Роберт Лоуэлл  Час скунсов
(С английского).
Псвящено Елизавете Бишоп*.

На Наутилусе* отшельница живёт,
хранит зимою свой спартанский дом.
У моря на пастьбе и овцы и приплод.
Сын стал епископом, а занятый скотом
наёмный фермер правит и селом.
Сама ж не славится умом.

Оберегая в тайне весь свой быт
чему учил викторианский век,
она старается, вплоть до истерик,
чтоб быстро прикусил язык
любой докучный человек,
что вдруг заскочит к ней на берег.

Наш Синий Холм теперь местами рыж.
Фиаско потерпел богатый рыболов.
Не вынес всяческих ударов.
Ял, что давал до девяти узлов
и повышал его престиж,
был продан с молотка ловцам омаров.

Хозяйка лавки занялась уборкой.
К началу осени дизайн переменила.
Набила сетки апельсиновою коркой -
обвешала сапожничью скамью.
Тому ж нет толку ни с гвоздков, ни с шила.
Теперь задумал завести семью.

Я раз во тьме, вскарабкался едва,
как на Голгофу, вверх на холм несмело:
мой  Форд - среди авто любовных пар.

Они легли на лавки - тело к телу -

стыдливо погасив глазницы фар.

Вскружилась голова…

Звучит приёмник, будто крутит свёрла.
"О беззаботная любовь. Отрада до седин !".
Во мне вскипает кровь, чему и сам не рад.
Беру кого-то в ярости за горло. -
Но то не Ад. Я сам свой Ад.
Здесь - ни души, лишь я один.

Лишь скунсы в центре панорамы.
Здесь, видно, главная их тропка.
Шагают всей семьёй, не спешно и не робко.
Мне кажется, в лучах луны,
глаза у них горят, почти красны
на фоне стен кладбищенского храма.

Последняя ступенька. На горе
открылась даль широкого размаха.
Весь выводок не зря забрался на погост.
Нашли с мамашей угощение в ведре.
Она там в жиже измочила хвост.
Во мне не стало никакого страха.

Robert Lowell Skunk Hour
(for Elizabeth Bishop*)

Nautilus** Island's hermit
heiress still lives through winter in her Spartan cottage;
her sheep still graze above the sea.
Her son's a bishop. Her farmer

 is first selectman in our village;
she's in her dotage.

Thirsting for
the hierarchic privacy
of Queen Victoria's century
she buys up all
the eyesores facing her shore,
and lets them fall.

The season's ill-
we've lost our summer millionaire,
who seemed to leap from an L. L. Bean
catalogue. His nine-knot yawl
was auctioned off to lobstermen.
A red fox stain covers Blue Hill.

And now our fairy
decorator brightens his shop for fall;
his fishnet's filled with orange cork,
orange, his cobbler's bench and awl;
there is no money in his work,
he'd rather marry.

One dark night,
my Tudor Ford climbed the hill's skull;
I watched for love-cars. Lights turned down,
they lay together, hull to hull,
where the graveyard shelves on the town....
My mind's not right.

A car radio bleats,
'Love, O careless Love....' I hear
my ill-spirit sob in each blood cell,
as if my hand were at its throat...
I myself am hell;
nobody's here-

only skunks, that search
in the moonlight for a bite to eat.
They march on their solves up Main Street:
white stripes, moonstruck eyes' red fire
under the chalk-dry and spar spire
of the Trinitarian Church.

I stand on top
of our back steps and breathe the rich air -
a mother skunk with her column of kittens swills the garbage pail.
She jabs her wedge-head in a cup
of sour cream, drops her ostrich tail,
and will not scare.
1959

Примечания.
*Элизабет Бишоп (1911-1979) - известная американская поэтесса, дружившая с
Робертом Лоуэллом с 1947 г. до его смерти. "Час скунсов", по содержанию и форме,
перекликается с написанным Элизабет Бишоп стихотворением "Armadillo" ("Броненосец").
**Наутилус - здесь это маленький, находящийся в частном владении островок в штате
Мэн.

Роберт Лоуэлл Дельфин-Белобочка
(С английского).

Подруга ! Ты взяла меня врасплох.
Как у Расина, страстной речью Федры
в душе моей, перелопатив недра,
ты устранила весь переполох.
Я долго слушал и почти оглох
от критики, просыпавшейся щедро.
С упрямства моего отслаивалась цедра,
и жёсткость воли выстлал мягкий мох.
Я резок был в оценке существа
и трудностей минувшего союза,
но ты мне помогла как близкая мне Муза,
чтоб книга стала безобидна и трезва.
Но посочувствуй... Там и приврано слегка
насчёт сачков, снастей да рыбьего мирка...

я видел, что творят вокруг исподтишка.

Robert Lowell Dolphin

My Dolphin, you only guide me by surprise,
a captive as Racine, the man of craft,
drawn through his maze of iron composition
by the incomparable wandering voice of Phеdre.
When I was troubled in mind, you made for my body
caught in its hangman's-knot of sinking lines,
the glassy bowing and scraping of my will. . . .
I have sat and listened to too many
words of the collaborating muse,
and plotted perhaps too freely with my life,
not avoiding injury to others,
not avoiding injury to myself--
to ask compassion . . . this book, half fiction,
an eelnet made by man for the eel fighting

my eyes have seen what my hand did.
1973

Примечания.
Весной 1972 г. Роберт Лоуэлл написал первую версию этого стихотворения, которая
стала известной его ближайшим друзьям, в том числе Элизабет Бишоп.
В это время поэт расторг брак с Элизаветой Хардвик и заключил новый брачный союз
с Каролиной Блэквуд. Стихотворение "Dolphin" завершало книгу стихов "The Dolphin",
имевшую автобиографический характер. Элизавета Хардвик была возмущена предстоящей
публикацией, посчитав её вредной, злой, озорной, непродуманной, без всякой художественной ценности и неджентльменской. Поэт цитировал в ней строки из личных писем бывшей жены. Друзья и, больше других, Елизавета Бишоп уговорили поэта переписать стихотворение, сделать более приемлемым и необидным. Здесь представлена попытка перевести вторую (опубликованную) версию.

