О Заболоцком

 

В начале 60-х я стал бывать на замечательных Переводческих средах в ЦДЛ, где тон задавали знаменитые поэты-переводчики, которых как поэтов тогда еще почти не публиковали. Но именно они (Тарковский, Аркадий Штейнберг, Семен Липкин, Александр Ревич...) еще помнили живой Серебряный век русской поэзии, не говоря уже о скрытых от нас обэриутах и т.д.  На одном из чтений представил свою «военно-морскую» поэму «Василий Биркин». Там у меня «Плывут через льды дылды подлодок, / В котлах урановых дохнут пары, / А за кормой тучи дохлых селедок / И вязкая слизь баклажаньей икры»…

 

…А дольше снова кошмар, и над

кошмаром течет река,

в устье которой субмаринад

причалил у материка.

…В траве ютятся скорпионы,

способные сожрать корову.

Они кишат там, как шпионы

в уснувшем мозге часового.

….И лишь слонов встречаешь редко,

и снова мысль идет к конфузу,

что где-то их былые предки

с борта отскакивают в лузу…

 

  После чтения этой, тогда еще (и долго еще потом) непечатной юношеской поэмы к мне подошел Арсений Александрович Тарковский и спросил, читал ли я «Столбцы» Заболоцкого. Я их не читал, тогда «Столбцы» да и вообще Заболоцкого найти в библиотеках было сложно. Но так получилось, что мною непрочитанные «Столбцы» как-то проявились в моей юношеской поэме, по крайней мере, с точки зрения Тарковского, они сблизили меня с Тарковским, который одним из первых в старшем поколении решил помогать мне с «выходом  в свет».

  Позже, читая и перечитывая «Столбцы», я находил и нахожу, что эта лихая, гротескная линия, этот литературный абсурд, бытовавший уже в прозе и «поэзии» Гоголя («Поприщин») и Достоевского (капитан Лебядкин, рассказ «Крокодил») оказался мне близок, и, по-видимому, оказал свое влияние на мое творческое умонастроение. Одно из моих любимых стихотворений Заболоцкого того раннего периода – «Лицо коня».(Из поздних – «Прощание с друзьями», и само страшное в своей спокойной простоте – «Где-то в  поле возле Магадана…»  Живые, не басенные образы зверей из его «Столбцов» и поэм, возможно, проявились и в моих «звериных циклах», вплоть до моего романа «Ваше звероподобие», так же напрашиваются на память его растения и цветы, деревья, призванные читать Гесиода. А белый и свободный стих Заболоцкого  (стихотворение «Искусство» ) мог быть одной из опор в моих попытках вернуть эту стиховую форму в современную традицию.

  Сочетание серьезного и несерьезного, высокого и приземленного (это не то же, что «низкое»), традиционного и авангардного в ХIХ веке ярче всего заметно в поэзии Алексея Константиновича Толстого: с одной стороны глубина и возвышенность «Иоанна Дамаскина», с другой – ёрничество Козьмы Пруткова. У Заболоцкого эти контрасты разнесены по времени. Кто-то восхищается фантастикой раннего Заболоцкого, кто-то склонен принимать его позднюю, несколько «остывшую», «классическую» лирику. Мне дорого и то и это. Эти кажущиеся контрасты находятся в дополнительном распределении друг к другу, обеспечивая полноту творческого взгляда. Судьба велела поэту пережить вместе с народом одну из самых горьких страниц нашей истории. Его «Рубрук в Монголии» - гениальная поэтическая историософия : где -

Европа сжалась до предела

И превратилась в островок,

Лежащий где-то возле тела

Лесов, пожарищ и берлог…

  Часто упоминается антимещанский, «антинэпманский» запал «Столбцов», В какой-то мере сегодня эти вычурные фигуры только увеличиваются в наше время управляемого мещанства и деловитого барства. Мне представляется, что Заболоцкий в поэзии  в чем-то осуществлял в свое время ту же задачу, что и Андрей Платонов в прозе, задачу равновесия художественного мировоззрения и современного языка. В воспоминаниях Т.Липавской приводятся слова Заболоцкого: «… Вселенная имеет свой непонятный путь. Но посмотрите на интересный чертеж в книге – распределение шаровых скоплений звезд в плоскости Млечного Пути. Не правда ли, эти точки слагаются в человеческую фигуру? И солнце не в центре ее, а на половом органе, земля точно семя вселенной Млечного Пути». Это из разговора о книге английского физика и астронома Джинса «Вселенная вокруг нас». Над Заболоцким (и над Платоновым!») витали те же, любимые мною фигуры: Николай Федоров, Константин Циолковский, Владимир Иванович Вернадский, Мичурин и Тимирязев… Космос, природа, ноосфера! Заболоцкий любил Гете, который соединял в себе поэта и естествоиспытателя, поэма «Птицы», можно сказать, следует за «Метаморфозами» Гете. Мой верлибр «Птичий язык» начинается чуть измененной строчкой из Заболоцкого: «И птицы Хлебникова, что пели у воды…» О художниках-фантастах в связи с образами «Столбцов» сказано достаточно, я бы добавил сюда русский лубок.

  Еще сегодня ищут связь между ранним Заболоцким и Хармсом и недавними постмодернистами. Но Заболоцкий в «Столбцах» не занимался «деконструкцией, он скорее очеловечивал животных, тогда как последние скорее оскотинивали человека. И жест у него не «доминировал над текстом».

  Мне надо бы сказать о мировом значении /Заболоцкого, я же, оглянувшись, прежде всего увидел, как много он значил и значит именно для меня. Я закончу эти заметки своим стихотворением, слишком легкомысленным, чтобы посвящать его Заболоцкому, и все же:

 

Где-то скворец злобствует,

Вопит, не жалея сил…

Что же ты Заболоцкому

Угол не уступил?

 

Согласно времени года,

Он летал бы, как все скворцы,

И вдоль небесного свода

Вывешивал бы «Столбцы».

 

Поэту хватает крохи,

Если поможет Бог.

Может быть, в чертополохе

Он нашел бы себе уголок.

 

Да, поэзия выше быта!

Поэт бы и с дерева пел.

Скворец отвечал сердито:

У каждого свой удел!