неизбежный, предаст её злу, замедлит её продвижение к свету. Непричинение вреда должно стать главным твоим принципом в общении с миром. Просто оставь любое намерение приносить боль и смерть. Капелька зла – это океан зла. Нет зла маленького и большого. Всё оно – зло. Выпьешь ли ты глоток яда или целый бокал яда, ты всё равно выпьешь яд. Поэтому избегай любого зла, каким бы ничтожным оно ни казалось.»

ЛАХ.  Я согласен с этим. Скажи мне, письмо, а как мне вести себя с другими людьми?

ГЕР.    «Если ты посмотришь на человеческое общество бесстрастными глазами, то ты увидишь, что почти все люди безумны. Ты увидишь растерянную, неумную толпу, которая носится туда-сюда, растрачивая свою краткую жизнь и делая всё возможное для того, чтобы уничтожить эту планету, этот комочек влажной грязи, летящий неизвестно куда в чёрном пространстве. Люди прожигают свои скудные годы в череде трудов и удовольствий, в поисках счастья, под которым понимается меньше трудов и больше удовольствий. А многие носятся, как дураки со ступами, с идеями мирового порядка, с идеями, которые неизменно приводят к насилию и мерзостям. Да, бывают проблески понимания в толпе безумцев, то это всего лишь проблески. Если люди несчастны, то они скулят об этом и заставляют всех вокруг платить за своё несчастье. Если люди довольны, то они сидят и жиреют. Бессмысленно говорить с ними, убеждать их. Это всё равно что говорить с пьяным или глубоко спящим человеком. Он может расслышать какие-то обрывки фраз, он может даже пошевелиться, но не стоит ожидать от него чего-то большего, какой-то серьёзной реакции, какой-то перемены. Оставь хили в покое, моя дорогая душа. Многие из них проснутся, каждый в своё время, кто-то раньше, кто-то позже, но они должны это сделать сами, постепенно. Можно разбудить лишь того, что пробуждается сам. Не позволяй хили затащить и тебя в их гибельную трясину. Пробуждающийся чувствует себя, как трезвый гость на пьяном сборище. Это весьма неприятно. Лучше отдалиться от хили, лучше вовсе не соприкасаться с ними. Сведи свои отношения с хили к самой необходимой малости.»

ЛАХ.  Но как же я буду тогда помогать людям? Как же я буду приносить пользу?

ГЕР.    Ты спрашиваешь меня или письмо?

ЛАХ.  Сначала тебя, а потом и письмо.

ГЕР.    Я скажу тебе, что нужно начинать с той степени добра, которую ты можешь выдержать, не испытывая горечи. Не стоит превышать свои возможности, потому что тогда твоё добро будет испорчено сожалением. Ты можешь, например, в порыве благочестия отдать все свои деньги нищему, но потом, когда пройдёт восторг от этого благовидного поступка, ты почувствуешь горечь, а, может быть, и ненависть к тому человеку, которого ты только что облагодетельствовал. Добро – это жертва, и делать слишком большое добро, не подготовившись к нему, это всё равно что поднимать слишком большой груз, не укрепив сначала тело. Ты надорвёшься и получишь результат, противоположный желаемому. Сначала научись любить себя самого и не вредить никому, ни животным, ни людям. Затем, постепенно, учись делать добро другим, очень медленно, начиная с малого. Требуется долгое время для того, чтобы научиться жертвовать многим, и легко погубить доброе начало в себе самом, пытаясь делать слишком много слишком скоро. Прощай себя и прощай других. Добро начинается с воздержания от зла. Не жди от людей большего добра, чем они в состоянии совершить, а обычно это очень мало. Никто не может прыгнуть выше носа, поэтому не порицай и себя самого за то, на что ты пока не способен. Вот что я могу сказать, если тебе нужны поучения.

ЛАХ.  А письмо желает что-нибудь к этому добавить?

ГЕР.    Желает. «Многие люди хотят помочь всему миру, потому что не могут помочь самим себе. Легче думать о голодающем на другом континенте, чем о собственной голодающей душе. Страдания мира слишком велики для одной пары плеч. Даже божественный Атлант застонал, когда синий хрусталь вдавил его голени в землю. У тебя не хватит слёз, чтобы плакать о всём человечестве. У тебя не хватит тебя, чтобы сделать человечество похожим на тебя. Великие цели выдают ничтожество замыслившей их души. Сколько людей уже пыталось изменить мир, потому что не могло изменить себя! Завоюй свой маленький мир, в тебе и вокруг тебя, и оставь большой мир в покое. Пусть в этом маленьком мире не будет жестокости, не будет насилия. Пусть в этом маленьком мире не оскорбляют человека, не убивают животное. Пусть в этом маленьком мире не будет воровства, невежества и лжи. Постарайся всё подчинить одной любви. Ты можешь приручить лишь тех зверей, которые живут рядом с тобой. У тебя нет власти над саваннами, джунглями и чащами. Улучшая ту малую часть мира, на которую ты можешь воздействовать, ты улучшаешь и часть большого мира. Самые ужасные хищники живут в тебе самом. Не позволяй им поддеть когтями твою лампаду и опрокинуть её.»

ЛАХ.  Какое прекрасное письмо! Немного выспреннее, но прекрасное! Действительно, если бы каждый привёл в порядок ту малую часть мира, над которой у него имеется власть, то и в большом мире не осталось бы никаких проблем!

ГЕР.    Это, Лахес, весьма наивная мысль. Ты знаешь сам, что такое невозможно.

ЛАХ.  Да, знаю. А я и был наивным человеком. Я даже хотел стать политиком, изменить общество.

ГЕР.    Серьёзно? Ты всё ещё подумываешь об этом?

ЛАХ.  Нет, конечно! Я пытался что-то сделать, и даже вступил в какую-то партию, но меня быстро утомила вся эта ложь и бессмысленная беготня.

ГЕР.    Вот почему в мире так мало честных политиков. Если порядочный человек влезет в эту деятельность, то он быстро убежит, зажимая нос ладонью.

ЛАХ.  И всё-таки, если бы каждый порядочный человек отвернулся от политики, мир был бы порабощён злодеями!

ГЕР.    А он и так порабощён, Лахес. Любое общество, как бы оно себя ни называло, монархией, демократией или чем-либо другим, основано на насилии, на угнетении слабого сильным. У любого правительства одна цель, один интерес – держать народ в повиновении, выжимая из него как можно больше соков. Эта тирания бывает открытой или же предпочитает прятаться за всяческими масками. Волк притворяется зайцем, или курицей, или даже ангелом, но лучше, когда на нём вообще нет никакой маски, потому что тогда видно, кто он такой. Любое правительство – это банда, хорошо организованная банда, с полицией, с армией, то есть с отрядами палачей, которых интересует лишь собственная кормушка. Волк может прикидываться добрым, когда овцы опускают свои морды к земле. А вот попробуй встать и распрямиться – и ты мигом увидишь белые клыки!

ЛАХ.  Но волка можно убить!

ГЕР.    Всех можно убить, и волка тоже. Революционеры, эти мечтатели с горящими глазами и кровавыми руками, порой убивают одного волка, чтобы тут же сменить его другим, ещё более жестоким. Не надо быть политически наивным, Лахес. Пойми, что любая власть, абсолютно любая – это подлый волк, и по-иному быть не может. Без насилия, без принуждения никакое общество не смогло бы существовать. Ты просто никак не удержишь вместе огромную толпу людей, у каждого из которых своих взгляды, интересы, страсти. При абсолютных монархиях волк заявляет о своём божественном праве на власть и цитирует из книги, написанной послушными, откормленными жрецами. При диктатурах и тираниях волк не лжёт и никому ничего не объясняет. Он царит, потому что его поддерживают злодеи, которым волк обеспечивает удобную, красивую жизнь. При так называемой демократии насилие прикрывается пышными, бессмысленными словами. У любого строя есть высоколобые идеологи, которые тебе объяснят просто и  доходчиво, почему именно этот строй самый разумный и почему ты должен обожать свои кандалы. Иногда волк и его подручные теряют чувство меры и сдавливают стадо слишком сильно. Не в состоянии больше терпеть насилие, бараны поднимают бунт, обнаруживают среди себя волков и уничтожают прежнего волка, вместе с его полицией и армией. Потом какой-нибудь новый волк захватывает власть, и всё начинается снова. В этом и состоит искусство тирании – почувствовать, сколько можно надавить и когда нужно отпустить. Если надавить слишком сильно, то баран задохнётся. Если слишком ослабить удавку, то баран вырвется на свободу и начнёт бегать кругами, взбрыкивая и бодаясь, потому что баран именно так понимает свободу. Я не желаю критиковать общество. Это и нудно, и опасно. Если начнёшь говорить слишком громко и слишком красиво, то тебя могут замучить или даже забить насмерть. Кроме того, другие уже раскритиковали всё самым удовлетворительным образом, и я радостно оставляю им эти душистые лавры. Ты же должен решить, как вести себя в этом стаде, угнетаемом и притесняемом волками. Если ты втянешься в дела мира, то ты не спасёшься из мира. Тебя закрутит, засосёт водоворот насилия и лжи. Сколько душ уже пропало в этом водовороте! Сколько людей погибло, пытаясь улучшить неулучшаемое!

ЛАХ.  Но мир ведь улучшился! Например, в прежние века существовало рабство…

ГЕР.    …а теперь его не существует? Мир не улучшается, Лахес, и никогда не сможет улучшиться. Меняется его оболочка, но сам он остаётся точно таким же, каким и был тысячелетия назад. Это правда, что некоторые виды насилия исчезли, но они были заменены другими видами насилия, порой менее грубыми, но не менее опасными. Если государство не будет жестоким, если оно не будет притеснять и угнетать людей, то оно просто не выживет. Чтобы иметь здоровье именно как государство, оно должно быть готовым безжалостно уничтожать своих врагов, искоренять всё, что стоит у него на пути, притеснять своих подданых, выжимая из них жизненные соки. Если ты хочешь процветать в государстве, то ты должен стать таким же, как оно. В старину монархи делали всё, что было нужно для их собственного блага. Они вторгались в чужие земли, вырезали целые народы, принимали любую религию, любую идеологию, которая оправдывала их действия, сжигали еретиков, безжалостно искореняли любой враждебный элемент. И если им вообще нужно было оправдание, то этим оправданием было благо как самого монарха, так и всего государства, в соответствии с Божьей волей. Старинные монархии были здоровыми, сильными. Они внушали страх, они вызывали к себе уважение. Теперь мало осталось таких правителей, таких государств, и поэтому общественный строй везде рушится. У руля стоит кучка перепуганных бюрократов, прикрывающих свою беспомощность либеральными взглядами, заигрывая с волками, которые уже обступают их со всех сторон. Эти слабаки стараются наигранным добродушием изобразить силу. Понятно, что их время будет недолгим. На их счастье, теперь измельчали даже волки, но скоро появится какой-нибудь настоящий хищник и всё приберёт к своим лапам, ты увидишь сам. Однако не будем уходить в сторону. Достаточно сказать, что в этом мире нельзя добиться успеха, не совершая жестокости, насилия и прочих мерзостей, на которых этот мир основан. Все начинания честных, порядочных людей заранее обречены, и мало кто из них может преуспеть, не изменившись. Но нужно ли твоей душе такое преуспевание?

ЛАХ.  Но Гермоген! Если каждый отвернётся от мира, то кто же будет бороться с тиранией и несправедливостью?

ГЕР.    А ты не волнуйся. В борцах недостатка не будет, и наша маленькая беседа не изменит абсолютно ничего в этом мире. Он будет продолжать крутиться, подпрыгивать и пыхтеть, пока либо хили не уничтожат его совершенно, либо он сам не погибнет. Борцы за справедливость никогда не переведутся. Любопытно наблюдать за тем, как раб что-то кричит, пыжится, носится со своими свободами и требованиями, тогда как единственная причина, по которой ему позволяется всё это делать – его незначительность. Этот человек не представляет никакой угрозы государству. Наоборот, позволяя ему шуметь, волк показывает прочим баранам, какой он терпеливый и добрый, и какую свободу бараны имеют. Но все твои свободы находятся в прямой зависимости от снисхождения твоих господ. Если раб слишком заносится, то его раздавливают, как заползшее за воротник насекомое. Борьба с политическим режимом – тщетное занятие. В худшем случае тебя замучают или уничтожат. В лучшем случае один волк заменится другим. Печально то, что политическая борьба, бесплодная сама по себе, тем не менее удерживает многие благородные души в плену мира намного дольше, чем следовало бы, потому что борьба даёт этим светлым, наивным душам иллюзию того, что они помогают людям. Но нельзя помочь другим, если не поможешь себе. Нельзя спасти других, если не спасёшься сам. Ты сам недавно сказал, что хотел ринуться в политику, но вовремя одумался. Политикой вообще заниматься бессмысленно, и нужно держаться от неё подальше. Даже если я распну сам себя, если я закоченею с транспарантом в руках, если я посвящу всю свою жизнь политической борьбе, если я буду ходить с мегафоном по улицам, печатать листовки, приковывать себя цепями к танкам и ядерным заводам, это ровным счётом ничего не изменит, и занятие это совершенно бесполезно. Мир катится своей дорогой, и конец его предрешён. Многие люди за что-то борются. Когда внешние изменения мира совпадают с целями тех или иных борцов, то они заявляют, что победили. Зачем я буду тратить свой и так очень малый век на вещи, которыми нельзя управлять, над которыми у меня нет никакой власти? Не лучше ли мне потратить свою короткую жизнь на то, что находится в некоторой моей власти – на собственную душу? Этот мир не вечен. Мир был создан и он завершится, что бы ты ни делал. Вопрос только в том, завершится ли он вместе с тобой или без тебя. Спаси сам себя, и ты спасёшь часть мира.

ЛАХ.  Должен сказать, я и сам думал о многом из того, что ты сейчас говорил, только ты выразил мои мысли более чётко.

ГЕР.    Кстати, мы ещё не дочитали письмо.

ЛАХ.  И что же там?

ГЕР.    Сейчас. «Общество людей – это смущённая, растерянная толпа, пылающая страстями, терзаемая безумием. Люди сбиваются в кучу от страха и одиночества. Как ночные бабочки вокруг пылающей лампы, люди летают по кругу, пока не обожгут себе крылья и не упадут на безразличную землю. Как скопище безумцев, люди перебегают с места на место, хватая глину, из которой они сотворены, набивая этой глиной себе карманы. Эти люди взбираются на навозную кучу и сидят, гордо ворочая головой, пока их не стащат вниз. Они глядят с похотью друг на друга, хотя уже сами начали распадаться на части. Они строят здания на зыбучем песке и кладут голову на бегущую воду. Они осаждают крепости, сложенные из ветра, и ломятся в двери, ведущие в никуда. Мы живём в сумасшедшем доме, шумном, жестоком, опасном, и дом этот переполнен сомнамбулами, которые то сражаются, то совокупляются, то кричат, жалуются, ноют, никогда не просыпаясь, никогда не размыкая ресниц, пока не свалятся на пол, пока их не оттащат за ноги прочь. Всё больше и больше животных создаётся Демиургом, всё больше и больше животных рождается в человеческом теле. По своей внешности они люди, но внутри они всё ещё животные, движимые инстинктами, а не разумом, игралища жадности, похоти, гнева. Этих животных сбивают в стада и держат за оградой более разумные звери, которые уже открывают глаза, но ещё недостаточно широко, чтобы с омерзением взглянуть на самих себя. Мы спим среди шума, но пробуждаемся в тишине.»

ЛАХ.  Да, это те же самые мысли, только выраженные более поэтичным языком.

ГЕР.    Некоторые вещи не мешает повторить.

ЛАХ.  Письмо согласно с тобой, Гермоген. От общества отвязаться очень трудно.

ГЕР.    А ты не отвязываешься. Это происходит само собой. Представь, что муж и жена ссорятся, изменяют друг другу и не могут решить, разводиться им или нет. Если они не могут этого решить, значит, между ними всё равно остаётся нечто, держащее их вместе, даже если они полностью несчастны. Когда же между ними совсем ничего не останется, когда всё перегорит и сотрётся, то и развод уже произошёл, даже если они продолжают жить под одной крышей. Твоё тело будет принадлежать обществу так же, как в былые времена тело женщины принадлежало её супругу. Когда же она выйдет из своего тела, то и супруг больше не будет иметь власти над ней. Как только в твоём сердце произойдёт перемена, как только твой внутренний развод совершится, ты больше не будешь одним из безумцев, хоть и останешься в сумасшедшем доме до самой своей смерти.

ЛАХ.  Мне жаль моего тела. Это такая сложная и прекрасная машина, и вот, она обречена погибнуть… А что, письмо закончилось, Гермоген?

ГЕР.    Ещё немного остаётся.

ЛАХ.  Тогда давай дочитаем! Но погляди! Воздух в долине чернеет, как истрёпанная штора катафалка! Я думаю, моё тело похоже на общество. Им управляет мозг, а законы диктуются нервами. Мои органы – это народы, а мои конечности – армии. Мои зубы и ногти – это оружие, а всё, что моё тело отбрасывает – это смерть.

ГЕР.    Я читаю дальше. «Это правда, Лахес, что твоё тело тебя ограничивает. Это правда, что ты втиснут в тело, как певучая виола втиснута в узкий футляр. Но благодаря телу ты можешь действовать здесь, в материальном мире, где неволится твоя душа. Тело может запросто превратиться в хозяина, даже в безжалостного тирана, если ты позволишь ему это. Тело приглушает, сковывает тебя. Твоё зрение ограничено твоими глазами. Твой слух ограничен твоими ушами. Твоё мышление ограничено твоим мозгом. Это прекрасные органы, шедевры создавшей их руки. Они выполняют своё предназначение, позволяя тебе воспринимать лишь крошечную часть этого мира, самую грубую его часть. Твоё тело великолепно не только теми возможностями, которые оно тебе даёт, но и своей способностью тебя ограничивать. И это для тебя спасение, как ни странно. Если бы ты мог видеть всё, что находится вокруг тебя, многочисленные миры, сминающие один другой, как жаркие ладони, если бы ты мог видеть и демонов, проносящихся по воздуху, и неуспокоенных мертвецов, трущихся о тебя, и становление слоистых, жестоких вселенных, то ты ужаснулся бы и пал бы на своё лицо. Есть люди, у которых тела не действуют в полную меру и не ограничивают восприятие, и эти люди начинают видеть и слышать острее, чем им дозволено природой. Их называют сумасшедшими, их одурманивают ядами, возвращая их мозгу спасительное оцепенение. Ты должен любить своё тело и заботиться о нём. Содержи его в чистоте и здоровье. Отдавай ему должное, и оно не будет препятствовать твоей работе. Оно было создано Демиургом, но в нём отражён разум Бога. Подчиняй тело требованиям духа постепенно. Знай свои пределы, иначе ты можешь загубить и тело, и душу. Больной человек – это обуза и для себя, и для других. Очень трудно работать в нищете и болезни. Поэтому заботься о своём теле, чтобы не заботиться о нём. Хорошее тело – это невидимое тело. Это послушная машина, но не застенок.»

ЛАХ.  Мудрые слова, Гермоген. А сам ты что думаешь?

ГЕР.    Я думаю, что насилие – это насилие, независимо от того, направлено ли оно на тело другого существа или же на твоё собственное тело. Невозможно творить насилие и не быть насильником, как невозможно красть и не быть вором или убивать и не быть убийцей. Материи всегда будет свойственна жестокость, а жестокая душа всегда будет вовлечена в насилие.

ЛАХ.  Ты так полагаешь?

ГЕР.    Да. Насилие по отношению к собственному телу бывает разным. Это не только физическая жестокость. Если ты разнеживаешь тело, даёшь ему неподходящую пищу, ослабляешь его вином, ядами, чрезмерным соитием, то ты тоже совершаешь насилие, возможно, ещё более жестокое, чем стегание себя кнутом по спине.

ЛАХ.  Некоторое люди вообще полагают, что любое тело – это грязь и мерзость.

ГЕР.    В здоровом теле нет мерзости. Есть существа, которые источают резкий запах либо для самозащиты, либо для того, чтобы привлечь внимание самок. Однако многие живые твари содержат себя в большой чистоте. На это есть своя причина. Запах слышен хищникам. А больное тело, напротив, начинает смердеть, потому что оно переполнено ядами. На это тоже есть своя причина. Больное тело специально приманивает к себе хищников, тем самым избавляя стадо от себя, слабого или заразного элемента. Более того, природа предпочитает скармливать хищникам именно больных, слабых особей, чем жертвовать особями здоровыми, ценными. Так что я согласен с твоим письмом. Люби своё тело, Лахес, и заботься о нём, но не привязывайся к нему слишком сильно. Чем сильнее ты привязан к своему телу, тем большая часть тебя умрёт вместе с ним.

