* * *
Писал.
Над столом
мотыльком трепетала свеча.
А тучи над лугом –
сырою и серою ватой.
И плотно сомкнулись.
Да так, что сквозь них –
ни луча.
А то, что процежено ими,
то зеленовато
стекало с небес,
освещало подстриженный луг:
деревья, кусты,
плотный бархат лужаек гольф-клуба…
И ломкой иглою –
мгновенная молния вдруг,
и гром грохотал,
обрываясь бездумно и грубо.

Опять над равниной
смешались ветра и вода.
Бушуют стихии…
И что им дела человечьи!
Взбесившийся ветер
надолго порвал провода –
и вот пригодились
пасхальные тонкие свечи.

А я над бумагой
в раздумьи клонюсь головой…
Ожившая строчка
всплывает
на миг – невесома.
Российская Муза –
ведь ей при свечах не впервой –
меня посетила
в стенах иллинойского дома.

Входите, сударыня!
Вы,
на помине легки,
сюда издалёка
пришли,
прилетели,
приплыли…
Я Вам благодарен
за взмах этой тонкой руки,
за лёгкие пряди
в дождинках серебрянной пыли.

Внезапные сумерки
хмурого майского дня…
В дрожаньи свечи
по-фламандски мерцает посуда.
Я так благодарен,
что Вы навестили меня,
что хоть ненадолго
меня уведёте отсюда!

Вам дуло лепажа,
случалось,
глядело в глаза,
и Вы не замёрзли
в студённых бараках ГУЛАГа.
Так что Вам, беспечной,
весенняя эта гроза
и яростный ветер,
крушащий деревья в Чикаго!

Александр Шаргородский

18 мая-декабрь 2000 года