14. Атавизм

Дата: 29-04-2018 | 15:47:22

«Собачье сердце»: наблюдения и заметки

 

К 100-летию Октябрьской революции


14. Атавизм

 

          После содеянного Борменталь «сидел в кабинете на корточках и жег в камине собственноручно тетрадь в синей обложке из той пачки, в которой записывались истории болезни профессорских пациентов! Лицо ... у доктора было совершенно зеленое и все, ну, все... вдребезги исцарапанное. И Филипп Филиппович в тот вечер сам на себя не был похож». По словам автора, об этом рассказывает Зина, «когда уже кончилось», и добавляет: «Впрочем, может быть, невинная девушка из пречистенской квартиры и врет...» Но читателю все ясно: Борменталь заметает следы, поскольку в руки возможного следствия не должно попасть ни одного упоминания о том, что Шариков — это «человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу». Именно человек, а не подопытный кролик, который, как мы знаем, издох.

          «Ночь в ночь через десять дней после сражения в смотровой в квартире профессора Преображенского» ее обитателей будят.

          — Уголовная милиция и следователь. Благоволите открыть.

          Навстречу органам выходят все насельники квартиры. С какой стати? А с такой: они знают о криминале, произошедшем в квартире, и появление милиции может самым печальным образом сказаться на каждом. Последним появляется «Прежний властный и энергичный Филипп Филиппович, полный достоинства», который «очень поправился в последнюю неделю». Еще бы! Ведь устранен такой могучий внешний раздражитель. «Человек в штатском» предъявляет профессору «ордер на обыск ... и арест, в зависимости от результата». Оказывается, возбуждено уголовное дело:

          — По обвинению Преображенского, Борменталя, Зинаиды Буниной и Дарьи Ивановой в убийстве заведующего подотделом очистки МКХ Полиграфа Полиграфовича Шарикова.

          — Ничего я не понимаю, — ответил Филипп Филиппович, королевски вздергивая плечи, — какого такого Шарикова? Ах, виноват, этого моего пса... которого я оперировал?

          — Простите, профессор, не пса, а когда он уже был человеком. Вот в чем дело.

          — То есть он говорил? — спросил Филипп Филиппович. — Это еще не значит быть человеком. Впрочем, это не важно. Шарик и сейчас существует, и никто его решительно не убивал.

          Преображенский лжет, спасая свою репутацию, свободу и жизнь, и мы в отличие от «уголовной милиции и следователя» это знаем достоверно точно. Главная ложь профессора заключается в том, что он не признает в Шарикове человека. С этим стоит разобраться.

          Выше я высказывал предположение о триединой сущности Шарикова: пес Шарик, Клим Чугункин, профессор Преображенский. В полуночной беседе с Борменталем Филипп Филиппович, говоря о Шарикове, утверждает:

          — Но кто он — Клим, Клим, — крикнул профессор, — Клим Чугунков (Борменталь открыл рот) — вот что-с: две судимости, алкоголизм, «все поделить», шапка и два червонца пропали (тут Филипп Филиппович вспомнил юбилейную палку и побагровел) — хам и свинья...

          Преображенский заблуждается. Ненависть к Шарикову совсем затмила его и без того куцые аналитические способности. Несмотря на безусловное сходство этих двух личностей, Шариков кардинально отличается от Чугункина: первый так или иначе развивается, второй задолго до того, как напоролся на нож «в пивной “Стоп-сигнал” у Преображенской заставы», останавливается в своем развитии.

          Проследим, насколько это возможно, эволюцию Шарикова от собаки до человека.

          В начале в нем, конечно же, больше животного, нежели человеческого. Он гоняется за котами, блох пытается ловить зубами, бьет стекла в чужих квартирах, пристает к женщинам, пьет, словом, ведет себя как невоспитанный, а порой и глупый мальчишка, особенно в тот день, когда «наглотался зубного порошку». Вместе с тем он умеет читать, прекрасно играет на балалайке, в полемике не уступает доктору, так что порой ставит его в тупик, ловко обстряпывает дельце с московской пропиской и при этом решает многоходовую интеллектуальную задачу, состоящую из поиска имени, самонаречения, получения документов и отчуждения части жилплощади у лопуха-профессора. Конечно, неискушенного Шарикова ведет по этому пути опытный Швондер, но многое Полиграфу приходится делать самому, причем впервые в жизни. А его категорическое нежелание воевать говорит об умении настолько хорошо делать логические выводы из происходящего, что порою он выглядит умнее всех в СС.

          — Я воевать не пойду никуда! — вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф.

          Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:

          — Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.

          — На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом, — неприязненно ответил Шариков, поправляя бант. ...

          — Я тяжко раненный при операции, — хмуро подвыл Шариков, — меня, вишь, как отделали, — и он показал на голову. ...

          — Мне белый билет полагается.

          Неглупо, не так ли? Даже профессор — ученый, доктор, «европейское светило» и «величина мирового значения» — раздраженно думает, получив очередной «отлуп» от Шарикова: «Еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав».