ЛАХ.  В юности я хотел посвятить себя церкви, но у меня не хватило терпения. Помню, я помогал украшать алтарь нашему священнику, и мне казалось, что вот сейчас я поглощён делом богоугодным, спасительным. Священник взглянул на меня и говорит: «Любовь должна быть к этому делу, а не просто так.» Странные, в чём-то жестокие слова. Я обиделся, но вот сейчас я понимаю, что священник сослужил мне добрую службу. Он увидел во мне отсутствие благочестия и честно сказал мне об этом, потому что сам я не видел и не понимал этого. Видишь ли, Гермоген, я слишком восторженный человек. Нередко мою душу охватывает сильнейшее возбуждение, и я бросаюсь в какие-нибудь начинания, а потом заставляю себя заниматься ими, потому что мне стыдно их оставить. Когда я путешествую, то захожу в каждый собор, в каждую церковь. Покупаю свечку, зажигаю её. Смотрю, как янтарный цветок распускается на восковом стебле, и мне кажется, что Бог смотрит на меня и даже любуется тем, какой я духовный, какой праведный…

ГЕР.    А потом Бог берёт лазурный карандаш и ставит напротив твоего имени плюсик в книге деяний человечества.

ЛАХ.  Именно так! Правда, глупо?

ГЕР.    И глупо, и не глупо. Я давно уже провожу различие между религией и церковью. Сначала, когда я понял, что это не одно и то же, я был ошеломлён и разочарован. Очень, очень часто люди критикуют церковь, думая, что критикуют религию. Это неправильно.

ЛАХ.  И что же ты думаешь о церкви?

ГЕР.    Я думаю, что это сложное явление, которое нельзя ни безусловно хвалить, ни безусловно порицать, но нужно принять церковь такой, какая она есть. Красота, добро и любовь приходят в этот мир извне. Так же и церковь своими прекрасными облачениями, обрядами, молитвами отражает красоту, добро и любовь, однако сама не создаёт их. Вот это важно понять. Благочестивый человек благочестив потому, что в нём есть внутренняя склонность к благочестию, а не благодаря священникам, иконам и обрядам. Они могут укреплять благочестие, поддерживать его, но они не могут создать его в чёрствой душе. Церковь состоит из двух частей, внутренней, духовной, и внешней, материальной. В этом церковь не отличается от самого человека. Так же как человека нельзя порицать за то, что у него есть тело и телесные нужды, и церковь нельзя порицать за то, что во многом она является внешней, социальной организацией, с целями, порой неотличимыми от целей государства. Было бы ошибкой направлять внимание лишь на эту внешнюю сторону церкви, отрицая наличие в ней внутреннего содержания. Это всё равно что считать человека телом и только телом, не признавая того, что у человека есть и душа.

ЛАХ.  Я не посвятил себя церкви, потому что видел, как недостойно ведут себя некоторые священники.

ГЕР.    Многие из них – обычные чиновники. Они работают в красивых зданиях, не ими построенных, носят великолепное облачение, не ими сшитое, читают по книгам, не ими написанным. Легко начать верить, что священники обладают неким особым знанием. Они сами порой так полагают, рассуждают о философии, о живописи, о науке, хотя сами не являются ни философами, ни живописцами, ни учёными. Но те их мнения, которые выходят за рамки их непосредственных знаний, а это церковные обряды и, может быть, богословие, не обладают никаким особенным весом по сравнению с мнениями любых других людей. Ты ведь не руководствуешься мнением зубного врача о византийских фресках? Так почему же ты руководствуешься мнением священника о физике, литературе или антропологии? У каждого имеется та сфера, в которой он специалист. Во всех прочих сферах он такой же дилетант, как и все остальные люди. Многие священники полагают, что если они окончили духовную семинарию или даже академию и надели рясу, то они стали знатоками во всех областях жизни, во всех искусствах и науках. Забавно порой слушать их важные рассуждения о том, в чём они совершенно ничего не смыслят. Но мы опять уходим в сторону. Я хочу сказать, что священники так же увязли в материальном мире, как и все мы. Некоторые из них даже и не верят ни во что, а просто выполняют свою работу ради хлеба насущного. Но церковь, Лахес, не состоит из святых. Почти все святые живут на небесах, а здесь прозябают простые люди, которые страдают, сомневаются и боятся. И не нужно требовать от священников большей святости, чем ты требуешь от себя самого.

ЛАХ.  Я согласен с тобой, Гермоген, в общих чертах. Но существуют же мудрые, пылкие души, которые посвятили себя религии, которые помогают всем нам спастись?

ГЕР.    Конечно, существуют! Но эти души таковы вследствие того, чем они являются, а не вследствие того, что они делают. В глубокой древности не было ещё ни церквей, ни организованных религий. Неужели тебе кажется, что тогда не было мудрых, чистых, пылких душ? Религия – это запутанная, сложная вещь. Она меняется, становясь хорошей или плохой. Всё зависит от избранной точки зрения.

ЛАХ.  Я не понимаю.

ГЕР.    Сейчас объясню. С точки зрения хили религия и церковь – это одно и то же. Люди не могут постичь Бога. Значит, любой Бог, в которого они верят, является их вымыслом. Тем не менее, люди приписывают абсолютные качества своему ограниченному восприятию. Хили, например, верят, что Бог живёт в соборах, что статуи могут видеть и слышать их, что нарисованные изображения могут им помочь. Улови разницу. Не то, что́ статуя собой символизирует, но сама статуя. Не то, что изображение показывает, но само изображение. Хили верят, что у священников установлены какие-то особые отношения с Богом, поэтому священников надо во всём слушаться. И это правильно, и это хорошо – для хили.

ЛАХ.  Но как невежество может быть правильным и хорошим?

ГЕР.    А так, что эти верования помогают удерживать в повиновении человеческое стадо. Многие люди ринулись бы совершать преступления, многие пытались бы перехитрить государство, потому что в глубине души почти все мы презираем и ненавидим власть предержащих. Но многие хили боятся Бога. В них заложена (или вбита) мысль о том, что Бог всё видит, за всем присматривает, и что любой грешник будет обязательно наказан. Многие хили насиловали бы, крали, убивали, надеясь избежать руки человеческого закона, многие вели бы себя гораздо более жестоко в тех сферах жизни, куда рука человеческого закона не простирается, если бы у этих людей не было страха перед законом божественным, от которого укрыться невозможно, если бы не было священников, непрестанно твердящих о том, что Бог сидит на небе, за всем наблюдает, всё записывает в свою книгу и готовит грешникам вечное пламя. Поэтому многие пугаются, сдерживают свои преступные наклонности, проводят жизнь в относительном подчинении властям. Так религия помогает государству и делает очень полезное дело – укрощает стадо, смиряет его слепые и жестокие порывы, которые иначе вырвались бы наружу. А потом, по мере того как хили становится человеком духовным, разрыв между религией и церковью делается для него всё более очевидным. Такой человек замечает всё большее число несоответствий между тем, как ведёт себя церковь, и учением религии. Начинается духовный кризис, и каждый человек переносит его по-своему. Некоторые обвиняют себя в недостатке веры, в гордыне, и учатся подчиняться церкви, несмотря ни на какие свои сомнения. Некоторые вообще порывают с церковью, а некоторые…

ЛАХ.  Создают собственную церковь!

ГЕР.    Да, и всё начинается сначала. Но есть и такие люди, которые внешне выполняют предписанные обряды, но разрабатывают оккультные учения, пытаясь вычленить из всех религий некое общее для всех них зерно. Тебе хорошо известно, что церковь осуждает эзотерические учения, даже те из них, которые основаны на её же собственных догматах, однако эти учения часто удерживают развитых людей под куполом церкви, потому что дают им почву для работы. Если возникает непримиримое противоречие, то эти люди покидают церковь и пытаются найти собственный путь. Для духовного человека опасно ограничиваться внешней стороной религии.

ЛАХ.  Почему же?

ГЕР.    Потому что работу над совершенствованием души можно легко и незаметно для себя подменить выполнением обрядов и поверхностным чтением текстов. Пойми меня правильно. Церковные обряды прекрасны и глубоки. Молитвы необходимы. Всё хорошо, если ты действительно всей душой, всем сердцем участвуешь в церковных обрядах, если ты действительно молишься, сосредоточенно, вдумываясь в смысл этих прекрасных древних сочинений. Но как часто молитвы просто бормочутся наспех, лишь бы поскорее всё отчитать? Как часто церковные службы просто выстаиваются в ожидании плотной закуски? А потом ты гордо идёшь домой, в осознании выполненного долга, и набиваешь себе живот пищей, искренне полагая, что твоя еженедельная духовная работа закончена и теперь можно с чистой совестью расслабиться и окунуться в настоящую жизнь, в свою кучу важных дел? Вот здесь и кроется опасность. Можно следовать всем предписаниям церкви, произносить все требуемые слова, выстаивать положенное количество часов на службе и в домашней молитве и верить, что ты находишься на пути к спасению, тогда как ты не движешься ровным счётом никуда! Добавь к этому ещё высокомерие, тайное, тонкое чувство собственного превосходства над прочими людьми, не такими духовными, не такими усердными, не такими святыми, как ты, и получится полная картина чудовищной слепоты, ужасной деградации. Для такого человека было бы лучше вообще не ходить в церковь и не молиться, чем взращивать в себе гордыню, самый страшный из душевных пороков.

ЛАХ.  Но ведь усилие тоже чего-нибудь да стоит! Пусть я механически бормочу молитвы, но я их всё-таки бормочу! Это ведь лучше, чем вообще ничего не делать! Неужели моё усилие никак не зачтётся мне?

ГЕР.    Представь, что ты берёшь кирпичи, берёшь и бросаешь их как попало, наспех, лишь бы поскорее отработать своё и пойти отдыхать? Как ты думаешь, ты построишь таким образом дом? Да, ты и впрямь прилагаешь некое усилие, но каков будет у этого усилия результат? Беспорядочная груда кирпичей, вот и всё. Чтобы построить дом, нужно работать со знанием, с прилежанием, нужно старательно класть один кирпич на другой, держа в уме общую цель, общую картину твоего труда. Иначе ничего не получится.

ЛАХ.  Понимаю. Я тоже когда-то верил, что Бог сидит на облаке и ставит мне галочки каждый раз, как я постою час-другой на службе или почитаю из книжки. Выходит, я напрасно тратил своё время.

ГЕР.    Не стоит преувеличивать, Лахес. Ты любишь бросаться из крайности в крайность. Это не пустая трата времени. Если хили не впадёт в гордыню и тайное самообожание, то, может быть, это и есть его работа, хотя он этого и не понимает. Со временем он перерастёт стадию механического, внешнего служения и начнёт доискиваться до его глубинного смысла. Пускай в этой жизни от просто поднимает и бросает кирпичи. Никакого дома у него не получится, зато потом он, возможно, будет работать более осознанно. И тогда можно будет говорить о каком-то результате. Говорят, что люди, лежащие в коме, слышат иногда, как с ними разговаривают, как им читают книги, рассказывают что-то. Так и с душой, лежащей в глубоком сне, в духовной коме, стоит разговаривать, такую душу стоит побуждать хотя бы внешним действием, потому что есть надежда, что душа слышит, и понимает, и сделает над собой усилие, чтобы проснуться, и, проснувшись, будет помнить слышанное. Жизнь, проведённая за усердным, искренним и негорделивым выполнением внешних обрядов, заслуживает всяческого уважения. Правда, очень часто мы видим нечто совсем иное. Мы видим ослепляющее, иссушающее действие внешней религиозности, а это очень печально.

ЛАХ.  А как насчёт хороших людей, которые работают в церкви, занимаются благотворительностью, посылают рис в бедные страны? Неужели эта работа только внешняя и не имеет никакой духовной ценности?

ГЕР.    Эти люди делают добро, потому что они сами добры, а не потому, что ходят в церковь и придерживаются той или иной религии. На свете живёт множество людей, которые вовсе не верят в Бога и, тем не менее, занимаются благотворительностью, и весьма активно. Атеист, помогающий другим без надежды на посмертное вознаграждение, гораздо благороднее того человека, который зарабатывает себе на Рай. Первый делает благие дела потому, что он сам благ, несмотря на своё неверие, а второй вкладывает свои силы и деньги в сделку, надеясь получить большую прибыль. Он вкладчик, и его любовь – это своего рода коммерция.

ЛАХ.  Но ведь не все верующие такие! Многие трудятся, не помышляя ни о какой награде! Многие даже считают себя недостойными награды!

ГЕР.    Разумеется, такие люди есть, но они были бы такими, даже если бы и не верили в Бога. Что же до вкладчика, то отними у него веру, и поставки риса голодающим неграм сразу прекратятся.

ЛАХ.  Пожалуй.

ГЕР.    Не стоит заключать сделки с Богом, потому что Бог не занимается торговлей. Не нужно воображать какого-то гневного судию, которого приходится успокаивать молитвами, потому что Бог не может гневаться. Чтение молитв, стояние на коленях на каменном полу, занятие благотворительностью имеют смысл только в качестве искренней работы над собой, как развитие духовной дисциплины, как смирение своей гордыни, но как способы умилостивления Бога всё это совершенно бесполезно, а порой и вредно. Бог не Демиург, не начальник, не палач. Бог – это единственное, чего не надо бояться. Ты подумай только! Бог – это абсолютная, безусловная любовь. Бог – это абсолютное, безусловное добро. Разве такая любовь, разве такое добро могут причинить тебе хоть малейший вред? Нет, никакого вреда Бог причинить не может. Бог не может гневаться, сердиться, обижаться, таить на тебя злобу за какой-то твой проступок, вынашивать план мести, желать тебе страданий. Бог не может нанести тебе никакой раны. Более того, в тебе находится божественная искра, которая сама является Богом, и поэтому Бог тебя знает лучше, чем ты знаешь себя самого. Ты не обманешь Бога никакими словами, никакими поступками, даже никакими мыслями. Ты не обманешь Его, даже если обманешь себя самого. Ты кричишь, надрывая лёгкие, зовя того, кто стоит прямо перед тобой, в твоей комнате, в тебе самом!

ЛАХ.  Я так часто слышал о том, чего Бог хочет от меня…

ГЕР.    Очень многие берут на себя смелость говорить о Боге, о том, чего Он хочет и чего не хочет, как будто они способны читать Его мысли. Только Бог знает, чего Он хочет. Всё прочее – досужие домыслы или ещё хуже.

ЛАХ.  Хуже?

ГЕР.    Ну конечно! Если ты думаешь, что я знаю, чего хочет Бог, то ты даёшь мне власть над собой. Ты думаешь, что ты должен мне подчиниться, а я уж отведу тебя к Богу. Вот почему некоторые не лучшие представители своих религий принижают человеческий разум, называя его дьявольским, растлённым, падшим. Они нападают на разум потому, что его свет может раскрыть, что они такое, а именно люди, голодные до власти, паразитирующие на человеческом страхе. Те же самые люди раньше подтирали слова в священных книгах и подделывали чудеса. Моим любимым святым всегда был Фома. Я восхищаюсь этим человеком.

ЛАХ.  Легко понять, почему.

ГЕР.    Он не испугался, не изумился, но попросил Христа дать подтверждение Его словам.

ЛАХ.  И Христос позволил ему.

ГЕР.    И Христос позволил ему. Блаженны не видевшие и уверовавшие. Возможно, это и так, и Фоме не хватило веры. Перед апостолами стоял воскресший Христос, а перед нами стоят люди, нередко говорящие нам неправду, и намерения этих людей никак не назовёшь искренними.

ЛАХ.  Но далеко не все служители церкви такие!

ГЕР.    Я и не говорю, что все они такие. Конечно, не все. И я даже допускаю, что очень многие из них совсем не такие. Но любое учение легко извратить. Любое учение, которое требует слепого повиновения, отрицает разум, как нечто безбожное, говорит, что ты должен постоянно умолять разгневанного Бога о милосердии, учит проводить все дни твоей жизни в слезах и самоистязании, такое учение служит Демиургу. Его цель – поставить тебя на колени, не дать подняться, заставить считать самого себя рабом.

ЛАХ.  Ты хочешь сказать, Гермоген, что нам не нужно каяться в своих низких поступках?

ГЕР.    Нет, я вовсе не хочу этого сказать. Но как ты понимаешь покаяние? По-твоему, это распускание нюней, рыдание, битие себя в грудь, завывание в ночи? Это никакое не покаяние, мой друг. Это истерика. Покаяние совсем иное. Это состояние внутренней трезвости, «тишины рассудительности», как называл его Исаак Сирин. Это состояние, которое нужно медленно и упорно взращивать в себе, состояние, при котором ты ясно видишь убожество своей души, а именно это убожество ведёт её к низменным поступкам. Ты осознаёшь это жалкое, гиблое состояние и всем сердцем желаешь выйти из него, подняться из той грязи, в которой находишься. Если тебе нужно при этом поплакать, то плачь, конечно. Если тебе нужно ударить себя в грудь, то ударь. Если тебе нужно простоять ночь на холодном полу и тебе не жалко своих коленных суставов, то постой. Но не это главное. Наоборот, если ты недостаточно развит, всё это может повергнуть тебя в ещё худшую грязь, потому что ты начнёшь считать себя великим подвижником, героем духовного фронта, и к убожеству прибавится высокомерие. Улавливаешь? Но я вернусь к теме церкви. В Средние века садисты и убийцы нередко принимали церковный сан. Они могли всласть пытать, насиловать и убивать, сжигать людей заживо, и при этом чувствовать себя оправданными, прощёнными. Церковь и государство никогда не должны объединяться. Если церковь когда-нибудь получит полную политическую силу, я надеюсь, ты понимаешь, что будет.

ЛАХ.  Очень хорошо понимаю. Повсюду будут костры и пытки. Мне даже страшно подумать, что сделали бы с нами за этот наш маленький разговор.

ГЕР.    Церковь никогда не должна иметь политической власти, потому что религиозные фанатики – это худшие злодеи. Они способны на всё, потому что они знают, чего хочет Бог. Они рассуждают примерно так. Истина лишь одна, и нам она известна. Следовательно, всё остальное по определению ложно, враждебно и должно быть либо подчинено истине, либо уничтожено.

ЛАХ.  Точно! Люди могут извратить и поставить с ног на голову любую истину.

ГЕР.    Они в этом просто гениальны. И вот пример. «Не убивай». Два слова, сказанные Христом. Казалось бы, что может быть яснее? Не убивай. Там нет ни «если только», ни «за исключением», ни всяческих «но». Христос не сказал: «Не убивай, но если будет война и вторгнется враг, то убивай.» Или: «Не убивай хороших людей, а вот злодеев убивай.» Или: «Не убивай людей, а животных, птиц, рыб, насекомых – вот этих убивай.» Ты посмотри, как даже эти два слова вывернуты наизнанку, перекроены, извращены, чтобы допускать войны, убийство, пытки, всевозможные злодейства, неописуемые преступления против животных! А война? Когда я на войне, говорят эти мыслители, то я, конечно, убиваю, однако не становлюсь убийцей, потому что я не испытываю личной ненависти к своим врагам. Я убиваю их как врагов, а не как людей. Чувствуешь, Лахес? Вот она, роскошная земная мысль, этот скользкий угорь людского разумения! Всегда вывернется, всему найдёт оправдание!

ЛАХ.  Насчёт захватнических войн, которые разжигаются нами самими, я полностью с тобой согласен. А как быть, если захватчики приходят к тебе? Если ты не убьёшь их, то они уничтожат и твой народ, и тебя самого, и твоих близких, или превратят всех вас в рабов!

ГЕР.    Если в твою страну вторгается враг, то, конечно, приходится защищаться, приходится убивать. Но тут нечего праздновать, не о чем затевать парады, не за что нацеплять ордена и нечем гордиться. Все эти марши, парады, вся эта патриотическая суетня служат одной цели – успокоить боль души, которая знает, что совершила мерзость. Ну и, разумеется, воодушевлять людей для новой бойни. Не стоит придумывать оправдания убийствам, которые ты совершил. Война – отвратительное, гадкое дело, в какие бы мундиры она ни рядилась, какие бы ордена ни нацепляла, в какие бы барабаны ни била, под какие бы марши ни шагала, и не бывает никаких справедливых войн. Все они – сплошная мерзость. Никакие обстоятельства не возведут убийство в добродетель. Лучше честно признаться, что пришлось убивать, чтобы выжить в этом мире, чтобы защитить свою страну, своих любимых людей, и нести в себе это неизбежное бремя. Но человеческий ум всегда найдёт лазейку, белое изобразит чёрным, кривое – прямым, горькое – сладким. Как только идея спускается в область ума, она тут же начинает меняться вместе с умом. Люди умеют представлять и Бога так, чтобы Он служил их целям.

ЛАХ.  И если они жестоки, то они создают жестокого Бога. Они даже выдумывают наказания, которые никогда не кончаются, вечные наказания.

