В небо взмывают дворники, и у них
в мётлах шевелятся тени, дымы, туманы.
Город же спит ещё, город – музей живых
призраков прошлого, странный приют для странных
дворников, что улетают под утро вдаль,
прочь от земли, эскадрильей своей потешной.
Каждое дерево, ветви взметнув, опешив,
их провожает. И зверем в ночи февраль
в город врывается – свой учинить закон,
щедро пополнить синодики скорбным списком.
Спит человек, и сквозь чуткий рассветный сон
бредит о чём-то дальнем, о чём-то близком.
Он остаётся в протяжной глухой зиме,
след на снегу его будет глубок и краток.
Это не страшно, таков уж вещей порядок
в городе, напрочь увязшем в сырой земле.
Что-то меняется – там, в средоточье зим,
в толщах камней, в самых темных глубинах скверов.
Что-то уходит, ушло безвозвратно с ним,
с временем нищих шутов и блаженной веры.
Кто они, эти летучие асы снов,
что за дворы теперь брошены с их отлётом,
что за дымы и туманы вплелись в их мётлы?
Разве об этом расскажешь посредством слов.
Так и проснёшься, и, кажется, до сих пор
всё, как всегда, и пока ещё время терпит.
И только выйдя в немой опустевший двор,
сразу почуешь, как в кости проникнет трепет.