Пять лет и ещё немного,
вот и Рим твой, крошка.
По кромке души отлогой
белая дорожка.
Две белые нимфы в речке,
белый Пан, ведущий
козу на тугой уздечке
в темень белой кущи.

Каких же ты видел, милый,
Титов, Цицеронов?
Каких легионов силы,
грязь каких притонов?
Уронено лето в осень,
белый звук латыни
коснулся вельвета десён,
словно ломтик дыни.

Вот всё, что тебе досталось
от римского величья –
такая, наверно, малость:
серенада птичья,
лик матери над кроваткой,
завыванье бури,
и взор твой, уже украдкой
мчащийся к лазури.

Отлязгал твой Рим, закрылся
раной в небосклоне,
жемчужной росой скатился
в белые ладони.
Один Колизей неслышно
спит под небом бурным,
раздавленный, словно вишня,
кулаком лазурным.

Тебя же, мой милый, это
не коснулось вовсе.
Тебе всё одно: что лето,
что весна, что осень.
Зрачок твой коза лакает,
нимфы плещут камнем
и ветер едва качает
веком, словно ставнем.

Спи, солнышко, в белых кущах,
да не знает взор твой
всех этих людей, живущих
жизнью мёртвой, мёртвой.
Пусть мирно, под крик вороний,
жизнь растает эта
снежинкою на ладони,
сотканной из лета.