ГЕР.    Наказание подразумевает, что совершён проступок, что кто-то оскорблён, кто-то пострадал и теперь требует возмездия. Обиженный хочет получить компенсацию за причинённое ему зло или же причинить соразмерное зло своему обидчику. Но давай спросим снова, можно ли оскорбить Бога, можно ли принести Ему хоть малейший вред?

ЛАХ.  Нет. Бога невозможно ни оскорбить, ни унизить.

ГЕР.    А хочет ли Бог обрушить страдание на тебя, чтобы отомстить за что-нибудь?

ЛАХ.  Он станет в этом случае мстительным Богом.

ГЕР.    А можно любить человека и хотеть, чтобы этот человек мучился?

ЛАХ.  Нет.

ГЕР.    Значит, если Бог хочет, чтобы ты мучился, Он тебя не любит?

ЛАХ.  Не любит.

ГЕР.    Получается, что Бог не вселюбящий Бог. Возможно ли такое?

ЛАХ.  Нет, конечно. А, может быть, Бог разгневался на тебя за какой-то твой проступок и хочет заставить тебя пострадать, чтобы умиротворить свой божественный гнев?

ГЕР.    Если Бог может разгневаться, значит, в Нём нет ни покоя, ни любви.

ЛАХ.  Отец, например, может разгневаться на сына, однако при этом любить его. Что ты на это скажешь?

ГЕР.    Скажу, что нельзя сравнивать человека с Богом. В человеке намешано много чувств и эмоций, Бог же божественно прост и не может меняться. И ещё я скажу, что если ты можешь вывести Бога из себя каким-нибудь своим действием, если ты способен вызывать изменения в Боге, то ты поистине могуч. Более того, если Бог желает причинять боль, чтобы удовлетворяться этой болью, то такой Бог достоин презрения, а не поклонения. Такой Бог был бы хуже многих людей.

ЛАХ.  Согласен.

ГЕР.    Вот и пожалуйста. Стремление к мести, к воздаянию, душевные метания, гнев, даже ярость – это всё качества Демиурга, страстного существа, разрываемого внутренними противоречиями, надменного, ревнивого. Он так и говорит о себе: «Я Бог ревнитель». Помнишь? Демиург выбирает одно человеческое племя из многих, решает, что оно теперь его любимое племя, носится с ним, то обещает ему горы благ и радостей, то карает его, то гоняет его по пустыне, то ищет ему святую землю, даёт ему целую кучу предписаний, потом злится, что народ эти предписания не выполняет, начинает проклинать, беситься, убивать, потом снова приходит в себя, снова добреет, сам же искушает людей, сам же наказывает их за то, что те поддаются искушениям, карает детей за грехи отцов, гоняет людей на войну, заставляет убивать женщин и детей, потом снова всех проклинает – словом, ведёт себя, как неуравновешенный, истеричный, почти безумный человек. Неужели ты думаешь, что Бог таков? Бог, совершенная любовь, совершенное добро, совершенное понимание? Нет, это существо никак не может быть Богом! Это Демиург, творец нашего мира, собственной персоной. Демиург, желающий быть Богом, как будто любовь можно вызвать угрозами, насадить правилами, создать обещаниями. Любая религиозная мысль, приписывающая Богу низменные качества, такие как мстительность, ревность, склонность к насилию, гневливость и прочее, служит не Богу, но Демиургу. Это Демиург хочет, чтобы ты жил в страхе вечного наказания, отвергал собственный разум, проводил свои дни в сокрушении, плаче и самоистязании, а то и тяжко трудился, служа лишь бренному телу и его удовольствиям, оставаясь как можно дольше в мире обмана и разноцветных теней. Это Демиург хочет, чтобы ты верил, что тебе невозможно спастись, если ты не будешь выполнять его приказы. Ты только подумай об этом. Бояться Бога! Бояться самого лучшего в тебе самом, единственного источника света в этой томительной, жестокой тьме! И чего тебе бояться? Что Бог накажет тебя, станет пытать тебя, убьёт тебя, бросит навечно во тьму или пламя, сделает тебя совершенно несчастным? Но приносит ли Бог кому-нибудь вред? Пытает ли, насилует ли, убивает ли Бог? Если религия утверждает нечто подобное, то кому она в действительности служит? Кто хочет, чтобы ты был рабом? Бог этого хочет или кто-то ещё? Кому нужно, чтобы ты рыдал, унижался, а то и ходил убивать и карать грешников? Это всё пережитки древних времён, когда весь мир делился на рабов и господ. Он, впрочем, и сейчас на них делится, просто многие не осознают этого. Молись Богу, служи Богу, но не становись тупым рабом. Этим ты не угодишь Богу, но лишь унизишь себя самого, растопчешь в себе самом ещё нежные ростки духовности. Богу не нужны рабы. Рабство нужно тебе самому, как упражнение в смирении, как оружие против твоего жесточайшего врага – гордыни. Помнишь слова Геродота, что древние персы не строили даже храмов, не возводили статуй, но молились Богу стоя, под открытым небом?

ЛАХ.  Религия персов поначалу была подкупающе простой. Когда же появляется церковь, то появляется сложность. А сколько теперь этих церквей! Даже в пределах одной религии церкви не могут разрешить свои противоречия, договориться друг с другом.

ГЕР.    Естественно, не могут. Если бы церкви были во всём согласны, то вышло бы хоть какое-то подобие гармонии, не правда ли? Но существуют некие силы, которые не хотят гармонии. Этим силам нужен раздор. Они хотят, чтобы мы кидались друг на друга из-за различий в наших представлениях о Боге. Поверхность моря никогда не бывает спокойной. Там всегда и волны, и пена, и грязь. Покой лишь на глубине. У нас есть храмы, у нас есть иконы, и это прекрасно, пока они остаются средством, но не целью. Истинная религия может существовать и без храмов, и без икон, и вообще без всего, кроме души и её стремления к Богу. Религия не нуждается в убранстве. Она тиха и скрыта от глаз. Она никому ничего не навязывает, никого ни к чему не принуждает, ни с кем ни о чём не спорит. На глубине, в тихой бездне все религии сходятся, и каждая искра сливается во всеми другими.

ЛАХ.  Когда я был молод, я искал чистую религию, с непрерывной, незапятнанной традицией.

ГЕР.    Да, чистота. Как только начинаются разговоры о чистоте, начинается разложение. Люди сбиваются в маленькие сообщества, чтобы сохранить эту самую чистоту, другими словами, чтобы вариться в собственном соку.

ЛАХ.  Они просто уходят от мира.

ГЕР.    И создают множество собственных миров, точно таких же, как и покинутый ими, только меньшего размера. Так заключённый отходит в дальний угол камеры и сидит там, воображая, что он теперь меньше в тюрьме.

ЛАХ.  По крайней мере, там его не будут постоянно беспокоить другие.

ГЕР.    Возможно. С другой стороны, религия пытается приспособиться к поведению хили, к их капризам и удовольствиям, иначе она просто не выживет. Мы видим на примере манихейства, что аскетические принципы не могут быть общей добродетелью. Всё равно приходится отделять аскетов от обычных людей, которым нужно позволить наслаждаться жизнью.

ЛАХ.  Некоторые вещи, которые говорил Мани, кажутся мне такими глупыми!

ГЕР.    Это потому, что ты не смотришь глубже поверхности. Религия состоит из нескольких слоёв, от грубой, даже примитивной коры, понятной хили, до тонкого, тёмного света скрытых знаний, доступных лишь развитому сознанию. Мани понимал, что с массами нужно разговаривать на языке простом, насыщенном яркими образами, которые легко запоминаются, а это непременно мифы и сказки. Мани сочинял именно такие рассказы. Он говорил, что луна растёт и убывает потому, что, как лодка, нагружается искрами, спасёнными от материи, а потом эта лодка отвезёт искры домой, к Богу, и вернётся, пустая, за новыми искрами. Он говорил аудиторам, то есть хили, что избранные манихеи переваривают пищу, которую хили им дают, и высвобождают свет, заточённый в пище. Это смелый образ, однако понятный простому люду. Вещи, которые кажутся нам глупыми, наивными, могут быть весьма глубокомысленными для умов более простых, чем наш. Так сказка, которая заставляет ребёнка замирать от ужаса и восторга, для взрослого является не более чем забавной историей.

ЛАХ.  В детстве я не прочёл многих знаменитых книг, написанных для детей, а теперь эти книги для меня потеряны. Я уже не могу прочесть их правильными глазами, так сказать, потому что я давно перестал быть ребёнком.

ГЕР.    Вот этого Святой Августин и не понял, или сделал вид, что не понял. Он пробыл аудитором всего лишь девять лет и не достиг того уровня, на котором он мог бы получить посвящение в более глубокие аспекты манихейства, так что его критика весьма поверхностна.

ЛАХ.  Августин был далеко не глупцом. Он должен был осознать, что учение Мани содержит в себе более глубокие вещи, чем телесные газы и плоский дуализм.

ГЕР.    Думаю, он знал это, однако, разочарованный плодами своих усилий, сознательно извратил факты и представил материал, созданный для хили, единственным содержанием этой религии. Незнание предмета и нечистые методы полемики обычны для церковных писателей, к сожалению, и Августин тут не исключение.

ЛАХ.  Увы!

ГЕР.    Поэтому тебе нужно совершенствоваться в своей религии, двигаясь от её поверхностного значения к более глубокому.

ЛАХ.  Теперь это будет сложно.

ГЕР.    Почему же?

ЛАХ.  Потому что моя религия называет Бога создателем этого мира. Если я с этим не соглашаюсь, то как же мне ходить в церковь? Это значит ещё и то, что всё богатое наследие церковной культуры будет потеряно для меня.

ГЕР.    Из-за одного этого несогласия?

ЛАХ.  Но ведь это несогласие грандиозно! Более того, многое в моей церкви вызывает у меня неприятие.

ГЕР.    А в мире у тебя всё вызывает приятие? Церковь не состоит из святых. Она состоит из обычных людей, таких же, как и ты, подверженных порокам, терзаемых страстями, людей, которые пытаются, каждый в меру своих сил, всему этому противиться. Не надо требовать от земной церкви большей святости, чем ты требуешь от себя самого. Что же касается Бога, то ты понимаешь ведь, что без Бога этого мира просто бы не было, и тебя не было бы, пусть Бог и не создал тебя непосредственно. Бог даёт этому миру самое главное – жизнь. Бог даёт жизнь и Демиургу, творцу этого мира. Если Бог устранится из творения, оно станет бездыханным, оно распадётся в смерти. Если даже Бог не создатель, то Он, безусловно, живитель, а это самое главное.

ЛАХ.  Спасибо. Ты меня немного успокоил.

ГЕР.    Не надо ничего идеализировать, иначе ты будешь постоянно разочаровываться. Ты восхищаешься творениями поэтов, писателей, живописцев, композиторов, а ведь многие из них были весьма сложными, даже неприятными людьми. Если бы ты знал их лично, ты, наверное, возненавидел бы некоторых своих кумиров. Ни Вагнер, ни Караваджо, ни Эдгар По, ни Лермонтов не были святыми, совсем даже напротив. Так что же, тебе не нужно наслаждаться их творениями? Но в этих творениях сохраняется всё лучшее, всё прекрасное, что было у этих несовершенных, во многом ущербных людей. Именно это важно, а всё остальное ушло, умерло, унеслось в потоке времени. Очень редко появляется человек, подобный Петрарке или Баху, сочетающий в себе внутреннее и внешнее благолепие, насколько это возможно для человека, однако несовершенство личности многих наших любимых творцов не мешает нам черпать красоту и духовную силу из их произведений. То же самое и с церковью. Она подобна человеку, который состоит из духа (искры), души и тела. Искра церкви – это самое важное в ней, это суть её учения, это её таинства, её лучшее искусство, прозрения её величайших мыслителей. Душа же церкви, как и душа человека, представляет собой смешение высокого и низкого, духовного и материального. Сюда можно отнести большинство сочинений церковных писателей, многочисленные правила и предписания, богословские споры, борьбу с ересями, разнообразные и часто враждебные друг другу взгляды – в общем, совокупность того, что было создано за многие века церковной жизни. Многое здесь восхищает, многое даже внушает благоговение, но многое и отталкивает, и вызывает протест. А тело церкви – это сами люди, это их поведение в повседневной жизни, это их добродетели и пороки. На этом, внешнем уровне церковь мало чем отличается от любой другой организации. Она так же стремится к деньгам и власти, она так же подпорчена стяжательством, нетерпима к своим противникам, которых считает конкурентами. Было бы неправильно переносить пороки тела на душу, а пороки души – на дух. Если глава церкви не являет собой примера благочестия, то это не значит, что вся церковь плоха и уж тем более не значит, что религия – это заблуждение. Да, многие последователи той или иной религии похотливы, жадны, прожорливы, но из этого не следует, что их учение ложно. Подобным же образом, если бы все они жили образцовой, святой жизнью, из этого не следовало бы, что их учение – истина.

ЛАХ.  И всё же многие критики церкви делают именно такие выводы. Я хочу сказать, что они объявляют религию плохой, наблюдая за неблаговидным поведением некоторых её представителей.

ГЕР.    Видишь ли, Лахес, большинство критиков уже сделало все выводы заранее и просто подгоняет жизнь под эти выводы. Настоящая критика всегда позитивна, она ищет лучшее в том явлении, которое рассматривает, и старается найти способы устранения худшего. Но такой критики очень мало. В основном это скептицизм, проявление скептичной души. Такого человека переубеждать бесполезно. Мы уже несколько раз упомянули Еврипида. Так вот, часто ли в его драмах один герой убеждает другого поменять свои взгляды? Этого не бывает почти никогда! В диалогах Платона скептики могут изменить образ мыслей под влиянием разговоров, но это всё литература. На самом деле изменение взглядов случается настолько редко, что на него не приходится рассчитывать. Человек отождествляет себя со своими убеждениями. Поменять эти убеждения для него всё равно, что поменять себя самого, а к этому готовы далеко не все и далеко не всегда. Это страшно, это очень неприятно, это как покинуть свой дом, с которым свыкся, и пойти жить на холодную улицу, где ждёт неизвестно что. Притом скептицизм – это качество ума. Человек либо скептик, либо не скептик. Последнего ничем не переубедишь. Он всегда будет находить всё новые и новые изъяны в твоих доводах, выдвигать всё новые и новые требования, и так до бесконечности. Даже если сам Архангел Михаил спустится с небес и предстанет перед таким человеком, тот скажет, что это сон или галлюцинация, он даже допустит, что сошёл с ума, лишь бы не признавать очевидное. Поэтому разумные люди редко пускаются в споры и что-то кому-то доказывают. Не трать на скептиков своё и так недолгое время. Человек сам должен дозреть до понимания определённых вещей, а может и не дозреть никогда. Это его право и его судьба. Видишь ли, человек врастает в свою религию, в свою философию, и вырвать его – это как вырвать растение из почвы с корнем. В этом мире, наполненном страхами и страданиями, человек держится за свои верования, за свои убеждения. Они помогают ему выжить. Постепенно каждый из нас начинает отождествлять себя со своими мыслями. Это уже больше, чем просто мысли, это уже сам человек, и когда ты пытаешься переубедить его, то ты пытаешься не просто изменить его мысли, но изменить его самого, а это, повторяю, чрезвычайно трудно, а часто и невозможно. Человек должен меняться сам, изнутри, а не извне. Но давай вернёмся к церкви. Как я уже говорил, если ты ходишь туда, то ты должен понимать, что здание церкви состоит из кирпичей, а сама церковь – из людей, будь они патриархи, епископы, рядовые священники или прихожане. Не нужно, повторяю, ожидать от них святости, цельности и ангельского благочестия. Это неправильный, тупиковый путь, который неизбежно приведёт к разочарованию, потому что настоящих святых очень и очень мало на этой земле, и ты можешь никогда их не встретить, а будешь встречать обычных людей, таких же, как ты сам. Более того, вчитываясь в церковное предание, а это жизнеописания святых, творения отцов, разнообразные беседы, проповеди, трактаты, легенды и вся обширная церковная литература, созданная за время существования церкви, так называемое духовное наследие (было бы правильнее назвать его душевным наследием), не нужно ожидать, что всё там будет соответствовать сути твоей религии, как ты эту суть понимаешь. Подобно человеческой душе, это наследие представляет собой смешение света и тьмы, прорывы к духу и низвержения в плоть, вдохновенные дерзания и низменный фанатизм, любовь к Богу и служение Демиургу. Так же, как мы ценим близкого человека за лучшее в нём и прощаем ему всё остальное, мы должны ценить нашу церковь за лучшее в ней, за её высочайшие мгновения, ценнейшие прорывы, и прощать её несовершенства, как душевные, так и телесные.

ЛАХ.  Я постараюсь.

ГЕР.    Церковь даёт ощущение того, что ты не одинок, что ты окружён добрыми друзьями, единомышленниками. Это ощущение, к сожалению, во многом иллюзорно. Чем дальше ты уходишь от мира, тем меньше друзей у тебя останется. Люди спят вместе, но пробуждаются в одиночестве.

ЛАХ.  А как я узнаю, что пробуждаюсь?

ГЕР.    Ты всегда пробуждаешься, правда, очень медленно, и в какой-то момент бодрствование начинает перевешивать сон, и ты начинаешь это ощущать. Симптомы такой спасительной болезни всегда неприятны. Ты не можешь найти общий язык с окружающими людьми. Всё, что люди говорят и делают, их радости и печали кажутся тебе мелкими, ничтожными. В тебе появляется тоска, растущая день за днём, наполняя тебя непокоем, смущением, даже паникой. Ты пытаешься вернуться в общество хили, снова стать одним из них, ты ешь их пишу, спишь с ними, пытаешься участвовать в их глупых увеселениях, но тебе становится ещё хуже. Ничего больше тебя не увлекает, не захватывает в их жизни. Ты теряешь под ногами почву, на которой стоял раньше, гордо поглядывая туда-сюда, как самец-олень на своей забрызганной мочой территории. Непрерывная болтовня, лицемерие, неустанное перемалывание фактов повседневности, постоянный шум, поднимаемый хили – всё это становится тошнотворным, притупляет ум, опустошает душу. Ты перестаёшь нравиться людям, они тебя считают либо гордецом, либо дураком. Ты и сам начинаешь подумывать, что с тобой что-то не так, что ты какой-то не такой, неправильный, надменный, ущербный. Постепенно ты превращаешься в затворника. Ты проводишь свободное время, погружённый в искусство и философию. Ты начинаешь плакать при звуках прекрасной музыки. Ты хочешь одного – чтобы все оставили тебя в покое. Мир становится тяжкой, страшной обузой. Иногда, в отчаянии, пытаясь найти хоть одного друга, ты встречаешься с людьми, ты ведёшь беседы о том, что тебя волнует, что составляет содержание твоей жизни, но интересы твоих собеседников совершенно поглощены этим миром, и не получается у вас никакого общения. Порой бывает, что между тобой и другим человеком обещается некое общее пламя, некая общая основа, но различия во взглядах всё равно слишком велики, чтобы сблизиться, и огонёк, едва зардевшись, угасает.

ЛАХ.  Но ведь можно встретить истинных единомышленников и даже подружиться с ними!

ГЕР.    Если ты их встретил, то тебе очень и очень повезло. Как правило, этого не происходит, и твоими друзьями остаются книги, живые голоса мёртвых. Это печально, но, увы, неизбежно. Чем дальше ты уходишь, тем меньше людей остаётся вокруг тебя, даже если ты окружён шумной толпой. Но, знаешь, гораздо лучше быть одному, чем иметь друзей, которые висят на тебе, как жернова. Неравенство в дружбе изнурительно для одной стороны и унизительно для другой. Всякий, кто не помогает нам идти вперёд, тянет нас назад.

ЛАХ.  А я уже привык дружить с произведениями искусства.

ГЕР.    И правильно. Дружи с искусством, Лахес. Наша тропа одинока, и мало на ней радости.

ЛАХ.  И счастья.

ГЕР.    Часто люди понимают счастье, как некое глубокое удовлетворение. Могу тебе сказать прямо: когда твоя душа испытывает глубокое удовлетворение, это значит, что она гибнет. Она упёрлась в тупик и чувствует эйфорию, какая бывает от смертельной раны. Я лично понимаю счастье, как постоянное движение вперёд, на более и более чистый воздух. Счастье – это постоянная работа. Ты достигаешь поставленных целей, ставишь новые и движешься к ним. Вот этот процесс и является счастьем, по крайней мере, для меня. Путь этот не всегда приятен, а порой даже и весьма неприятен. И счастье, как это ни странно, может приносить боль.

ЛАХ.  А ты уже дочитал моё письмо?

ГЕР.    Нет ещё.

ЛАХ.  Тогда дочитай, пожалуйста.

