13. Я тебя породил...

«Собачье сердце»: наблюдения и заметки

 

К 100-летию Октябрьской революции

13. Я тебя породил...

 

          «“Ох, ничего доброго у нас, кажется, не выйдет в квартире», — вдруг пророчески подумал Борменталь”» после того, как ученые эскулапы дружно указывают Шарикову его собачье место в «социальном обществе»:

          — Вы стоите на самой низшей ступени развития ... вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные...

          Такие вещи можно говорить в лицо недоразвитой личности, когда личность не может за себя постоять. А между собой, меж равных, можно оценить ситуацию разительно иначе:

          — Иван Арнольдович, это элементарно... ... Да ведь гипофиз не повиснет же в воздухе. Ведь он все-таки привит на собачий мозг, дайте же ему прижиться. Сейчас Шариков проявляет уже только остатки собачьего, и поймите, что коты — это лучшее из всего, что он делает. Сообразите, что весь ужас в том, что у него уж не собачье, а именно человеческое сердце, — утверждает профессор, убеждая Борменталя не рассматривать Шарикова как «человека с собачьим сердцем».

          После сытного ужина Борменталь в очередной раз везет Шарикова в цирк — смотреть слонов, поскольку «Слоны — животные полезные». А Преображенский принимается думать какую-то глубокую думу, ходить по комнате из угла в угол, бормотать, напевать «к берегам священным Нила...» Потом он достает из стеклянного шкафа «узкую банку» и принимается, «нахмурившись, рассматривать ее на свет огней. В прозрачной и тяжкой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлеченный из недр Шарикова мозга. ... Филипп Филиппович пожирал его глазами, как будто в белом нетонущем комке хотел разглядеть причину удивительных событий, перевернувших вверх дном жизнь в пречистенской квартире. Очень возможно, что высокоученый человек ее и разглядел. ... Он долго палил вторую сигару, совершенно изжевав ее конец, и, наконец, в полном одиночестве, зелено окрашенный, как седой Фауст, воскликнул:

          — Ей-богу, я, кажется, решусь.

          На что намерен решиться «высокоученый» — сказано с явной иронией — «человек», начисто лишенный, как выясняется, профессиональной, интеллектуальной да и общечеловеческой совести? Вне всякого сомнения, на убийство подопытного Шарикова. Вразрез со своей болтовней о том, что «На человека и на животное можно действовать только внушением» и лаской как «Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом», профессор на всем протяжении СС ведет себя крайне агрессивно. Не случайно Полиграф Полиграфович, учинивший погром с наводнением, спрашивает:

          — Бить будете, папаша?

          — Болван! — по своему обыкновению, ругательством отвечает Преображенский на вполне обоснованный вопрос.

          — Ну, ладно, опомнился и лежи, болван, — говорит профессор псу, после того как тот разгромит квартиру, будет изловлен, усыплен и избавлен от боли в ошпаренном боку, и это в устах Преображенского именно ласковое обращение.

          Итак, с одной стороны, «ласка» и «внушение», а с другой...

          — Я бы этого Швондера повесил, честное слово, на первом суку, — воскликнул Филипп Филиппович, яростно впиваясь в крыло индюшки (когда узнает своеобразный «круг чтения» Шарикова, обозначенный, впрочем, одной-единственной книгой: «перепиской Энгельса с этим... как его — дьявола — с Каутским»).

          — Швондерова работа! — кричал Филипп Филиппович (в ответ на реплику Шарикова, что «господа все в Париже» — Ю. Л.). — Ну, ладно, посчитаюсь я с этим негодяем.

          — Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю, — так реагирует эскулап, увидав бумагу Шарикова о прописке «в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского».

          МБ пишет: «Шариков в высшей степени внимательно и остро принял эти слова, что было видно по его глазам». И хотя ассистент, заметив реакцию Полиграфа, останавливает профессора, но агрессивность Преображенского некоторое время спустя передается и Борменталю.

          — Ведь это — единственный исход (убийство Шарикова — Ю. Л.). Я не смею вам, конечно, давать советы, но, Филипп Филиппович...

          Из дальнейшего выясняется: эскулапы уже вели подобные разговоры и, возможно, не однажды.

          — В прошлый раз вы говорили, что боитесь за меня, и если бы вы знали, дорогой профессор, как вы меня этим тронули...

          В общем-то, доктор не прочь порешить Шарикова, но опасается правосудия.

          — И не соблазняйте, даже и не говорите, — профессор заходил по комнате, закачав дымные волны, — и слушать не буду. Понимаете, что получится, если нас накроют...

          Чуть ниже Преображенский «с жаром заговорил по-немецки в его словах несколько раз звучало русское слово “уголовщина”». Стало быть, он вполне осознает в грядущий «миг кровавый, на что он руку поднимал» (М. Ю. Лермонтов. Смерть поэта).