Роберт Лоуэлл Воспоминания о Вест-стрит и Лепке.
(С английского).

Cижу с утра в пижаме, книжным червяком.
Помимо вторников, не покидаю дом.
Он весь в моём распоряженье.
Здесь, в Бостоне, на Мальборо - покой,
и мусорщик наводит глянец.
Имеет пару чад, фургон для пляжа,
Есть у него напарник под рукой,
и сам он "Молодой Республиканец".
А у меня девятимесячная дочка,
по возрасту годится мне во внучки.
Проснётся с солнцем, и одёжка - будто пёрышки фламинго.

Идут спокойные пятидесятые года,

а мне уж сорок. Не пожалеть бы мне о времени посева ?
Я вёл себя как совестливый пламенный католик
и выступил с безумным заявленьем:
послал подальше президента и закон,
за что, вплоть до суда, как бык, попал в загон...
Так запихнула к парню, к чёрному, охрана -
в его вихры впилась марихуана.

То был военный сорок третий год.
Прогулки были на тюремной крыше,
на узкой, будто школьная площадка.
Раз в день оттуда видел я Гудзон,
Но сквозь веревки и бельё всё выглядело гадко.
Мы с Абрамовичем вели беседы
о метафизике, порой входили в жар.
То был какой-то легковесный пацифист,
при том заметно жёлт - как будто смазан сланцем.
Он объяснял: "загар" - и был вегетарианцем.
Носил верёвочную обувь и с задором
хвалил свою диету Брауну, и Бьёффу -
двум голливудским сутенёрам
В двубортных парах, каждый с парой кулаков.
обросшим силачам с негородским румянцем.
Они наставили ему, вскипевши, синяков.

Я был совсем несведущ и ни слова
не слышал о "Свидетелях Йеговы".
"Ты не католик ли ?" - спросил кого-то.
Он мне ответил: "Я - иеговист !"
Как оказалось, это был рецидивист,
приговорённый к смерти вождь преступной шайки -
главарь наёмных киллеров "Царь" Лепке.
Теперь он мог сказать об этом без утайки.
Такое значилось на полотенцах и футболке.
Он, вопреки запретам, мог на полке
и в шкафчике держать любимые вещички:
и радио, и два американских флага,
завязанные поперёк пасхальной лентой,
Довольно дряблый, оперированный, лысый,
теперь духовно он принадлежал
лишь только электрическому стулу,
и только тот висел над ним в эфире,
уже утратившим все связи...

Robert Lowell Memories of West Street and Lepke.

Only teaching on Tuesdays, book-worming
in pajamas fresh from the washer each morning,
I hog a whole house on Boston's
"hardly passionate Marlborough Street,"
where even the man
scavenging filth in the back alley trash cans,
has two children, a beach wagon, a helpmate,
and is "a young Republican."
I have a nine months' daughter,
young enough to be my granddaughter.
Like the sun she rises in her flame-flamingo infants' wear.

These are the tranquilized Fifties,
and I am forty. Ought I to regret my seedtime?
I was a fire-breathing Catholic C.O.,
and made my manic statement,
telling off the state and president, and then
sat waiting sentence in the bull pen
beside a negro boy with curlicues
of marijuana in his hair.

Given a year,
I walked on the roof of the West Street Jail, a short
enclosure like my school soccer court,
and saw the Hudson River once a day
through sooty clothesline entanglements
and bleaching khaki tenements.
Strolling, I yammered metaphysics with Abramowitz,
a jaundice-yellow ("it's really tan")
and fly-weight pacifist,
so vegetarian,
he wore rope shoes and preferred fallen fruit.
He tried to convert Bioff and Brown,
the Hollywood pimps, to his diet.
Hairy, muscular, surburan
wearing chocolate double-breasted suits,
they blew their tops and beat him black and blue.

I was so out of things, I'd never heard
of the Jehovah's Witnesses.
"Are you a C.O.?" I asked a fellow jailbird.
"No," he answered, "I'm a J.W."
He taught me the "hospital tuck,"
and pointed out the T-shirted back
of Murder Incorporated's Czar Lepke,
there piling towels on a rack,
or dawdling off to his little segregated cell full
of things forbidden to the common man:
a portable radio, a dresser, two toy American
flags tied together with a ribbon of Easter palm.
Flabby, bald, lobotomized,
he drifted in a sheepish calm,
where no agonizing reappraisal
jarred his concentration on the electric chair
hanging like an oasis in his air
of lost connections...

Примечание.
В 1943 г. Роберт Лоуэлл отказался регистрироваться как военнообязанный на
призывном пункте. Он посчитал идущую войну несправедливой в связи с бомбёжками
немецких городов и бедствиями гражданского населения. Поэт провёл десять дней
под арестом в Нью-Йоркской тюрьме на улице Вест-Стрит, потом отбыл пятимесячное
заключение в штате Коннектикут. Упомянутый здесь "Лепке" (Louis Buchalter, 1897-
1944), был вскоре казнён за убийство. William Biaff сидел в тюрьме за вымогательство. George Brown - за сводничество.