ГЕР.    Хорошо. Там осталось немного. Читаю. «Одна душа говорит другой: мы не можем учить друг друга. Мы раскрываемся по-разному. Ты хочешь рассказать мне о своём богатстве, о своей тоске, о пожирающем тебя отчаянии, но всё это – твой путь, каким он тебе дан. Это твоё восхождение. Могу ли я объяснить тебе, как вернуться домой? Нет, не могу. И даже если бы могла, в моём знании не было бы для тебя никакой пользы. У нас внутри одно солнце, но мы возникли в разные времена, мы стали собой в разных пространствах, и наше восхождение не может быть одинаковым. Обрати взор на свою искру, и твой разум проснётся, а веки будут нечувственно прожжены внутренним светом глаз. И тогда с ужасом и омерзением отвернёшься ты прочь от этого мира и увидишь его таким, каков он есть – смешением теней, рассыпаемых ветром.»

ЛАХ.  Странное дело. Поднялась луна, а закатный свет ещё не погас, и вот, луна плавает на горизонте, как шар, полный фиолетовой воды.

ГЕР.    А ты ткни в него пальцем, и он лопнет.

ЛАХ.  У меня слишком короткие руки. Порой во мне поднимается такая ненависть ко всему, что хочется кричать.

ГЕР.    Ну и кричи. Только чем громче ты кричишь, тем меньше людей тебя услышит. А самые отчаянные крики вообще беззвучны. Ты нисколько не изменился, Лахес.

ЛАХ.  Я прямой человек, и когда я ненавижу, то ненавижу.

ГЕР.    Это опасно.

ЛАХ.  Но как же я могу не ненавидеть этот мир, этих демонов? Как я могу не ненавидеть весь этот обман, эту западню, в которую я угодил? Я пытался сопротивляться твоим словам, но во мне было нечто, некая отвесная волна, встающая из меня, и чем дольше ты говорил, тем больше мне казалось, что говорящий – я сам.

ГЕР.    Послушай меня внимательно. Не надо ненавидеть ни этот мир, ни его демонов. Ненавидя их, ты любишь их. Ненависть – это крепкие узы. Они связывают ненавидящего с ненавидимым. Старайся не выплёскивать свои пороки, своё раздражение на этот мир. Не посылай их убивать, этих безжалостных наёмников. Мир всегда заплатит им больше, чем платишь ты, и они вернутся уже за твоей головой. Зло – это письмо с оплаченным ответом. Даже посланное на край мира, оно всегда возвращается к отправителю. Поэтому избегай зла. Прощай всех и отпускай всех на волю. Прощай любое зло, сделанное тебе. Прощай, не думая об этом зле, не взвешивая его, прощай от всего сердца. Есть разные степени рабства. Есть люди, которые находятся в полной власти демонов. Такие люди кажутся сильными, но на самом деле они очень слабы. Их души настолько подчинены злу, настолько ослаблены злом, что демоны, входя в них, не испытывают никакого сопротивления. Демоны приобретают над такими людьми огромную власть. Нередко уже не сам человек совершает зверства, но демон, даже целое стадо демонов, овладевшее телом несчастного. Жестокие люди душевно слабы. Их жестокость не принадлежит им, и они не могут ей противиться. Настоящая сила не жестока, потому что ей не нужно ни с кем бороться, ничего доказывать. Она знает себе цену. Жестокость людей – это жестокость демонов. Она стала видимой, управляя телами этих людей, как марионетками, переходя от мысли, от внушения к действию. Сражайся с такими демонами-людьми, только если они хотят убить либо тебя, либо твоих близких, или разрушить твой дом, или принести какой-либо другой ощутимый вред. Во всех других случаях уклоняйся от поединка. Не будь высокомерным. Не задирай демонов. Не становись одним из них.

ЛАХ.  Это трудно выполнить.

ГЕР.    Трудно, но возможно. Чтобы избежать живущей смерти этого мира, нужно порвать связь с этим миром, связь внутреннюю, не внешнюю. Но поскольку ты всё-таки часть этого мира, то, если ты начнёшь с ним бороться открыто, мир тебя либо совсем задавит, либо сведёт с ума. Нужно работать с тем, что тебе доступно, стараясь достигать гармонии, но не противостояния. Ты живёшь во времени, однако развивай в себе вкус к вечному. Людям нравится об этом говорить, но весьма немногие это делают.

ЛАХ.  Потому что цель слишком грандиозна. Вкус к вечному! Прекрасные слова, но в них нет вещества, так сказать. Я помню, как в первый раз я прочёл «Заратустру». Глаза мои загорелись, волосы встали дыбом. С замиранием сердца  переворачивал я страницу за страницей, ожидая, что вот сейчас я найду точные инструкции, как сделаться сверхчеловеком.

ГЕР.    Ну и что? Нашёл?

ЛАХ.  Никаких! Когда я дочитал до конца, то почувствовал злость и разочарование. Заратустра, счастливый, воссоединился со своими священными зверями, а я остался сидеть в комнате, самый обычный человек. Ну и что толку, если я узнал об этих прекрасных вещах, а не понимаю, как их достичь? Было бы лучше и не знать о них вовсе!

ГЕР.    А чего ты ожидал? Списка упражнений?

ЛАХ.  Признаться, да.

ГЕР.    Но ведь Ницше – гностик, и он хорошо понимает, что ты должен сам создать свою вечность, которую никто у тебя не отнимет. Демоны могут схватить тебя, пытать, заточить в темницу, унизить, изранить, убить, наконец – но они не смогут отнять у тебя то, чего ты сам, добровольно, им не отдашь. Лучшее в тебе, истинное в тебе совершенно им не подвластно. Даже когда ты умрёшь и твои воспоминания сотрутся, что уже происходило, кстати, много раз, твоя вечность останется с тобой, все твои духовные плоды останутся с тобой. Эти плоды неотъемлемы и нетленны. Ты посмотри, какие разные бывают люди! Даже те, которые рождаются от одних и тех же родителей и воспитываются в одинаковых условиях, очень часто сильнейшим образом отличаются друг от друга. Они разные вследствие прожитых ими жизней. Они не помнят этих жизней, однако они изваяны ими.

ЛАХ.  Мне нравится думать, что я ещё молод и должен просто жить и совершать ошибки, а мудрость придёт с возрастом.

ГЕР.    Почему ты так считаешь? Почему ты связываешь мудрость и возраст? Я видел много старых дураков, и я видел много юных мудрецов. Знаешь, Лахес, мудрость не приходит с возрастом, потому что она вообще не приходит. Как может что-либо прийти к тебе, если оно уже внутри тебя? Ты уже мудрец благодаря мудрости своего духа, своей искры, горящей в тебе, как целая гроздь солнц. Твоей душе нужно лишь потянуться к этой искре, дотянуться до неё и слиться с ней в одно вещество. Искра никогда не отдаляется от Бога, потому что она и есть Бог. Мы разлучены с Богом не каким-то расстоянием, не каким-то запретом, но лишь нашей неспособностью или нежеланием обратить внутренний взор к божественной искре. Она говорит с нами постоянно, а мы либо не можем, либо не хотим её слушать.

ЛАХ.  Иногда мы не слушаем оттого, что боимся.

ГЕР.    Чего же?

ЛАХ.  Потерять вкус к земным наслаждениям, которые мы любим. Нам кажется, что неплохо бы понаслаждаться ещё какое-то время, а уж потом приступить к духовной работе. Но мы увязаем всё больше и глубже, и с годами становится всё труднее начать что-либо делать.

ГЕР.    Очень часто мы лишь говорим о том, что хотим спастись, но внутренне мы любим наше свинство, нашу грязь. Эта грязь кажется нам такой тёплой, такой приятной, и так удобно в ней валяться! Мы даже боимся просить Бога о духовном совершенствовании. Мы думаем, а вдруг Он и впрямь услышит нас, и начнёт нам помогать, и тогда нам придётся расстаться со всеми этими удобствами, с лакомствами, с плотскими усладами, с беззаботным течением этой жизни, которая кажется нам совсем не временной, но долгой-долгой, почти бесконечной. Солнце всходит, солнце заходит, всегда начинается новый день, и так будет постоянно. Люди обычно думают о духовном развитии, когда им плохо, когда они лишены материальных благ, и мало кто начинает работу во времена благосостояния и счастья. Но как же мы ожидаем от Бога помощи, когда мы сами не хотим, чтобы нам помогли? Как мы ожидаем, чтобы Бог очистил нас от грязи, если мы любим эту грязь, если мы дорожим этой грязью? Бог ведь не насильник! Разве станет Он издеваться над нами, принуждать нас к спасению, вырывать нас из той среды, которую мы любим всем сердцем, хотя и не признаёмся в этом? Как можно тебе навязать жизнь, если ты любишь смерть? Держи солнце!

ЛАХ.  Как ты сказал?

ГЕР.    Держи солнце. То солнце, которое светит внутри тебя. Удерживай его в ладонях ума и никогда не роняй. Чувствуй, как искра горит внутри тебя ровным, немигающим светом. Пускай душа прильнёт к ней и тоже начнёт светиться. Не позволяй душе потерять этот отражённый свет. Не позволяй душе болтаться, как потрёпанный флаг, на ветру событий. А если душа потеряла этот свет, нежно и твёрдо возвращай её обратно. Пускай твоя душа будет как озеро, чистое и спокойное. Озеро отражает переменчивое небо, но само не меняется вместе с небом. Вот набежали облака, вот небо темнеет, заволакивается крылатой тучей. Всё это пройдёт. Любая туча рано или поздно улетит прочь или выпадет дождём на землю. Настроения, эмоции, страсти – пусть они скользят, как тени, по чистому, прекрасному лицу души, не меняя самого лица. Некоторые тени тают быстро, некоторые держатся долгое время. Ты лишь помни, что все они распадутся в ничто. Не позволяй душе ускользать в ничто вместе с ними. Тебе надо снова начать играть на флейте, Лахес.

ЛАХ.  У меня нет к этому таланта.

ГЕР.    Неважно. Играй как можешь. Безделье – это медленный яд.

ЛАХ.  Но я работаю всё время. Кормлю своих дочурок, да и себя самого. Вот и кошек надо кормить. А теперь ещё и дом придётся отстраивать.

ГЕР.    Это не работа. Это выживание. Твоя работа – флейта и поэзия.

ЛАХ.  Ещё бы мне платили за них!

ГЕР.    И хорошо, что не платят. В таком случае ты работал бы не для души, но для денег, и получил бы деньги, а не душу. Если бы медицина не была таким доходным делом, как ты думаешь, многие хотели бы стать врачами? Многих бы интересовало твоё здоровье? А если бы юриспруденция не умела высасывать из людей все соки, ломились бы университеты от будущих законоведов? Эти люди притворяются, что хотят медицину, науку, закон. В действительности они хотят денег. Убери деньги, и большинство из них пойдёт охотиться на другие поля. То же самое и с творчеством. Трудно стремиться к деньгам и заниматься искусством. Это удавалось лишь немногим. А ты просто работай. Праздная душа становится логовом демонов. И тут есть ещё один важный момент.

ЛАХ.  Какой же?

ГЕР.    Когда ты трудишься над своей поэзией, когда ты занимаешься музыкой, читаешь философский трактат или гениальный роман, то ты создаёшь вокруг себя некую атмосферу, которая находится в гармонии с искрой внутри тебя. Чем чаще ты занимаешься такими вещами, тем устойчивее становится эта атмосфера, и потом она уже не растворяется, когда ты вынужден заняться чем-то другим, зарабатыванием хлеба, например, или прочими обыденными вещами. Это как уход за экзотическим растением, которому нужны воздух, вода, солнце. Постоянно подпитываясь духовным светом, душа непременно начинает расти, потому что в душе, как и в растении, заложена способность к росту. Всё, что нужно – это правильные условия. Искусство, а я говорю об искусстве в широком смысле этого слова, создаёт подобные условия. Помнишь, мы читали разговоры Гёте, так прилежно записанные Эккерманом? Гёте сказал то же самое, что говорю тебе я, что изучение возвышенного и постоянная работа с возвышенным неизбежно способствует совершенствованию человека, не вовсе обделённого природой.

ЛАХ.  Да! Я помню эти слова! Мы нашли их в той прекрасной главке о сгоревшем театре!

ГЕР.    Я рад, что ты помнишь эту замечательную книгу.

ЛАХ.  А потом Эккерман нашёл обгорелые клочки «Тассо»…

ГЕР.    На земле, возле ещё пылающего театра. Да, Лахес. Так тоже бывает.

ЛАХ.  Хорошо! Завтра же начинаю играть на флейте!

ГЕР.    Правильно. И о поэзии не забывай!

ЛАХ.  А вот поэзию, Гермоген, я не забросил. Я понимаю, что пишу ерунду, но, знаешь, так хочется иногда выплеснуться, выразиться. Вот и мараю бумагу потихоньку. Многие мои рукописи сгорели во время пожара. Ну и пусть. У меня скверная поэзия.

ГЕР.    Это не имеет значения. Если тебя тянет к поэзии, то нужно ею заниматься. Всегда будет кто-то более талантливый, чем ты, кто-то менее талантливый. Сравнения тут бессмысленны. Если даже никому твоя поэзия не нужна, она нужна тебе самому, и этого достаточно. Когда стихотворение написано, оно отделяется от автора и следует своей судьбе. Подавляющее число стихотворений забывается. Крошечное количество становится литературой. Архитекторы создают множество проектов, но лишь немногие из них становятся зданиями. Когда ты занимаешься творчеством, ты пребываешь в истине, и если этот импульс достаточно интенсивен, то он перекидывается и на всю твою жизнь. Материя очищается душами. Прекрасный готический собор взлетает в небо, хотя он сложен из камня. Но в соборе камень становится чем-то большим, чем камень. Любое вещество, любой звук, из которого состоит произведение искусства, становится чем-то большим, чем звук и вещество. Звук очищается музыкой, линия и цвет – живописью, насилие – боевыми искусствами, необузданное бурление эмоций – драматургией, животная грубость – изящными манерами. Сам Демиург очищается Богом, чтобы лучшее, что есть в творении, смогло подняться, взойти, спастись. Тот, кто возлагает свои надежды на материальный мир, будет непременно обманут. Если ты строишь дом на песке, то каким бы прочным этот дом ни был, он всё равно не устоит.

ЛАХ.  Я усматриваю противоречие в твоих словах. Ты призываешь меня создавать поэзию, заниматься музыкой, но буду ли я тем самым подражать не Богу, который ничего не создаёт, а создателю-Демиургу?

ГЕР.    Всё правильно. Если бы ты не был создан, то тебе и не нужно было бы создавать. А так – подобное лечится подобным. Если ты не находишься в реке, то и плавать не нужно. А если ты тонешь, то лишь плаваньем и спасёшься. Притом не всякое творчество одинаково. Демиург ищет форму в духе, а ты ищи дух в форме. Демиург идёт от единственного к множественному, а ты иди от множественного к единственному. Ты находишься в материи, ты окружён ею, поэтому ты должен и действовать в ней и через неё.

ЛАХ.  Значит, чтобы появилось искусство, духу необходимо действовать на материю?

ГЕР.    Да. Духу необходимо сопротивление материи. Без этого сопротивления не будет искусства. Стихотворному тексту, например, нужна форма, потому что энергия текста образуется вследствие сопротивления формы и самого языка тому содержанию, которое стремится быть выраженным. Даже у вольного стиха, не связанного ни размером, ни рифмой, есть внутренняя форма, которая держит вольный стих вместе и не даёт ему растечься в словесную лужу. Так дух творчества входит в материю, чтобы преодолеть её сопротивление. Эта энергия, этот жар двух ладоней, трущихся одна о другую, вливается в твою душу и становится ею.

ЛАХ.  Такого жаркого взаимодействия духа и формы трудно достичь. Я и сам вижу, что какие-то стихотворения гудят внутренней энергией, а какие-то представляют собой лишь набор слов.

ГЕР.    Помнишь, мы говорили о том, что сама душа – это следствие трения духа о тело? Если душа стремится жить, то её жизнь – это постоянное напряжение, потому что душа находится в непрерывном движении, становлении, взаимодействии с обоими началами, из которых она состоит, с началами, которые попеременно усиливаются и ослабевают, расходятся и соединяются, заверчиваются созидательным вихрем. Душа, теплея, возрастая, переходит из тела в тело, и каждый раз ей приходится искать с этим телом общий язык, бороться с ним и мириться, ненавидеть его и любить. Это тяжело и для души, и для тела. Они могут оставаться вместе самое большее несколько дней, а потом им необходимо разлучиться на время, чтобы отдохнуть друг от друга. Этот отдых – сон. А более глубокий отдых – смерть. Как птицу выпускают из клетки полетать по комнате и размять крылья, так и душе нужно время от времени выходить из тела, чтобы подышать и полетать. И телу нужно отдохнуть от души, потому что иначе тело будет уничтожено душой. Посмотри на людей, которые не спали несколько дней. Они едва волочат ноги, они едва живы! Тело ранится о душу и должно лечиться каждую ночь. Душа ранится о тело и тоже должна залечивать раны. Тело – это комната, где окна занавешены плотными шторами, где пол пронзительно скрипит под ногой, а воздух спёртый, тяжёлый. Войдя в эту комнату, душа задыхается, она оглушена, ослеплена, она томится желанием уйти оттуда. Если душе не позволять отлучаться, то она либо погибнет, либо придёт в бешенство и всё перевернёт в комнате, разорвёт шторы, разобьёт мебель. Смерть – это высшая степень утомления тела от души и души от тела. Если клетку, которая и так сделана непрочно, слишком долго трясти, то она теряет упругость, из неё выпадают прутья, и птица улетает прочь. Материя и дух несовместимы друг с другом. Тело и душа несовместимы друг с другом. Эти противоположные начала удерживаются вместе насильно, умом Демиурга. Таким образом, душа – плод насилия, и она должна преодолеть это насилие гармонией духа. Получается интересный парадокс: тело и душа могут быть вместе, только если они находятся порознь. Да, Лахес. Каждый, кто возлагает свои надежды на этот мир, будет им обманут. Лица людей, которых я знал, становятся одним нечётким лицом, не озарённым, но обожжённым светом памяти. Страны, которые я видел, становятся одной непонятной страной, то Россией, то Францией, то Португалией. Все эти страны стиснуты в кулак, состоящий из переломленных крыльев ночных мотыльков. Женщины, которых я любил, пища, которую я ел, музыка, которую я слушал ­– всё разъединено, размётано бездыханным ветром. Я вижу части себя самого в моих воспоминаниях. Подобно крошечным ядрам эти части выстреливаются, как из перегретой кулеврины, и всегда поражают цель, потому что эта цель везде. Когда я думаю о моей памяти, то она кажется мне стройной, последовательной, как ряд ступеней, ведущих прямо сюда, в моё сердце. Когда же я вступаю в память, я не могу найти в ней мою жизнь. Прошлое существует лишь в те мгновения, когда настоящее думает о нём, в самом же прошлом нет прошлого. Время нельзя постичь в настоящем, Лахес. Когда ты плывёшь в нём, оно кажется тебе таким просторным, и гибким, и быстрым, бесконечно простираясь в твоё будущее. Тебе кажется, что твои дни следуют один за другим куда-то вперёд, а своё прошлое ты видишь тоже чередой дней, но уходящих в противоположную сторону. Прошлое видится тебе чем-то вроде перевёрнутого будущего, чем-то тоже бесконечным, удаляющимся дальше и дальше, пока сам ты стареешь и движешься к смерти. Только ты всё видишь неправильно. Прошлое не отдаляется от нас, но нарастает в нас, как тёмный ком. Время можно ощутить лишь тогда, когда оно прошло. Ты смотришь на прожитую жизнь и видишь размазанное пятно образов, лицо здесь, слово там, всё спутано, перевёрнуто, перекручено. Это и есть время. Эго сгущение, это размазанное пятно и есть время. Мы не видим его, когда мы погружены в него. Мы обычно протягиваем его далеко в прошлое или далеко в будущее, потому что воспринимаем настоящее, как некую протяжённость самих себя. Мы протягиваем себя в те мгновения, которые бесконечно лопаются на воображаемой нити. Мы представляем себе наше прошлое, как далёкий пейзаж, озарённый светом памяти. Но прошлое – не пейзаж. Это стена с нарисованным на ней пейзажем. Даже не нарисованным, а сложенным из разноцветных мгновений, которые разбились об эту стену и растеклись по ней пятнами. Ты воспринимаешь эти пятна, как пейзаж, но когда ты хочешь войти в него, то ты ударяешься лбом или коленом о жёсткую стену. Мы уловлены иллюзией длительности. Всех нас окружает некий цилиндр, который вращается, и оттого, что он непрерывно вращается, мы полагаем, что он простирается перед нами и позади нас, как прошлое и будущее, но если мы посмотрим на него с холодным вниманьем, то мы начнём замечать, что некоторые вещи повторяются, что наше настоящее состоит из нашего прошлого, а также будущего, и что наше прошлое и есть наше будущее. Нельзя прорваться сквозь этот цилиндр, потому что он – твоё тело. Единственный путь – это путь вверх, в тот фрагмент голубого эфира, который ты видишь, когда запрокидываешь голову.