          Украв «два червонца» и пропив их в кабаке, Шариков по реакции окружающих понимает, что так поступать нехорошо, и — в отличие от Клима Чугункина — устраивается на работу, деньги-то ведь нужны, а от «папаши»-крохобора, зажавшего полтинник «в пользу детей Германии» и выдающего прислуге деньги в точности до копейки («вот тебе 8 рублей и 16 копеек на трамвай») — это при его-то барышах! — денежных вспомоществований ждать не приходится. Будучи подшофе и неудачно покусившись на «невинную девушку» Зину, Шариков, взятый в оборот и за горло великим и ужасным Борменталем, извиняется перед нею и Дарьей Петровной, но поскольку дело-то молодое, решает обзавестись законной подругой жизни по фамилии Васнецова. До этого бывшему псу тоже надо было додуматься. Правда, операционный шрам во всю голову он объясняет раной, полученной «на колчаковских фронтах», но кому из мужчин не приходится лгать, чтобы добиться своего от той или иной барышни? Налицо опять же развитие шариковской личности. Возможно, пожив некоторое время с Васнецовой, Полиграф осознал бы необходимость любви в отношениях с женщинами, но именно любви как развивающееся существо он и лишен. Его «отцы-основатели» вообще никого не любят, кроме самих себя. Откуда в таком случае взяться любви у Полиграфа?

          Борьбу между животным и человеческим началами в Шарикове МБ подает еще одним изысканным и тонким ходом: глаголами, характеризующими его реплики и высказывания. Полиграф в СС не только «говорит», но «гавкает», «лает» и «тявкает». Лает Полиграф несколько раз, причем, пролаяв, репликой ниже уже говорит или отвечает; и наоборот: сперва отвечает или говорит, а спустя несколько предложений — лает.

          Например, при своем первом появлении в СС война «человеческого с собачьим» оформляется в нем следующей парой фраз:

          — Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, — вдруг плаксиво выговорил человек. ...

          — Разве я просил мне операцию делать? — человек возмущенно лаял (здесь и далее полужирный шрифт мой — Ю. Л.).

          При погроме в ванной комнате:

          — Ни пса не видно, — в ужасе пролаял он в окно. ...

          — Котяра проклятый лампу раскокал, — ответил Шариков, — а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.

          При разговоре с Преображенским насчет имени Полиграф:

          — Я не господин, господа все в Париже! — отлаял Шариков. ...

          — Ну да, такой я дурак, чтобы я съехал отсюда, — очень четко ответил Шариков.

          При появлении Васнецовой в квартире профессора:

          — Я на колчаковских фронтах ранен, — пролаял он. ...

          — Ну, ладно, — вдруг злобно сказал он, — попомнишь ты у меня. Завтра я тебе устрою сокращение штатов.

          А при беседе Преображенского со Швондером (насчет документов для Шарикова) лает не только Полиграф, но и сам профессор!

          — И очень просто, — пролаял Шариков от книжного шкафа.

          — Я бы очень просил вас, — огрызнулся Филипп Филиппович, — не вмешиваться в разговор.

          Первое значение глагола «огрызнуться» — это «издать короткое злобное ворчание, лай, урчанье и т. п., грозя укусить» (Большой толковый словарь русского языка под редакцией С. А. Кузнецова). Как же измучил бывший пес ученого мужа, если последний опускается до собаки!

          Гавкает Шариков всего один раз, аккурат перед собственной смертью. «Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:

          — Да что такое в самом деле! Что, я управы, что ли, не найду на вас? Я на 16 аршинах здесь сижу и буду сидеть».

          Тявкает он тоже один раз — при полемике со Швондером насчет войны, — но какое это многозначительное тявканье.

          — Я воевать не пойду никуда! — вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф. ...

          — На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом, — неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.

          А многозначительна характеристика шариковской «репризы» потому, что точно так же МБ характеризует и влиятельного педофила (третьего пациента) в самом начале повести: «...взволнованный голос тявкнул над головой.

          — Я слишком известен в Москве, профессор. Что же мне делать?»

          Так происходит «смычка» Шарикова с элитой тогдашнего советского общества. Выходит, Полиграф ничем не отличается от человека, вхожего в круг общения профессора. Вот и утверждай после всего этого «перелая», что Шариков не человек! Тем более что глагол «лаять» впервые появляется в СС из уст собаки в адрес человека — Дарьи Петровны, поначалу прогонявшей Шарика из своих кухонных апартаментов.

          — Чего ты? Ну, чего лаешься? — умильно щурил глаза пес. — ... и он боком лез в дверь, просовывая в нее морду.

          — Все ваши поступки чисто звериные, — беснуется профессор, пытаясь морально растоптать своего «питомца».

          Не помню кто сказал: сравнивать зверей с людьми оскорбительно для зверей. Разве звери имеют возможность заниматься тем, что творят люди и чем занимается Преображенский?

          — Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении нарвался. Неужели вы думаете, что из-за денег произвожу их? Ведь я же все-таки ученый.

          — Вы великий ученый, вот что! — молвил Борменталь, глотая коньяк.

