Как и все старики, он казался уставшим евреем.
Под седыми бровями – печальная мудрость в глазах.
Терпко пахло вокруг свежим деревом, лаком и клеем.
Безголосая скрипка младенцем лежала в руках.

 
Звук, ещё не рождённый, покоился в чреве творенья.
Струн ещё не касался уверенным жестом скрипач.
Мастер ждал, а над миром незримо витали сомненья:
что таишь ты, дитя? Звонкий, радостный смех или плач?

 
Как отец, собирающий дочку в далёкие страны,
мастер ласково гладил рукою изогнутость дек.
 - Пусть минуют тебя, моё чадо, обиды и раны,
лихолетий невзгоды, а главное – злой человек.

Было в этом прощании что-то, как детство, родное.
Я смотрел, замерев неподвижно, почти не дыша,
словно видел, как хрупкое чудо, творенье земное
наполняет вселенских просторов живая душа.

- Сколько раз ты, старик, отдавал сам себя без остатка,
чтобы голос обрёл плод бессонных фантазий и снов,
чтобы в деках упругих веками таилась загадка
нежных звуков, понятных любому без жестов и слов?

Кто тебя научил? Кто позволил проникнуть в глубины
наших тайных надежд, наших скрытых от взглядов тревог?
Кто вложил мастерство в огрубевшие руки мужчины...
И старик, улыбнувшись, глазами ответил мне:

- Бог.

И добавил, уже без улыбки, с оттенками муки,
выпуская из рук новой кожей блестевший футляр:

- Ты полюбишь её, как и я, за волшебные звуки -

это мой самый лучший, поверь старику, экземпляр.