ЛАХ.  Как страшно ты всё это видишь!

ГЕР.    Я сказал немного сумбурно, ты уж прости меня. О времени говорить непросто.

ЛАХ.  Я понимаю, что попал в ловушку, и спастись почти невозможно. Смотри, какие чудеса! Солнце опять появилось над горой! Оно ведь только что село! Ничего не понимаю…

ГЕР.    Может быть, ты принял облако за вершину горы. Так бывает. Иногда облака принимают форму лежащих под ними гор, и кажется, что сами горы медленно плывут по небу.

ЛАХ.  Как интересно! Солнце лежит на вершине, как золотое яйцо, снесённое волшебной птицей.

ГЕР.    Сначала ты назвал его фиолетовым шаром, а теперь это золотое яйцо. Твои образы дорожают.

ЛАХ.  Скоро они мне будут не по карману.

ГЕР.    Помнишь, я говорил о пятнах золота на серой стене?

ЛАХ.  Помню.

ГЕР.    Эти золотые пятна – лучшее, чего достигла твоя душа. Их нельзя стереть, потому что они соединяются с искрой и разделяют с ней вечность, переходя вместе с душой из тела в тело. Когда ты рождаешься вновь, то лучшее из твоей прежней жизни продолжает жить в тебе, а та твоя часть, которая была низменной, неразвитой, уже распалась. Чем больше золота ты оставишь на стене, тем более золотой эта стена будет, когда ты родишься вновь, и тем больше ты будешь помнить сам себя. А потом, когда на стене накопится достаточно золота, то наступит перелом, и твоя личность уже не исчезнет и будет становиться всё более осознанной от жизни к жизни, и всё меньше фрагментов себя, ещё тусклых и неразвитых, будет она утрачивать. Потом ты начнёшь просто выходить из одной жизни и входить в другую. В тебе может ещё оставаться несколько тёмных пятен, но в целом личность твоя станет настойчивой, непреходящей благодаря той внутренней работе, которую ты совершил. А потом и вся стена превратится в золото, и смерть будет вынуждена выпустить тебя из своих когтей.

ЛАХ.  И я достигну всего этого, играя на флейте и сочиняя стихи?

ГЕР.    Ты достигнешь этого, постоянно работая над собой. Твоей душе нужно работать, иначе она погибнет. Некоторые люди, те, которые начали тосковать по духовной жизни, выбирают оккультные науки, некоторые уходят глубоко в религию, некоторые создают произведения искусства, некоторые учатся воспринимать искусство, ведь это так же сложно, как и создавать его. Некоторые делают всё это вместе, и даже больше. Люди разные, и нет одного пути, который подошёл бы всем. Но самое главное – твоей душе нужно двигаться. Не имеет значения, чего ты достигнешь и достигнешь ли вообще чего-нибудь. Имеет значение лишь то, что ты отдаёшь всего себя своей работе. Если это приведёт к созданию чего-то прекрасного и полномысленного, то и замечательно. А если нет, то нужно помнить о том, что созданное тобой создало тебя, что оно вывело тебя из тумана иллюзий, спасло тебе жизнь. Эта Земля рано или поздно исчезнет. Возникнут новые цивилизации, будет населены новые планеты. Всё наше искусство, вся наша философия тоже исчезнут. Пока они ещё здесь, они сияют и учат нас, а души, создавшие их, уже взошли в лучшие миры. Еврипид, как ты знаешь, был не единственным трагиком античности. Были, наверное, сотни других, и менее талантливых, и, возможно, более. Нам повезло, что до нас дошли некоторые творения Еврипида. Шедевры других трагиков, не менее прекрасные, исчезли без следа. Конечно же, в античности было множество драматургов, у которых не было таланта, но и они целиком отдавались творчеству, и я верю, что их души тоже взрастили свой плод, пусть он и был золотым только для них самих.

ЛАХ.  Несомненно.

ГЕР.    Вот почему так важно заниматься лишь тем, что даётся с трудом. Лёгкие вещи не требуют и не заслуживают наших усилий. Как только работа становится лёгкой, нужно усложнять её. Подумай о том, как тренируется атлет, начиная с небольшого веса и постепенно увеличивая его, пока не достигнет своего предела, если предел вообще существует. Душа растёт, преодолевая сопротивление материала, над которым она трудится. Танцор преодолевает сопротивление своего тела, скульптор покоряет своей воле камень или металл, приводя их в гармонию со своим замыслом, поэт подчиняет себе язык, а композитор придаёт стройность и порядок стихийному хаосу звуков. Музыкант принуждает пальцы, созданные для срывания плодов и швыряния камней, исполнять изысканную музыку. Поэт заставляет язык выражать абстрактные, невыразимые вещи, для которых язык не был создан. Чем больше сопротивления, тем больше тепла, и это тепло – жизнь твоей души, её рост, её восхождение. Да, результат гораздо менее важен, чем сама работа. Выбери что-нибудь, что откликается в тебе, и занимайся этим, отдай этому всего себя.

ЛАХ.  Сколько насилия в твоих словах, Гермоген! «Заставляет», «принуждает»! Не ты ли сам протестовал против насилия нашего мира? Разве может божественное занятие быть таким жестоким?

ГЕР.    Не может, Лахес. И теперь ты видишь, почему Бог ничего не создаёт. Ни одно создание не обходится без насилия. Если ты оказался созданным, то тебе приходится быть и жёстким, и жестоким – но не к живым существам и не к себе самому, а лишь к собственным порокам, к собственному невежеству.

ЛАХ.  Всё-таки непросто поверить, что я освобождаю свою душу, играя на флейте!

ГЕР.    Дело не столько в том, какое занятие ты даёшь своей душе, сколько в том, чем ты мешаешь ей заниматься.

ЛАХ.  Как это?

ГЕР.    Мы уже говорили, что твоя душа возникла не на небесах, но здесь, в этом мире, как результат взаимодействия, трения между материей и духом. Душа и состоит из них обоих. Духовная часть души тянется вверх, а материальная часть опускается вниз, и обе части ведут себя естественно, согласно своей природе. Таким образом, душа разрывается между двумя противоположными силами, из которых она состоит. Мы устаём от жизни, потому что мы живём в постоянном напряжении между искрой, тянущейся к Богу, являющейся этим тяготением, и материей, то есть между невежеством и мудростью, между скверной и чистотой. Эта болезненная усталость накапливается внутри нас, часто незаметно для самой души. Когда мы чувствуем её, то мы объясняем её утомлением от каких-либо занятий, от каких-либо переживаний. Нас одурманивает поток времени, череда однообразных дней и предсказуемых развлечений. Эту тёплую немоту повседневности мы создаём сами для себя, чтобы успокоить душу и легче переносить существование в этом грубом мире. Даже наши мелкие волнения и печали мы заставляем становиться частью дурманящего нас потока времени. Но когда происходит что-нибудь неожиданное, болезненное, трагическое, то это встряхивает нас, онемение повседневности резко прерывается, и мы глядим на мир будто бы со стороны, охваченные смущением и скорбью. Тебе, наверное, знакомо это состояние странности, подвешенности, которое наплывает на тебя, когда с тобой случается что-нибудь из ряда вон выходящее. Мы тоскуем по своему прежнему повседневному состоянию и жаждем вернуться к нему. Нам кажется, что эта внезапная взбудораженность неестественна, ненормальна. Однако дело обстоит как раз наоборот. Лишь в состоянии шока, скорби, ужаса, которые вдребезги разбивают наросший на нас прозрачный колпак дремоты, мы начинаем понимать своё истинное положение, мы начинаем осознавать, что значит быть материальным, скованным этой чуждой, тяжёлой жизнью, мы начинаем ощущать боль, в которой постоянно пребывает наша душа, хотя и перестаёт осознавать её в тягучем тумане обыденности. Если человек постоянно, с детства чувствует боль, то он привыкает к ней и полагает, что это и есть его нормальное состояние. Он просто не может сравнить его с иным состоянием, когда боли нет, потому что иное состояние ему неведомо. Так и душа, постоянно находясь под бременем этого мира, привыкает к нему и не знает, не понимает, что такое быть свободной, не скованной, не придавленной свинцовым грузом человеческой жизни. Однако во времена лишений, во времена скорбей мы начинаем видеть, в каком состоянии мы находимся. Тогда наши глаза действительно открываются, наша голова приподнимается над поверхностью мутного пруда, и мы начинаем дышать неудобным, чистым воздухом. А затем, иногда быстро, иногда медленно, онемение вновь накатывает на нас, и мы вновь тонем, погружаемся в тину и водоросли, и небо вновь затягивается серой пеленой. Та боль, которую мы чувствуем в тяжёлые минуты жизни, и есть боль разрыва между духом и материей. Все объяснения, которые мы ей находим – печальные или трагические события, всевозможные неприятности – это лишь внешние объяснения. Зло случается только с той душой, которая способна воспринимать зло. Тело без души ничего не чувствует, а душа, сбросившая тело, освобождается и от его зла. Лишь та душа, которая разрывается между телом и духом, способна испытывать боль. Эта разорванность, это тяготение одновременно и к свету, и ко тьме, есть единственная причина страданий души.

ЛАХ.  Наверное, то же самое происходит, когда человек, привыкший к шумной столице, вдруг оказывается в каком-нибудь захолустном городке с одной улицей и двумя церквями. Ему кажется, что жизнь остановилась, его охватывают скука и безысходность…

ГЕР.    Его охватывает ощущение истинного состояния его души, которая в столице постоянно отвлекается от себя самой шумом, развлечениями, всевозможной беготнёй и делами.

ЛАХ.  А теперь покой и тишина, как правдивое зеркало, направляют взор души на неё саму. Наверное, столпники, отшельники, всевозможные аскеты специально делают свою внешнюю жизнь такой тяжкой, специально создают себе страдания и скорби, чтобы чувствовать своё истинное положение в этой жизни? Как иначе объяснить поведение человека, который уходит в пустыню, становится на столп и не обращает никакого внимания на своё тело, пока оно не начинает гноиться и умирать?

ГЕР.    Возможно, ты прав. Но такое поведение жестоко по отношению к живому существу, собственному телу. Впрочем, у каждого своя дорога. Итак, душа вольна выбирать, куда ей идти – следовать за материей, запутываться в животных страстях и духовно гибнуть, или же следовать к Богу и умирать, как материя. Мы никогда не находимся далеко от Бога, потому что Бог здесь, внутри нас, в искре, дающей нам жизнь. Гностики полагали, что Бог отделён от нас огромным расстоянием, целыми гроздями галактик, но это правильно лишь в образном смысле, и я уверен, что многие гностики со мной согласились бы. Расстояние от нас до Бога – это протяжённость нашего невежества.

ЛАХ.  Если это так, то Бог и в самом деле очень далеко от меня!

ГЕР.    Мне нравится, что ты не высокомерен, Лахес. Высокомерие – одна из самых страшных опасностей, которые могут случиться с душой, и ещё…

ЛАХ.  Что ещё?

ГЕР.    Излишнее смирение. Оно хорошо смотрится со стороны, и человека можно даже принять за святого, но оно замедляет продвижение души так же сильно, как и высокомерие. Обе крайности внушены демонами. А ты находись посередине. Знай свои недостатки, но знай также свои хорошие стороны. Если ты будешь всё время бить свою душу по голове, твердя ей, какая она плохая, то в один прекрасный день ты её убедишь в этом.

ЛАХ.  Странно. Я всегда считал смирение добродетелью.

ГЕР.    Всё излишнее плохо, в том числе и добродетель. Но мы отвлекаемся. Мне хотелось добавить, что эти две силы, тянущие душу в противоположные стороны, не равны по своей силе. И как может быть иначе, ведь одна из них – сам Бог! Тем не менее, тяга материи кажется очень сильной, особенно когда разум твой дремлет. У животного нет никакой возможности вырваться на свободу, пока оно не родится в человеческом теле. Тогда духовная составляющая души начинает стремиться к искре. Это стремление абсолютно естественно, и я бы даже сказал, инстинктивно. Ничто не может остановить его. Замедлить, помешать – да, это возможно. Именно это со всеми нами и происходит. Я где-то читал, что не может быть двух гвоздей в одном отверстии. Сравнение не очень возвышенное, однако точное. То время, которое ты не проводишь за удовлетворением животных аппетитов, ты проводишь, трудясь над своим восхождением. Есть лишь два лагеря. Третьего нет. Когда ты не в одном, то ты в другом. Вот почему всё время, не отданное плоти, отдаётся духу. Поэтому, в дополнение к религии, тебе нужна и твоя музыка, и твоя поэзия, и чтение серьёзных книг, и философствование, даже если эти занятия никогда не поднимаются до уровня, достигнутого другими людьми.

ЛАХ.  Даже чтение?

ГЕР.    Конечно! Чтение – тоже литература. Это такое же искусство, как и написание книг. И чем была бы литература, если бы она не смогла быть правильно прочитана? Чтению тоже надо учиться, в чтении надо совершенствоваться. Многие люди думают, что они умеют читать, но они умеют лишь разбирать слова и скользить глазами по странице, читая собственный ум, отражённый от листа бумаги, но не ум автора. Занимаясь возвышенными вещами, ты не преграждаешь естественного влечения души к искре. Вот почему так важно быть занятым. Чем больше ты занимаешься духовным, тем меньше ты занимаешься материальным, даже если ты ещё и не можешь пересилить материю. Постепенно ты начнёшь, впрочем, чувствовать, как тиски, долго державшие тебя в рабстве, ослабевают, становятся незначительными, несущественными. Каждый аспект, каждая грань твоей души, очищенные таким образом, переживут смерть, потому что сольются с бессмертной искрой. А если тебе удастся очистить, одухотворить достаточно большую часть себя, то и твоя личность переживёт смерть. Человек умирает соответственно тому, как он жил. Можно сравнить личность с оттиском на глине. Эта глина – тягучее вещество, несчастная смесь духа и материи, из которой слеплена душа. Оттиск – тоже часть глины, но если этот оттиск неглубокий, то он будет легко стёрт ветром и дождём. Так же и неглубокая личность просто стирается ветром и дождём смерти. Если оттиск сделан более глубоко, то он уже не может стереться полностью. Какие-то следы от него остаются, когда на глине, вместе с новым рождением, появляется новый оттиск. А есть и очень глубокие оттиски, с ясными, чёткими линиями, которые становятся частью нового оттиска, когда тот накладывается на них. Есть ещё и оттиски настолько глубокие, что они полностью пронизывают глину, делая всякий другой оттиск невозможным.

ЛАХ.  Но ведь если материя и дух расстаются, как ты говоришь, то любой оттиск, даже самый глубокий, всё равно должен стереться!

ГЕР.    Да, но это уже не будет иметь никакого значения. Суть глубокого оттиска, его связность, его внутренняя логика духовны и потому бессмертны. Например, если ты запомнишь картину полностью, до мельчайших подробностей, если ты впитаешь её в себя, сделаешь её частью твоего ума, твоего сердца, а потом эта картина сгорит во время пожара, то она всё равно сохранится в тебе. Если даже слабая человеческая память может сохранять некую жизнь тому, что было уничтожено, то насколько более могущественна память духа, память Бога! Если дух тебя помнит, если Бог тебя помнит, то ты будешь жить, в полном смысле этого слова, даже если первоначальный материал, из которого ты был сделан, и уничтожится. Этот смысл, пожалуй, и вложен в слова распятого разбойника: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоём!»

ЛАХ.  Вот они, наконец! Посмотри, сколько птиц на тех соснах! Что за гам! Даже отсюда я его слышу! Когда солнце садится, то деревья стоят, как погашенные свечи, будто на них и не было никакого света. Я постоянно падаю. Не думаю, что у меня получится спастись. Остаётся лишь верить в бесконечное милосердие Бога.

ГЕР.    Оно есть у всех, это милосердие.

ЛАХ.  Даже у злодеев, насильников и убийц?

ГЕР.    Даже у них. Где Бог, там и милосердие. Ты просто не был бы живым без него.

ЛАХ.  Эта жизнь когда-нибудь закончится, и я снова буду стёрт, уничтожен. Я недостаточно силён, чтобы противиться животному во мне.

ГЕР.    Ты опять начинаешь бить себя по голове! Зачем так строго к себе относиться? Ты ходишь по городу с ножом, убивая людей?

ЛАХ.  Нет, конечно!

ГЕР.    А животных ты убиваешь?

ЛАХ.  Нет.

ГЕР.    А ты вламываешься в дома и крадёшь чужие вещи?

ЛАХ.  Это для меня немыслимо.

ГЕР.    Тогда, наверное, ты грабишь и насилуешь?

ЛАХ.  Никогда!

ГЕР.    Ну вот видишь, ты уже противишься огромной части звериного в себе. А жажда власти? Тебе знакомо это тягучее, ненасытное томление по власти над людьми, эта горькая страсть повелевать, карать, внушать ужас?

ЛАХ.  Таких желаний я, к счастью, никогда не испытывал.

ГЕР.    А ведь это – одна из самых сильных животных страстей. Я тоже не замечаю её в себе.

ЛАХ.  Из меня вышел бы никудышный царь. Я бы всех миловал и развалил бы государство. И всё же есть несколько страстей, которые постоянно мучают меня. Боюсь, они-то и утащат меня вниз!

ГЕР.    Если ты не будешь падать, то ты станешь чудом расчудесным, краше всех египетских пирамид! Каждый падает. Это неизбежно. Время течёт вокруг нас и тянет нас за собой. Вода времени может быть горькой или сладкой, но она всегда стремительна. Как говорит Овидий, нет ничего более быстрого, чем годы. Но стремительная вода и омывает лучше всего, даже если она то и дело сбивает тебя с ног. Если тебя уносит быстрое течение, ты можешь не замечать его скорости, потому что ты движешься вместе с ним. Но когда ты пытаешься устоять на скользких камушках, тогда река и толкает тебя со всех сторон, чтобы повалить и уволочь. Послушай, Лахес. Нельзя стоять в реке и не намокнуть. Никто этого не может. Переходи через реку, даже если твои ноги поранены острыми камнями, даже если вода подступает к самому рту и уже хлещет через голову. А ты продолжай пересекать реку, пока не достигнешь другого берега. Тот берег не пустой. Там ждут существа, которые уже перешли реку до тебя. Вон они стоят. Присмотрись, и ты увидишь их лица сквозь прозрачные струи, брызжущие тебе в лицо.

ЛАХ.  А что эти существа там делают?

ГЕР.    Ждут.

ЛАХ.  Кого?

ГЕР.    Тебя. Если ты будешь двигаться, то ты не утонешь. Люди тонут, потому что сдаются.

ЛАХ.  А те существа на другом берегу, они мне помогут?

ГЕР.    А как ты думаешь? Зачем они тогда стоят и ждут? Если они увидят, что ты совсем выбиваешься из сил, то они тебе помогут. Знаешь, не только демоны наполняют собою пространство. Если бы нам никто не помогал, то эти демоны давно бы всех нас погубили. Тебе, конечно, помогут, если будут видеть, что ты стараешься. Войдёт ли кто-нибудь в реку, чтобы повести тебя за руку? Этого я не знаю.

ЛАХ.  Может быть, кто-нибудь уже и вошёл!

ГЕР.    Может быть. Знаешь, первые христиане во времена гонений, чтобы узнавать друг друга, чертили у себя на ладони знак рыбы. Душу можно сравнить с рыбой, которая трепыхается на крючке. Этот крючок – привязанность к материальному миру. Крючок и ранит рыбу, и держит её, не давая упасть в реку. Но рыбе, даже сильно пораненной, висящей на упругой леске, нужно трепыхаться. Только тогда у неё будет возможность вырваться. Если же она безвольно повиснет и опустит плавники, то шанса спастись у неё не будет никакого. Надо всегда трепыхаться. Несмотря ни на что.

ЛАХ.  Легко сказать! Но как этого достичь?

ГЕР.    А вот именно так. Марк Аврелий советовал просто работать, приниматься за дело, не обращая внимания ни на какие свои настроения и состояния. Нужно быть всегда занятым. Это и есть большой секрет. Занятому человеку некогда страдать, ныть и печалиться. Как ты хорошо знаешь, отдых сладок лишь тогда, когда ты его заслужил, когда ты сделал то, что наметил. Повторяю: всегда трепыхайся. Не повисай безвольно, не валяйся. Всё, что есть у тебя, все твои малые крохи, собери эти крохи вместе и заставляй себя трудиться, что бы ни случилось, где бы ты ни был. Даже плохая, даже будто бы безрезультатная работа неизмеримо лучше всякого валяния, стенания и разложения. Из плохой работы может в конце концов получиться хорошая, из плохого результата может выйти достойный, ошибка может привести к истине, но из ничего никогда не получится чего-то. Из ничего всегда будет ничего. Это первое.