          — Тогда вот что, дорогой учитель, если вы не желаете, я сам на свой риск накормлю его мышьяком, — не унимается Борменталь.

          — Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик. ... На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.

          — Я — московский студент, а не Шариков, — напыщенно произносит профессор, отказываясь «бросать коллегу в случае катастрофы», а самому «выскочить на мировом значении».

          Какой дешевый пафос! Можно подумать, среди московских студентов не бывает ни жуликов, ни прохвостов, ни убийц!

          «До последней степени взвинченный Борменталь сжал сильные худые руки в кулаки, повел плечами, твердо молвил:

          — Кончено. Я его убью!

          — Запрещаю это! — категорически ответил Филипп Филиппович».

          Далее следует безобразная сцена с приставанием пьяного Шарикова к спящей Зине, разгневанной в связи с этим Дарьей Петровной, решительным Борменталем, вознамерившимся «пощупать морду» (И. Ильф и Е. Петров. Двенадцать стульев) негодяю, категорическим противодействием этому Преображенского и лукавым воплем полузадушенного фигуранта:

          — Вы не имеете права биться!

          На следующее утро Шариков пропадает из квартиры и отсутствует там несколько дней. «Борменталь пришел в яростное отчаяние, обругал себя ослом за то, что не спрятал ключ от парадной двери, кричал, что это непростительно, и кончил пожеланием, чтобы Шариков попал под автобус». Затем Борменталь бежит в домком и там ругается со Швондером. Политически подкованный председатель домкома по старой дореволюционной памяти — колоритный штрих! — отвечает доктору переиначенной библейской цитатой, крича «что он не сторож питомца профессора Преображенского». («И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему». Быт. 4:9). Слова Швондера звучат и комично, и зловеще. Комично, потому что в его ответе контурно обозначаются роли действующих лиц: Борменталь прибегает посланцем от Преображенского — создателя Шарикова, а сам Швондер, науськивавший Шарикова на профессора, от чьих рук тот в итоге и погибает, — это безусловный Каин. Зловеще — потому что Шариков — несомненно брат Авель, убиваемый братом Каином, в нашем случае — братьями — Преображенским и Борменталем, — ибо все люди — братья, даже если они и собачатся меж собой.

          Через три дня, когда исчезнувший наконец возвращается в качестве «заведующего подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и пр.)», «Филипп Филиппович ... посмотрел на Борменталя. Глаза у того напоминали два черных дула, направленных на Шарикова в упор». Ассистент устраивает заведующему крутейшую нахлобучку, причем «Филипп Филиппович во все время насилия над Шариковым хранил молчание» (а как же «Никого драть нельзя?» — Ю. Л.), а через пару дней, когда Шариков приводит в дом сослуживицу, но разоблаченный Преображенским, получает от нее заслуженного «Подлеца» и поэтому грозит ей «сокращением штатов», происходит весьма знаменательный эпизод.

          — Как ее фамилия? — спросил у него Борменталь. — Фамилия! — заревел он и вдруг стал дик и страшен.

          — Васнецова, — ответил Шариков, ища глазами, как бы улизнуть.

          — Ежедневно, — взявшись за лацкан Шариковской куртки, выговорил Борменталь, — сам лично буду справляться в чистке — не сократили ли гражданку Васнецову. И если только вы... Узнаю, что сократили, я вас... собственными руками здесь же пристрелю. Берегитесь, Шариков, — говорю русским языком!

          В эту минуту Полиграф пугается по-настоящему, поскольку «здесь же пристрелю» означает только одно: Борменталь обзавелся оружием. И хотя Шариков находит в себе силы пробормотать:

          — У самих револьверы найдутся, — вместе с тем он ясно понимает: это не стандартная и ничего не значащая угроза «Я тебя убью!», сказанная во время жгучей ссоры; это прямое предупреждение, подкрепленное повторным борменталевским возгласом:

          — Берегитесь!

          Чтобы спасти свою жизнь, Шарикову следует что-то предпринять. По всей видимости, он бежит к Швондеру, и тот советует ему заявить «куда следует», ибо ситуация складывается нешуточная, чреватая тем, о чем поведает в 1928 г. А. Толстой в повести «Гадюка». Там бывшая «кавалерист-девица» Ольга Зотова, сохранившая с гражданской войны револьвер, расстреливает в коммунальной квартире свою счастливую соперницу Лялечку. Надо полагать, подобные случаи в то время были нередки.