          Преображенский на самом деле ученый, великий ученый, но вместе с тем он и великий обыватель, мещанин, приспособленец. Как себя ни обманывай, но работает он действительно ради денег, ради комфорта, вкусных, сытных и обильных обедов, ради сигар, коньяка и «Аиды» в Большом по вечерам. Подвижника, работающего на благо людей и общества, из него, увы, не получилось. Не может трудиться во имя идеалов гуманизма тот, кто ненавидит и презирает род людской. А профессор людей презирает и ненавидит. Это выясняется из его беседы с Борменталем о ничтожности сделанного открытия:

          — Доктор, человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.

          Вот как. Оказывается, род людской — это масса мрази, служащая сырьем для производства гениев. Мразью называет профессор и Шарикова. Однажды из такого же человеческого сырья природа сотворила еще одного гения — самого Преображенского. Он совершает грандиозное открытие, но чем же украшает земной шар? Десятками или, быть может, сотнями омоложенных им — по 50 червонцев за особь! — похотливых стариков и старух? Слава Богу, что его заботы «об евгенике, об улучшении человеческой породы» не увенчались успехом. Неизвестно, кому сгодились бы результаты его евгенических экспериментов. Пройдет немного времени, и тем же самым займутся нацистские врачи и ученые — благо «сырья» для их чудовищных опытов усилиями вооруженных до зубов дивизий вермахта будет предостаточно. Преображенский по своему образу мыслей и мировоззрению весьма походит он «на хорошо знакомого всем русским старшеклассникам по школьной программе доктора Дмитрия Старцева — Ионыча из одноименного чеховского рассказа, который тоже любил покричать и попугать. У Чехова грозный Ионыч напоминает языческого божка, а Филипп Филиппович после сытного обеда — автору очень важно эту сытость подчеркнуть — древнего пророка, кудесника, жреца, вещуна» (А. Н. Варламов. Михаил Булгаков.).

          Пускаясь во все операционные тяжкие по обратному перевоплощению Шарикова в Шарика, профессор сильно рискует. Малейшее неточное движение скальпелем — пациент прикажет долго жить, а всю преображенскую компанию (шайку) повяжут за хирургическую суету. Но все обходится. Предъявив Шарика следователю, Преображенский снисходительно изрекает:

          — Наука еще не знает способов обращать зверей в людей. Вот я попробовал да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм.

          «Кошмарного вида пес с багровым шрамом на лбу», услыхав последнюю ложь профессора, мгновенно на нее реагирует и тем самым оставляет последнее слово за собой:

          — Неприличными словами не выражаться.

          Последнее слово — в своем человеческом облике — произносит почти уже собака, чьи возможности очеловечиться перечеркнуты острыми скальпелями бесчеловечных эскулапов. С человеком, получившимся из собаки, слишком много хлопот, тогда как собака, получившаяся из человека, будет руки лизать за «полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку».

          И грохается в обморок следователь, и велит принести для него валерьянки профессор, и сулит Борменталь в следующий раз спустить Швондера с лестницы, и требует Швондер занести эти слова в протокол...

          Но уляжется суматоха в доме Преображенского и уйдут восвояси и, несолоно хлебнув, следователь с милицейскими и «прелестный домком» во главе с ругающимся Швондером, и разойдутся досыпать по своим комнатам профессор, Борменталь, Дарья Петровна, Зина и пес Шарик, и проснутся утром, и все начнется сначала...

          А пару дней, а может, пару недель спустя... «Серые гармонии труб играли. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с ее одинокой звездою. Высшее существо, важный песий благотворитель сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана. От мартовского тумана пес по утрам страдал головными болями, которые мучили его кольцом по головному шву.

          «Так свезло мне, так свезло, — думал он, задремывая, — просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. ... Правда, голову всю исполосовали зачем-то, но это до свадьбы заживет. Нам на это нечего смотреть».

          Разумеется, на это смотреть незачем, потому что имеется для бывшего человека зрелище и полюбопытней.

          «В отделении глухо позвякивали склянки. Тяпнутый убирал в шкафах смотровой.

          Седой же волшебник сидел и напевал:

          — К берегам священным Нила...

          Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги, — упорный человек, настойчивый, все чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился и пел:

          — К берегам священным Нила...»

          Внимательный читатель тоже кое-что видит. Финал повести во многом совпадает с текстом, предваряющим в главе III жуткий эксперимент над Шариком. Автор словами «упорный человек, настойчивый» иронично указывает на то, что Преображенский ничего не понял из произошедшего и, по всей видимости, готовится к следующему эксперименту или предвкушает его. Профессор напевает торжественный марш из оперы Верди «Аида», когда фараон Рамсес отправляет на войну с эфиопами египетскую армию во главе с молодым полководцем Радамесом. Влюбленная в него дочь фараона Амнерис воодушевляет любимого на бой словами: «С победой возвратись!» Доктор Преображенский побеждает «недочеловека», он прекрасно чувствует себя, у него имеются свежие идеи, поэтому новые эксперименты не за горами.

          — К берегам священным Нила...


Окончание следует.




Юрий Лифшиц, 2018

Сертификат Поэзия.ру: серия 1238 № 134016 от 29.04.2018

0 | 0 | 937 | 29.03.2024. 02:26:40

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []


Комментариев пока нет. Приглашаем Вас прокомментировать публикацию.