ЛАХ.  А есть и второе?

ГЕР.    Да, есть.

ЛАХ.  И что же? Говори скорее!

ГЕР.    Чтобы быть счастливым, человеку нужно находиться в своей стихии. У каждого из нас эта стихия есть.

ЛАХ.  Что ты называешь стихией?

ГЕР.    Это некая атмосфера, созданная определёнными мыслями, произведениями искусства, книгами, обществом близких людей, религиозной работой, словом, родственная тебе атмосфера, в которой душа оттаивает, а ум возвращается к себе. Ты, наверное, замечал, как разговор с чуждым по духу собеседником, или чтение книги, которая тебе не нравится, или занятие нелюбимым делом отнимают у тебя внутренний покой, и ты, как дверь, сорванная с одной петли, болтаешься на ветру, теряешь себя, а потом, оставшись один, слушая любимую музыку или открыв любимую книгу, или просто успокоившись и размышляя о родственных вещах, медленно оттаиваешь и возвращаешься к себе?

ЛАХ.  О, да! Это мне очень даже знакомо. Я вообще легко теряю себя. Так уж я устроен. Стоит мне поговорить с кем-нибудь или побыть где-нибудь, как я уже перестаю быть собой, и мне требуется немалое усилие, чтобы вернуться в мой внутренний дом.

ГЕР.    У каждого человека есть его родная стихия, в которой его душа чувствует себя хорошо, мыслит и развивается. И нужно стараться как можно дольше находиться в этой стихии. Если же ты из этой стихии вырван, то нужно научиться входить в неё обратно. Когда душа мечется, когда она неусидчива, неприкаянна, лишена своего воздуха, отравлена чуждой атмосферой, то ум должен принять управление на себя, хоть это и ему самому порой нелегко, и мягко, но настойчиво заставить душу работать. Нужно механически приняться за любимое дело, войти в родную стихию, пускай душа этого и не хочет, и вообще ничего не хочет, а хочет метаться и страдать. Просто механически заставь её работать, и ты увидишь, как через некоторое время она успокоится, и вернётся к себе, и вздохнёт с облегчением. Представь, что ты переехал в незнакомый город, где тебе придётся долго жить. Ты никого там не знаешь, ты ничего не понимаешь. Тебе плохо, одиноко. Ты чужд самому себе. Что ты будешь делать? Слоняться по улицам? Сидеть в парке на скамейке? Валяться в своей квартире? Такое состояние может растянуться надолго, пока судьба что-нибудь тебе не предложит. Но зачем ждать сомнительного подарка судьбы? Нужно действовать самому. Ты должен пойти туда, где существует атмосфера, близкая твоей душе, скажем, в библиотеки, где находятся любимые книги, в музеи, где хранятся картины любимых мастеров, или в какие-нибудь клубы, где собираются люди одних с тобой интересов. Так ты наполнишь свой ум родственным веществом, так у тебя появятся знакомые, а, может быть, и друзья, и так ты начнёшь создавать свой маленький город в городе большом и чужом. Это просто пример, и не всем он подходит, но главное – помнить, что даже искусственное помещение себя в родную стихию уже само собой запускает цепь реакций, которые исцеляют душу. Вот, собственно, и все главные принципы, если тебе нужно их определить. Наметь себе достойную цель и спокойно двигайся к ней, несмотря ни на какие препятствия. Держи солнце. Посвяти себя любимым делам. Не причиняй никому вреда. Пытайся порвать всякие связи с грубыми, чувственными, материальными пристрастиями. Если ты не можешь их порвать, то хотя бы старайся ослабить их. Падения неизбежны. Когда ты упадёшь, а это случится много раз, то не лежи и не страдай, но встань, отряхнись и продолжай двигаться. Даже если тебя снова сотрут после смерти, то лучшие из твоих достижений, их суть, их живая энергия, безусловно, останутся с тобой, станут тобой, в твоей следующей жизни. По-иному быть не может, и свидетельство тому – ты сам, каков ты теперь есть, твоя готовность к рассуждению, твоя любовь к искусству. Ты ведь не просто родился таким, но наработал эти качества в своих предыдущих жизнях. Ты не помнишь этих жизней, но лучшее, что было в них, остаётся живым в тебе. Это – ступени, по которым ты теперь поднимаешься. Спасение возможно. Если его достигли другие, то достигнешь и ты.

ЛАХ.  Благодарю тебя. Тогда я снова примусь за мои занятия, за музыку, за поэзию. Прочитаю книги, которые уже запылились на полке. Мне так приятно с тобой говорить! И раньше ты меня подталкивал, а теперь, после недавнего несчастья, ты меня просто исцеляешь!

ГЕР.    Спасибо, Лахес. Да, возвращайся к своим занятиям. Пиши поэзию, играй на флейте, читай, думай. Даже если ты не создашь великих шедевров, это неважно. Ты знаешь, лет десять назад мне было бы нечего больше добавить.

ЛАХ.  А теперь есть?

ГЕР.    Да, теперь есть. Раньше я упускал из внимания нечто такое важное, без чего ни творчество, ни занятие искусством, ни усилия интеллекта не приведут к цели, без чего всякая внутренняя работа будет фатально неполной.

ЛАХ.  А можно узнать, что это?

ГЕР.    Конечно, я скажу тебе. Видишь ли, многие годы я свято верил в то, что интеллектуальные занятия и творчество преображаются в духовность. Я также полагал, что духовные качества проистекают из качеств интеллектуальных. Но потом, к своему величайшему смятению, я понял, что это не так. Многие люди осознают эту истину в юности, а я не мог её осознать несколько десятков лет! Раньше мне казалось, что, если я изучу несколько языков и буду читать на этих языках шедевры литературы, если я овладею каким-нибудь музыкальным инструментом, если я напишу два или три романа и прочту диалоги Платона в оригинале, то благодаря всему этому в один прекрасный день я стану духовным человеком. Я работал и работал, но никакой духовности в себе не ощущал. Да, я многое узнал, многое изучил, и у меня есть достижения, которыми я могу похвалиться, но к духовности всё это не имеет никакого отношения. Сначала я был смущён, даже испуган. Мне казалось, что я напрасно прожил свою жизнь. Теперь же я понимаю, что нужно изучать языки, нужно заниматься творчеством, нужно погружаться в поэзию, философию, живопись – но что касается именно духовности, то все эти занятия поддерживают её, помогают ей развиться, но никоим образом не создают её. Я понял, что духовность – это особое качество, над которым нужно и работать особо.

ЛАХ.  Работать особо?

ГЕР.    Да, Лахес. Я делал эту ошибку, и, мне, кажется, многие делают эту ошибку – путают интеллектуальность и духовность. Именно так. Скажу ещё раз: изучением языков, чтением литературы, погружением в искусство не достигнешь духовности, хоть выучи двести языков, хоть знай досконально всё искусство мира. Само по себе это духовности не разовьёт. Это создаст благоприятный фон для развития духовности, это оградит душу от низменных влияний, но духовность – это некое качество души, которое требует специального внимания.

ЛАХ.  Но что такое духовность, по-твоему?

ГЕР.    Столько существует определений духовности, однако эти определения обычно размыты и многословны, тогда как духовность – очень простое качество, и оно должно быть определено просто. Духовность – это стремление души к Богу. Не к самой себе, не к благу, не к славе, не к знанию, не даже к блаженству, но к Богу. Вот и всё. Это некое качество жизни, которое трудно осмыслить, которое только нужно развивать и чувствовать в себе. Понимаешь, можно знать привычки человека, что он ест, что он пьёт, во сколько он встаёт, по каким улицам ходит, можно рассматривать его дом, быть знакомым с его знакомыми, можно даже видеть его самого время от времени – но если ты не встретил этого человека, если ты лично не подружился с ним, то ты его знать не будешь, ты будешь только знать о нём. С другой стороны, можно вообще ничего не знать о человеке, но просто однажды познакомиться с ним, и, хотя ты не будешь располагать обширными сведениями о его жизни, ты будешь знать его самого. Примерно то же самое можно сказать и о духовности. Есть простые души, которые не владеют языками, не читают Платона и даже не слыхали о нём никогда, но эти души имеют живое общение с Богом, то есть имеют духовность. Я призываю тебя вернуться к творчеству и к интеллектуальным занятиям, и я хотел бы, чтобы ты следовал им всю жизнь. Этим ты окрылишь, укрепишь свою душу, этим ты оградишь её от губительного влияния мира, в котором ты вынужден жить, но помни, что всю эту энергию нужно предлагать смиренно Богу, и никому больше, и ни в коем случае не себе, иначе ты впадёшь в жесточайший порок тщеславия, который уже погубил многих великих людей. Притом интеллект без духовности – это путь, ведущий в тупик. Человек просто упирается сам в себя, и нет ему никакого выхода, кроме смерти, духовной или физической. Как часто интеллектуалы кончают жизнь самоубийством? Очень часто. Мы можем легко назвать великих писателей, поэтов и философов, которые уничтожили себя, кто быстро, а кто медленно. Самоубийство – это ведь не только пуля, пущенная в сердце, или петля под потолком. Пьянство, наркотики, распутная жизнь – это такое же самоубийство, ещё, наверное, более жестокое, потому что занимает больше времени. А много ли по-настоящему духовных людей убивает себя? Много ли священников, монахов, религиозных философов, мистиков, просто искренне верующих людей лезут в петлю, вышибают себе пулей мозги, бросаются с мостов? Правильно. Очень мало. Примеры этому найти можно, но придётся хорошо поискать. О чём это говорит? О том, что интеллект без духовности никуда не ведёт. Да и как он может куда-нибудь вести? Это ведь просто орудие, инструмент! Нельзя же дать человеку в руки дорогую камеру и ожидать, что он снимет гениальное кино. Нельзя вручить кому попало холст и кисти, а потом сидеть и ждать появления живописного шедевра. Снимать кино и писать картины нужно учиться, а камера, кисти, холст – это просто инструменты. Интеллект совершенно такой же инструмент, и сам по себе он ничего не способен создать. Если ты водишь и водишь карандашом по листу ватмана, но никогда не учился рисовать, то в конце концов это тебе надоест, и, не видя никакого результата своих трудов, ты начнёшь проклинать и ватман, и карандаш, и графику, и самого себя. Вот это и происходит с теми людьми, которые накапливают интеллектуальные знания, очень полезные и необходимые, как и карандаш с ватманом необходимы для создания рисунка, но не учатся духовности, то есть не учатся самому искусству рисования.

ЛАХ.  А есть ли признаки, по которым я мог бы отличить духовного человека от недуховного?

ГЕР.    Сначала нужно сказать, что абсолютно недуховных людей, наверное, не существует, если это только не какие-нибудь совсем конченые твари. Во всяком человеке присутствуют зёрна духовности. По-иному быть не может, потому что в каждой душе заложено тяготение к Богу. Вопрос лишь в том, насколько это тяготение осознано. Я полагаю, что есть, по крайней мере, три качества, которые в той или иной мере присущи духовному человеку. Первое качество – это вера в Бога и доверие Богу. Второе качество – осознание того, что есть настоящий, истинный мир, в который душе следует войти, а мир, в котором она живёт, является иллюзорным и преходящим. И третье качество – это готовность умереть в любой момент, умереть без тени страха, в искреннем препоручении себя высшему произволению. Если человек обладает этими тремя качествами, то его, по-моему, можно назвать человеком духовным.

ЛАХ.  Но как развивать в себе духовность, Гермоген? Я совершенно этого не понимаю!

ГЕР.    Видишь ли, если бы мы были сильными, то мы могли бы, наверное, взращивать в себе духовность сами, как могут некоторые очень развитые люди, которым ничего не нужно, кроме них самих и ясного, чёткого осознания их пути. Но таких людей единицы, и мы к ним точно не принадлежим. Сами по себе мы очень слабы и даже беспомощны. Не только сила нашего намерения ещё не крепка и не может поддерживать саму себя, но мы находимся на чужой территории, в окружении хитрых и коварных врагов, перед которыми мы совершенно безоружны. Они у себя дома, и они знают все наши слабости, все наши уязвимые места. Сами, своими силами мы никогда этих врагов не одолеем. Нам необходима помощь.

ЛАХ.  И что же это за помощь?

ГЕР.    Церковь.

ЛАХ.  Правда? Как странно от тебя это слышать! Не ты ли сам критиковал церковь?

ГЕР.    Да, критиковал, и даже был против неё, но потом глаза мои открылись, и я начал кое-что понимать яснее.

ЛАХ.  У меня всё внутри сжимается от этих угроз негасимым огнём, бесконечной расправой, которую Бог собирается надо мной учинить! Изучение некоторых церковных авторов повергало меня в такой ужас, что мне жить не хотелось! И отвращение, это тягостное чувство присутствия фанатичного ума, который клубится вокруг тебя, опутывая, сжимая твою душу, лишая её всякой радости, всякой надежды! И ещё, Гермоген, я наблюдал некоторых священников, как они себя ведут, как они любят власть, как обожают деньги, как они подвержены тем же самым порокам, которым подвержен я. В церкви есть люди, которых я уважаю, которыми я даже восхищаюсь, но этих людей я могу пересчитать по пальцам. В основном священники такие же люди, как и я сам, и ничего нет в них особенного.

ГЕР.    А чего такого особенного ты ожидал? Чтобы над ними кружили сонмы ангелов и размахивали радугами? Давай я расскажу тебе, как я это вижу, и даже повторю кое-что из сказанного раньше, а ты уже сам подумай и реши, как тебе быть.

ЛАХ.  Хорошо.

ГЕР.    Мы уже говорили, Лахес, о том, церковь не состоит из святых. Почти все святые живут на небесах, а в церкви такие же люди, как и мы с тобой, в чём-то хорошие, в чём-то плохие, мучимые такими же страстями, имеющие такие же страхи, такие же пороки. Да, многие стремятся с помощью церкви сделать себе карьеру, получить власть и деньги, многие просто работают в церкви, как работали бы в любой конторе, зарабатывая на хлеб насущный, есть в церкви и фанатики, даже опасные фанатики, вполне готовые пытать и убивать, есть и такие люди, которые вообще в Бога не верят, и есть, наверное, преступники, насильники, злодеи. Всякие люди там есть, и прекрасные, и ужасные, как и повсюду в мире. Нельзя требовать от них святости, потому что большинство из них – обычные люди, как и мы с тобой. Кто-то ничего не делает, кто-то старается в меру своих сил. Идеальных религий тоже нет. Многое в религиях создано людьми, последователями великих провидцев, а люди всегда привносят в духовное учение человеческий элемент, человеческое понимание, сбивчивое, часто приземлённое, часто просто ложное. Это неизбежно. В любой религии ты найдёшь и противоречия, и несогласия одного автора с другим, и что-то неприемлемое, и даже что-то отвратительное. Я не могу судить обо всех религиях. Чтобы судить о их, нужно к ним принадлежать, нужно ими жить. Я могу судить лишь о христианстве. Так вот, видимая христианская церковь – это такое место, где человек может физически соприкоснуться с Богом, через причастие. Любые попытки понять, как это происходит, обречены на провал. Понять это невозможно, однако это можно почувствовать. Можно ощутить, как Божество начинает действовать в тебе, как непредставимо огромное расстояние, отделявшее в твоём уме тебя от Бога, вдруг оглушительно сжимается, а сам ты расширяешься до безграничных границ духовного мира, ощущаешь вкус живой вечности, как вкус хлеба и вина. Это не образ, не символ, не фантазия – но именно физическое, реальное принятие в себя Бога, воссоединение с Богом. Само слово «религия», как ты помнишь, означает «восстановление связи». Вот этим таинством причастия обладает церковь, и это таинство она пронесла через многие столетия, и сберегла его для нас, и предлагает его нам. Вот это самое ценное, этот спасительный дар, преподнесённый твоей душе, делающий всю твою жизнь осмысленной, целенаправленной, по-настоящему духовной. Всё остальное в церкви вторично – и споры писателей, и откровения монахов, и даже Евангелия, что бы там ни думали протестанты. Литургия сама по себе – лишь обрамление причастия. Ты уж прости меня за некоторую высокопарность, но вот эти вещи я понял, причём сравнительно недавно. Да, религия и церковь, это земное проявление религии, несовершенны, даже в чём-то ущербны, но это всё, что у нас есть, вот это оружие, вот этот щит, и другого нам не дано. Поэтому лучше думать не о том, какая церковь плохая и кто что в церкви делает не так или мыслит не так, а о том, что церковь – единственный твой друг в жестокой, страшной, часто невидимой борьбе с очень ловким, хитрым и смертельно опасным врагом.

ЛАХ.  Но как я могу ходить в церковь, если я разделяю её учение не полностью, если я не во всём согласен с ней? Разве это не будет бесчестно с моей стороны?

ГЕР.    Если ты начнёшь со всем соглашаться, значит, ум твой уже закостенел. Человеческий ум должен постоянно работать, взвешивать какие-то мысли, что-то принимать, что-то отвергать, что-то переосмысливать, перед чем-то даже сдаваться до поры, до времени. Это движение, это жизнь. А если ты принимаешь беспрекословно всё, что тебе говорят, замыкая свою мысль в рамки чужих идей, которые ты не испытал, не прожил и не сделал своими, то ты просто фанатик, мой друг. А церкви не нужны фанатики, довольно их уже было на этой земле. Церкви нужны верующие люди, с гибким, действенным умом, с широким охватом вещей. Настоящее, живое учение никогда не боится людей, которые в нём сомневаются, которые глубоко исследуют его, испытывают его на прочность, и здоровая религия растёт и набирает силу как раз-таки через преодоление препятствий. Так сонет набирает силу, воплощаясь в жёсткой форме, которая сопротивляется выражаемой идее. Так телу необходимы физические упражнения, тяжёлые, даже болезненные – но без них не разовьётся мускулатура. Живое сомнение неизмеримо лучше мёртвой убеждённости. Кризисы веры тоже могут быть весьма благотворными. Я скажу даже, что вера без кризисов отдаёт фанатизмом или же является набором заученных, готовых идей, никак не осмысленных, что, впрочем, и есть фанатизм. Христианская церковь окрепла и выросла именно через противостояние тем силам, которые хотели её уничтожить. Поэтому да, Лахес, ты не со всем согласен, а с чем-то даже весьма несогласен, и хорошо, и думай, взвешивай, испытывай. Но это не повод не ходить в церковь. Как раз напротив.

ЛАХ.  Блаженны не видевшие и уверовавшие…

ГЕР.    Кто же будет спорить, что совершенная вера прекрасна, но у многих ли она есть?

ЛАХ.  У меня её точно нет!

ГЕР.    А у меня разве есть? Но, знаешь, в некоторой доле скептицизма есть и свои хорошие стороны.

ЛАХ.  Какие же?

ГЕР.    А вот какие. Во-первых, сомнения не позволяют тебе стать фанатиком с горящими глазами, бегать вокруг, тряся какой-нибудь книгой, и поучать людей. Во-вторых, сомнения позволяют быть открытым другим взглядам, учениям и верованиям, рассматривать их, взвешивать, сопоставлять со своими убеждениями. Если твоя вера настоящая, пусть и не совершенная, то она не только выдержит эти испытания, но и, наоборот, укрепится благодаря им. И, в-третьих, сомнения не позволяют уму расслабиться, успокоиться. Плохо, когда человек начинает полагать, что он всё знает, всё понимает, что истина уже открылась ему и что никуда грести уже не надо, а достаточно просто сидеть в лодке, которая сама плывёт по течению. Здесь таится величайшая опасность, о которой, к сожалению, многие не знают.

ЛАХ.  Что же это за опасность?

ГЕР.    Ты постепенно начинаешь поглядывать сверху вниз на других людей, ты начинаешь думать, какой ты правильный, какой ты духовный, как ты всё хорошо понимаешь и ясно видишь, а вот другие-то не понимают, и сами они глупые, и религия у них неправильная, а у тебя всё правильно, и вера, и образ мыслей, только вот нимба над головой почему-то не хватает, но это дело времени. Скоро и нимб засияет, и ангелы начнут спускаться к тебе с небес, и вот уже сам ты станешь великим святым, пророком, да что там говорить – самим Богом! Чувствуешь? Вот они, симптомы опаснейшей духовной болезни, признаки помрачения, которые надо уметь в себе различать. Самомнение, тщеславие, гордыня часто бывают весьма и весьма скрытными, и уловить их, заметить их в себе очень непросто. Гордыня – это тонкая вещь. Даже в порицании собственной гордыни есть гордыня. Лучше никогда не считать себя свободным от этих пороков, лучше всегда полагать, что они сидят в тебе, и подавлять всякое их проявление. Это такие сорняки, которые, даже зачахнув, готовы зазеленеть и вылезти наружу от малейшей капли влаги, даже от одной слезы умиления.