          После визита обманутой Шариковым барышни «Ночь и половину следующего дня висела, как туча перед грозой, тишина. Все молчали», — констатирует автор, явно намекая на трагический исход противостояния между творцом и сотворенной им тварью. Гроза не замедлила грянуть. «Профессор Преображенский в совершенно неурочный час принял одного из своих прежних пациентов, толстого и рослого человека в военной форме», причем могущественный заступник профессора (а это оказался именно он) «настойчиво добивался свидания и добился». То есть покровительство покровительством, а в непоказанное время всяк сверчок знай свой шесток. Приезжает начальник по весьма срочному делу.

          — Питая большое уважение... Гм... Предупредить. Явная ерунда. Просто он прохвост... — Пациент полез в портфель и вынул бумагу, — хорошо, что мне непосредственно доложили...

          Бумагой оказывается донос Шарикова. «...А также угрожая убить председателя домкома товарища Швондера, из чего видно, что хранит огнестрельное оружие. И произносит контрреволюционные речи, даже Энгельса приказал своей социалприслужнице Зинаиде Прокофьевне Буниной спалить в печке, как явный меньшевик со своим ассистентом Борменталем Иваном Арнольдовичем, который тайно не прописанный проживает у него в квартире». Всякий донос — дело мерзопакостное, тем не менее Шариков не лжет: все им написанное — чистая правда, и даже насчет «огнестрельного оружия», о котором Полиграф говорит предположительно. Кстати, урок ябеды дает Шарикову в бытность его Шариком сам профессор, когда ябедничает по телефону своему облеченному властью благодетелю Петру Александровичу и при этом — в отличие от «лабораторного существа» — явно передергивает факты (об этом я говорил выше).

          Преображенский, разумеется, благодарен посетителю, однако походя обижает и его: что поделать — натура, от нее не уйдешь.

          — Вы позволите мне это оставить у себя? — спросил Филипп Филиппович, покрываясь пятнами. — Или, виноват, может быть, это вам нужно, чтобы дать законный ход делу?

          — Извините, профессор, — очень обиделся пациент, и раздул ноздри, — вы действительно очень уж презрительно смотрите на нас. Я... — И тут он стал надуваться, как индейский петух.

          Преображенский тут же извиняется и успокаивает посетителя, но мы-то знаем, что решительно никому из советских деятелей хозяин дома не доверяет. В главе III, рассуждая о водке, он обменивается с Борменталем следующими репликами:

          — А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых, — а во-вторых, — бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать — что им придет в голову?

          — Все, что угодно, — уверенно молвил тяпнутый.

          — И я того же мнения, — добавил Филипп Филиппович.

          Профессору воспользоваться бы случаем, переговорить со своим знакомцем, высокопоставленным советским военным или чекистом, чтобы как-то решить проблему с Шариковым. Петр Александрович мог вызвать его «на ковер», обстоятельно переговорить по душам, вежливо попросить оставить профессора в покое, наконец, посулить взамен «шестнадцати аршин» «в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского» какую-нибудь иную жилплощадь. Под угрозой «разъяснения» Полиграф моментально убрался бы из «похабной квартирки» — только бы его и видели. Преображенский, однако, решает иначе. Пока жив Шариков, покоя доктору не видать.

          «Преступление созрело и упало, как камень, как это обычно и бывает». Преступление! МБ прямо говорит о нем, хотя профессор, встретив Шарикова, вернувшегося домой «С сосущим нехорошим сердцем», поначалу пытается решить конфликт без хирургического вмешательства:

          — Сейчас заберите вещи: брюки, пальто, все, что вам нужно, — и вон из квартиры!

          — Как это так? — искренне удивился Шариков.

          — Вон из квартиры — сегодня, — монотонно повторил Филипп Филиппович, щурясь на свои ногти.

          Требования профессора абсолютно несправедливы: изгонять прописанного жильца с его законных квадратных метров — это беззаконие, но Преображенскому никакой закон не писан. Возможно, профессор, зная характер своего подопечного, сознательно провоцирует его, — чтобы иметь моральное право зарезать. «Какой-то нечистый дух вселился в Полиграфа Полиграфовича; очевидно, гибель уже караулила его и срок стоял у него за плечами. Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:

          — Да что такое в самом деле! Что, я управы, что ли, не найду на вас? Я на 16 аршинах здесь сижу и буду сидеть.

          — Убирайтесь из квартиры, — задушенно шепнул Филипп Филиппович.

          «Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный с нестерпимым кошачьим запахом — шиш. А затем правой рукой по адресу опасного Борменталя из кармана вынул револьвер». Ассистент оказывается не робкого десятка, и в результате его действий «распростертый и хрипящий лежал» на кушетке «заведующий подотделом очистки, а на груди у него помещался хирург Борменталь и душил его беленькой малой подушкой». Человек по имени Полиграф Полиграфович Шариков перестает существовать.

Продолжение следует.