ЛАХ.  Но как бороться с вещами, которые присущи мне по природе?

ГЕР.    Об этом очень много написано мудрыми людьми. Зачем повторять? Читай их книги. Надо постоянно твердить себе, что все твои достижения, все твои прекрасные качества на самом деле не твои. Всё хорошее исходит не от тебя самого, но от Бога. Всё, чего ты в своей жизни достиг, было достигнуто не твоими силами, не твоими дарованиями, но божественной милостью, а сам ты ничего хорошего собой не представляешь. Вот плохие дела, мерзости, пакости – вот это твоё, родное. Более того, нужно говорить себе, что и понимание этой истины не является признаком особого ума. Даже если это и не вполне так, нужно всё равно себе это внушать, чтобы не потерять и того малого, что у тебя, может быть, имеется. Впрочем, у грехов и недостатков тоже есть некие защитные свойства, как это ни странно.

ЛАХ.  Неужели?

ГЕР.    А ты представь себе, что ты ничего плохого никогда не совершал, и вообще ты прекрасный человек, и не требуется тебе никакого прощения и никакой милости. Как бы ты раздулся от гордости за себя самого! Как утратил бы даже те жалкие крупицы духовного зрения, которые у тебя есть! Осознание того, что ты испорчен грехом, в каком-то смысле помогает не опускаться ещё ниже, помогает искать милости Бога, а, значит, и общения с Ним. Я, конечно, не призываю тебя бросаться грешить, однако даже то плохое, что ты сделал в своей жизни, может обратиться тебе во благо, если ты дорожишь собой хоть немножко. Представь, что у тебя есть красивая ваза, ценная и редкая. Если ты уронишь её, причём не разобьёшь, но на ней появится трещинка, то не будешь ли ты впредь обращаться с этой вазой более заботливо, зная, насколько она хрупка и как легко можно её потерять? Если ты умён, то ты будешь теперь ставить вазу подальше от опасности, куда-нибудь за стекло или на широкую полку, не правда ли? Так же и с душой. Она очень крепка, но и очень хрупка. Она может быть бессмертной, а может и распасться в смерти. Если ты знаешь об опасности, а присутствие греха тебе скажет о ней, то ты будешь обращаться со своей душой гораздо более бережно, чем если бы ты ни о какой опасности не знал, полагая себя безусловно бессмертным и уже спасённым.

ЛАХ.  Как это всё сложно!

ГЕР.    Да, Лахес. Я уже говорил, что духовность – это простое качество, а именно тяготение души к Богу. Всё. Больше ничего духовность не означает. Но как сложно это тяготение определить и как почти невозможно его в себе ощутить! Легко ошибиться, приняв за духовность работу интеллекта, накопление знаний. Легко ошибиться, приняв за духовность духовность.

ЛАХ.  Как это?

ГЕР.    Легко утратить духовность, занимаясь духовностью. Многие люди именно «занимаются» ею. Знаешь, как понять, что ты сбился с духовного пути?

ЛАХ.  Как?

ГЕР.    Если тебе начинает казаться, что ты достигаешь духовной высоты, то ты точно катишься в овраг. Настоящая духовность незаметна. О ней не говорят, её не определяют. Она как здоровое тело, которое действует само по себе, не привлекая к себе внимания. Честно говоря, мне и само слово «духовность» не нравится. Будда заявил своим  ученикам, что Бога нет. Верил ли он тому, что говорил? Конечно, нет! Будда хотел защитить своих последователей от бессмысленных и опасных споров о Боге. Эти споры не приносят никаких плодов, но могут уничтожить любой сад, и Будда это прекрасно понимал. Поэтому он просто устранил опасность. И правильно сделал. Мы очень любим рассуждать о духовности, но духовные люди о ней не говорят, они ею живут.

ЛАХ.  Ой-ой! Боюсь, это всё слишком тонко для меня!

ГЕР.    Почему ты так считаешь?

ЛАХ.  Потому что я теперь понимаю, что я совсем неправильно жил. Знаешь, однажды я ездил во Францию и посетил Бовэ. Я видел тот прекрасный недостроенный собор, ту готику, которая остановилась на полувзлёте, зачерпнув немного неба и немного света. Но в этом прерванном стремлении была такая красота, такое скорбное изящество, что я заплакал и подумал о моей жизни, о том добром начале, которое, безусловно, есть во мне, но тоже остановлено, тоже прижато к земле тем самым небом, которое должно было помочь ему вознестись. В общем, я понял, что всё добро, которое я совершил в моей жизни – это просто эгоизм, разнообразно и тонко прикрытый.

ГЕР.    Поздравляю тебя, Лахес. Ты поговорил со своей душой по душам. Видишь ли, духовные качества – это качества особенные, это стремление души к Богу, когда душа не чувственная, не материальная, не земная, но душа духовная, потому что она тяготеет к духу, а не к чему-то иному, выполняя то, что дух от неё требует, слыша в себе самой эти требования. Если человек хочет стать музыкантом, он должен учиться музыке, учиться долго и нудно. Если он хочет знать иностранные языки, он тоже должен учиться, зубрить слова, разговаривать, работать, корпеть. Так же и духовные качества – ими нужно специально заниматься. Монахи, например, только это и делают. Это духовные люди. Священники, посвятившие свою жизнь литургии, церкви – это духовные люди. А мы не духовные, совсем нет. В нас ещё нет духовного качества как такового, потому что мы занимались чем угодно, но только не этим.

ЛАХ.  Наверное, мы мало страдали?

ГЕР.    Ты знаешь, Лахес, я не верю в очистительную силу страданий. Душе достаточно бед оттого, что она заперта в материальном теле, и не может из него вырваться, не может без него определить саму себя. Достаточно и этих страданий, и не нужно прибавлять к ним ещё и другие. Страдания отупляют, парализуют человека, превращают его в жалкое животное. Ничего возвышенного, очищающего в них нет. Полагать, что, настрадавшись, ты станешь духовным, весьма наивно. Наоборот, страданий нужно всеми силами избегать, чтобы они, вместе с твоим телом, не мешали твоему продвижению вперёд.

ЛАХ.  Признаюсь откровенно, я не чувствую в себе никакого духовного качества. Во мне много эмоций, я глубоко чувствую вещи, это правда, но что такое духовность, я не знаю. И как я могу знать, есть ли у меня духовность или нет, если я не знаю, что это такое? Это всё равно что спрашивать у дикаря, есть ли у него эндокринная система. Она у него есть, но он про неё ничего не знает и не сможет ничего об этом сказать. Спасибо тебе, что ты определил для меня некое направление. Теперь я понимаю, куда идти.

ГЕР.    Я очень рад, но нет никакой гарантии, что ты станешь духовным человеком. Никакой гарантии нет. Понимаешь, как только ты начинаешь вставать на духовный путь, ты тут же приходишь в конфликт с миром, потому что мир не духовен. Становясь духовным, стремясь к духовности, ты начинаешь становиться не тем, чем стал этот мир, и стремиться не к тому, к чему стремится этот мир. Тебя начинают пинать, бить по голове, заклёвывать насмерть, как птицы клюют чужака, залетевшего в их стаю. Поэтому духовность – это вовсе не такая приятная вещь, как многие люди себе воображают, это вовсе не ангельское пение и не медные трубы в лазури. Это опасный, нудный, серьёзный путь, который может никуда не привести. Но, возвращаясь к твоему визиту в Бовэ, я хочу спросить: как ты будешь правильно жить, если ты сначала не поживёшь неправильно? Когда ты учился играть на флейте, ты разве сразу начал прекрасно играть? А когда ты изучал французский язык, ты разве сразу начал говорить на нём без ошибок? Всё требует работы, Лахес. И веры. Ты либо веришь в Бога, либо не веришь. Нельзя быть где-нибудь посередине. И если ты веришь в Бога, то ты веришь Богу. Следовательно, ты веришь, что находишься в хороших руках. Тебя эти руки могут мять, как влажную глину, но из тебя вылепят прекрасную фигурку. Бог не может ничего делать несовершенно. Ты просто не видишь всей картины. Как червячок, сидящий на напечатанной букве, ты думаешь, что вся страница чёрная. Но твоя чёрная буква – это лишь малая часть прекрасного стихотворения, которое ты пока не можешь прочесть и даже не знаешь, что оно существует.

ЛАХ.  Что же мне делать?

ГЕР.    Ты подумай о человеческих отношениях. Можем ли мы сказать, что у нас есть книжка с инструкциями о том, как создать, например, счастливую семью, и мы будем этим инструкциям следовать, и получим счастье? Отношения в семье динамичны, и там бывает всё – и ссоры, и примирения, и кризисы, и прозрения, и минуты ослепительного счастья, и горькие, тягостные минуты, и скука, и отчаяние. Порой кажется, что отношения вообще развалятся, и это происходит, но бывает и так, что некая сила восстанавливает и выпрямляет их. Так же и отношения души с Богом – это отношения между двумя личностями, которые и безмерно далеки друг от друга, и безмерно близки. Бог знает всё о каждом из нас не потому, что у Него гигантский запас памяти, но потому, что Бог является каждым из нас и знает сам себя. Отношения души с Богом полны всяческих перипетий, происшествий, кризисов и прозрений – но это всё-таки отношения, которые сохраняются и не разрушаются, если только ты сам не захочешь их разрушить. Впрочем, ты окружён силами, которые хотят именно этого.

ЛАХ.  Но как противостоять этим силам?

ГЕР.    Лахес, ты требуешь от меня таких подробных указаний, как будто мне известны все ответы! Ты превращаешь меня в проповедника!

ЛАХ.  Пускай так, но всё равно скажи мне, что ты думаешь.

ГЕР.    Я думаю, что сам по себе ты ничего сделать не можешь, вообще ничего. И это надо хорошо понимать. Враги слишком сильны, слишком натасканы, они знают все твои слабости лучше тебя самого. Если ты каким-нибудь образом, каким-нибудь чудовищным усилием и дисциплиной начнёшь сам выпутываться из-под их власти, то они тебя прихлопнут гордыней, осознанием того, что ты сам, своими силами победил врагов, что ты можешь сам всего достичь. Это бывает сплошь и рядом со всяческими эзотериками, спиритистами, оккультистами, со многими протестантами, путающими потенциальность и её реализацию. Они сами всё могут, они сами уже спасены, они уже светятся высшей мудростью, озаряя собою миры! В духовной жизни величайшая опасность порой кажется самой незначительной. Демоны даже могут сделать вид, что сдаются. Когда ты вроде бы уже вырвался на свободу, тут на тебя и набрасывают самую крепкую петлю. Ты начинаешь впадать в гордыню оттого, что не впал в гордыню. Вообще любой благой порыв твоей души, любая добрая мысль тут же, как в кривом зеркале, искажается, вывёртывается наизнанку, опошляется, и очень трудно в этом искривлении не забыть о первоначальных чертах твоего намерения.

ЛАХ.  Да, мне знакомо такое состояние. Я в нём живу постоянно.

ГЕР.    Стоит эта обезьяна и кривляется, отравляя всё хорошее, что исходит из твоей души. Кривляется, твердя, какой ты святой, какой мудрый, как хорошо ты поступаешь, как благо мыслишь. А за этой первой обезьяной стоит вторая и тоже стонет, какой ты замечательный, как проницательно ты разгадал подлость первой обезьяны, как не повёлся на её лесть. А сколько таких обезьян? Вероятно, огромное множество. Как ты их всех разгадаешь, как не поддашься этим подленьким, жиденьким голосам, неслышимо шепчущим тебе в ухо? Ты видишь сам, Лахес, что ты полностью окружён. Ты как желторотый подросток в компании опытных шулеров. На что ты можешь надеяться? Тебе даже могут позволить что-нибудь выиграть, достичь каких-нибудь ощутимых результатов, своими силами как бы победить некие пороки. Но всё это будет делаться лишь для того, чтобы тем вернее тебя погубить. Демоны любят и смешивать ложь с правдой, чтобы втереться к человеку в доверие. Так воробышка приманивают хлебом. Воробышек упорхнёт, конечно, если наброситься на него сразу. Поэтому ему дают хлебную мякоть и не трогают его. Он прискачет, подкрадётся. Раз! Хлебушек съел. В следующий раз воробышек тоже боится, но ведёт себя смелее. Раз! Опять хлебушек съел. Потом постепенно, постепенно воробышек теряет страх, уже подходит совсем близко, уже не ожидает никакого подвоха, уже не боится, уже начинает доверять, и тут – хлоп его! И всё, до свидания. Так и человека приманивают демоны, дают ему правду, ещё правду, ещё какой-нибудь подарочек, ещё один, ещё один, и человек начинает постепенно доверять демонам, перестаёт их бояться. Он видит, что и это оказалось правдой, и это правда, и это правда. Всё правда! Так душа утрачивает бдительность и оказывается в смертельной опасности. Видишь ли, воробышку может, и повезёт, и несколько раз он получит кусочек хлеба, но тебе не повезёт никогда, и ничего ты от этих демонов не получишь, потому что они все нищие, и нет у них ничего. Даже если бы они и захотели тебе что-то дать, они бы не смогли. Они, как мошенники, трясут у тебя под носом несуществующими благами, морочат пустыми обещаниями. В этом и состоит притягательность греха – в обещании какого-счастья, наслаждения, какой-то прибыли, которой на самом деле нет и быть не может. Каждый раз, когда ты уступаешь низменным порывам своей души, ты чувствуешь мерзость, опустошение, а никакое не счастье. Всё, что есть у демонов – это мыльные пузыри, красивые, радужные – но пустые внутри. Они даже радужные не своим, но заёмным светом. Как только ты хватаешь такой мыльный пузырь, он лопается, оставляя тебе чувство непокоя, пустоты и раскаяния. Знаешь, есть такие рыбы, которые приманивают свою добычу, болтая перед ней мнимым кусочком еды, а этот кусочек является частью самого хищника. Глупая рыбёшка хватает еду и сама становится едой. Так же и душа хватает то, что представляется ей благом, а на самом деле хватает свою смерть. Поэтому не верь никаким обещаниям, никаким своим достижениям и, общаясь с тем духовным миром, который тебе приоткрывается, проявляй величайшую осторожность.

ЛАХ.  Но как её проявлять?

ГЕР.    Вернёмся к прежнему образу. Нужно вести себя так же, как ты повёл бы себя в незнакомом городе. Нет, город не кишит одними бандитами и убийцами, но не нужно считать его и некой волшебной страной, где все тебе друзья-товарищи. Нужно проявлять осторожность и постоянно соизмерять поступки своей души с неким духовным ориентиром, который наше самое лучшее понимание признаёт истиной. Для нас этот ориентир – только божественное откровение. Всё прочее нужно считать сомнительным. Каким бы прекрасным и мудрым явление ни казалось, если оно отклоняется от ориентира, то не спеши ему доверять. Так, Лахес. Работай над собой, но знай, что без благодати, без милосердия Бога вся эта работа совершенно бесполезна.

ЛАХ.  Тогда зачем вообще работать? Если всё бесполезно и зависит лишь от Бога, то почему бы просто не поручить всё Богу и на этом успокоиться?

ГЕР.    Если ты успокоишься, то ты погибнешь. Да, благодать даётся всем, абсолютно каждой душе, так же как и свет солнца изливается на всех. Дверь тебе открыта, но ты должен в эту дверь войти сам. Никто тебя не станет в эту дверь тащить насильно. А как в неё войти? Намерением войти, вот как. В дверь входят не твои дела, но твоё намерение, твоя вера, которая является одновременно и плодом, и почвой намерения. Обращая своё внутреннее внимание к Богу, вслушиваясь в непалящее пламя искры, упражняя свой интеллект, занимаясь искусством, ты выражаешь перед Богом своё добровольное стремление к благим вещам, ты сам становишься этим стремлением, и даже если у тебя мало чего получается, всё равно это стремление в тебе присутствует, и оно не пассивно, но проявляется в действии. Сама церковь – это не только сидение дома в кресле и чтение душеспасительных книг. Церковь – это активное начало, это действие, литургия, борьба за душу. Тебе нужно стать своим намерением спастись. Если это намерение искренне, то Бог обязательно тебе поможет. Спасение возможно исключительно благодатью, а никакими не делами, хотя дела показывают желание и готовность души получить благодать.

ЛАХ.  Ты всё-таки сильно изменился, Гермоген. Раньше ты не говорил о благодати.

ГЕР.    Я пришёл к этому очень медленно, за многие годы жизни, которую я едва ли могу назвать духовной. Я понял, что душа не может сама вырваться из тисков тех сил, которые окружают её, пленяя мнимой сладостью земной жизни, чтобы душа всё сильнее увязала в мире, гибла вместе с ним. Я вдруг осознал, что без церкви, без оформленного, осознанного религиозного стремления ничего у меня не получится, и если я буду и дальше делать то, что я делаю, в одиночестве, то я неизбежно приду к отчаянию и духовному опустошению, за которым последует и опустошение интеллектуальное, а потом судьба моей души станет весьма неопределённой. Что мы пытаемся постичь одни, без Бога? Бога – но без Бога? Как это? Представь, что ты пытаешься стать пианистом без инструмента и без нот. У тебя есть какой-то самоучитель, ты по этому самоучителю занимаешься, не имея ни клавиатуры, ни преподавателя, ничего. Как ты считаешь, у тебя получится что-нибудь серьёзное или нет? Ну да, может быть, ты что-нибудь и выучишь, будешь знать, что такое мажор, что такое минор, никогда не слышав ни мажора, ни минора, научишься отличать диез от бекара – но не более того. Никаким пианистом ты не станешь, мой друг. Я понял, что без благодати, без причастия, без церкви никакого серьёзного духовного движения мне достичь невозможно. Полагаться на свои силы и наивно, и смертельно опасно. Ты прости меня, что я повторяюсь, но эта мысль настолько важна, что её стоит повторить. Да, спасение возможно лишь милосердием Бога, и это милосердие, эта благодать всем нам даётся, если мы её хотим. Но огромная трудность заключается в том, что этого надо хотеть. А мы на самом деле не хотим спастись. Мы говорим, что хотим, и даже что-то делаем внешнее, незначительное, но на самом деле мы любим себя такими, какие мы есть, и даже страдания наши по поводу того, какие мы есть, вызваны любованием тем, какие мы есть. Понимаешь, Лахес? Если ты молишься внешне, поверхностно, если ты лжёшь и самому себе, и священнику, и всем вокруг, что ты хочешь оставить свинство, в котором находишься, эти твои страсти, аппетиты, эти твои низменные порывы, которых у тебя миллион, а сам в глубине души дорожишь этим свинством, любишь всем сердцем грязь, в которой валяешься, если грех тебе сладок, и чем сильнее ты его отвергаешь, тем более сладким он тебе кажется, если ты считаешь те испражнения, в которых ты живёшь, своим родным домом, то как же ты хочешь, чтобы Бог, который всё видит и всё понимает, жестоко лишил тебя того, что ты так любишь, чтобы Он вырвал тебя из твоей любимой среды, изгнал тебя из твоего родного дома? Этого не будет! Бог ведь не жестокий! Он не может насильно тебя спасти! Такое насилие было бы наказанием, даже злодейством! Никто не будет помогать тебе, пока ты сам, искренне этого не захочешь, пока ты сам, всем сердцем не отринешь этот лживый, удушливый мир, который видится тебе таким прекрасным, на тщетные обещания которого ты постоянно ведёшься. Повсюду мы наблюдаем одно и то же: огромное количество людей внешне проповедуют одно, а ведут себя по-другому, внешне отвергают мерзость, а внутренне любят её всей душой. Даже что-то хорошее ты делаешь не ради этого хорошего, а потому, что оно служит личным твоим интересам, а уж потом подводишь, так сказать, божественную базу под свой поступок, стараясь получить ещё и у Бога кредит за то, что ты и так бы сделал и от чего воздержался бы, если бы оно не было тебе полезным.

ЛАХ.  Гермоген, ты требуешь невозможного! Я никогда не смогу взрастить в себе такое сильное намерение, я ничего не смогу показать Богу, чтобы заслужить Его благодать!

ГЕР.    Ты продолжаешь твердить о каких-то заслугах. Повторяю тебе, нет у тебя никаких заслуг и быть не может. Представь только, какой Бог, а какой ты. Что такое ты можешь сделать, что хоть как-нибудь соотнесётся с тем, что делает Бог?

ЛАХ.  Но ты же говорил, что Бог совершенен и нет Ему необходимости ни в каком действии.

ГЕР.    Правильно. Бытие Бога – это Его действие. Бог действует не тем, что Он делает, а тем, чем Он является. Как ты это поймёшь? Как можно делать и не делать? Как можно быть и не быть? Но не надо отчаиваться. У всякой беды есть и хорошая сторона. Как ты не можешь сделать ничего, что превзошло бы силу Бога, так ты не можешь совершить и никакого зла, которое оказалось бы сильнее милосердия Бога. Даже самые отъявленные злодеи вправе рассчитывать на милосердие, на благодать, если они начнут искреннее исправляться. Вспомни, как ты преподавал музыкальную грамоту.

ЛАХ.  Двести лет назад…

ГЕР.    Скажи мне, ведь не все твои ученики были одинаково развиты? Были среди них талантливые, способные, а были также и неспособные. Разве виноваты они в том, что природа не дала им таланта к музыке? Но если ты видишь, что какой-то ученик, у которого нет никаких дарований, у которого ничего не выходит, всё равно старается, занимается, не пропускает ни одного занятия, выполняет домашнюю работу, искренне пытается усвоить материал, то неужели ты провалишь такого ученика, неужели ты поставишь ему «двойку»? Ни один хороший преподаватель этого не сделает. Всё равно ты поставишь этому ребёнку хотя бы «тройку» за все его старания, пусть и бесплодные. Так неужели ты считаешь Бога менее милосердным? Надо верить в то, что Бог, видя наше усердие, хоть и не приводящее ни к чему, наше старание не грешить, не валяться в грязи, поставит нам «тройку», а большего мы всё равно не заслужим. И потом, представь, что Бог всё-таки сделал то, что мы так неискренне просим, и насильно всех спас.

ЛАХ.  Это было бы чудесно!

ГЕР.    Это было бы ужасно, это было бы настоящим Адом.

ЛАХ.  Но почему?

ГЕР.    А вот почему. Если взять нас, таких, какие мы есть, и поместить в Рай, то это нас погубит совершенно и даже превратит в демонов. Спасение души, не готовой к спасению, не раскаянной, желающей быть с Богом желанием внешним, но не искренним, было бы колоссальной жестокостью по отношению к такой душе. Для нас, в том состоянии, в котором мы теперь находимся, Рай был бы таким же ужасным, как и Ад. В духовном мире всё внутреннее становится внешним, всё выходит наружу, всё тайное становится явным. А ты представь себе, что вся мерзость, которой наполнены наши души, а этой мерзости тонны, вдруг, по законам духовного мира, начнёт изливаться из нас и воплощаться вокруг нас! Ты представь себе, какой это будет кошмар! Все твои непобеждённые страсти, все твои гнусные мысли, над которыми у тебя нет никакого контроля, все чудовища, которые свободно блуждают по просторам твоего ума, всё то, о чём ты сам помыслить боишься, чувствуя это в себе, вдруг начнёт проявляться вовне, облекаться тонкой плотью, двигаться, хрипеть, дышать! Что это будет за Рай? Этот Рай превратится в сущий Ад! Наверное, Ад и есть вот такой испорченный Рай. Только чистая душа, чистая и внутри, и снаружи, чистая во всех своих помыслах, осветлённая и своим искренним намерением, и воспринятой вследствие этого намерения благодатью, входит в духовный мир, как в свою родную стихию. Нам никто не запрещает войти в Рай. Мы сами не можем туда войти. И ангел с огненным мечом – это мы сами. Небо не заперто на замок. Вот оно! Лети, если можешь! Но нет у тебя крыльев, и ты своей волей продолжаешь ползать по земле. Но зато ползай хорошо! Ползай с намерением полететь! Ты не можешь сам изменить себя. Ты не можешь устранить зло и насилие ни в собственной душе, ни в мире. Избежать зла и насилия невозможно. Сам факт твоего существования – это уже насилие. Поэтому нужно убрать намерение делать зло. Это всё, что мы можем сделать. Пускай тело идёт своим путём, а душа своим. Я не могу победить зло этого мира, я могу лишь не участвовать в этом зле. Например, я не могу запретить издевательство над животными, я лишь могу сам перестать есть мясо и платить убийцам. Но мы и об этом уже говорили. Вот совет, которого ты просил. Извини меня, если я выражался слишком резко и в общих чертах, но это всё, что я могу тебе дать. Ты всегда требовал от себя слишком многого, а это так же плохо, как требовать слишком малого. Обе крайности парализуют душу.

ЛАХ.  Я вот слушал тебя и думал, конечно же, о себе.

ГЕР.    И что ты думал? Расскажи мне.

ЛАХ.  Я думал о том, что если подобное должно стремиться к подобному, то в моём случае этот закон не сработал. Я совершенно не понимаю, что я делаю в этом мире. Я не хочу выставлять себя мизантропом, и я люблю некоторые удовольствия, которые этот мир мне предлагает, но сердце моё не здесь. Почему я родился именно в этом городе, в этой стране, на этой планете? Я люблю живопись, поэзию, музыку, я люблю философию – то есть явления, пришедшие в этот мире извне, из неких духовных сфер, но я равнодушен именно к этому миру, ко всем этим горам, озёрам, лесам и лугам, и ко всем этим людям вместе с их мечтами и устремлениями. Мы с обществом всегда считали друг друга ненормальными, и, честно говоря, мне трудно сказать, кто из нас прав.

ГЕР.    Наверное, вы оба. Ты правильно всё чувствуешь, Лахес. Только, как всегда, не надо впадать в крайность. Эта жизнь очень коротка, и тебе посчастливилось получить здоровое тело, поэтому наслаждайся тем хорошим, что этот мир, безусловно, способен тебе предложить, и терпи плохое. Всё хорошее в этом мире создано не благодаря этому миру, но вопреки ему, и тебе приходится жить против течения. Если ты расслабишься, то тебя унесёт, как уносит многих и многих. Ты говоришь, что ты любишь литературу, искусство, музыку. Так это и есть настоящие ценности, которые осветляют этот мир, находясь, однако, за его пределами, как свет солнца осветляет комнату, падая в неё через окно. Душа, погружённая в искусство, действует в иных областях, она как бы предвосхищает своё будущее бытие, когда искусство станет самой жизнью, приобретёт некую последовательность, которой оно лишено в этой жизни, прерывистой и переменчивой, блестящей поддельным светом. Кто возлагает свои надежды на этот мир, будет непременно обманут. Перед нами держат какие-то блага, которые рассыпаются у нас на глазах. Всего этого человек в молодости не понимает. Может быть, умом и понимает, но нутром ещё нет. Перед молодым человеком простирается жизнь, много-много лет, полных удовольствий, наслаждений. Старость и смерть маячат где-то вдали, бледными, неверными призраками. Когда они ещё будут! Чего об этом думать! И все вокруг твердят: «Не думай об этом. Зачем тебе об этом думать? Ещё не скоро, не скоро, не скоро!» Но проблема в том, что нет никакой долгой череды лет, нет никакого «не скоро», а есть очень даже «скоро». Оглянуться не успеешь, как всё уже улетает, уносится быстрее и быстрее, все эти дни, как сухие листья, сорванные ветром, и вот молодой человек уже далеко не молодой, а поскольку он об этих вещах не думал, то он к ним и не готов. О смерти надо начинать думать прямо с начала, как только включится голова. Чем раньше, тем лучше. С детьми не говорят о краткосрочности земной жизни, а напрасно. Ребёнку лгут, создавая для него ложный образ того, куда он вступает, и не подготавливая его к будущим разочарованиям и страданиям. Но в детстве как раз и надо думать о смерти, о краткости, конечности этой жизни. Раньше дети читали прекрасную литературу, дети воспитывались в принципах религии, поэтому их души были открыты тем серьёзным вопросам, с которыми взрослеющая душа обязательно столкнётся. Ребёнку давали оружие для неизбежных и скорых сражений. А теперь для ребёнка создаётся розовый мир, наполненный глуповатыми, добрыми существами, инфантильными фантазиями, сладкий, фальшивый мир, из которого удалено всё насущное, всё необходимое душе. В итоге ребёнок несётся в молодость, а потом и в зрелость безоружный, и, когда розовая пелена, сотканная горе-воспитателями и мнимыми защитниками от мирового зла, спадает у него с глаз, то он оказывает лицом к лицу с проблемами, которые даже не может осознать, не то что решить. Тогда он и начинает тыкаться носом во все стороны, бунтовать, расхолаживаться, пробовать то и это, другими словами, увязать в трясине мира ещё глубже, ещё вернее. А потом, если он всё-таки дозреет до некоего понимания вещей, ему придётся из этой трясины выкарабкиваться, когда ни воспитателей, ни родителей, ни детских фантазий уже не будет рядом.

ЛАХ.  Да, многие так растут.

ГЕР.    Приходится искать в самом себе силы двигаться неизвестно откуда и неизвестно куда. Я – всего лишь человек. Я не знаю мыслей Бога. Я не могу их понять, я не могу их объять. Однако моим человеческим разумением я понимаю, что Бог – не злодей, который хочет меня погубить. Если бы Он этого хотел, то меня бы уже не было, я был бы давно уже погублен. Бог не может потерпеть неудачу в своих начинаниях. Если меня хотят погубить, а я пока ещё существую, то, значит, враждебные мне силы не исходят от Бога. Это также значит, что нечто сохраняет и сберегает меня, потому что я сам не могу сохранить и сберечь себя самого. Значит, я могу и далее надеяться на милосердие Бога. Иначе зачем Ему было бы сохранять и защищать меня, а потом вдруг бросить на верную гибель? Разве Бог может перемениться? А мне нужно постоянно двигаться к цели. Моя цель – духовное совершенствование. Эта цель недостижима. Но смысл не в достижении этой цели, а в движении к ней. Движение и есть достижение, понимаешь? Совершенство Бога – это единственное совершенство, а наше совершенство – это стремление достигнуть Божьего совершенства. Наши искры всегда пребывают с Богом, и вместе с тем они возвращаются к Богу нашим возвращением, и всё лучшее в наших душах следует за ними. Рано или поздно всё возвращается в свою стихию. Ветер возвращается к ветру, огонь к огню, жизнь ищет жизнь, а дождь обнимает реку. Всё оказывается дома. Пузырёк воздуха, погребённый в синем брюхе океана, обросший водорослями, придавленный затонувшими кораблями, может оставаться в своей могиле целые столетия, но однажды он поднимется, полетит, пронижет голубеющую воду, и лопнет, и смешается с небом. Говорят, что обратный путь и долог, и тяжёл, что дорога вьётся по удушающему, бескрайнему мраку, что она тянется, вся израненная лезвиями звёзд. Но как искра может быть отделена от Бога, если она и есть Бог? Разве Бог делится на части? Есть лишь иллюзия разделения, и эта иллюзия – наш мир, созданный могущественным, но ущербным существом, держащим нас в тюрьме нашего невежества, сильным той властью, которую мы сами ему даём, притягиваясь к его творению, принимая его тени за истинные вещи, за единственную реальность. Но выходит солнце, и тени распадаются. Даже от малого света черное становится серым. Наша жизнь скользит, как тень по воде. Как слово, прошёптанное на ветру, она уносится прочь. Всё, что может быть отнято у тебя, будет отнято, а что не может быть отнято, не может быть и дано, потому что оно пребывает с тобой вечно. Твоё золотое солнце окружено водой души. Чем ближе вода к солнцу, тем она чище, и чем дальше вода от солнца, тем она темнее. На поверхности постоянно бурлит грязная пена, мысли, воспоминания, образы, звуки. Но если погрузиться ниже, то вода очистится, и звуки смолкнут, и тебе будет слышен только нежный покой вечного светила. Сделай его своим. Очисти свою душу. Подведи её к солнцу, чтобы ты смог вознестись его неподвижностью.

ЛАХ.  И слушать его безмолвием.

ГЕР.    Да. Пустоты не существует. Когда низменные пристрастия удаляются из твоей души, то дух занимает их место. Иначе не может быть. Помнишь, когда-то у нас на площади был фонтан? Его потом снесли, чтобы построить новую почту.

ЛАХ.  Конечно, помню! Мы в нём плескались, когда были детьми. Я обязан этому фонтану всеми моими простудами, а также ранней любовью к литературе. Как я любил оставаться дома, лежать в постели с тёплым шарфом на горле и зачитываться книгами! Мой отец поступил очень умно. Он убрал из комнаты все стулья, и ставил античные книги на самые нижние полки, а чуть повыше стояли шедевры Средневековья, и так далее, через Возрождение и романтиков к нашему времени. Мне приходилось брать лишь те книги, до которых я мог дотянуться. Вот я и получил стройное знание литературы в её, так сказать, историческом развитии.

ГЕР.    А что ты понимал в античных книгах?

ЛАХ.  Не знаю. Скорее всего, ничего. Но я прочитал всего Платона, когда мне было семь лет, и всего Данте в девять. После Данте меня целый год мучили кошмары. Но знаешь, Гермоген, что-то отпечаталось в моём детском уме, который, даже не понимая этих книг, был ими вылеплен. Затем, в зрелом возрасте, я перечитывал великие шедевры, как уже что-то знакомое и родное.

ГЕР.    Жаль, что у меня не было такого отца. У меня вообще никакого не было. Но почему мы об этом заговорили? Ах, фонтан! Вспомни этот наш фонтан. Пусть он восстанет из небытия, серебряный, упругий, крепкий, как звенящий шест! Кажется, его можно обхватить рукой. В нижней части фонтана движение воды настолько стремительно и упруго, что ты не видишь ни брызг, ни отпавших струй. Однако чем выше фонтан возносится, тем больше он утрачивает свою первоначальную мощь. Он раздаётся вширь, он повисает под голубым щитом неба, как пучок увядших, сине-серебристых, спутанных цветков. Несмотря на всю эту стремительность фонтану не удаётся приблизиться к небу. Оно всё так же далеко, всё так же безразлично к его одинокой силе. Постепенно струя воды замедляется и начинает падать с набранной ею высоты, возвращая себе некую долю той скорости, которая была утрачена во время взлёта. Материя тоже такова. Чем ближе она к земле, тем более могучей она кажется, но она действительно могучая лишь тогда, когда начинает свой взлёт или заканчивает своё падение. Она может соперничать с духом лишь некоторое время, а потом начинает распадаться, и сдаётся, и возвращается в родную стихию.

ЛАХ.  А, вот оно!

ГЕР.    Что?

ЛАХ.  Солнце! Я думал, оно уже давно зашло, а, оказывается, его заслонила туча, которую я принял за вершину горы. Теперь туча улетела, и солнце явилось опять! Солнце и луна висят почти бок о бок. Потрясающе! Который час? Нет, не говори! Я не хочу знать!

ГЕР.    Час такой, что тебе пора идти домой.

ЛАХ.  Да, уже поздно.

ГЕР.    Ты доберёшься только через час.

ЛАХ.  Может, и позже. Внизу так темно. Слышишь, как стонет птица?

ГЕР.    Слышу.

ЛАХ.  Это птица дождя. Мне раньше надоедал её крик, такой монотонный, такой невыразительный. Этот крик мне казался ложкой с длинной ручкой, которую кто-то совал и совал мне в рот, будто пытаясь накормить меня туманом. А теперь я привык и слушаю с удовольствием.

ГЕР.    А другой крик ты слышишь?

ЛАХ.  Другую птицу?

ГЕР.    Да, другую птицу. Слышишь, как она тебя зовёт?

ЛАХ.  А! Это странное ощущение, но я, действительно, слышу! Звук очень тихий.

ГЕР.    Это может быть звук, линия, слово, пятно света. Как только ум успокаивается, забывает про себя самого, ему становится слышен безмолвный голос, будто зовущий душу домой. Я слышу этот голос в музыке Баха, в живописи Тициана, в каждом удачном стихотворении я слышу этот голос. И я отвечаю ему по мере сил, когда я пишу, думаю, вслушиваюсь в многослойные созвучия баховских фуг, напитываю глаза многоцветными гармониями великих живописцев, постигаю нетяжкую торжественность Гомера или бархатную, вескую грацию Ариосто. Тебе может казаться, что ты одинок. Но ты не одинок. Ты никогда не одинок. У тебя есть искусство, у тебя есть музыка, архитектура, живопись, поэзия. Это свет, это утешение, дарованное тебе великими людьми, которые маялись на этой земле и создали божественные вещи, чтобы ни одна душа не унывала и не забывала о своём истинном доме. Поэты оставили тебе свои стихи, композиторы – свою музыку, архитекторы возвели великолепные здания, стройные, как мысли самого Бога. Философы, каждый по-своему, объяснили тебе этот мир, чтобы ты взглянул на него их глазами, увидел многогранность этого творения, чтобы и твоя мысль стала объёмной, многогранной. Всё лучшее, что было в душах великих людей, остаётся с тобой. Ты окружён этими силами добра, и ты очень богат ими, если только у тебя раскрыты глаза и не дремлют уши. Ты никогда не бываешь одинок! И скажу ещё тебе, как христианин. Можешь слушать меня, а можешь не слушать. У тебя есть, наконец, Христос, в причастии, в молитве, в церкви. Что бы ты о Нём ни думал, как бы ты ни понимал Его природу, Он у тебя есть. Даже если ты не принимаешь Его, даже если ты отвергаешь Его, Он всё равно с тобой, отдавший свою жизнь за тебя, искупивший именно тебя. Это не проповедь, Лахес. Христос – это постоянное действие Бога, совершаемое для всех и для тебя лично. Почувствуй его в себе, это отчётливо произносимое Слово, проникнись им, и ты перестанешь отчаиваться. Со мной было то же самое, поэтому я знаю.

ЛАХ.  Мы ещё увидимся, Гермоген?

ГЕР.    Возможно.

ЛАХ.  Какой у нас получился разговор! У меня голова гудит!

ГЕР.    Мы не сказали ничего нового. Просто проговорили кое-какие вещи, которые нужно иногда проговаривать.

ЛАХ.  А вдруг мы ошибаемся и что-то понимаем неверно?

ГЕР.    Ты знаешь, огромным утешением служит мне то, что я глуп и, конечно же, многого не понимаю. У глупости всегда есть надежда. Как нет яда без противоядия, так нет и вопроса без ответа. Наверняка существуют ответы на все мои вопросы, но эти ответы я просто не состоянии понять оттуда, где я теперь нахожусь. Всё-таки я думаю, что мы не можем абсолютно во всём ошибаться. Наверное, в чём-то мы правы. А что нам делать? Мы можем следовать лишь нашему лучшему разумению. Большего нам не дано. Человек должен уметь выразить своё мировоззрение, иначе он проживёт недомысленную жизнь. И если мы в чём-то заблуждаемся, то, по крайней мере, истинно наше стремление найти истину.

ЛАХ.  Вот мы поговорили с тобой, и я чувствую себя преображённым!

ГЕР.    Я просто напомнил тебе то, что ты знал, но позабыл. Никакие разговоры не изменят душу, которая не желает меняться. Проповедь слышат лишь обращённые. Никакие доводы не произведут ни малейшего действия, если в душе не созрела потребность в действии. Можно сказать человеку массу мудрых слов, но если он ещё не в состоянии осмыслить их, он либо пропустит всё мимо ушей, либо скоро позабудет. А если ты созрел, то никакие разговоры тебе и не нужны.

ЛАХ.  Теперь я полон решимости действовать, просыпаться. Но я-то себя знаю. Пройдёт недолгое время, и меня снова затянет в болото. А потом я умру, и ничего уже не буду помнить из этой жизни. И ещё я боюсь, что потом и нет никакой жизни. Несмотря на все доводы моего рассудка, я всё равно этого боюсь.

ГЕР.    Даже если нет жизни после смерти, нужно жить так, будто она есть. А ты не бойся. Кто-нибудь придёт, чтобы освежить твою память. Кто-нибудь всегда приходит. Свет удаляется из этого мира, и нас остаётся всё меньше и меньше. Вот, возьми. Подарок тебе.

ЛАХ.  Что это?

ГЕР.    Часы, которые привели меня к моему близкому другу.

ЛАХ.  Нет, я не могу принять их! Они очень дорогие! Это ведь золото?

ГЕР.    Да, золото. Я хочу, чтобы у тебя были эти часы. Там вмятинка на крышке. Я посадил её, когда уронил часы на мостовую. Помнишь, я рассказывал. Мой друг-часовщик хотел заполировать крышку, но я отказался. Эта вмятинка долго напоминала мне про день моего пробуждения. Бери! Мне часы больше не нужны.

ЛАХ.  Не знаю, что и сказать. Это очень щедрый подарок.

ГЕР.    Ты мне потом тоже что-нибудь подаришь, когда уже ты будешь беседовать со мной. Может быть, эти самые часы. Ну ладно, иди домой.

ЛАХ.  А ты разве не пойдёшь в город? Ты где теперь живёшь?

ГЕР.    Я живу там, где я есть.

ЛАХ.  До свидания, Гермоген!

ГЕР.    До свидания!

         

Вланес, 2021

Сертификат Поэзия.ру: серия 790 № 163195 от 09.09.2021

1 | 2 | 1154 | 21.12.2024. 20:51:05

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []