Гермоген 2

ЛАХ.      Ты и вправду считаешь наши тела гробами?

ГЕРМ.    В определённом смысле. Только вместо трупа внутри находится спящий. Когда-нибудь он проснётся и придёт в ужас.

 

Когда нас швыряют в тела,

наши природные способности ограничиваются ими.

 

Наши тела притупляют, отягчают нас,

опутывают нас свинцовыми волнами

далеко ревущего моря.

 

Наши глаза низводят наше зрение до границ глаз,

наши уши низводят наш слух до границ ушей,

наш мозг низводит наше мышление до границ мозга,

а наше тело низводит наши движения до границ тела.

 

Наши глаза – это двойной покров, натянутый на чистейшую линзу.

наши уши – это двойной футляр, в котором заперта виола,

наш мозг – это колпак, надетый на голову сокола,

а наше тело – это заколоченный дом с узкими ставнями,

лампада горит внутри, и дом рушится вокруг неё.

 

Душа разрывается между материей и духом,

рождённая от них обоих.

 

Притяжение материи

постоянно тянет душу вниз,

к развращённости и тупости животного.

 

Душа должна двигаться день и ночь,

чтобы противиться тяготению к смерти.

 

Это похоже на греблю против сильного течения.

Чтобы просто оставаться на месте,

нужно постоянно грести вперёд.

 

ЛАХ.      Теперь оно пропало.

ГЕРМ.    Что?

ЛАХ.      Солнце. Я больше не вижу его.

ГЕРМ.    А я вижу.

ЛАХ.      Где?

ГЕРМ.    Оно поднимается во мне. Всегда поднимается.

ЛАХ.      А у меня в груди глубокая ночь.

ГЕРМ.   Это хорошо.

ЛАХ.      Что же тут хорошего?

ГЕРМ.    Глубокая ночь – лучшее время для души.

ЛАХ.      В самом деле?

ГЕРМ.    Да. Глубокие ночи преображаются в рассветы. Ночь – самое тихое время дня. Можно расслышать шёпот, если хорошо прислушаться.

ЛАХ.     А кто шепчет?

ГЕРМ.    Человек в гробу. Но ты не услышишь его, если твоя ночь недостаточно глубока.

ЛАХ.      Ты прав. Я и в самом деле слышу что-то. Не слова, но какое-то оживание.

ГЕРМ.    Оживание. Да, именно это и я чувствовал поначалу.

ЛАХ.      Когда это было?

ГЕРМ.    Много лет назад.

ЛАХ.      Сколько тебе лет, Гермоген?

ГЕРМ.    Слишком много, чтобы всё ещё быть здесь.

ЛАХ.      Скажи мне: души, которые не идут вперёд, что с ними происходит?

ГЕРМ.    Искра внутри нас, та самая, что даёт жизнь каждой душе, не может не двигаться. Она естественным образом стремится к Богу, если можно так о ней сказать. Стремится на самом деле душа. Когда душа находится в животных телах, она движется вперёд бессознательно, поскольку сама по себе она ещё тускла и слаба. Она просто следует за искрой, пока тела сменяются одно другим, достигая всё большей сложности. Животная душа стиснута инстинктами, лишена разума. Демоны не шепчут ей ничего, потому что она всё равно не смогла бы их понять. По мере своего развития душа приобретает разум, и ей даётся человеческое тело. Тогда-то она и начинает чувствовать, как две силы тянут её в противоположные стороны. Поначалу разум полностью совращён инстинктами и удовольствиями. В это время постижение искры очень слабо, искра душой почти не ощущается. Однако, в течение многих жизней, по мере того как разум постоянно обманывается и разочаровывается тщетностью земных устремлений, душа начинает прислушиваться к искре, и делает это со всё большим вниманием. Затем начинается сражение.

ЛАХ.      Сражение?

ГЕРМ.    Да, Лахес.

 

Душе предлагается вечность,

но душа в это время не бессмертна.

 

Бессмертие должно быть завоёвано.

 

Если душа льнёт к материи,

она растворится вместе с материей.

 

Если душа выбирает дух,

она выживет вместе с духом.

 

ЛАХ.     Значит, такое множество людей, верящих, что они бессмертны, пребывает в заблуждении?

ГЕРМ.    Вполне возможно. Как ты выберешься из реки, если не умеешь плавать? Как ты взберёшься на гору, если не будешь двигаться? Люди так поглощены мыслью о выживании своей личности, но ведь часто нечему-то и выживать. Такое множество личностей состоит из тускнеющих воспоминаний, примитивных реакций на примитивные раздражители, из отголосков где-то почерпнутых, беспорядочных мыслей и образов, из порывов и апатий, сменяющих друг друга, из механических каждодневных действий. Чему там выживать? Вся эта каша теней просто растворяется вместе с телом. Если душа всецело поглощена заботами тела, как же она переживёт его? Она ведь выбрала тело. Она стала его составляющей. Если душа желает стать бессмертной, она должна льнуть к духу. Она должна стать как сияющее яблоко с искрой вместо сердцевины, спеющее в саду Бога.

ЛАХ.      Поэтому-то мы не помним своих прежних жизней? Они все стёрты?

ГЕРМ.    Либо стёрты, либо погребены под тенями. Капля за каплей разум накапливается в душе, ведь проблески истинного и вечного нельзя стереть. Лучшее из наших прежних жизней остаётся в нашей душе подобно следам позолоты на серой стене. Однако приходит время, когда душе нужно сделать выбор. Ты есть то, что ты делаешь. Если ты делаешь преходящее, то и сам становишься преходящим.

ЛАХ.      Должно быть, я жил много раз прежде, но я ничего не помню…

ГЕРМ.    Ты помнишь лучшее из того, чем ты был. Или, лучше сказать, ты есть лучшее из того, чем ты был.

ЛАХ.      Как это так?

ГЕРМ.    Если духовная душа, то есть душа, настроенная на искру, не сможет вполне создаться, то после смерти те́ла её приобретённая личность будет утрачена. Я не знаю, происходит ли это сразу или же какие-то телесные ощущения продолжают существовать некоторое время, как некое эхо. Низменные побуждения не могут пребывать в более высоких сферах. Значит, все эти стороны души, которые увязаны с материей, будут утрачены. Однако те элементы души, которые настроились на дух, переживут смерть. Они слились с бессмертным и сами стали бессмертными. Когда душа перерождается в новом теле, эти высшие элементы становятся основами новой личности. Чем больше их присутствует в душе, тем больше душа помнит и знает.

ЛАХ.      Поэтому люди такие разные?

ГЕРМ.    Да. Те, в которых обнаруживается сильная склонность к духовному, должно быть, жили уже много раз и многое в себе удержали.

ЛАХ.      А что происходит потом?

ГЕРМ.    С течением времени позолота копится, мазок за мазком, пока её не набирается так много, что стена остаётся преимущественно золотой. Есть ещё кое-какие серые участки, на которых видна тусклая штукатурка, однако стена всё больше и больше блистает золотом. Постепенно образовывается личность, которая переживёт смерть и утратит очень малое, ведь почти всё в ней стало духовным. Тогда душа уже не лишается своих воспоминаний, но движется между жизнью и смертью осознанно.

ЛАХ.     Но это дано не всем. Ведь ты это сказал?

ГЕРМ.   Боюсь, что так, Лахес. Этот мир не создавался вечным. Он завершится. Если духовная личность не образуется и душа будет продолжать соединяться с материей на момент завершения этого мира, то оба они, и душа, и этот мир, будут уничтожены.

ЛАХ.      Уничтожены? А что же будет с теми элементами души, которые всё-таки успели одухотвориться? Они тоже должны будут погибнуть?

ГЕРМ.    Если этих элементов недостаточно для существования в качестве духовной души, они не будут душой. Всё-таки я не думаю, что они исчезнут. Они сольются с морем духа, но не смогут образовать личность.

ЛАХ.      Но у нас есть уйма времени до конца этого мира! Возможно, миллиарды лет. Времени на всё хватит!

ГЕРМ.    В этом я не уверен. Космос очень разрушителен. Наша планета крошечна и расположена весьма опасно. Всё что угодно может случиться с ней в любой момент. Это шаткая лодка, подбрасываемая волнами под вспышками молний. Лодка, наполненная людьми, которые делают всё возможное, чтобы потопить её. Ты уж прости мне этот банальный образ.

ЛАХ.      Но почему же некоторые души тянутся к своим искрам, а некоторые нет?

ГЕРМ.    Ты всё ещё слишком взволнован, Лахес. Тебе нужно выслушать некоторые вещи несколько раз, чтобы запомнить их.

ЛАХ.      Прости меня. Я действительно нервничаю. Не сердись.

ГЕРМ.    Ничего страшного. Я с радостью повторю всё, что тебе нужно. Душа вольна выбирать. Сначала она неизменно совращается плотскими удовольствиями и слушает шёпот демонов. Затем она либо проникается отвращением к этой компании, либо всё больше и больше запутывается во вре́менном, не желая или не умея оторваться от него. Душа выбирает либо жизнь, либо смерть. Трагично то, что она часто полагает, что выбрала жизнь, на самом же деле её уносит к уничтожению. Ты видишь такие души повсюду, болтающиеся в дремоте повседневности, гордых своими достижениями, получающих удовольствие от «драгоценных мгновений жизни», которые рассеиваются, не успев начаться.

ЛАХ.      Я видел множество таких людей.

ГЕРМ.    Гностики называли их «хили», то есть «материей». Считалось, что подобные люди безнадёжно обречены, но я не согласен. Каждый начинает как хили. Каждая душа способна пробудиться и выбрать жизнь.

ЛАХ.      Мне нравится это слово, «хили». Я помню его с тех времён, когда я изучал древнегреческий, но я произносил его по-другому.

ГЕРМ.   Это грустное слово, для меня.

ЛАХ.      Итак, хили – это необразованные, невежественные люди?

ГЕРМ.    Нет. Ни образование, ни благородное происхождение не имеют к этому отношения. Человек может быть высоко образованным и знатным, и всё же быть хили. С другой стороны, человек может не уметь ни читать, ни писать, и быть трансцендентом.

ЛАХ.      Тогда кто же является хили?

ГЕРМ.    Хили – это человек, посвятивший себя материальному миру. Он жаждет материальных удовольствий и достатка, думает по-материальному, его мечты и устремления все материальны.

ЛАХ.      Значит, хили не верит в Бога?

ГЕРМ.    Это имеет лишь незначительное отношение к религии. Хили может быть глубоко религиозным, но не духовным. В самом деле, многие хили весьма набожны, то есть, у них заключён контракт с Богом, как они Его понимают. Они ходят в церковь каждое воскресенье или по каким-то другим дням, кто чаще, кто реже. Они даже молятся и пытаются следовать предписаниям той или иной книги, написанной, возможно, другими хили столетия назад. Они думают, что Небеса у них в кармане, потому что они хорошие люди. В каком-то смысле религия помогает им, ведь они воображают, будто существует некая рука, поддерживающая их, помогающая им стоять. И они бродят по долине теней с уверенностью и даже гордостью. Хили могут интересоваться духовным и всё же оставаться хили, потому что все их интересы материальны. Эти люди хотят, чтобы дух помог им получить больше материи. Все эти усилия, впрочем, не приносят большой пользы их душам, потому что их души продолжают утопать в дремоте материального мира. Они не могут даже вообразить, что существует нечто более высокое, чем их преходящие амбиции, чего уж там говорить о стремлении к более высокому! Мы видим, как хили гордо семенят по миру, устраивая свои дела, как они сидят вокруг стола, говоря о политике или о чём-нибудь столь же важном, как они плодятся и наслаждаются жизнью. Мы также видим, как они борются за выживание, как упорно трудятся, пытаясь поддержать свои стареющие тела. Бедняки, едва способные выжить сами, бездумно размножаются, подвергая детей собственному несчастью. Ни одно животное не станет производить потомство, если нет для этого подходящих условий, но люди занимаются этим постоянно. Сексуальное жало слишком горячо. Кроме того, эти люди полагают, что такова жизнь. Надо рожать детей. Вот они и плодятся, затягивая удавку на собственной шее всё туже и туже.

ЛАХ.      Хили могут быть также весьма агрессивными.

ГЕРМ.    О да! Они не любят, когда им угрожают или подвергают сомнению их образ жизни. Если им даётся такая возможность, они нападают на элемент, чуждый их среде.

ЛАХ.      Потому что в глубине души они знают, что чуждый элемент прав.

ГЕРМ.    Они могут этого не знать, но их искры не только знают, но и находятся в гармонии с ним. Это создаёт разлад внутри хили, и ему становится дурно. Каждый гений, каждая истинно духовная личность, когда-либо жившая в среде хили, знает, какое это тяжкое бремя – постоянно защищаться от их агрессии, как явной, так и скрытой.  

ЛАХ.      Я знаю. Я всегда был белой вороной. Никто не принимал меня. И всё же я не гений и не трансцендент.

ГЕРМ.   Ты вовсе не одинок. Подавляющее большинство людей на этой планете – хили. Не все они злы. Есть добрые люди, красивые люди, набожные люди. Все они смотрят вниз, на землю, в которой когда-то будут лежать.

ЛАХ.      А почему трансцендентов так мало?

ГЕРМ.    Потому что очень многие уже покинули это место. Видишь ли, нет чёткого разграничения между хили и трансцендентом. Всегда есть нечто от хили в каждом трансценденте всё время, пока он пребывает здесь. Есть также что-то от трансцендента в каждом хили. Это соотношение меняется от жизни к жизни. Либо трансцендент вырастает и вытесняет хили, либо хили вырастает и заволакивает собой трансцендента. Искра всегда понуждает душу к движению вперёд и вверх. Вопрос лишь в том, насколько чутко душа реагирует на это понуждение. Даже самый закоснелый хили делает маленькие шажки вперёд, потому что в нём есть искра, и она зовёт его душу. Постепенно, если душа начинает прислушиваться к искре и следовать за ней, элемент трансцендентности возрастает, а ценности и устремления хили, какими бы грандиозными они ни казались поначалу, начинают проявляться в своём истинном свете – как демонический обман, ловушка. Такой человек продолжает жить в материальном мире, не умея полностью освободиться от него, но его сердце уже не здесь.

 

Представь себе, что ты стоишь

во время рассвета на берегу моря.

Появляется солнце.

 

Позади тебя трепещет

изношенное полотно ночи,

уже изрезанное звенящими лучами.

 

Ты не можешь смотреть

и на солнце, и на ночь.

Твои глаза не могут быть направленными

и вперёд, и назад.

 

Наступает минута,

когда ты утрачиваешь интерес к ночи,

потому что ты уже насыщен

её монотонным предательством,

и поворачиваешься к солнцу.

 

Тебя ещё обволакивает тьма,

твои ступни ещё пойманы

цепями,

которые корчатся на песке,

как лиловато-серые змеи.

 

И всё же ты смотришь на солнце.

 

Хотя ты и окован цепями ночи,

ты больше не принадлежишь ей,

и когда блистающий сгусток взберётся на вершину неба,

наполнит воздух своим звучным великолепием

и рассеет извивающийся сумрак,

ты не рассеешься вместе с ним.

 

Когда приходит это время, человек становится трансцендентом. Его сердце изменилось, хотя элемент хили может сохраняться в нём ещё долгое время, постепенно тая.

ЛАХ.      Но, Гермоген, если мы чувствуем презрение по отношению к хили, не становимся ли мы как они?

ГЕРМ.    Кто сказал что-либо о презрении? Ты не должен их презирать. Ты сам был хили. Я был хили. В тебе всё ещё осталось нечто от хили, да и во мне тоже. Лучше быть обычным хили, чем раздуваться от высокомерия, презирая людей за то, что они в духовном отношении тебе уступают. От духовного тщеславия труднее пробудиться, чем от материальной дремоты. Хили делают то, что делают, потому что им неведомо ничто иное. Они искренне верят, что живут правильно. Ты делаешь то, что делаешь, чтобы выжить. Хочешь ли ты чего-то большего или же проводишь своё свободное время в пьянстве, внутреннем безделии и разврате – это выбор твоей души. В древние времена нас притесняли демоны. Мы жили в постоянном страхе. Поскольку мы лучше чувствовали природу, то мы могли видеть этих демонов. Отсюда появились боги и прочие существа, населяющие древние мифы. Каждый человек верил, что над ним стоят высшие силы, требующие слепого повиновения. Вновь и вновь мы сталкиваемся с этими представлениями в древней литературе. С тех пор мало что изменилось. Люди больше не видят демонов так ясно, но продолжают жить по демоническому плану, навязанному им в древности. Чрезвычайно трудно освободиться от этого образа мыслей и поведения, который управляет твоей жизнью. Так что не презирай хили, Лахес, и будь благодарен за то, что твоя дремота подходит к концу.

ЛАХ.      А можно разбудить хили?

ГЕРМ.    Нет. Их можно встрясти ненадолго, но если в них самих не происходит пробуждение, они опять впадут в дремоту. Душа должна захотеть пробудиться, должна выбрать пробуждение.

ЛАХ.     Но как можно выбрать то, чего ты не знаешь?

ГЕРМ.   У души есть это знание. Им наделена искра, тёплый бурлящий ручеёк в глубине души. Если душе нравится этот звук, то она начинает прислушиваться к нему и, прислушиваясь, учится слышать. Нельзя заставить нравиться. Нельзя принудить расти. Ум хили работает не так, как ум трансцендента. Последний хочет быть оставленным наедине с собой, первому же нужно, чтобы его развлекали, отвлекали от себя самого. Трасцендент жаждет одиночества, и мир, с его постоянной трескотнёй, мешает ему всё больше и больше. Такой ум страдает, когда у него нет времени сосредоточиться на себе самом. Хили, с другой стороны, не может выносить одиночества. Он начинает тревожиться, скучать. Ему нужен шум, ему нужны другие хили, чем больше, тем лучше. Поскольку его ум не может стимулировать сам себя, то он требует громких звуков, вспышек света, историй, тайн, сенсаций! Хили не может даже высидеть минуту на одном месте, не начиная подёргиваться, почёсываться, тянуться к журналу. Если он на кухне вспарывает живот какому-нибудь несчастному мёртвому созданию, то он включает радио, потому что не может выносить тишины. Если его ум не отвлечён, то он может начать замечать сам себя, однако хили до смерти боятся заглядывать в себя, потому что всё, что там, внутри, подрывает всё, что здесь, снаружи. Этот мир – дешёвый балаган, наполненный вещами, которые кажутся важными. И цель его – отвлечь тебя от настоящего действа, происходящего внутри.

ЛАХ.      Но послушай, Гермоген! Ведь все эти люди просто пытаются выжить! У большинства из них нет такой роскоши, как свободное время, чтобы заняться развитием души!

ГЕРМ.   Дело не в свободном времени. Многим трансцендентам тоже надо выживать, а у многих хили вагон свободного времени. Вопрос лишь в том, как ты используешь то время, что у тебя есть, на пользу своей души. Трансцендент получит больше пользы от нескольких часов, оставшихся ему от дня, чем хили за целый свободный год или даже за целую свободную жизнь. В каком-то смысле то, что большинству хили приходится быть рабами в этом мире, зарабатывать на жизнь, служит им во благо, потому что они просто не умеют пользоваться свободой. Предоставленные сами себе, они начинают вырождаться. Ошибка полагать, что хили, если освободить его от рабства и избавить от насущных забот, потянется к томику Аристотеля. Он потянется к бутылке или влагалищу. Если оставить его в бездеятельности, то он быстро превратится в свинью. Доказательства этого повсюду, стоит лишь поискать. Есть тупые и жестокие боровы, есть люди, прожигающие свою жизнь в дебошах, кувыркающиеся в душевной грязи, потому что у них нет работы. Свара юнцов, проводящих всё своё бодрственное время на улице, не объединится в группу по изучению Платона. Она объединится в банду, чтобы сражаться с другими бандами, красть машины, пить и совокупляться. Каждая душа выбирает согласно своему положению на лестнице. Нельзя попросить жабу полетать. Нельзя пригласить жаворонка пожить в навозной куче. Таким образом, каждодневное невольничество работы и материальные проблемы идут хили во благо. По крайней мере, это рабство, эти проблемы привносят некое подобие смысла в их жизни и наполняют эти жизни так, как воздух наполняет бутылки, в которых нет вина. Большинство хили слишком занято собственным рабством, чтобы стать злодеями или дегенератами.

ЛАХ.     Думаю, ты прав.

ГЕРМ.    Ты видишь либо бездельников-хили, набивающих себе животы пищей, отупляющих себя мелкими удовольствиями, или же трудолюбивых хили, которые не могут сидеть спокойно, но всегда должны где-нибудь копошиться. Эти хили полют траву, строят и перестраивают ограды, рубят деревья, красят и перекрашивают стены, независимо от того, есть ли в этом необходимость или нет. Если их спросить об этом, то они всегда скажут, что подобная работа совершенно необходима, потому что без неё мир обрушится. В траве заведутся ядовитые змеи, стены попадают, а сквозь бреши в ограде протиснутся банды мародёров. В их словах есть доля правды, но, говоря в общем, вся эта кипучая деятельность вдохновляется искрой, понуждающей души этих людей к действию, к саморазвитию, только они истолковывают это понуждение в материальном смысле, начиная суетиться, организуя и реорганизую материю. Они никогда не останавливаются, потому что их души продолжают испытывать голод по духовной работе, по созерцанию, по искусству, однако души эти неизменно получают срубленное дерево или ограду, перекрашенную в сотый раз. Ты видишь, как в более бедных странах, где толпы хили бродят без всякого занятия, они всегда впадают в насилие, преступность или скотство. Ты видишь, как более богатые страны, повинуясь инстинкту самосохранения, пытаются занять этих хили чем-нибудь, например, асфальтированием и переасфальтированием одних и тех же дорог, безжалостной рубкой деревьев, пропалыванием травы, сносом и перестройкой домов. Банда правителей хорошо знает, и это знание инстинктивно, что голодная, бездельная масса человеческих животных опрокинет власть, несмотря на всю армию и всю полицию. Значит, хили должен быть чем-то занят, даже если в его работе и нет насущной необходимости. А после работы он будет пить, совокупляться и отдыхать. На следующий день он снова пойдёт работать, и таким образом пройдёт его жизнь. Потом он постареет и перестанет быть опасным.

ЛАХ.      Но ведь эти люди не знают лучшей жизни! Они не могут поступать иначе. В их глазах нет глаз.

ГЕРМ.    Они могли бы знать, если бы сделали крохотное усилие.

 

Душа вольна выбирать,

жить ей или умереть.

Печально то,

что часто она выбирает смерть,

думая, что выбрала жизнь.

 

Хили не размышляет, но лишь скользит по событиям дня, по воспоминаниям и словам других людей. Всё это проносится стремительным потоком, и внимание не останавливается ни на чём. Хили может провести целые жизни, перемалывая эту ржавчину повседневности, считая себя разумным, даже мыслителем. Для трансцендента общество хили – настоящая пытка. Он не может приписывать ценность неценному. Его сердце к этому не лежит. Его ум колеблется на мелких, мутных водах, повергается в агонизирующее онемение. Вот почему трансценденты делают всё возможное для того, чтобы избегать хили, чтобы проводить с ними лишь столько времени, сколько необходимо, и ни минутой больше. Это не имеет никакого отношения ни к презрению, ни к чувству собственного превосходства. Просто общество хили выжимает из тебя все жизненные соки. Оно всасывает тебя, выкручивает из тебя всё, что можно, но ничего не даёт взамен.

ЛАХ.      Я знаю.

ГЕРМ.    Проблема, конечно, в том, что почти все вокруг тебя и есть хили. Даже места, предназначенные для духовного развития, наполнены хили, считающими внутреннюю работу неким развлечением. Когда твои глаза, наконец, открываются, ты начинаешь видеть, как ты на самом деле одинок. В лучшем случае, на тебя смотрят как на странность. В худшем, как на опасный элемент, который нужно уничтожить. Тебе сильно повезло, если удалось встретить другого трансцендента, и ваши умы обогащаются один другим, и вы поддерживаете друг друга, погружаясь глубоко, каждый в себя, прочь от этого мира иллюзий. Очень часто такое счастье тебе не выпадает, и ты общаешься с книгами и прочими произведениями искусства.

ЛАХ.      Но послушай, Гермоген! Вот эта рубашка, которую я ношу, была сшита хили. Мой дом был построен хили. Они также вырастили овощи, которые я ел сегодня утром. Хили охраняют меня от тех, кто пришёл бы взять мою собственность или даже убить меня.

ГЕРМ.   Хили охраняют тебя от других хили?

ЛАХ.      Да, и разве я не должен быть благодарен им за это?

ГЕРМ.    Как я сказал, ты не должен презирать хили и топить свою душу в высокомерии, но тебе не за что быть им благодарным.

ЛАХ.      Это почему же?

ГЕРМ.    То, что они делают, они делают не для тебя, а для себя самих. Портной шьёт рубашку не для того, чтобы ты носил её и был счастлив, но чтобы продать её тебе подороже. Фермер не проливает слёз умиления, предвкушая радость твоего желудка при переваривании его овощей. Фермеру нужны твои деньги. Это единственный мотив для его работы. Он никогда не даст тебе ни одной морковки бесплатно. Ну, может быть, морковку даст. Зависит от фермера. Правительства, полиция, всяческие организации и заведения ничего не делают ради тебя. Они работают на себя самих. Они могут делать вид, что это не так, но они лгут. Доктор не хочет, чтобы ты был здоровым, потому что тогда ты перестанешь приходить к нему и платить за его зелья. Он делает вид, что желает тебе здоровья, но в сердце своём он любит твою болезнь. Большинство людей заботится о тебе тем больше, чем больше оно хочет с тебя получить. Это мир – мир личин. Он показывает своё истинное лицо только во время войн и потрясений.

ЛАХ.      Мир наполнен практичными людьми.

ГЕРМ.    В практичности как таковой нет ничего плохого. Всё время, пока ты находишься в этом теле, ты должен поддерживать его, иначе оно станет для тебя ношей или погибнет, прервав твою работу. Очень немногим трансцендентам выпадает удача родиться богатыми или, по крайней мере, независимыми. Большинство из них должно смешиваться с хили и трудиться ради выживания. Бёме, один из наших величайших философов, был сапожником. Спиноза шлифовал линзы. Нам необходимы материальные удобства, иначе наше развитие весьма затруднится, если вообще не станет невозможным. Но есть большая разница между использованием материи и любовью к ней. Тебе нужен хороший дом, чтобы в нём жить. Да, ты мог бы читать Плотина на улице, сидя под деревом. Но так ты долго не выдержишь. Были бродяги-мудрецы, это правда, но такой путь чрезвычайно труден и невозможен в странах немягкого климата. Тебе нужна комната для занятий, тихое место, где твой ум может развиваться, не обеспокоенный шумом, голодом и всяческими неудобствами. И всё же, если ты прилепишься душой к дому, в котором живёшь, то ты похоронишь свою душу в четырёх стенах и прихлопнешь её сверху крышей. Наша работа достаточно тяжела и не следует отягчать её ещё больше физическими невзгодами. Ошибка состоит в том, чтобы вкладывать сердце и душу в материальные вещи, чтобы заставлять свою жизнь вращаться вокруг них. В этом разница между хили и трансцендентом. Последний не впадает в одержимость по поводу наживы и материальной собственности, хотя может быть весьма богатым. Он не беспокоится по поводу того, чем он владеет и чем не владеет. Он видит истинную природу своих ценностей, их временность, их призрачность. Он знает, что будет обладать ими лишь краткое время. Он легко их получает и легко расстаётся с ними. Для материального же человека подобные ценности – всё, и их утрата является ужасной трагедией. Многие хили даже убивают себя, когда теряют свою материальную собственность. Представь, что кто-то утратил ноготь на пальце ноги и так расстроился, что в горе отрезал себе голову! Абсурдно, да. Но именно так поступают эти люди.

ЛАХ.      О нет, это не абсурдно. Я их понимаю.

ГЕРМ.    Мы не должны быть жадными, но следует брать от мира лишь необходимое для того, чтобы избежать бедствий. Вся остальная энергия должна быть направлена на внутреннюю работу. Вот это хили никак не могут взять в толк. Ты должен брать от жизни всё, что только можешь, говорят они, потому что такова жизнь. Нет, жизнь не такова. Их умы таковы и, будучи таковыми, это вовсе не умы, но лишь грязные зеркала и слабое эхо. Всё же я повторю: нет чистых хили и есть очень немного чистых трансцендентов в этом мире. Каждый хили оживотворён искрой, и есть проблески света даже в темнейшей из комнат. Каждый трансцендент, если он всё ещё здесь и не выбрал это изгнание добровольно, является отчасти хили.

ЛАХ.      Но как же тогда можно провести чёткое различие между ними?

ГЕРМ.    Дух накапливается в душе, капля за каплей,

как вода, падающая на чашу весов,

а на другой чаше лежит камень.

 

Часть воды не попадает в чашу, часть испаряется,

но вода всё-таки накапливается.

 

Затем, в один из дней, в одно из мгновений,

происходит качественная перемена:

камень поднимается,

больше не в силах перевешивать воду.

 

Камень всё ещё там,

но он больше не преобладает.

 

Так и духовный элемент накапливается,

пока не начинает главенствовать.

Тогда хили становится трансцендентом.

 

Свет разгорается всё ярче,

а туман сжимается и отступает,

выпуская душу из своих когтей.

 

ЛАХ.      А может ли произойти обратное? Может ли трансцендент стать снова хили?

ГЕРМ.    Нет. Если его глаза хоть раз увидели солнце, то он не станет больше смотреть в ночь. Конечно, над трансцендентом можно совершить насилие. Его голова может быть силой повёрнута к ночи жестокими людьми или обстоятельствами. Трансцендент может даже пытаться жить, как хили, но такая жизнь всегда приводит к отуплению и отчаянию. Хили на самом деле опасны для пробуждающейся души, потому что они легко могут утянуть её вниз, в собственное бесчувствие. Они – толпа слепцов, прожигающая свои безжизненные жизни в погоне за тенями.

ЛАХ.     Ну, Гермоген! Твои слова довольно циничны. Ведь есть же и хорошие люди в этой толпе, и есть любовь.

ГЕРМ.    Любовь? Нет-нет. В этом мире очень мало любви. Что есть у людей, так это самообожание, которое иногда теряет свой ориентир и перехлёстывается на других.

ЛАХ.      Но мои родители любили меня! Я любил свою жену! Я люблю своих дочерей!

ГЕРМ.    Я не говорю, что любви не существует здесь. Я лишь заявляю, что её очень мало. Скажи мне, знание приходит от Бога?

ЛАХ.      Да, вне всякого сомнения.

ГЕРМ.    А любовь, она тоже приходит от Бога?

ЛАХ.      Как же может быть иначе?

ГЕРМ.    Значит, знание и любовь приходят из одного источника?

ЛАХ.      Разумеется.

ГЕРМ.    Там, где одно, должно быть и другое?

ЛАХ.     Да.

ГЕРМ.    Тогда как могут люди любить, когда они не знают?

ЛАХ.      Не знают чего?

ГЕРМ.    Себя, конечно. Возьмём влюблённых. То, что они называют любовью, есть жар. Человек чувствует себя взбудораженным, беспокойным, он пылает, теряет рассудок. Это симптомы болезни, а не любви. Люди носятся друг за другом, прижимаются телом к телу. Сейчас к этому телу, затем к другому, а потом к третьему. Всегда в дрожи, всегда либо в восторге, либо в отчаянии. Сегодня это любовь, завтра – ненависть, презрение или безразличие. Или привычка, что ещё хуже. Многим ли удаётся сохранить первоначальный жар даже в течение одной жизни, кратчайшей из кратких? Ты встречал таких людей?

ЛАХ.      Нет.

ГЕРМ.    И я не встречал. Впрочем, я верю, что такие люди, хоть их и немного, существуют. Чтобы длиться, любовь должна смешаться со знанием. Невежественная душа гоняется лишь за ощущениями, подпрыгивает и трепещет, как лапа спящей собаки.

ЛАХ.      Насчёт влюблённых я не могу с тобой не согласиться.

ГЕРМ.    Очень хорошо. Мы ведь оба влюблялись. Где эти наши любови теперь? То было опьянение, помутнение рассудка, состояние, навязанное нам, а не созданное внутри нас.

ЛАХ.      Навязанное кем?

ГЕРМ.    Силами, которые хотят, чтобы ты совокуплялся и мастерил новые клетки для душ. Да, есть примеры того, как чувство, возникшее между двумя людьми, превосходит первоначальный жар и возносится вверх. В такой любви есть величие. Почему? Потому что теперь это любовь, а не жар.

ЛАХ.      Но ведь есть и другие формы любви! Люди любят животных, например.

ГЕРМ.    Нет, Лахес, большинство из них не любит животных.

ЛАХ.      Почему ты так говоришь?

ГЕРМ.    Потому что нельзя любить животных и есть их. Такая любовь – ещё одна проекция самообожания на другие существа. Солнце не различает, на кого светить, но поливает своим светом стебелёк травы, кузнечика, снегиря, курицу, собаку, лошадь, слона, кита, муравья. Если ты любишь людей, то ты любишь всех их. Ты не говоришь: «Я люблю белых людей, но не люблю чёрных людей». Если ты любишь животных, то ты любишь всех их. Ты не можешь любить собак, но не любить волков. Ты не можешь любить птиц, но не любить рыб. Если твоя любовь избирательна, то это не любовь, а простое проецирование твоей личности, её пристрастий и антипатий. Любовь приходит от Бога и отражает собой Бога. Это значит, что любовь не выбирает, но изливается одинаково на всех и вся. Если ты заявляешь, что любишь животных, а потом идёшь и платишь мяснику, чтобы он забил животное для тебя, и приносишь домой кровоточащий труп, и садишься, и разрываешь его своими зубами, то это не любовь к животным. Если ты кормишь одно животное останками другого, то это не любовь к животным.

ЛАХ.     Но такова природа! Так устроен мир!

ГЕРМ.    Вот ты и заговорил, как истинный хили.

ЛАХ.      Извини.

ГЕРМ.   Не нужно извинений. Действительно, природа такова. Но что ты хочешь: остаться с природой и погибнуть вместе с ней или превзойти её и выжить? Помнишь, я говорил о фотографии литератора, который прославился своими описаниями природы и даже пантеизмом. Снимок показывает его сидящим в каком-то леске, с ружьём, положенным на землю, и связкой мёртвых уток между колен. Какой великолепный пример человеческого лицемерия! Я упомянул и о другом знаменитом писателе, тоже провозглашавшем свою любовь к земным тварям, который держал в своей спальне головы диких зверей, убитых его собственной рукой. Он мог там спать, представь только! Человеческий ум так извращён, что может оправдать всё что угодно. Он может найти тысячи причин, тысячи поводов делать то, что ему нужно. Кровожаднейшие диктатуры находили своих идеологов, умных, интеллигентных людей, измышлявших отличные причины для пыток, тюрьм и казней. Если ты будешь говорить с хили, то они несомненно забросают тебя оправданиями своего трупоедства. Это большая тема, и давай не будем всё это перемалывать. Достаточно сказать, что ты не можешь есть смерть и надеяться на жизнь. Смерть может дать тебе только смерть. Оставь хили в покое и не спорь с ними. Пускай набивают себе рты кровью и мясом, если им этого хочется. Пускай идут и подстреливают живых тварей. Ты не можешь их остановить. Некоторые из них в конце концов проснутся и посмотрят с ужасом на свои прежние поступки. Некоторые никогда не проснутся. Смерть для мёртвых, а жизнь для живых.

ЛАХ.      Ну хорошо, а как насчёт любви родителей к детям? Там ведь точно нет ни жара, ни смерти?

ГЕРМ.    Родительская любовь, хоть она и сильна, тоже по большей части проекция.

ЛАХ.      Да неужели?!

ГЕРМ.   Родители любят самих себя в своих детях. Родители любят свою собственную кровь, которая переживёт их и будет жить в будущих поколениях. Дети – это своеобразное обещание бессмертия, по крайней мере, некое удлинение твоей собственной тающей жизни. Родительская любовь – это проецирование собственной личности на ребёнка.

ЛАХ.      Но я так часто видел, какой сильной бывает эта любовь!

ГЕРМ.    Да, конечно, она сильна и полна искренней привязанности. Было бы глупо это отрицать. Тем не менее, если бы можно было оценить любовь, то я оценил бы любовь одного поначалу чужого человека к другому выше, чем любовь родителя к ребёнку.

ЛАХ.      Я не понимаю.

ГЕРМ.   Ты подумай. Мать любит существо, которое она носила в своём чреве, кормила своим молоком и вырастила с таким трудом. Любое существо, рождённое ею, кроме, пожалуй, самой мерзкой души, поместится в золотой нише её сердца. Это не тебя она любит, но «своего ребёнка». Если вместо тебя другая душа была бы привлечена к твоему телу, то твоя мать любила бы и то, другое существо, с той же любовью, которую теперь она изливает на тебя. Родительская любовь не разбирает, потому что родителям приходится довольствоваться тем, что у них есть. Они не могут выбирать себе детей. Как часто они пытаются выплавить из ребёнка свой собственный образ?

ЛАХ.      Действительно, очень часто.

ГЕРМ.    Почему же они делают это? Чтобы защитить ребёнка или, скорее, создать ещё одну версию себя самих, которая насладится ещё одной жизнью и, кто знает, может быть, ещё многими жизнями, если влияние родителей окажется достаточно сильным! Даже омерзительнейшая скотина бывает любима своими родителями, потому что она – «моя кровь». Родители растрачивают себя ради существ, которых они сами чуждались бы и презирали, если бы те не были «моей кровью». Тираны носятся со своими непутёвыми отпрысками, воспитывая их для власти, которую эти слабаки не смогут удержать. Богачи оставляют свои состояния тем, кому они не дали бы ни гроша, если бы те не были «моей кровью». Ребёнок любим автоматически, потому что он «мой ребёнок». Он запрограммирован быть любимым. Не имеет значения, кто этот ребёнок, что собой представляет его душа. Он – «моя кровь», и всё тут. Он получает мою любовь. Но что у него на самом деле есть, так это моя любовь к себе, мои собственные амбиции, мои неосуществлённые мечты – всё это выбрасывается на него. И, Боже, каким предателем я считаю его, если он не выполнит моих ожиданий!

ЛАХ.      Узнаю́ моего отца. Он никогда не простил меня за то, что я не стал дубильщиком, как он.

ГЕРМ.    Медея страдала бы точно так же, если бы она убила каких-нибудь других детей, рождённых ею вместо этих. Мы знаем также интересные истории о том, как отношение к ребёнку меняется, если его принимали за сына или дочь ошибочно. Когда Креуса приезжает в Дельфы и встречает Иона, она ещё не знает, что мальчик – её сын. Они ведут приятный разговор. Когда же Аполлон объявляет, что Ион – сын её мужа, и это значит, что мальчик может присвоить её состояние, она возгорается такой горькой ненавистью к бедному созданию, что посылает своего старого слугу отравить его и почти добивается успеха! Ион, не зная, что Креуса – его мать, в отместку чуть не сбрасывает её со скалы, и только то, что она прижимается к алтарю бога, не даёт ему свершить задуманное, потому что, видишь ли, этот начинающий матереубийца очень набожен. Они обмениваются проклятиями. Потом, подумать только, Аполлон объявляет, что они – мать и сын. Как всё меняется в одно мгновение! Где прежняя ненависть, где проклятия и обвинения? Всё прошло, всё размётано дельфийским ветром! Но что же изменилось? Ион стал другим? Креуса стала другой женщиной? Вовсе нет. Они точно такие же люди, которые только что пытались прикончить друг друга, а теперь млеют друг у друга в объятиях. Они любят, видишь ли. Но что это за любовь? Простая проекция. Креуса любит «моего давно покинутого ребёнка». Ион любит «мою дражайшую матушку, которую я наконец-то нашёл». Они не любят друг друга, потому что просто не знают друг друга. Они только что встретились. Ненависть, вот она была настоящей! Нам не нужно знать то, что мы ненавидим. Достаточно того, что ненавидимое стоит у нас на пути и его нужно убрать. Но любовь требует знания.

ЛАХ.      Еврипид бывает весьма язвительным.

ГЕРМ.    Он знал людей и не питал иллюзий по отношению к ним. Или, например, Ифигения и Орест. Когда он прибывает в Тавриду и его ловят, она с бычьим упорством стремится перерезать ему горло в качестве жертвы Артемиде. Затем, во мгновение ока, эта убийца преображается в любящую сестру! Она видела Ореста лишь младенцем, он тогда даже ходить не мог. Она не знает его совершенно. Абсолютный незнакомец из церемониальной жертвы превращается в объект обожания, и это происходит на основании нескольких сказанных слов. Потому что Ифигения не знает Ореста. Она любит «моего брата». Любой другой человек на его месте подошёл бы в качестве вместилища для этого излияния сестринской любви, потому что любовь эта жаждет излиться. Проекция не привязана к своей цели. Достаточно наличия того, кто проецирует. Бывали случаи, когда узнавание оказывалось ошибочным, и люди лишались симпатий так же быстро, как и получали их. А сколько людей, «любящих» друг друга, перестают это делать, как только начинают узнавать друг друга получше? Это ведь происходит постоянно.

ЛАХ.      Да, да.

ГЕРМ.    У хили есть сентиментальные слова типа «что бы ты ни сделал, твои родители всегда будут любить тебя», «ты мой сын, и я сделаю для тебя всё, что угодно» и так далее. Эти высказывания очень хорошо отражают тот факт, что твои родители или близкие родственники, возьмём их тоже, на самом деле любят не тебя, который меняется, но самих себя, которые не меняются. Эта одержимость мною самим в моём сыне так сильна, что заслоняет от меня всё, что мой сын может натворить. Потому что я, на самом-то деле, не вижу моего сына и не люблю его. Я люблю самого себя в нём. Это я теку в его венах. Это я мерцаю в его глазах. Это на схожесть со мною отвечает моё сердце. Родителям очень трудно любить своих детей, потому что любить их так легко. Эта любовь – наследие животного мира. Чтобы любовь действительно стала любовью, родители должны начать обнаруживать незнакомца в своём ребёнке и видеть не своё отражение в рождённом ими зеркале из кожи и кости, но иного человека, с иной натурой, которого можно любить за то, что он есть, а не за то, что есть они.

ЛАХ.      Знаешь, Гермоген, многих родителей очень рассердили бы твои слова.

ГЕРМ.    Вне всякого сомнения. И тем не менее я утверждаю, что родительская любовь ниже любви между незнакомцами. Ценность первой может повыситься только с повышением в ней элемента второй. Когда встречаются два незнакомца, они не подготовлены заранее к своей любви.

ЛАХ.      Однако проекция всё же присутствует!

ГЕРМ.    Правильно. Она присутствует, но не так сильно, как с родителями и кру́гом ближайших родственников. Родители уже имеют «меня» в ребёнке, влюблённый же должен найти это «я» в объекте своей любви. В случае разочарования он покидает этот объект и пробует другой. Родители не могут этого сделать. Родители увязают в своих детях. Познание себя становится возможным благодаря взаимодействию с твоим собственным образом, отражённым в другом человеке, вследствие общения умов и сердец. Любить другого человека – это всё равно что быть погружённым в великолепную картину или роман. Это даже лучше, потому что в человеке присутствует некая взрезающая тебя непредсказуемость. Заметь, я не говорю, что родительская любовь не может быть таковой. Она может, но с трудом, потому что родителю сперва нужно удалить своего близнеца, стоящего между ним и его ребёнком и мешающего видеть.

ЛАХ.      А как насчёт любви детей к родителям?

ГЕРМ.    Эта любовь сильно не отличается от первой, но она свободнее, опять же вследствие привыкания. Каждое поколение устремлено вперёд, а не назад. По этой причине дети смотрят гораздо более здраво на своих родителей. Если мой отец был жестоким по отношению ко мне, я могу не любить его так сильно, как если бы он был заботливым и нежным. Если моя мать не питала ко мне таких чувств, каких, как я чувствую, я был вправе ожидать от неё, то моя любовь к ней может быть слабее. Конечно, всегда есть исключения. Но не следует воображать, что любовь в этом мире присутствует в большей мере, чем на самом деле. Почти никто из нас не выдержал бы высшего испытания любви.

ЛАХ.      Что это за испытание?

ГЕРМ.    Отдать жизнь за любимого человека. Люди встречаются, проводят вместе время, спят вместе, обмениваются тёплыми словами, но когда случается несчастье, каждый заботится сам о себе. Да, они могут отдать другому своё время, свой труд, свои деньги – каждый в зависимости от своих возможностей, характера и совести. Но у каждого есть предел, достигнув которого он перестаёт давать. Многие остались бы возле любимого человека, больного холерой или ещё какой-нибудь смертельной, заразной болезнью? Люди стоя́т вокруг умирающего, их друга или родственника, и проливают слёзы, которые даже могут быть искренними. Но если бы вдруг некое божество просочилось сквозь потолок и предложило им отдать свою жизнь, чтобы этот умирающий стал вновь здоровым, как ты думаешь, многие из них согласились бы? Если бы в дом, где идёт весёлая вечеринка, где все друзья, все целуются и танцуют, ворвались сумасшедшие, которые сказали бы, что отпустят всех, если кто-нибудь один из гостей согласится быть убитым, многие, как ты думаешь, предложили бы себя в обмен на всех?

ЛАХ.      Если бы кто-то сделал такое, это был бы героизм.

ГЕРМ.    Или аффектация.

ЛАХ.      В любом случае, такое сделали бы очень немногие.

ГЕРМ.    Человек, так поступивший, действительно считался бы героем именно потому, что такой поступок – редкость.

ЛАХ.      Впрочем, это надуманная ситуация, Гермоген. Такое может быть в кино, но не в реальной жизни.

ГЕРМ.    Согласен. Подобные ситуации в самом деле надуманны, хотя и случаются время от времени. Большинство людей никогда не окажется в них и не будет поставлено перед таким выбором. И всё же, чтобы испытать прочность конструкции, нужно встряхнуть её как можно сильнее. Если ты хочешь проверить, насколько в действительности сильна та привязанность, которую люди говорят, что питают друг к другу, то эту привязанность надо подвергнуть тяжкому испытанию. История приводит множество примеров того, как люди набрасываются друг на друга, когда мир вокруг них начинает рушиться. Следует ли вспомнить Помпеи, или Лиссабон, или Новый Орлеан?

ЛАХ.      Да, но это делают незнакомцы. Люди, встретившиеся на вечеринке, не питают друг к другу никаких особых чувств. Зачем же им отдавать свою жизнь за чужих? Более того, это несправедливо. Почему я должен сделать это ради него? Каким образом он лучше меня? Почему бы ему не сделать это ради меня? Я имею полное право на жизнь, абсолютно такое же, как и он.

ГЕРМ.    Превосходно, Лахес! Значит, ты сам видишь, что привязанность в человеческом обществе – это фальшивка. Её сдует первым же порывом ветра. Нам даже порыва не нужно. Достаточно легчайшего дуновения. Не обманывайся на этот счёт. Люди на самом деле не любят друг друга. Они создают видимость любви для своей же собственной безопасности, потому что боятся конфликтов. Машина общества должна работать гладко, на смазке доброй воли. Когда она ломается, то ломается. Никакая смазка не спасает её. Есть не так-то много людей во всём мире, которые могут отдать свою жизнь за другого.

ЛАХ.      Родители.

ГЕРМ.    Да, родители и, может быть, члены семьи. Может быть, даже ближайшие друзья или фанатики. Можно утверждать, что почти каждая мать отдаст жизнь за своего ребёнка. Но, опять же, эта жертва приносится не ради какого-то другого человека, она приносится ради «моего ребёнка». Каждая мать, если её инстинкты правильны, запрограммирована защищать своё дитя. Я не знаю, пойдёт ли она так далеко, чтобы умереть за него, но она может сделать очень многое для его защиты. У отцов, мне кажется, этот инстинкт несколько слабее, но всё равно выражен довольно ярко. Принося себя в жертву ради своего ребёнка, родитель на самом деле приносит себя в жертву ради себя самого. Это делается, чтобы «моя кровь» продолжала жить. Такая жертва обладает меньшей ценностью, чем, скажем, жертва жены, отдающей жизнь за мужа.

ЛАХ.      Как Алкеста.

ГЕРМ.   Да, и она заставила Адмета почувствовать всю ценность своего поступка, восхваляя саму себя до небес и тая в слезах умиления.

ЛАХ.      Смирение не принадлежит к числу древнегреческих добродетелей.

ГЕРМ.   Вот опять наш циничный и мудрый Еврипид! Адмет был окружён целой толпой людей, все любили его, все сострадали его несчастью, вся Фера обожала своего царя, его отец приехал, старик на пороге смерти, хор плачет, друзья пришли утешать – и ни один из них не захотел отдать свою жизнь, чтобы Адмет не погиб.

ЛАХ.      Лишь Алкеста сделала это.

ГЕРМ.    На самом деле она сделала это не для Адмета. Она была полна горечи. В своей длинной прощальной речи она никогда не сказала Адмету, что любит или хотя бы ценит его. Она не умерла за Адмета. Она умерла за своего супруга. Любой человек на его месте был бы удостоен этой жертвы. Тот же самый Адмет, если бы он был не мужем, а, скажем, членом семьи, участником хора или дальним родственником, не получил бы такой дар. Она также умерла за своих детей, что, я думаю, и являлось для неё основным побуждением. У неё были маленькие дети и, будучи женщиной, она не смогла бы защитить их так же хорошо, как их отец. Очевидно, что у неё была смесь мотивов.

ЛАХ.      Да, понимаю.

ГЕРМ.    Мы говорили о грандиозной жертве. Конечно, лишь немногие люди на неё способны. Однако и даже гораздо меньшие жертвы оказываются слишком тяжёлыми для людей. Мы можем помочь другим, но лишь так, чтобы это не ограничило наши собственные удобства. В большинстве случаев мы можем отдать лишь избыток, а не основную часть того, что имеем. Если у тебя слишком много еды, то ты можешь дать небольшую часть голодающему. Но если у тебя еды хватает лишь на себя самого, то ты не предпочтёшь голодать, чтобы кто-то другой был сыт. Давай вообще оставим жертву в стороне. Очень немногие люди смотрят на других с мыслью о том, что́ они смогли бы дать им. Неизменно дело обстоит как раз наоборот. Что смогу получить я? Вот главный вопрос. Если хочешь провести простую проверку, попроси своих друзей, с которыми ты проводишь время и чьим обществом наслаждаешься, одолжить тебе значительную сумму денег, без гарантии возврата, или попроси въехать к ним домой и пожить с ними месяц-другой, и ты увидишь, многие ли пойдут тебе навстречу.

ЛАХ.      Это правда даже по отношению ко мне самому. Я сам не знаю, смогу ли я сделать такое.

ГЕРМ.    В самом деле, единственная мера любви – это не сила эмоций, не напряжение страсти, не излияние уверений и клятв, но жертвенность. Чем больше ты любишь, тем большее ты готов принести в жертву ради своей любви. Причём принести радостно, добровольно, почитая это за радость, считая это чем-то малым. Высочайшая любовь, например, это любовь Христа, отдавшего всего Себя, ничего не ожидая взамен, потому что у Него всё уже было. Но даже Он пребывал в агонии перед своим арестом, проливая кровавый пот и умоляя Своего Отца пощадить Его. Так тяжело Ему было, что нужно было послать ангела с неба, чтобы утешать Его. Что же касается первохристианских мучеников, то я всегда относился к их мотивам с недоверием. Наверняка были исключения, но в целом всё это мученичество представлялось мне некоей сделкой, а не любовью. Большинство этих людей было беднотой, живущей в неприглядных условиях, а им были обещаны невообразимые награды в обмен на несколько минут или, если не повезёт, часов мучений. Хоть и мужественная, но это всё-таки сделка.

ЛАХ.      Кто знает…

ГЕРМ.    Любовь – это редкий товар, Лахес. Так много вещей блестит, так много вещей называется золотом в этом мире, а как мало здесь настоящего золота! Настоящая любовь не движима ничем, кроме любви. Она не движима ни амбициями, ни чувством долга, ни необходимостью защищать своих детей и семью, ни жаждой самовозвеличивания, ни даже самопожертвованием, ничем таким. Любовь – единственная мотивация любви. А кого, Лахес, мы любим безусловно, не нуждаясь в оправданиях, в причинах, ни в каких «потому что»?

ЛАХ.      Лишь себя самих.

ГЕРМ.    Лишь себя самих. Если ты не любишь себя, то ты не сможешь любить других. Если ты хочешь любить других, то полюби сначала сам себя. Сходным образом, если ты хочешь уважать других, то воспитай сначала уважение к себе самому. Повторяю, не может быть любви без знания. Ты не можешь знать другие души так же хорошо, как знаешь свою собственную. Любовь научается вместе с постижением себя, обретает силу по мере увеличения ясности в твоих внутренних глазах. Чем больше ты выучишь её вот так, тем меньше нужно будет проецировать её в качестве золотой тени на кого бы то ни было. Она будет сама обнимать всё, потому что любовь всезнающа и божественна. Любовь к другим должна исходить из того, что́ у тебя общего с другими, то есть от света искры. Этот свет присущ всем. Очень трудно любить душу другого человека, ведь её эманации растут во всех направлениях, перекручиваются и колются подобно кусту шиповника. Тебя будет постоянно отвлекать, ранить и обманывать отблеск твоего собственного света, отскакивающего от другой души, вспышки и потемнения этого тусклого, вторичного огня. Знай себя, люби себя, и ты будешь знать и любить то лучшее, что есть и в других людях – не грязную пену, кружащуюся на поверхности, но чистую воду под ней.

ЛАХ.      Не сделаюсь ли я тогда законченным эгоистом?

ГЕРМ.    Нет! Эгоизм – это невежество. Вот я, а вот мир. Я драгоценный, а мир – дрянь. Но любовь есть понимание того, что все души – одна душа, все искры – одна искра. Нет меня и нет их. Есть мы, и это я.

ЛАХ.    Такого уровня совершенства очень трудно достичь.

ГЕРМ.   Почти невозможно. Это уровень святых и редких гениев. На такой высоте никакой демон не сможет уловить твою душу, потому что ему нечем будет её уловлять.

ЛАХ.      Значит, любовь к другим…

ГЕРМ.    …достигается через любовь к себе. Все искры идентичны, окружённые разноформными чашечками душ. Ты можешь постичь отличие другой души от твоей души через постижение сходства её искры с твоей. Твоя искра ближе всего к тебе. Чем больше ты обнимаешь её, тем больше ты обнимаешь самый драгоценный элемент в других людях, в других животных, во всём, что живёт. Это не эгоизм, Лахес. Как сможешь ты постичь различие, если ты не постигаешь сходство? Спустись глубоко в себя самого, пусть лепестки твоей души впитают золото твоего внутреннего света, пусть эти лепестки мерцают, как золотые жилы. Во внешнем мире есть лишь слабый отблеск этого золота, который и считается самим золотом, но быстро распадается и стирается напрочь, а потом его заменяет другая блистающая тень. Нам повезло, что эти золотые тени существуют, потому что они говорят нам об источнике своего огня. Однако сами по себе они имеют очень малую ценность. Не будь обманут этими тенями и не доверяй им. Люди отчуждены один от другого. Любовь и привязанность в действительности лишь мягкая оболочка, нарастающая вокруг душ, чтобы они не повредили одна другой. На поверхности нет ни настоящей любви, ни настоящего общения душ, потому что кусты шиповника растут во всех направлениях, заслоняя горизонт. Связь возможна лишь в смерти, где корни всех душ встречаются. Чтобы достичь этой глубины, ты должен погрузиться в свою собственную душу. Там ты и найдёшь других, настоящих людей, а не сбитые с толку, напуганные машины, бродящие по поверхности.

ЛАХ.     Да... Если мы подвергнем любовь испытанию, то и в самом деле почти всегда будем разочарованы. А как насчёт добра? Ведь делаются же добрые дела в этом мире! Не обязательно любить кого-нибудь, чтобы делать ему добро.

ГЕРМ.    Боюсь, добро в этом мире разделяет участь любви.

ЛАХ.      Почему ты так считаешь?

ГЕРМ.    Ты согласишься с тем, что доброе дело отражает добро?

ЛАХ.      Конечно.

ГЕРМ.    И что есть лишь один источник добра?

ЛАХ.      Да, ведь иначе были бы разные природы добра, а это не так. Вся доброта, конечно же, приходит из одного источника.

ГЕРМ.    И этот источник – Бог?

ЛАХ.      Безусловно.

ГЕРМ.    Есть ли что-нибудь более ценное, чем Бог?

ЛАХ.      Нет.

ГЕРМ.    А добро – это Бог?

ЛАХ.      Да, и любовь, и знание.

ГЕРМ.    А в каждом добром деле есть ли что-либо более ценное, чем добро?

ЛАХ.      Нет.

ГЕРМ.    Значит, лучшее вознаграждение любого доброго дела есть само добро?

ЛАХ.      Совершенно верно.

ГЕРМ.    Потому что в этом добре присутствует само ценное, что только может существовать, то есть сам Бог?

ЛАХ.      Да, это так.

ГЕРМ.    Но подумай, Лахес, как часто добро делается в этом мире ради самого добра?

ЛАХ.      Ах, очень редко.

ГЕРМ.    Чрезвычайно редко. Добро делается, это правда, но почти всегда для того, чтобы получить что-нибудь взамен, тогда как доброе дело уже несёт свою награду в самом себе, и эта награда – само добро. А люди хотят получить ещё что-нибудь сверху, что-нибудь по определению более низшего качества, потому что нет ничего ценнее добра.

ЛАХ.      Чего же они хотят?

ГЕРМ.    Получить некую прибыль. Обязать другого человека. Возвыситься в собственных глазах. Успокоить ту совесть, которая у них может иметься. Загладить чувство вины за какой-нибудь проступок. Есть множество мотивов. Очень редко человек творит добро, ничего не ожидая взамен. Говоря «ничего» я имею в виду именно «ничего». Добрый поступок может принести тебе чувство удовольствия, даже наслаждения. Ты втайне надеешься показать Богу, какой ты хороший. Ты стремишься спасти свою душу от вечного проклятия. Ты хочешь заработать себе место в Раю. Во всех этих случаях ты творишь добро не ради самого добра, но ради ожидаемой награды за него. Это не добро, а сделка. Истинное добро ничего не ожидает взамен, никакого подарка, никакого Рая, ни даже Божьей любви. У добра уже есть награда, и эта награда – само добро.

ЛАХ.      Если монахиня проводит свою жизнь, занимаясь благими делами и ухаживая за больными и бедными…

ГЕРМ.    Если она делает всё это, чтобы потом сидеть у Божьего престола и купаться в неугасимом сиянии, то она трудится по контракту, заключённому с Богом. Работа грязная и тяжёлая, но впереди – великая плата. Это даёт монахине силу. Если человек протягивает монету нищему, потому что желает заработать для своей души ещё пару граммов блаженства, или показать всем, как он добр и щедр, или проникнуться к себе ещё большим уважением, то он совершает сделку. Он делает что-то и ждёт, чтобы ему заплатили.

ЛАХ.      Но если мы будем смотреть на добрые дела вот так, то получится, что ни одно из них не является по своей сути добрым!

ГЕРМ.    Точно! Солнце светит потому, что у него есть свет, а не для того, чтобы получить свет. Река течёт потому, что у неё есть вода, а не для того, чтобы найти воду. Душа творит добро потому, что она добра, а не чтобы обрести добро. Если ты делаешь добро, чтобы получить награду или избегнуть наказания, то твоё добро номинально. Твоя душа-то добра не делает. Ты не должен убивать не потому, что боишься быть наказанным или надеешься на место в Раю, но потому, что убийство отвратительно тебе. Только такое добро имеет ценность, потому что только тогда оно приближается к своему источнику, Богу. Видишь ли, легко творить добро, когда это ничего тебе не стоит. Улыбка, доброе слово, дешёвый подарок и многие подобные мелочи, которые люди делают друг для друга, полагая, что творят добро, на самом деле добром не являются. Всё это делается для того, чтобы ещё больше утеплить наше маленькое вращающееся гнездо, свернуться в нём и спать. Если кто-то улыбнётся тебе, а ты не улыбнёшься в ответ, то человек может рассердиться и посчитать тебя грубияном. Его маленькая доброта может мгновенно испариться. Если тебе преподнесли дешёвую ручку на твою годовщину, а ты скажешь дарителю, что его подарок бесполезен, то его доброта по отношению к тебе исчезнет во мгновение ока. Это происходит оттого, что люди не делают добро для тебя. Они делают его для себя. Ты улыбаешься другим, чтобы избежать их агрессивности. Ты тратишься на дорогие подарки, чтобы создать хорошие отношения. Если кто-то требует от тебя больше, чем ты можешь добровольно дать, то твоя доброта по отношению к тому человеку меняется на свою противоположность. Такие разновидности маленького добра, хоть люди и хвалят их, хоть они и могут иметь прагматическую ценность, на самом деле так же бесполезны, как действия и объекты, с помощью которых они проявляют себя. Поскольку добро не принадлежит этому миру, но находится с Богом, то для него требуется отдаление от мира, то есть жертвенность. Ты приносишь себя в жертву ради других, потому что ты достаточно вырос, чтобы видеть, что другие – это ты сам. Если ты даёшь что-нибудь пустяковое другому человеку, ты показываешь этим, насколько ты ценишь самого себя. Твоя ценность измеряется ценностью твоих даров и поступков.

ЛАХ.      Но, Гермоген, надеюсь, ты не призываешь нас всех не улыбаться друг другу и не дарить открытки?

ГЕРМ.    Конечно, нет. Нам следует это делать, потому что это помогает нам сосуществовать на нашем маленьком комочке из пыли и воды. Я говорю, что нам не следует обманывать самих себя, считая подобные пустяки добром. Такой самообман может быть даже опасным, ведь он создаёт для тебя ложный образ тебя самого, якобы хорошего человека, тогда как ты даже не знаешь, что такое добро. Многие люди поглощают бульварное чтиво и считают себя знатоками литературы, тогда как они в жизни своей не прочли ни одного настоящего романа. Таким же образом, многие люди совершают мелкие, дешёвые поступки, считая себя хорошими, тогда как они ещё не сделали ничего по-настоящему хорошего.

ЛАХ.      Ты вогнал меня в депрессию уже несколько раз сегодня.

ГЕРМ.   Я рад.

ЛАХ.      Почему моя депрессия приносит тебе радость?

ГЕРМ.    Потому что в этом состоянии ты задаёшь дельные вопросы.

ЛАХ.      Я думаю о моей собственной любви и о добре, сделанном мною, и должен признаться, что я никогда не был свободен от желания получить что-нибудь в обмен на моё добро. Обычно я становился неприятным, если моё добро не замечали или не ценили. Я любил жену, но не смог бы отдать за неё жизнь, или хотя бы взять её болезнь в обмен на моё здоровье. Я боялся за себя самого. Я хотел жить. Я не могу даже отдать всё моё время моим дочерям, не говоря уже о чём-нибудь более важном, чем время. И с тобой, Гермоген, я чувствую то же самое. Мы провели уже довольно долгое время за нашей беседой, и я питаю к тебе глубокое уважение, но если бы ты попросил меня, я не смог бы отдать тебе мои деньги или мой дом.

ГЕРМ.     Я и не хотел бы, чтобы ты это сделал. Я научился ожидать от других людей их настоящих способностей, а не претензий. Мы ещё не встретились на глубокой глубине, Лахес. Когда это произойдёт, твои деньги и твой дом будут казаться тебе такими незначительными, что не будет иметь никакого значения, удержишь ты их или отдашь. В этом мире есть по большей части лишь отражения любви и добра, с разными степенями мутности. Настоящая любовь и настоящее добро не отсюда, но пребывают с Богом. Там их и следует искать. Там им и нужно учиться.

ЛАХ.      Я наблюдал за кончиком фиолетового крыла.

Сначала это была вершина той горы.

Потом крыло отсоединилось и образовало другую вершину,

тень плотнее камня.

А теперь взгляни! Кромка небесного свода стала вся фиолетовой,

как перевёрнутая чаша, поставленная в мелкую, тёмную воду.

ГЕРМ.   Наступил вечер.

ЛАХ.      Я всё ещё вижу вспышки света над морем.

ГЕРМ.   Буря отходит прочь.

ЛАХ.     Надеюсь, что так. Ещё один порыв, и от города ничего не останется.

ГЕРМ.    Порыва не будет. Какое-то время.

ЛАХ.     Что же мне делать? Как мне жить?
ГЕРМ.    Твой путь – это твой путь. Найди своё разумное, своё лучшее понимание, и держись его, не предавай его.

ЛАХ.      Мне никогда не удавалось вести себя самого.

ГЕРМ.    Это гораздо проще, чем следовать приказам.

ЛАХ.      Но как я узнаю, что моё искреннее устремление не является самообманом или вообще злом?

ГЕРМ.    Неважно, обман оно или нет. Мы все пребываем в обмане, кто больше, кто меньше. Истина начинается с обмана. Любое искреннее устремление поведёт тебя в правильном направлении. Что же до зла, то ты поймёшь свои действия по их плодам. Если твои устремления приносят вред или влекут тебя вниз, то ты увидишь это.

ЛАХ.     Надеюсь.

ГЕРМ.    Восхождение каждой души неповторимо. Его нельзя имитировать или превратить в окаменелый набор инструкций. Помнишь человека, о котором я раньше говорил?

ЛАХ.      Кого?

ГЕРМ.    Моего друга. Часовщика, который уже умер.

ЛАХ.      Да. Что-то такое помню.

ГЕРМ.    Он был гораздо старше меня, но мы подружились. Видишь ли, в юности я был очень агрессивным. Водил компанию с негодными людьми. Потом пережил кризис и утратил веру в Толсто́го на облаке. Даже подумывал о самоубийстве. Всё казалось мне безжизненным, серым. Я сильно запил. Однажды я уронил свои часы на мостовую, и они остановились. Я посмотрел на разбитое стёклышко, на неподвижные стрелки, показывающие мгновение своей маленькой катастрофы… Зачем пьянице, который к тому же хочет убить себя, чинить свои часы?

ЛАХ.     И тогда ты встретил своего друга…

ГЕРМ.    Да. Часы он чинил долго. Думаю, специально. Он говорил со мной. На другой день я снова пришёл, и с тех пор часто заходил к нему в мастерскую. Он обычно сидел, вглядываясь в крошечный хаос болтов и пружин. Я смотрел на его лоб, украшенный смешной лампочкой. Часто мы даже ни о чём и не говорили. Простое сидение в углу, на стуле, под разнобойные перешёптывания механизмов, приносило мне странное успокоение. Я как будто медленно пробуждался от тяжёлого сна. Птицы вставляли своё чириканье между тоненькими стуками стенных часов.

ЛАХ.      Когда он умер?

ГЕРМ.    Он уже был очень стар, когда мы познакомились. Я знал его около года. Как-то днём я пришёл к нему и увидел замок на дверях мастерской. Был аукцион. Продавали его часы, некоторые из них просто чудесные. Я и не знал, что у него были такие сокровища. Мне ужасно хотелось купить настольные часы в стиле рококо, с двумя позолоченными попугаями и обезьяной, хватающей их за хвосты, но у меня не хватило денег. Часы ушли к толстому зеленщику.

ЛАХ.      Тому самому, за которого вышла твоя Анжела?

ГЕРМ.    Да. У тебя хорошая память. Надеюсь, ты так же хорошо запомнишь всё остальное.

ЛАХ.      Как звали твоего друга, Гермоген? … Гермоген?

ГЕРМ.   Прости. Я задумался. С тех пор моё высшее существо было навеки связано с моим другом-часовщиком. Он был опрятным старичком, даже красивым по-своему, очень чистым. Ты, должно быть, видел таких пожилых людей. Их старость более привлекательна, чем юность многих. Его смерть тоже была опрятной и чистой, лишённой своего обычного безобразия. Будто хорошо смазанный ставень был плавно прикрыт ветром. Как многоцветный листок, он оторвался от ветки родимой и покатился к морю.

ЛАХ.      Скажи мне, что́ он тебе сказал.

ГЕРМ.    Ты и впрямь хочешь получить инструкции, Лахес! Вот было бы здорово, если бы твоя искра прислала тебе письмо.

ЛАХ.      Да, письмо от моей искры! Этого я хочу. Не смейся!

ГЕРМ.    Ну ладно. Письмо от твоей искры. Представь, что она прислала-таки его. Письмо начиналось бы как-нибудь так:

 

«Моя дорогая Душа и дышащая машина по имени Лахес!

 

В ответ на твои отчаянные просьбы я решила написать тебе это письмо.»

 

ЛАХ.      Да, да! Прошу тебя, продолжай!

 

ГЕРМ.    «Очень трудно давать советы, ведь я божественна и не должна проходить через твои испытания, выбирать между жизнью и смертью. Ты, машина по имени Лахес, можешь пока съесть что-нибудь или поспать, а я побеседую с твоей Душой, ведь ты так и так умрёшь.»

 

ЛАХ.      Машина испугалась.

 

ГЕРМ.  «Впрочем, можешь остаться и послушать. Дай Душе всё, что сможешь, и твои дары переживут тебя.

 

Восхождение души так же сложно, как и её нисхождение, а нисхождение иногда бывает восхождением. Невозможно предугадать все взлёты и падения души, прорывающейся к жизни.

 

Как тебе относиться к природе? Как относиться к обществу? К другим людям? К собственному телу? К себе самой?

 

Природа жестока и наполнена смертью. Невозможно быть частью природы и не приносить смерть и страдания. Можно быть очень осторожным. Можно подметать тропинку, на которую готовишься ступить, и всё равно давить муравья или ящерицу, всё равно ломать крылья бабочке и уничтожать чей-то дом. Мы приносим смерть самим фактом нашей плотскости. Плоть сталкивается с плотью. Плоть убивает плоть. Даже внутри твоего собственного тела происходит так много убийств и умираний, что если увеличить всё это и показать на небе, как на огромном экране, то мир задохнётся от ужаса.

 

Тело приносит смерть и уйдёт в смерть. Но последует ли за ним душа? Пойдёт ли душа туда же, куда и тело? Твоя душа должна отринуть любое намерение принести боль и смерть, как другим, так и себе самой. Она должна воспитать в себе равное сострадание и к себе, и к корове, и к муравью.

 

Не причиняй вреда.

 

Если ты хочешь правил, то это должно стать твоим первым правилом. Не причиняй вреда живым существам и не плати тем, кто причиняет им вред. Твоё тело будет ошибаться, но душа не совершит тех же ошибок.»

 

ЛАХ.      Но иногда необходимо убивать!

ГЕРМ.    Ты разговариваешь с письмом, Лахес?

ЛАХ.      Ну…

ГЕРМ.   Какое замечательное письмо, оно отвечает на вопросы! Ну хорошо, давай представим, что оно интерактивно.

ЛАХ.      Оно и должно быть таким, ведь оно написано искрой!

 

ГЕРМ.    «Единственное исключение, о котором я могу подумать, когда можно лишить жизни другое существо, это чрезвычайная нужда, когда не убить будет означать смерть тебе или другим. В таком случае делай всё, что нужно сделать, чтобы выжить. К счастью, подобные ситуации весьма редки, и тебе, может быть, никогда не придётся лишать кого-либо жизни. Не причинение вреда должно стать твоим ведущим принципом в общении с природой. Оставь всякое намерение приносить боль и смерть.»

 

ЛАХ.      С этим я согласен. А как мне вести себя с людьми, письмо?

 

ГЕРМ.    «Если ты посмотришь на человеческое общество бесстрастным взглядом, то ты увидишь, что люди совершенно безумны. Это растерянная толпа, носящаяся туда-сюда весь срок своей мгновенной жизни, делающая всё возможное для того, чтобы уничтожить этот серый ком, летящий в чёрном пространстве. Люди прожигают свои краткие годы в череде трудов и удовольствий, в поисках счастья, которое понимается как меньше труда и больше удовольствий. Или же они носятся с идеями всемирного порядка, которые неизменно переводятся на язык насилия и ещё насилия. Бывают проблески высшего понимания то там, то здесь, но это всего лишь проблески.

 

Если люди несчастны, они ноют и заставляют других платить за своё несчастье. Если они довольны, то они сидят и жиреют. Бессмысленно говорить с ними, убеждать их. Это всё равно что говорить с потерявшим сознание. Он может расслышать какие-то фрагменты слов, он даже может шевельнуться, но не более.

 

Оставь хили в покое, моя дорогая Душа. Не позволяй им затащить тебя в своё безумие, в своё пагубное бездействие. Пробуждающаяся душа чувствует себя как трезвый гость на пиршестве, окружённый пьяными. Лучше отдалиться от них и вовсе не соприкасаться с хили. Если это невозможно, то сведи свои дела с ними к самым необходимым.»

 

ЛАХ.      Но как же насчёт помощи другим?

ГЕРМ.    Ты спрашиваешь меня или письмо?

ЛАХ.      Сначала тебя, а потом и письмо.

ГЕРМ.    Тебе нужно делать другим столько добра, сколько ты можешь делать, не испытывая горечи. Не следует превышать свои возможности, потому что тогда твоё добро будет испорчено сожалением. Ты можешь отдать все свои деньги нищему, но, когда пройдёт первый восторг, ты почувствуешь горечь. Добро – это жертва. Сделать слишком много добра, не подготовившись – всё равно что поднять слишком большой груз без тренировки. Ты надорвёшься и достигнешь результата, противоположного желаемому. Сначала научись любить себя самого и не вредить другим существам, ни животным, ни людям. Затем, постепенно, учись делать добро другим, медленно, начиная с малого. Нужно долгое время, чтобы научиться позволять себе большие жертвы. Прощай себя и прощай других. Добро начинается с воздержания от зла. Не ожидай от других большего добра, чем они в состоянии сделать, а обычно это очень мало. Никто не может выйти за свои границы. Не вини себя за то добро, которое ты пока не можешь вынести.

ЛАХ.      А письмо желает что-нибудь добавить?

ГЕРМ.    Кажется, да.

 

«Многие люди хотят помочь миру, потому что не могут помочь себе. Легче думать о каком-нибудь голодающем на другом континенте, чем о собственной голодающей душе. Страдания мира слишком велики для одной пары плеч. Даже божественный Атлас застонал, когда голубой кристалл вдавил его голени в землю. В тебе не хватит слёз, чтобы плакать о человечестве. В тебе не хватит тебя, чтобы сделать человечество похожим на тебя. Великие цели выдают малость замыслившей их души. Столь многие пытались изменить мир, потому что были не по зубам самим себе!

 

Завоюй маленький мир

в тебе и вокруг тебя,

и оставь большой мир в покое.

 

Пусть не будет жестокости в твоём маленьком мире,

пусть в нём не будет насилия.

Пусть в нём не оскорбляют человека, не вредят животному.

Пусть не будет воровства ни в тебе, ни в твоём доме.

Пусть там правит любовь,

а знание указывает путь.

 

Ты можешь приручить лишь тех зверей, что рядом с тобой.

У тебя нет власти над саваннами, и джунглями,

и тёмными чащами мира.

 

Если ты можешь изменить ту малую часть,

над которой у тебя есть власть,

значит, ты изменишь и часть большого мира.

 

Немногие звери более ужасны,

чем те, что живут во мне самом.

Рёв, поднимаемый ими, зловоние их желаний

невыносимы.

 

Я – малый сосуд,

постоянно колеблемый когтистыми лапами.»

 

ЛАХ.      Если бы каждый поступил так, то есть привёл бы в порядок малую часть большого мира в себе самом, то не осталось бы никаких проблем.

ГЕРМ.    Наивная мысль, Лахес. Ты сам знаешь, что это невозможно.

ЛАХ.      Да, знаю. Однако раньше я был сущим ребёнком. Я даже подумывал о том, чтобы стать политиком, «сыграть решающую роль»!

ГЕРМ.    Ты всё ещё думаешь об этом?

ЛАХ.      О Боже! Нет, конечно! Я пытался, но меня быстро утомила вся эта смертная галиматья.

ГЕРМ.    Вот почему в мире так мало достойных политиков. Большинство достойных людей, которые совершают эту ошибку и начинают заниматься политикой, в конце концов убегают в омерзении, зажимая нос ладонями, потому что вонь действительно нестерпима.

ЛАХ.      И всё-таки, если бы каждый отвернулся от политики, мир был бы порабощён насильниками.

ГЕРМ.    Он уже порабощён, Лахес. Любое общество, как бы оно себя ни называло – монархией, демократией или чем-нибудь другим, основано на насилии, на угнетении. У него одна цель – держать население в повиновении и выжимать из него как можно больше соков. Эта тирания может быть открытой или же прятаться за всяческими масками. Волк притворяется зайцем, или курицей, или ангелом. Лучше, когда он не носит никакой маски, потому что тогда его хорошо видно. Банда «пастухов», которая командует овцами, называет себя правительством и усиливает своё влияние за счёт шайки палачей, называемых армией и полицией. Волк может притворяться добрым, но лишь пока овцы тупятся в землю и повинуются. Попробуй встать и воспротивиться волку, и ты мигом увидишь его белые клыки.

ЛАХ.      Но волка можно убить!

ГЕРМ.    Революционеры убивают волков и тут же заменяют их новыми волками, более жадными до крови. Нужно понимать, что любая политическая структура, абсолютно любая – это волк, и по-иному быть не может.

 

Любое общество, абсолютно любое, основано на насилии,

иначе оно не смогло бы существовать.

 

Степени насилия бывают разными,

но суть остаётся той же.

 

Нельзя убить волка, не убив все прочие существа на этой планете. При абсолютных монархиях волк заявляет о своём божественном праве на власть, цитируя из книги, написанной послушными священниками. При диктатурах волк наиболее откровенен. Он правит, потому что поддержан самыми сильными бандитами. В других структурах политическое и социальное насилие прикрывается красивыми, бессмысленными словами. Иногда волк и его псы становятся слишком жадными и сдавливают овец слишком сильно. Достигнув границ терпения, овцы поднимают бунт, обнаруживают среди себя волков и уничтожают тирана, вместе с его армией и полицией. Появляется новый волк и всё повторяется снова. Я не желаю критиковать общество. Это и нудно, и опасно. Если ты говоришь достаточно громко, тебя могут даже убить. Кроме того, другие уже раскритиковали всё самым удовлетворительным образом, и я радостно оставляю им заслуженные лавры. Ты, однако, должен решить вот что: как тебе нужно себя вести. Если ты дашь втянуть себя в дела мира, то ты не спасёшься из него. Тебя заморочит, замутит и всосёт неостановимый водоворот насилия и лжи. Столько душ уже пропало в нём, прожгло свои жизни, пытаясь улучшить неулучшаемое!

ЛАХ.      Но ведь мир улучшился! Раньше было рабство…

ГЕРМ.    … а теперь его нет? Не так, Лахес. Мир не улучшается и не может улучшиться. Меняется его покрытие, но сам он остаётся точно таким же, каким и был в течение столетий. Да, некоторые формы насилия исчезли, но они были тут же заменены другими формами, более тонкими, возможно, но не менее опасными. Если государство не будет жестоким, оно не выживет. Чтобы быть здоровым именно как государство, оно должно быть готовым убивать своих врагов и притеснять своих подданных, выжимая из них жизненные соки для себя самого. Если ты хочешь процветать в государстве, ты должен быть таким же, как оно. Старинные монархии делали всё, что было нужно для своего блага, вторгались в чужие земли, убивали туземцев, объединялись с удобной для них формой религии, жгли еретиков, уничтожали без всякого сожаления любой враждебный элемент. И единственным оправданием было благо государства, иногда прикрываемое Божьей волей. Эти монархии были здоровыми и сильными, они внушали страх, заставляли считаться с собой. В этом мире нельзя преуспеть иначе. Но нужно ли твоей душе такое преуспевание?

ЛАХ.      Если каждый отвернётся от мира, то кто же будет бороться с тиранией и несправедливостью?

ГЕРМ.    О, такой опасности не существует. Наш маленький разговор ничуть не изменит этот мир. Он продолжит бегать, изгибаться и пыхтеть, пока хили не уничтожат его совершенно или пока он сам не закончится. То, что я говорю, относится лишь к нескольким душам, которые осознали своё положение и хотят вернуться домой.

 

Всегда будут борцы за справедливость. Любопытно наблюдать за тем, как раб пыжится, носится со своими свободами и требованиями, тогда как единственная причина, по которой ему позволяется всё это делать – его незначительность. Он не представляет угрозы государству. Ему даже разрешают прыгать и скакать, потому что это создаёт иллюзию демократии для других овец. Но его свободы прямо равняются терпению его хозяев. Если раб слишком заносится, его раздавливают, как насекомое, заползшее за воротник. Борьба с политическим режимом – бесплодное занятие. В худшем случае тебя замучают или уничтожат. В лучшем, один волк будет заменён другим. Ещё более зловеще то, что подобная борьба держит развитые, благородные души в плену мира дольше, потому что даёт им иллюзию, что они помогают другим. Нельзя помочь другим, если не поможешь себе. Нет смысла биться головой о стену.

 

Если ты возложишь свои надежды

на материальный мир,

то ты будешь им обманут.

 

Этот мир не вечен.

Он был создан во времени и завершится,

что бы ты ни делал.

 

Вопрос лишь в том,

завершится он с тобой внутри себя

или без тебя?

 

Помни, что ты – часть этого мира,

такая же ценная, как и любая другая часть.

Спаси себя самого, и ты спасёшь часть мира.

 

Ты не можешь спасти весь мир,

особенно если он не хочет быть спасённым.

 

ЛАХ.      Должен признаться, я и сам думал об этом, только не очень чётко. Теперь ты выразил мои мысли ясными словами. Сумасшедший дом, управляемый волками! Что за образ!

ГЕРМ.    Разительный, но правильный. Гляди, в твоём письме есть ещё одна страница!

ЛАХ.      Что там?

ГЕРМ.    Читаю.

 

«Общество людей – это растерянная толпа,

разрываемая во все стороны страстью и безумием,

она сбивается в кучу от страха одиночества.

 

Как ночные бабочки возле пылающей лампы,

люди летают по кругу,

пока не сожгут себе крылья

и не упадут на землю.

 

Как скопище сумасшедших,

они перебегают с места на место,

хватая землю, из которой сделаны,

набивая ею свои карманы,

взбираясь на навозную кучу

и сидя там, гордо ворочая головами,

пока другие не стащат их вниз.

 

Одна машина глядит с похотью на другую машину,

которая пытается продать себя подороже,

пока она ещё не начала распадаться на части.

 

Они строят здания на зыбучем песке

и кладут голову на бегущую воду.

Осаждают замки, построенные из ветра,

и ломятся в двери, ведущие в никуда.

 

Мы живём в сумасшедшем доме,

шумном, тупом и опасном,

наполненном сомнамбулами,

которые совокупляются друг с другом,

сражаются друг с другом,

бросают требования друг другу,

никогда не пробуждаясь, пока не свалятся на пол

и их не оттащат за ноги прочь.

 

Всё больше и больше животных создаётся Демиургом,

всё больше и больше из них рождается людьми.

Они люди по внешности,

но внутри они всё ещё животные,

движимые инстинктами, жертвы алчности и похоти.

 

Их сбивают в стада и запирают за оградой

более умные звери,

которые начали пробуждаться,

но ещё недостаточно проснулись, чтобы с омерзением взглянуть на себя.

 

Мы спим среди шума,

но мы пробуждаемся в тишине.»

 

ЛАХ.      Должно быть, очень трудно отвязаться от общества.

ГЕРМ.    Ты не отвязываешься. Это просто происходит.

 

Муж и жена живут вместе,

ссорятся, изменяют друг другу

и не могут решить, нужно ли им разводиться или нет.

Пока они не могут этого решить,

между ними остаётся что-то,

что держит их вместе, даже если они несчастны.

Когда между ними больше ничего не остаётся,

то развод уже произошёл,

даже если они и живут пока в одном доме.

 

Твоё тело будет принадлежать обществу так же, как тело женщины принадлежит её грубому супругу. Когда она выйдет из своего тела, то он больше не будет иметь власти над ней. Пусть наслаждается своей властью над её гниющим трупом. Как только произойдёт перемена в твоём сердце, ты больше не будешь частью дома безумных. Твоё тело может оставаться в нём какое-то время, то жизнь тела – одно мгновение.

ЛАХ.      Мне жаль моего тела. Это такая замысловатая машина. А что моё письмо, Гермоген? Ты закончил читать?

ГЕРМ.    Нет, немного ещё осталось.

ЛАХ.      Воздух внизу, в долине, становится чёрным, как штора похоронной кареты, вся порванная от частого пользования.

ГЕРМ.    Так много она уже скрыла от глаз!

ЛАХ.      Моё тело – это тоже общество. Им управляет мозг, а его законы навязываются нервами. Мои органы – народы. Мои конечности – армии. Мои ногти и зубы – оружие. Мои испражнения – смерти.

ГЕРМ.    Давай-ка я лучше почитаю дальше.

 

«Это правда, что твоё тело ограничивает тебя,

втискивает тебя в ужасно узкий футляр.

 

Однако твоё тело также даёт тебе

возможность действовать здесь, в материи,

которой уловлена твоя душа.

 

Твоё тело может стать твоим хозяином,

твоим диктатором, если ты позволишь ему это.

 

Твоё тело глушит и сковывает тебя.

Твоё зрение ограничено твоими глазами,

твой слух ограничен твоими ушами.

 

Это – великолепные органы,

которые позволяют тебе воспринимать лишь крошечную часть мира,

самую грубую часть.

 

Великолепие твоего тела

проявляется не только в том, что́ оно позволяет тебе делать,

но и в его превосходной способности ограничивать тебя.

 

Это своего рода спасение,

потому что, если бы ты смог видеть всё, что в самом деле окружает тебя,

миры, сжимающие друг друга подобно дрожащим ладоням,

демонов, проносящихся по воздуху,

толпу мёртвых, трущихся о тебя со всех сторон,

то ты ужаснулся бы, ты пал бы на своё лицо.

 

Некоторые люди, чьи тела не действуют как должно

и не ограничивают восприятие полностью,

начинают видеть и слышать по-настоящему. Их считают сумасшедшими,

их мозги одурманивают ядами,

возвращая их силой в спасительное оцепенение.

 

Ты должен любить своё тело и заботиться о нём.

Держи его в чистоте и здоровье.

Отдавай ему должное, и оно позволить тебе работать.

 

Оно было создано Демиургом,

но в нём отразился разум Бога.

 

Твоё тело должно подчиняться

постепенно

требованиям твоего духа,

потому что слишком много слишком скоро ошеломит тебя

и может уничтожить твою душу.

 

Больной человек – обуза для себя и для других.

Трудно работать в болезни или нищете.

Значит, заботься о своём теле,

чтобы не заботиться о нём.

 

Хорошее тело – это невидимое тело,

не преграждающее путь духу.»

 

ЛАХ.      Моя искра выразила всё это хорошо. А ты, Гермоген? Что ты думаешь?

ГЕРМ.    Насилие есть насилие, направлено ли оно на тело другого существа или на твоё собственное тело. Невозможно творить насилие и не быть насильником, как невозможно красть и не быть вором или убивать и не быть убийцей. Зверская душа будет вовлечена в насилие. Материя сурова, потому что она кипит в море духа. Жестокая душа кипит вместе с материей.

ЛАХ.      Вот как…

ГЕРМ.    Насилие – это не только так называемое умерщвление плоти. Когда разнеживаешь своё тело, даёшь ему неподходящую пищу, ослабляешь его виной, ядами или чрезмерным соитием – всё это тоже насилие, но, возможно, ещё более жестокое, чем стегание себя кнутом по спине.

ЛАХ.      Некоторые думают, что тело мерзко.

ГЕРМ.    В здоровом теле нет мерзости. В природе некоторые существа источают запах для самозащиты или чтобы их заметили самки, но многие содержат себя в большой чистоте. На это есть причина, потому что запах привлекает хищников. Больное тело, напротив, начинает смердеть, потому что оно переполнено ядами. На это также есть причина. Больное тело привлекает к себе хищников, чтобы род избавился от слабого или заразного элемента. Также лучше давать хищникам именно эту пищу, чем приносить в жертву здоровых, ценных особей. Так что, да, люби своё тело, Лахес, и заботься о нём, но без сильной привязанности, ведь чем сильнее ты увязан со своим телом, тем бо́льшая часть тебя умрёт вместе с ним.

ЛАХ.      В юности я хотел стать священником, но у меня не хватило терпения. Я слишком восторженный. Мою душу охватывает сильнейшее возбуждение, я бросаюсь в какие-то новые дела, а потом принуждаю себя заниматься ими, потому что мне стыдно их бросить. Когда я путешествую, то захожу в каждую церковь, каждый собор. Вхожу, и каменное небо круглится перед моими глазами. Покупаю свечку, зажигаю её. Смотрю, как янтарный цветок распускается на восковом стебле. Говорю себе, что Бог смотрит на меня и видит, как я благочестив…

ГЕРМ.    И Бог берёт ручку и ставит галочку напротив твоего имени в своей учётной книге.

ЛАХ.      Что-то вроде этого.

ГЕРМ.    Религия – великое утешение. Так много людей вынесло невыносимое благодаря ей. Помнишь, как мы говорили, что красота этого мира есть не красота самого мира, но отражение красоты Бога в нас самих?

ЛАХ.      Я помню.

ГЕРМ.    Таким же образом, чувство тоски по Богу, по пребыванию рядом с Богом, ощущение его присутствия каждой клеточкой твоего тела есть чуждое чувство.

ЛАХ.      Чуждое?

ГЕРМ.    Да. Красота привносится в этот лишённый красоты мир извне, и так же благочестие привносится в этот мир облачений, ладана, свечек, грехов, ритуалов и бормотания молитв извне. Само по себе всё это бессмысленно. Благочестивый человек благочестив потому, что у него есть внутренняя склонность к благочестию, а не благодаря священникам, ритуалам и церквам. Они могут стимулировать, поддерживать благочестие, разумеется, но они не смогут создать её в пустой душе. Церковь – это социальная организация и служит той же цели, что и государство, только в ином обличье.

ЛАХ.      А ты не смешиваешь, как это часто бывает, церковь с религией?

ГЕРМ.    Смешиваю, но у меня есть на то причина. Церкви нужна религия, но религии не нужна церковь. Как только религия создаёт церковь и начинает расширять свои амбиции, разница между ними почти полностью стирается.

ЛАХ.      Почти.

ГЕРМ.    Государство держит своего раба в повиновении страхом наказания, и церковь делает то же самое, только наказание иное. Возможно, вечное. Вот поэтому церковь и государство действуют сообща. Они – две клешни одного и того же краба. Легко поверить тому, что чиновники, работающие в великолепных церквах, построенных другими, носящие одеяния, расшитые другими, читающие по толстым книгам, обладают неким особым знанием. Однако священники ничем не отличаются от чиновников. Они так же запутаны в этом мире, как и все прочие люди. Некоторые из них даже и не верят ни во что, но выполняют свою работу в церкви, чтобы зарабатывать хлеб насущный.

ЛАХ.      А не упрощаешь ли ты, Гермоген? Ведь существуют же мудрые, пылкие души, посвятившие себя служению другим, религии?

ГЕРМ.    Эти души, Лахес, таковы вследствие того, чем они являются, а не того, что они делают. Были времена, когда ещё не существовало ни церквей, ни организованных религий. Неужели ты полагаешь, что тогда не было мудрых и пылких душ? Религия – сложная вещь. Она меняется, становясь хорошей или плохой, в зависимости от того, где находится наблюдатель.

ЛАХ.      Объясни.

ГЕРМ.    В мире хили религия и церковь смешаны в неделимое целое. Видишь ли, люди не могут постичь Бога, поэтому любой Бог, в которого они верят, есть Бог, вымышленный ими. Тем не менее, они приписывают абсолютные качества своему ограниченному восприятию. Хили верят, что Бог живёт в соборах, что статуи могут видеть и слышать их, что нарисованные изображения могут помочь им. У священников особые отношения с Богом, и поэтому священников надо слушаться. Это всё хорошо, но только для хили.

ЛАХ.      Как же невежество может быть хорошим?

ГЕРМ.    Оно хорошо для всех, потому что держит стадо в повиновении, в страхе. Многие попробовали бы перехитрить государство, многие испытывают презрение к властям этого мира. Но часто такие люди боятся Бога. В них была заложена (или вбита) мысль, что Бог видит всё и что наказание будет очень суровым. Многие насиловали бы, и убивали, и крали, надеясь избежать тюрьмы или казни, многие были бы гораздо более жестокими в тех сферах жизни, куда не простирается рука закона, если бы не было священников, говорящих им, что Бог сидит на небе, наблюдая, записывая всё в свою книгу в переплёте из облаков, и что Бог низвергнет их в пламя вечное. Эти начинающие изверги пугаются и проводят свою жизнь в относительном подчинении. Они страшатся негасимых огней Ада, ничуть не подозревая, что они уже теперь горят и поджариваются в собственном невежестве. Религия укрощает стадо, смиряет его слепые и жестокие порывы и в этом отношении приносит пользу.

ЛАХ.      Так, значит…

ГЕРМ.    Когда хили превращается в трансцендента, то зазор между церковью и религией становится всё более очевидным. Такой человек замечает всё возрастающее число несоответствий между действиями церкви и учениями своей религии. Трансценденты по-разному реагируют на этот кризис веры. Некоторые винят себя за свою гордыню и учатся подчиняться, доверять какой-нибудь книге, а не голосу своего духа, некоторые вообще порывают с церковью, а некоторые…

ЛАХ.      Создают собственную церковь!

ГЕРМ.    Да, и всё начинается сначала. Но есть и другие, которые внешне выполняют предписанные обряды, но на самом деле развивают оккультные учения, в которых все религии объединяются в одно целое. Только таким образом трансцендент может сосуществовать с церковью, не кланяясь глупости и не впадая в гнев. Следовательно, у каждой религии есть две стороны, как ты знаешь, экзотерическая, для масс, и эзотерическая, для немногих трансцендентов. Церковь и осуждает эзотерические учения, и нуждается в них, потому что они – единственное, что может удержать лучшие умы под её сводами. Эзотерические учения, с другой стороны, не нуждаются в церкви так сильно, как церковь нуждается в них. Если возникает непримиримый конфликт, то они покидают церковь и находят собственный путь. Для трансцендента чрезвычайно опасно следовать только экзотерической стороне своей религии.

ЛАХ.      Почему?

ГЕРМ.    Потому что работу над самосовершенствованием ты заменяешь обрядами и молитвами. Ты тратишь свою жизнь на бесполезные занятия. Всё хорошо, если твои молитвы глубоки, осознанны, пылки, если ты всем существом своим участвуешь в обрядах и таким образом соединяешься с глубокими учениями своей религии. Но как часто молитвы просто проборматываются, а обряды просто выстаиваются в ожидании плотного обеда, который ждёт дома? Потом ты радостно набиваешь себе рот, полагая, что твоя духовная работа на неделю сделана и что теперь можно с чистой совестью расслабиться? Вот здесь и кроется опасность. Человек может следовать предписаниям, произносить слова, выстаивать в церкви положенное количество часов и верить, что он действительно находится на пути к небу, тогда как на самом деле он не движется вовсе никуда. Добавь ещё к этому высокомерие, тайное чувство собственного превосходства над другими людьми, не такими усердными, как ты! Эта слепота поистине ужасающа.

ЛАХ.      Я тоже верил, что Бог сидит где-то и ставит галочку в своём небесном журнале каждый раз, когда я проведу час в церкви или почитаю из книжки. Значит, и я тратил свою жизнь попусту.

ГЕРМ.    Пожалуй, я был слишком жесток, когда назвал это тратой жизни. Это не полная трата. Хили не поймёт ничего иного. Если хили искренен, то, может быть, это и есть его работа. Он перерастёт её со временем. В самом деле, многие трансценденты знают и уважают такую жизнь. Древние римляне, например, образованные, утончённые аристократы, очень хорошо понимали, что религия полезна государству, потому что усмиряет народ и облегчает им дела правления. Они вдоволь смеялись над своими богами дома, но в общественных местах были образцами благочестия.

ЛАХ.      Но как же насчёт всех хороших людей, работающих в церквах, занимающихся благотворительностью, посылающих рис в бедные страны? Неужели их работа тоже не имеет ценности?

ГЕРМ.    Эти люди делают добро, потому что они добры, а не потому что принадлежат к некоей религии или церкви. Существует множество людей, которые вовсе не верят в Бога, и всё-таки делают то же самое. Атеист, помогающий другим без всякой надежды на посмертное вознаграждение, гораздо благороднее человека верующего, который зарабатывает себе на Рай. Первый поступает так потому, что он таков, а второй вкладывает свои силы и деньги в надежде получить большую прибыль. Он – вкладчик. Его любовь рассчитана.

ЛАХ.      Но ведь не все же такие! Есть верующие, которые трудятся вполне искренне и не помышляют о награде! Многие даже считают себя недостойными награды!

ГЕРМ.    Конечно, такие люди есть. Они были бы искренними даже если бы и не верили ни в какого Бога. Что же до вкладчика, то отними у него веру, и поставки бесплатного риса прекратятся.

ЛАХ.      Так.

ГЕРМ.   Нет нужды заключать сделки с Богом, потому что Бог не занимается торговлей. Нет нужды умиротворять Бога молитвами, потому что Он не может гневаться на тебя. Чтение молитв, стояние на коленях на каменном полу, занятия благотворительностью имеют смысл только в качестве упражнения, в качестве развития власти над собой. Как средства умилостивления Бога всё это хуже бесполезного. Бог не Демиург, не демон, не начальник, не палач. Бог не может гневаться, сердиться, питать к тебе злобу за какой-то твой проступок, вынашивать план мести, желать тебе страданий. Бог не может причинить тебе ни малейшего вреда. Более того, поскольку в тебе находится искра, являющаяся Богом, то Бог знает тебя гораздо лучше, чем ты сам, и ты не обманешь Его никакими словами, никакими действиями. Ты не обманешь Его, даже если обманешь себя самого. Ты кричишь, надрывая лёгкие, зовя того, кто стоит прямо перед тобой, в той же комнате.

ЛАХ.      Я так часто слышал, чего Бог хочет от меня…

ГЕРМ.    Так много людей берёт на себя смелость заявлять о том, чего хочет и чего не хочет Бог, будто они способны читать Его мысли. Только Бог знает, чего Он хочет. Всё прочее – либо спекуляции, либо ещё хуже.

ЛАХ.      Хуже?

ГЕРМ.    Если ты думаешь, что я знаю, чего хочет Бог, ты даёшь мне власть над собой. Ты думаешь, что подчинишься мне, а я поведу тебя к Богу. Вот почему священники так часто принижают человеческий разум, даже именуют его дьявольским, гнилым, падшим. Они нападают на разум, потому что его свет может раскрыть, что они есть такое, а именно люди, голодные до власти, паразитирующие на нашем страхе. Те же самые люди раньше подтирали слова в священных книгах и подделывали чудеса. Моим любимым святым всегда был Фома. Я восхищаюсь этим человеком.

ЛАХ.      Легко понять, почему.

ГЕРМ.    Он не испугался, не согнулся, не лёг в пыль, но попросил Христа дать подтверждение Его словам.

ЛАХ.      И Христос позволил ему.

ГЕРМ.    И Христос позволил ему. «Блаженны не видевшие и уверовавшие.» Возможно, это и так, однако апостолы имели дело с Христом. Мы же имеем дело с людьми, нередко говорящими неправду, чьи намерения никак не назовёшь искренними.

ЛАХ.      Гермоген, но ведь не все служители церкви такие!

ГЕРМ.    Конечно, не все. Везде есть исключения. Но каждая религия, которая требует слепого повиновения, принятия идей, не проверенных рассудком, каждая религия, которая отрицает разум как нечто безбожное, которая говорит тебе, что ты замаран, ущербен, потерян без священников и обрядов, которая желает, чтобы ты проводил свои дни в попытках умилостивления разгневанного Бога, платил деньги церквам, называющим себя единственной тропой к Богу, каждая религия, так ведущая себя, служит не Богу, но Демиургу. Религия, которая учит тебя пребывать в печали, проводить свои дни в слезах и раскаянии, плакать по своей грязной душе, обречённой на вечное проклятие, подсчитывать свои грехи, такая религия служит Демиургу. Её цель – поставить тебя на колени, не дать подняться, заставить считать самого себя рабом. По этой причине садисты и убийцы часто становятся служителями религии. В прошлом они могли пытать, насиловать и убивать, сжигать людей заживо, совершать любое возможное зло – и чувствовать себя прощёнными, оправданными. Если церковь теперь получит политическую власть, я надеюсь, ты понимаешь, что́ произойдёт.

ЛАХ.      Да. Повсюду будут костры и пытки. Я даже боюсь подумать, что сделают с нами за этот наш маленький разговор.

ГЕРМ.    Точно. Церковь никогда не должна иметь политической власти, потому что религиозные фанатики – это худшие из людей. Они способны на всё, потому что знают, чего хочет Бог.

ЛАХ.    Люди могут извратить и перевернуть как угодно любую истину. Им это всегда очень хорошо удавалось.

ГЕРМ.    У них к этому гений. «Не убивай.» Два простых слова, произнесённых Христом. Казалось бы, что может быть яснее? Не убивай. Там нет ни «если только», ни «за исключением», ни всяческих «но». И посмотри, как даже эти два простых слова были вывернуты наизнанку, извращены и перекроены, чтобы оправдывать войны, геноцид, убийство, пытки и неописуемые преступления против животных. Люди представляют себе Бога удобным для них образом, чтобы Он служил их целям.

ЛАХ.      И если они жестоки, то они создают жестокого Бога. Они даже выдумывают наказание, которое никогда не кончается, вечное наказание.

ГЕРМ.    Наказание подразумевает, что некто оскорблён или как-то иначе пострадал и теперь ищет возмездия. Он хочет получить некую компенсацию за причинённое ему зло или причинить похожее или худшее зло своему обидчику. Спроси себя снова, как можно оскорбить Бога, какой можно причинить Ему вред?

ЛАХ.      Никакой. Бога нельзя ни оскорбить, ни унизить.

ГЕРМ.    Тогда, может быть, Бог желает причинить страдание тебе, чтобы отомстить за кого-нибудь?

ЛАХ.      Это сделает его Богом-мстителем.

ГЕРМ.    Можно ли любить человека и хотеть, чтобы этот человек страдал?

ЛАХ.      Нет.

ГЕРМ.    Таким образом, если Бог хочет, чтобы ты страдал, Он не любит тебя?

ЛАХ.      Не любит.

ГЕРМ.    Значит, Бог не вселюбящ. Возможно ли такое?

ЛАХ.      Нет.

ГЕРМ.    Вероятно, Бог разгневался на тебя за какой-то твой проступок и желает причинить тебе страдания, чтобы умиротворить Свой гнев?

ЛАХ.      Если Бог гневается, это значит, что в Нём нет покоя и любви. Если Ему нужно было бы причинять боль, чтобы чувствовать Себя лучше, то Он был бы поистине достоин презрения, Он был бы хуже, чем многие люди.

ГЕРМ.    Вот и пожалуйста. Погоня за местью и воздаянием, томление, гнев – всё это хорошо соответствует Демиургу, буйному существу, разрываемому внутренними противоречиями, амбициозному и ревнивому. Ничто из этого не подходит Богу. Любая религия, приписывающая Богу низменные качества, служит Демиургу. Это Демиург хочет, чтобы ты жил в страхе вечного наказания, отвергал собственный разум, проводил свои дни в плаче, бездельи, тяжком труде на благо своему тленному телу, чтобы ты оставался пленённым в этом мире теней. Это Демиург хочет, чтобы ты думал, будто тебе невозможно спастись, если ты не будешь следовать его приказам. Благочестивый человек даже называется богобоязненным. Ты только подумай об этом. Бояться Бога! Бояться самого лучшего в тебе, единственного света в этой непреходящей тьме жестокости и обмана! Бояться чего? Что Бог накажет тебя, будет пытать тебя, убьёт тебя, сделает тебя несчастным? Приносит ли Бог вред? Пытает ли, убивает ли Бог? Если религия выдвигает подобные идеи, то кому она в действительности служит? Кто хочет, чтобы ты был рабом? Кто хочет, чтобы ты стоял на коленях перед Богом, так же, как раб стоит на коленях перед своим хозяином? Это преклонение колен, это самоуничижение есть атавизм, оставшийся нам с древних времён, когда люди думали категориями господ и рабов. Они и теперь так думают, но подчас не осознают этого. В самом деле, это самоуничтожительное поведение унизительно как для тебя, так и для твоего представления о Боге. Очевидно, что Самого Бога нельзя унизить. Если ты молишься, то не валяйся в пыли, не играй роль раба, принадлежащего деспоту. Богу не нужны рабы. Встань прямо, как делали древние персы, и пускай сердце движет твоими губами!

ЛАХ.      И церкви не могут даже договориться друг с другом.

ГЕРМ.    Естественно, не могут. Если бы они соглашались одна с другой, то было бы, по крайней мере, хоть какое-то подобие гармонии, не правда ли? Но не гармонии хотят они, а раздора. Они хотят, чтобы мы вгрызались друг другу в горло из-за несогласий в наших представлениях о Боге. Море никогда не бывает спокойным. В нём всегда волны, пусть самые малые, и всплески пены, и грязь на поверхности. Покой бывает лишь на глубине. Истинная религия не нуждается в убранстве. Она тиха и скрыта от глаз. Она не втирает свой образ Бога тебе в лицо. Как я сказал, на глубине, в тихой бездне, все религии сходятся, так же как в глубине каждой души одна искра встречается со всеми другими. Их много и она одна.

ЛАХ.      Когда я был молод, я искал чистую религию, с непрерывной традицией.

ГЕРМ.    Да, чистота. Как только религия начинает говорить о своей «чистоте», она начинает разлагаться. Люди замыкаются в маленькие сообщества, чтобы сохранить эту самую чистоту, другими словами, чтобы вариться в собственном соку.

ЛАХ.      Люди отходят от мира.

ГЕРМ.    И создают множество маленьких миров, точно таких же, как и покинутый ими, только меньшего размера. Это похоже на то, как заключённый отходит в дальний угол камеры и сидит там, воображая, что он теперь меньше в тюрьме.

ЛАХ.      По крайней мере, его не будут постоянно беспокоить другие.

ГЕРМ.    Большинство религий пытается удовлетворить этих одиночек, чтобы сохранить их в числе верующих. Аскеты не женятся и не плодятся. Хотя религия и хвалит их, она всё же приспосабливается к поведению обычных людей, к их капризам и удовольствиям, иначе она не выживет. Мани попытался воплотить аскетические принципы в массах, но был раздавлен.

ЛАХ.      Мани говорил такие вещи, которые теперь кажутся глупостями.

ГЕРМ.    Они кажутся глупостями, если ты не смотришь глубже поверхности. Каждая религия состоит из нескольких слоёв, от примитивной коры для хили до тёмного света оккультного знания. Мани понимал, что с массами нужно разговаривать на простом языке, обычном, но насыщенном образами, а это непременно сказки и мифы. Мани и создавал такие мифы. Он говорил, что луна нарастает и убывает потому, что нагружается светом, спасённым из материи, а потом эти искры вернутся домой, и луна вновь опустеет. Он говорил аудиторам, что избранники переваривают пищу и высвобождают свет, в ней заточённый, потому что пища – это образ, понятный аудиторам. Вещи, кажущиеся нам наивными и глупыми, могут быть полны значения для более неприхотливых умов. Подобным же образом сказка, которая является не более как развлечением для взрослых, заставляет детей замирать от ужаса и восторга.

ЛАХ.      Да, так оно и есть. В детстве я не прочёл многие знаменитые книги, написанные для детей, и теперь эти книги потеряны для меня. Я могу их прочесть теперь, но я давно уже перестал быть ребёнком. Я перерос их.

ГЕРМ.    Вот этого Святой Августин и не понял. Он пробыл аудитором всего лишь девять лет и не развился достаточно для того, чтобы получить посвящение в более глубокие аспекты религии. Его критика выдаёт человека с поверхностным знанием предмета.

ЛАХ.      Он не был дураком. Он должен был знать, что манихейство есть нечто большее, чем телесные газы и плоский дуализм.

ГЕРМ.    Если он это знал, тогда он извратил факты и представил материал, предназначенный для хили, единственным содержанием манихейства. Незнание предмета и нечистые методы обычны для церковных полемистов. Святой Августин тут не был одинок.

ЛАХ.      Совсем нет.

ГЕРМ.    Итак, совершенствуйся в своей религии, если ты видишь в ней смысл.

ЛАХ.      Теперь это будет сложно.

ГЕРМ.   Почему же?

ЛАХ.      Потому что моя религия называет Бога создателем мира. Если я не согласен с этим, то как я могу ходить в церковь? Это также значит, что всё богатое наследие этой церкви, всё то, с чем я согласен, будет для меня потеряно.

ГЕРМ.     Из-за одного этого несогласия?

ЛАХ.       Да, и некоторых других.

ГЕРМ.     Было бы очень жаль. Если тебя тянет в церковь, то обязательно ходи туда, даже если ты не можешь принять всё, чему она учит.

ЛАХ.      Но я больше не верю, что Бог создал этот мир!

ГЕРМ.     Думай об этом так. Хотя Бог и не создал этот мир, без Бога мир просто не существовал бы, он просто не был бы живым. Бог даёт этому миру самое ценное из всего, что у мира есть, что делает мир возможным, то есть жизнь. Бог также даёт жизнь творцу мира. Если Бог устранится, то и творец, и творение станут абсолютно безжизненными. Если Бог не создатель, то Он, безусловно, живитель, а это самое главное.

ЛАХ.       Да, такая точка зрения немного облегчает дело.

ГЕРМ.     Вообще не стоит ожидать от церкви полной святости. Так можно избежать многих разочарований. Когда мы восхищаемся творениями какого-нибудь великого писателя или композитора, мы ведь часто не знаем и даже не хотим знать, что он был за человек. Многие гении, судя по воспоминаниям их современников, были совершенно невыносимы, подвержены всевозможным порокам. Ни Бунин, ни Караваджо, ни Бетховен, ни Эдгар По не были святыми. Возможно, многие из поклонников их творчества возненавидели бы их, если бы знали их лично. Очень редко появляется человек, подобный Петрарке, сочетающий в себе внутреннее и внешнее благолепие. И однако несовершенство личности наших кумиров не мешает нам черпать красоту и духовную силу из их произведений. То же самое с церковью. Она подобна человеку, который состоит из совершенного духа-искры, из души и тела. Искра церкви – это самое важное в ней, это суть её учения, это её таинства, её лучшее искусство, это прозрения её величайших представителей. Душа же церкви, как и человеческая душа, представляет собою смешение высокого и низкого, духовного и материального. Сюда можно отнести священные книги, творения подвижников, многочисленные догматы, богословские споры, борьбу с ересями, разнообразные и часто конфликтующие взгляды – в общем, совокупность всего, созданного церковью. Многое здесь восхищает, многое даже внушает благоговение, но многое и отталкивает, вызывает протест. И, наконец, тело церкви – это сами люди, это их поведение в повседневной жизни, их добродетели и пороки. На этом уровне церковь мало чем отличается от любой другой организации. Она так же поражена жаждой денег и власти, так же корумпирована, так же нетерпима к своим противникам. Было бы неправильно пороки тела переносить на душу, а пороки души – на дух. Если глава церкви не являет собой пример благочестия, то это не значит, что вся церковь плоха и что эта религия есть заблуждение. Если многие служители религии – похотливцы и чревоугодники, то это не значит, что суть их учения есть ложь. Сходным образом, если бы все священники жили примерной жизнью, из этого не следовало бы, что их религия истинна. Некоторые неблаговидные проявления нашего тела не являются указанием на то, что вся наша душа, а тем более дух, тоже неблаговидны.

ЛАХ.       И однако многие критики церкви делают подобные выводы.

ГЕМ.       Большинство критиков уже сделало все выводы заранее и просто подгоняет предмет под выводы. Если ты ходишь в церковь, то ты должен понимать, что её здания состоят из кирпичей, а сама церковь – из людей, будь они патриархи, епископы, рядовые священники или прихожане. Не нужно ожидать от них святости, цельности и полного благочестия. Таким же образом, проникаясь преданием церкви, его так называемым духовным наследием (было бы правильнее назвать его душевным наследием), не нужно ожидать, что всё в нём будет соответствовать сути данной религии. Подобно человеческой душе, это наследие представляет собой мешанину из света и тьмы, прорывы к духу и низвержения в плоть, вдохновенные дерзания и самый низменный консерватизм, любовь к Богу и служение Демиургу. Так же, как мы ценим человека за лучшее в нём и прощаем ему всё остальное, мы должны ценить церковь за лучшее в ней, за её высочайшие мгновения, светлейшие порывы, и прощать ей её несовершенства, как душевные, так и телесные.

ЛАХ.     Я постараюсь.

ГЕРМ.   Чем глубже ты будешь уходить, тем меньше людей будет вокруг тебя. Церковь хочет, чтобы ты всегда был в толпе, в некоем здании, в окружении хили. Лишённый своего одиночества, ум задыхается. Люди спят вместе, но пробуждаются поодиночке.

ЛАХ.      Но как я узнаю, что я пробуждаюсь?

ГЕРМ.    Симптомы весьма неприятны. Ты не можешь найти общий язык с толпой, окружающей тебя. Всё, что люди говорят или делают, все их радости и печали кажутся мелкими и бессмысленными. В тебе появляется тоска, растущая день ото дня, наполняя тебя непокоем, смущением, даже паникой. Ты бежишь обратно к хили, ты ешь их пищу, совокупляешься с ними, пытаешься участвовать в их тупых увеселениях, но ничто из этого больше не захватывает тебя. Ты теряешь под ногами почву, на которой стоял раньше, гордо поглядывая туда-сюда, как олень-самец на своей забрызганной мочой территории. Непрерывная болтовня, это неизбывное перемалывание простых ежедневных фактов, из которого состоит большинство разговоров хили, становится тошнотворным. Даже прислушивание к этим разговорам вызывает рвотный рефлекс, отупляет, опустошает душу. Ты перестаёшь нравиться людям, потому что они считают тебя либо снобом, либо слабаком. Постепенно ты превращаешься в затворника. Ты проводишь свободное время, погружённый в искусство и философию. Ты начинаешь плакать при звуках прекрасной музыки. Ты желаешь лишь одного – чтобы тебя оставили в покое.

 

Ворона начинает отращивать белые перья.

Карп старается выпрыгнуть из пруда

и яблоко откатывается от яблони.

 

Мир становится для тебя обузой. Иногда, в отчаянии, пытаясь найти себе подобных, ты встречаешься с людьми, ведёшь беседы о спасении души или духовном пробуждении, но интересы твоих собеседников всё ещё поглощены этим миром. Они пользуются духом для того, чтобы доить материю.

 

Награда пробуждения – пробуждение,

не восхищение людей, не деньги,

не престиж, не расшитая мантия.

 

ЛАХ.      Но ведь можно же встретить людей таких, как ты, и подружиться с ними.

ГЕРМ.    Если ты повстречал единомышленников, то тебе действительно повезло. Обычно этого не происходит, и твоими друзьями остаются книги и живые голоса мёртвых. Боюсь, это неизбежно. Чем дальше ты уходишь, тем меньше людей вокруг тебя. Лучше быть одним, чем иметь друзей, которые висят на тебе, как жернова. Интеллектуальное неравенство в дружбе изнурительно для одной стороны и унизительно для другой. Всякий, кто тебе не помогает, замедляет твоё движение вперёд.

ЛАХ.      Я уже привык дружить с произведениями искусства. Они – лучшее тех душ, перед которыми я преклоняюсь.

ГЕРМ.   Что ж, Лахес, наша тропа одинока и на ней мало самоублажения и развлечений.

ЛАХ.     И счастья.

ГЕРМ.    Счастье часто понимается как некое великое удовлетворение. Могу сказать тебе прямо, что когда душа испытывает великое удовлетворение, это значит, что она гибнет. Она упёрлась в тупик. Это как эйфория, вызванная шоком от смертельной раны. Счастье, как, по крайней мере, я его понимаю – это постоянное движение в более и более чистый воздух. Счастье – это постоянный труд, процесс достижения поставленных целей, постановка новых целей и самосовершенствование в процессе труда. Нужно быть всегда занятым. Занятому человеку некогда страдать, ныть, печалиться. Как ты хорошо знаешь, отдых сладок лишь тогда, когда ты его заслужил. Все это понимают, но мало кому это понимание приносит пользу.

ЛАХ.      То письмо, ты уже дочитал его?

ГЕРМ.    Нет ещё.

ЛАХ.     Тогда дочитай, пожалуйста.

ГЕРМ.    Хорошо. Вот так оно кончается.

 

«Одна душа говорит другой:

Мы не можем учить друг друга,

потому что кувшинка души

у каждого раскрывается по-разному.

 

Ты можешь поведать мне о своих богатствах,

о своей тоске, о снедающем тебя отчаянии.

Всё это – твой путь, каков он есть теперь. Это твоё восхождение.

 

Могу ли я объяснить тебе,

как вернуться домой?

Я не могу.

И даже если бы могла, в этом знании не было бы для тебя пользы.

 

У нас обеих внутри одно и то же солнце,

но мы возникли в разные времена,

мы стали собой в разных пространствах.

Наш восход не может быть одинаковым.

 

Когда ты смотришь на искру, то пробуждается твой разум

и открываются твои глаза,

ведь её свет прожигает веки смерти,

 

и с ужасом, с омерзением

ты отворачиваешься прочь,

видя этот мир таким, каков он есть –

гроздью теней, разрываемых ветром.»

 

ЛАХ.      Я в полном смятении. Солнцу пора бы уже закатиться, а оно всё медлит на горизонте, как шар, наполненный фиолетовой водой.

ГЕРМ.    Проткни его пальцем. Может быть, он лопнет.

ЛАХ.      У меня руки слишком коротки. Иногда меня охватывает такая ненависть, что хочется закричать.

ГЕРМ.    Ну и кричи. Чем громче ты закричишь, тем меньше людей тебя услышит. Самые отчаянные крики вообще беззвучны. Но я вижу, что ты ещё не научился владеть своими эмоциями.

ЛАХ.      Я искренен. Когда я ненавижу, я ненавижу.

ГЕРМ.    Это опасно для тебя.

ЛАХ.      Как я могу не ненавидеть Демиурга и его демонов? Как я могу не ненавидеть весь этот обман, эту западню, в которую я угодил? Я пытался сопротивляться твоим словам, но во мне было нечто, некая отвесная волна, встающая из меня, и чем дольше ты говорил, тем больше мне казалось, что говорящий – это я сам.

 

ГЕРМ.    Не надо ненавидеть Демиурга.

Не надо ненавидеть демонов.

Ненавидя их, ты любишь их.

 

Не надо ненавидеть этот мир.

Ненавидя его, ты любишь его.

 

Ненависть – это прочные узы.

Они связывают ненавидящего с ненавидимым.

 

Изо всех сил старайся

не выплёскивать свои пороки в этот мир,

не посылай свой гнев и раздражение в этот мир –

чёрных наёмников, которым мир заплатит больше, чем заплатил ты,

и они вернутся, чтобы убить тебя.

 

Зло – это странное письмо.

Даже посланное на край света

без обратного адреса,

оно всегда возвращается к отправителю.

 

Избегай любого разлада.

Прощай всех и отпускай всех.

Прощай всё зло, сделанное тебе,

от всего сердца прощай его, не вдумываясь в него.

 

Есть разные степени рабства. Есть люди, находящиеся в полной власти демонов. Они кажутся сильнейшими, но на самом деле они самые слабые. Их души так изнурены, их искры так залапаны, что демоны не встречают никакого сопротивления, когда захватывают тела этих людей. Очень часто даже уже не сам человек совершает зверства, но демон, даже целое стадо демонов, овладевшее его телом.

 

Жестокие люди слабы внутри.

Их жестокость не принадлежит им,

они не могут ей противиться.

 

Сильные люди не жестоки,

потому что истинной силе не нужно ничего доказывать,

она знает себе цену.

 

Жестокость людей –

это жестокость демонов.

Она стала видимой,

управляя телами этих людей, как марионетками,

переходя от мысли и внушения

к физическому действию.

 

Сражайся с этими демонами-людьми,

только если они хотят лишить тебя жизни.

или разрушить твой дом, или повредить твоим близким.

Во всех других случаях уходи от них. Не будь высокомерным.

Не задирай демонов.

Не становись одним из них.

 

ЛАХ.     Всё это очень трудно осуществить.

ГЕРМ.   Трудно, но не невозможно. Чтобы избежать живущей смерти этой жизни, нужно разорвать связь с этим миром. Однако ты – всё-таки часть этого мира. Если ты развяжешь конфликт, то он либо свяжет, либо погубит тебя. Нам нужно работать с тем, что у нас под рукой, стараясь достигать гармонии, а не противостояния. Ты существуешь во времени, но нужно развить в себе вкус к вечному. Людям нравится об этом говорить, но очень немногие это делают.

ЛАХ.      Потому что цель слишком грандиозна. Вкус к вечному! Прекрасные слова, но в них нет, так сказать, мяса. Я помню, как прочёл «Заратустру» в первый раз. Глаза мои загорелись, волосы встали дыбом. С замиранием сердца я переворачивал каждую страницу, ожидая, что вот сейчас я найду инструкции о том, как стать сверхчеловеком.

ГЕРМ.    Ну и что, нашёл?

ЛАХ.      Никаких! И я так разозлился под конец, когда Заратустра, счастливый, воссоединился со своими священными животными, а я остался здесь, в своей одинокой комнате, всё ещё человек и совсем не сверх.

ГЕРМ.    А чего ты ожидал? Списка упражнений?

ЛАХ.      В общем-то, да.

ГЕРМ.    Ницше – гностик. Он понимает, что ты должен выработать в себе свою собственную вечность, ту, которую у тебя никогда не отнимут. Демоны могут поймать тебя, пытать тебя, швырнуть тебя в темницу, унизить тебя, изранить, даже убить тебя – но они никогда не смогут взять у тебя то, что ты сам, добровольно, им не отдашь. Над лучшим в тебе, что и есть истинный ты, у них нет ни грамма власти. Даже если ты умрёшь и твоя память будет стёрта, как уже случалось много раз, твоя вечность останется с тобой. Она неотъемлема и нетленна. Смотри, какие разные бывают люди! Даже те, что рождаются от одних и тех же родителей и воспитываются в одинаковых условиях, часто сильнейшим образом отличаются друг от друга. Они разные из-за прожитых ими жизней. Они не помнят этих жизней, но они изваяны ими.

ЛАХ.      Я предпочитаю думать, что я ещё молод и должен просто жить и совершать ошибки. Позднее мудрость придёт ко мне.

ГЕРМ.    А почему ты связываешь мудрость с возрастом? Я видел толпы старых дураков. Я также видел юных мудрецов. Мудрость не приходит благодаря возрасту. На самом деле, мудрость вообще не приходит. Как может что-то прийти к тебе, если оно уже внутри тебя? Ты мудр мудростью своего духа, своей искры, горящей в тебе, подобно грозди солнц. Пусть твоя душа дотянется до неё и станет с ней одним. Твоя искра никогда не отдаляется от Бога, потому что она и есть Бог. Мы, души, далеки от Бога, из-за нашей неспособности или нежелания дотянуться до искры. Она обращается к нам всё время, но мы либо не можем, либо не хотим её слышать.

ЛАХ.      Иногда мы не слушаем потому, что боимся.

ГЕРМ.    Чего?

ЛАХ.      Потерять вкус к земным наслаждениям, которые мы любим. Мы думаем, что неплохо бы понаслаждаться ещё немного, а уж потом можно и приступить к внутренней реформе. Но мы тонем всё глубже и глубже, и с годами становится всё тяжелее вырваться на свободу.

ГЕРМ.    Держи солнце.

ЛАХ.      Что ты сказал?

ГЕРМ.    Я сказал, держи солнце. То, что в тебе. Держи его всегда в руках своего ума и не роняй его.

 

Чувствуй, как искра горит в тебе,

как она светится ровным, немигающим светом.

Пусть твоя душа прильнёт к ней

и тоже начнёт светиться.

 

Не позволяй своей душе потерять

этот отражённый свет

и колебаться на ветру эмоций и событий.

 

Пусть твоя душа будет как чистое, спокойное озеро.

Озеро отражает изменчивое небо.

Вот небо безоблачно, вот оно темнеет,

покрываемое бегущей тучей.

 

Всё это временно.

Туча рано или поздно

улетит прочь или выпадет на землю дождём.

Настроения, эмоции, страсти –

пусть скользят они, как тени,

по чистой поверхности души,

никак не замутняя воду.

 

Некоторые тени растают скоро,

некоторые задержатся на время.

Ты лишь помни, что все они

распадутся в ничто.

Не позволяй душе ускользать в ничто

вместе с ними.

 

Тебе надо начать снова играть на флейте, Лахес.

 

ЛАХ.      У меня нет таланта.

ГЕРМ.   Это неважно. Играй как можешь. Безделье – медленный яд.

ЛАХ.      Но я работаю постоянно. Обеспечиваю и своих дочерей, и себя. Кошек надо кормить. А теперь ещё и дом придётся отстраивать.

ГЕРМ.    Это не работа. Это выживание. Твоя работа – флейта и поэзия.

ЛАХ.      Если бы мне ещё платили за них!

ГЕРМ.    Хорошо, что не платят. Тогда твоя мотивация заменилась бы деньгами. Если бы медицина не была столь доходным делом, как ты думаешь, многие бы хотели стать врачами? Многие бы заботились о твоём здоровье? Если бы юриспруденция не высасывала из людей последние соки, сколько будущих законоведов приходило бы в университеты? Многие из них заботились бы о справедливости? Эти индивидуумы притворяются, что хотят медицину, закон, науку. В действительности они хотят денег. Убери деньги, и большинство из них пойдёт охотиться в другие места. То же самое с искусством. Трудно хотеть денег и делать дело. Это получалось лишь у немногих творцов. Так что работай. Бездеятельная душа становится гнездом демонов. Она легко скатывается в свинство и порок.

 

Не погружайся в безделье.

Вся тоска, печаль, отчаяние,

все виды порочности и нерадения

происходят от безделья.

 

Грязь накапливается

на неподвижной душе.

 

Будь всегда занят,

ведь каждое новое дыхание

может стать последним.

 

И ещё одно.

ЛАХ.      Говори.

ГЕРМ.    Когда ты трудишься над своей поэзией, или музыкой, или философией, или ещё чем-нибудь таким, что развивает ум и душу, ты создаёшь некую атмосферу вокруг своей жизни, которая находится в гармонии с искрой внутри тебя. Это похоже на создание подходящих условий для экзотического растения. Если условия хорошие, если воздух пропитывается твоим духом, то твоя душа, безусловно, начнёт расти, так же как и растение начнёт расти, если получит достаточно воды и солнца. В душе, как и в растении, по природе заложена способность к росту. Всё, что ей нужно – это правильные условия. Искусство, а я имею в виду искусство в широчайшем смысле этого слова, создаёт подобные условия. Ты ещё помнишь свой немецкий?

ЛАХ.     Немного. Я почти не занимался.

ГЕРМ.   “Denn das Studium des Vortrefflichen…“

ЛАХ.     Ах, да! Это я помню. Гёте сказал эти слова Эккерману. Мы нашли их в той прекрасной главке о сгоревшем театре! Погоди-ка… “Denn das Studium des Vortrefflichen und die fortwährende Ausübung des Vortrefflichen mußte notwendig aus einem Menschen, den die Natur nicht im Stich gelassen, etwas machen.“

 

[Ведь изучение возвышенного и постоянная работа с возвышенным неизбежно способствует совершенствованию человека, не вовсе обделённого природой.]

 

ГЕРМ.   Вот видишь, ты хранил это в памяти столько лет.

ЛАХ.     А потом Эккерман нашёл обгорелые клочки «Тассо»…

ГЕРМ.   На земле, возле всё ещё пылающего театра. Да, Лахес. Так тоже бывает.

ЛАХ.      Хорошо! Завтра же начинаю играть на флейте!

ГЕРМ.    Начинай. И не забудь про поэзию.

ЛАХ.      Кстати, Гермоген, а я и не бросал её писать. Она ужасна, но я всё мараю бумагу.

ГЕРМ.    Это не имеет значения. Надо продолжать писать поэзию. Всегда будет кто-то, кто это делает лучше тебя, и всегда будет кто-то хуже. Сравнения тут бессмысленны. Если даже никому твоя поэзия не нужна, она нужна тебе, и этого достаточно. Как только стихотворение написано, оно следует своей судьбе, отличной от тебя. Большинство стихов забывается. Лишь крошечная часть становится литературой. Архитекторы создают множество чертежей. Лишь малая их доля когда-нибудь станет зданиями. Когда ты создаёшь, ты пребываешь в истине. Если этот импульс достаточно интенсивен, он перельётся и на всю твою жизнь.

 

Материя очищается душами.

Звук очищается музыкой.

Линия и цвет – живописью.

Насилие – боевыми искусствами.

Взрывы эмоций – драматургией.

Животная грубость – уточнёнными манерами.

 

Так Демиург очищается Богом,

чтобы лучшее, что есть в творении,

могло взойти и спастись.

 

Кто возлагает надежды на материальный мир, будет всякий раз обманут им. Если ты строишь на зыбучем песке, то здание твоё, каким бы прочным оно ни казалось, рассыплется на части.

ЛАХ.      Ты вот говоришь: «создавай». Но не призываешь ли ты тем самым подражать не Богу, но Демиургу? Ведь мы уже пришли к выводу, что Бог не создаёт ничего!

ГЕРМ.   Правильно. Если бы ты не был создан, то тебе не нужно было бы и создавать. А так – подобное лечится подобным. Если тебя нет в реке, то и плавать тебе не нужно. А если ты тонешь, то лишь плаваньем спасёшься. Притом создание созданию рознь. Демиург выискивает форму в духе, а ты ищи дух в форме. Тот идёт от единого ко множественному, а ты иди через множественное к единому. Раз ты уже угодил в материю, то ты должен действовать в ней и сквозь неё.

ЛАХ.      Значит, дух должен действовать на материю, чтобы появилось произведение искусства?

ГЕРМ.    Да, должен. Искусству необходимо сопротивление материи. Стихотворению нужна форма, ведь энергия текста вырабатывается преодолением сопротивления языка. Даже у вольного стиха есть внутренняя форма, сохраняющая его цельность. Таким же образом дух входит в материю, чтобы преодолеть её сопротивление. Эта энергия, этот жар двух ладоней, трущихся одна о другую, вливается в твою душу и становится ею.

 

Тело и душа

могут оставаться вместе самое большее несколько дней.

Они устают друг от друга

и требуют отдыха.

 

Сон и есть этот отдых. А более долгий отдых – смерть.

Душе надо выйти из своей грубой клетки,

чтобы подышать свежим воздухом.

 

Телу также надо отдохнуть от души,

иначе оно будет уничтожено ею.

Люди, не спавшие несколько дней,

едва живы.

 

Тело ранится о душу

и должно лечиться каждую ночь.

Душа ранится о тело

и тоже должна залечивать раны.

 

Тело – это комната,

где все окна занавешены плотными шторами,

где пол пронзительно скрипит,

а воздух насыщен свинцовыми парами.

 

Когда душа входит в эту комнату,

она задыхается, она оглушена, ослеплена,

она мучится желанием выйти оттуда.

 

Если душе не позволять отлучаться,

она либо умрёт, либо создаст в комнате хаос,

разорвёт шторы и разобьёт мебель.

 

Смерть – это наивысшая усталость

тела от души и души от тела.

Клетка слишком растрясена, прутья повыпадали,

она обрушивается на землю, и птица улетает прочь.

 

Материя и дух не подходят друг другу,

так же как тело и душа,

ведь в душе есть дух.

Эти противоположности держатся вместе

насильно, умом Демиурга.

 

Таким образом, душа – это плод насилия,

и она должна преодолеть насилие

гармонией духа.

 

Вот тебе ещё один парадокс: тело и душа могут быть вместе, только если они находятся порознь.

 

Да, Лахес, всякий, кто возлагает надежды на этот мир, будет обманут им.

 

Лица людей, которых я знал,

становятся одним размытым лицом,

не озарённым, но обожжённым светом памяти.

 

Страны, которые я видел,

становятся одной помутневшей страной,

Францией, Россией и Португалией,

сжатые в кулак, который сложен из разломанных крыльев

ночных мотыльков.

 

Женщины, которых я любил,

пища, которую я ел,

музыка, которую я слушал –

 

все размётано бездыханным ветром.

 

Я вижу части себя самого

в моих воспоминаниях

крошечными ядрами,

которые выстреливает перегретая кулеврина,

всегда поражающими цель,

потому что эта цель – везде.

 

Когда я думаю о своей памяти,

она представляется мне такой последовательной,

рядом ступеней, ведущих сюда, ко мне.

 

Когда же я вступаю в память,

я не могу найти в ней мою жизнь,

ведь прошлое существует, только когда настоящее думает о нём,

в самом же прошлом прошлого нет.

 

Время, Лахес, нельзя постичь в настоящем. Когда ты плывёшь в нём, оно кажется тебе таким просторным, и гибким, и быстрым, без конца простираясь в твоё будущее. Ты думаешь, что твои дни идут куда-то, далеко-далеко, а своё прошлое ты видишь чем-то вроде перевёрнутого будущего, чем-то тоже бесконечным, уходящим всё дальше от тебя, пока ты стареешь. Помнишь, как мы читали Мопассана и даже выучили несколько параграфов наизусть?

ЛАХ.      Помню, конечно. Прекрасные были времена.

ГЕРМ.    Помнишь то место из «Adieu»? «Elles vont l'une après l'autre, les années, doucement et vite, lentes et pressées, chacune est longue et si tôt finie! Et elles s'additionnent si promptement…

ЛАХ. …elles laissent si peu de trace derrière elles, elles s'évanouissent si complètement qu'en se retournant pour voir le temps parcouru on n'aperçoit plus rien, et on ne comprend pas comment il se fait qu'on soit vieux.»

 

[Они проходят один за другим, годы, мягко и быстро, неторопливые и спешащие, каждый из них и долог, и завершается так быстро! И они накапливаются так скоро, оставляют такой лёгкий след позади себя, растворяются настолько, что, оглядываясь на убежавшее время, ничего больше не видишь и не постигаешь, как это так получилось, что ты превратился в старика.]

 

ГЕРМ.    Да, да. Молодец. Прошлое не отдаляется от нас, но нарастает в нас, как тёмный ком. Время можно ощутить только когда оно прошло. Ты смотришь на прожитую жизнь и видишь размазанное пятно образов, лицо здесь, слово там, все спутано, беспорядочно, перекручено. Это и есть время. Это сгущение, это размазанное пятно и есть время. Мы не видим его, когда мы погружены в него. Мы обычно протягиваем его далеко в прошлое или же далеко в будущее, потому что воспринимаем настоящее как некую протяжённость себя самих. Мы протягиваем себя в мгновения, бесконечно лопающиеся на воображаемой нити. Мы представляем себе наше прошлое как ожерелье, состоящее из более светлых или более тёмных бусин. Мы также представляем себе прошлое как далёкий пейзаж, озарённый солнцем памяти. Но прошлое – не пейзаж. Это стена с нарисованным на ней пейзажем. Даже не нарисованным, а сымитированным пятнами мгновений, разбивающихся об эту стену. Ты воспринимаешь эти пятна как пейзаж, но когда хочешь пойти туда, то ударяешься о стену лбом или пальцем ноги. Это происходит не потому, что ты не помнишь своего прошлого, но потому, что теперь, когда ты уже вышел из того времени, ты можешь ясно видеть, что оно такое. Мы уловлены иллюзией длительности, но нет никакой длительности. Ты делаешь всё, что ты делал и будешь делать. Нас всех окружает некий цилиндр, который вращается вокруг нас, и оттого, что он непрерывно вращается, мы думаем, что он простирается перед нами и позади нас в качестве прошлого и будущего, однако, если мы посмотрим с некоторым вниманием на него, мы начнём замечать, что некоторые вещи повторяются, что наше настоящее состоит из нашего прошлого, а также из нашего будущего, и что наше прошлое есть наше будущее. Нельзя прорваться сквозь этот цилиндр, потому что он – твоё тело. Единственный путь – это путь вверх, в тот фрагмент голубого неба, который ты видишь, когда задираешь голову.

ЛАХ.      То, что ты сказал, ужасно. Теперь я чувствую себя в полной западне, с малой надеждой за избавление. Да и солнце, кажется, застряло там, на вершине холма, как золотое яйцо, снесённое волшебной курицей.

ГЕРМ.    Прежде ты называл его фиолетовым шаром, теперь это золотое яйцо. Твои образы дорожают.

ЛАХ.      Да, становится всё труднее себе их позволить.

ГЕРМ.    Помнишь, как я говорил о следах позолоты на серой стене?

ЛАХ.      Помню.

ГЕРМ.    Эти следы позолоты – лучшее, чего достигла твоя душа. Духовные достижения нельзя стереть, поскольку они сливаются с искрой и разделяют её вечность. Так они переживают смерть твоего старого тела и рождение нового. Когда ты рождаешься вновь, то лучшее из твоей прежней жизни уже присутствует в тебе, а та часть тебя, что была хили, уже распалась. Чем больше золота ты оставишь на стене, тем более золотой эта стена будет, когда ты вновь родишься, и тем более от себя ты будешь помнить. Когда накопится достаточно золота, ты уже больше не исчезнешь, ведь всё меньшая часть тебя будет хили, а всё большая – духом. Ты будешь просто выступать из одной жизни и вступать в другую. В тебе может оставаться несколько тёмных лоскутков, но в целом твоя личность станет вечной благодаря той работе, которую ты проделал. А потом вся стена превратится в золото, и сама смерть должна будет выпустить тебя из своих когтей.

ЛАХ.      И я достигну всего этого, играя на флейте и сочиняя стихи?

ГЕРМ.    Ты достигнешь всего этого, работая. Твоей душе нужно работать, иначе она погибнет. Некоторые трансценденты выбирают оккультные науки, некоторые занимаются эзотерическими аспектами своих религий, некоторые создают произведения искусства, некоторые воспринимают искусство, ведь это так же сложно, как и создавать его. Некоторые делают всё вышесказанное, и больше. Все разные, и нет одного пути, который подошёл бы нам всем. Твоей душе нужно двигаться. Не имеет значения, чего ты достигнешь. Имеет значение лишь то, что ты отдаёшь всего себя своей работе. Если это приведёт к созданию чего-то прекрасного и полномысленного, хорошо. Если нет, то созданное тобой создало тебя, вынесло тебя из туманного воздуха иллюзий, спасло тебе жизнь. Земля рано или поздно исчезнет. Возникнут новые цивилизации, будут населены новые планеты. Всё наше искусство, вся наша философия исчезнут. Пока они ещё здесь, они сияют и учат нас, а души, создавшие их, уже взошли благодаря им. Еврипид, как ты знаешь, был далеко не единственным трагиком. Были сотни других, как менее одарённых, так и более. Нам повезло, что для нас сохранилось что-то, написанное Еврипидом. Произведения прочих, наверное, не менее важные, исчезли без следа. Были ещё и другие, лишённые великого дара, но тем не менее отдавшие себя полностью творчеству. Я верю, что все они взошли, независимо от достигнутого ими результата.

ЛАХ.      Вполне может быть.

ГЕРМ.   Вот почему так жизненно важно заниматься лишь тем, что даётся с трудом. Как только работа становится лёгкой, надо усложнять её. Это похоже на то, как тренируется тяжелоатлет, начиная с небольшого веса и постепенно доходя до более и более высокого, пока он не достигнет своего предела, если таковой существует. Заниматься лёгкими вещами бесполезно. Душа растёт, преодолевая сопротивление материала, над которым она трудится. Танцор преодолевает сопротивление своего тела, скульптор ваяет мрамор или металл, заставляя их соответствовать идее, поэт подчиняет себе язык, а композитор выравнивает хаос звуков. Музыкант заставляет свои пальцы, созданные для срывания плодов и швыряния камней, ткать музыку. Чем больше сопротивление, тем больше производится тепла. Это тепло – жизнь твоей души, её рост, её восхождение. Повторяю, что результат менее важен, чем полное посвящение себя работе. Выбери что-нибудь, что откликается в тебе, и занимайся этим, отдай этому всего себя. Вот так ты и будешь восходить.

ЛАХ.      Трудно поверить, что я освобождаю себя, когда играю на флейте, даже если я и влагаю в игру всю свою душу.

ГЕРМ.     Дело не столько в том, какое занятие ты даёшь своей душе, сколько в том, чем ты ей мешаешь заниматься.

ЛАХ.      О чём ты?

ГЕРМ.    Как я уже говорил несколько раз раньше, твоя душа возникла здесь, в этом мире. Она – результат трения между духом и материей. Она состоит из них обоих. Духовная часть твоей души естественным образом возносится, тогда как материальная опускается, и это тоже происходит естественно. Таким образом, твоя душа разрывается двумя противоположными силами, из которых она состоит. Мы устаём от жизни, потому что живём в постоянном напряжении между искрой, тянущейся к духу, являющейся этим тяготением, и материей, между невежеством и знанием, между похотью и чистотой. Эта боль, эта усталость подспудна. Когда мы ощущаем её, мы приписываем её усталости от тех или иных действий, от тех или иных переживаний. Нас одурманивает поток времени, череда однообразных дней и предсказуемых развлечений. Это едва тёплое онемение повседневности мы создаём сами для себя, чтобы замаслить душу и легче переносить существование в материальном мире. Мы даже наши мелкие печали и беспокойства заставляем быть частью этого гипнотизирующего нас потока. Но когда случается что-то неожиданное, очень болезненное или трагическое, оно встряхивает нас, онемение повседневности резко прерывается, и мы смотрим на мир будто со стороны, охваченные смущением и скорбью. Мы тоскуем по своему прежнему состоянию и жаждем к нему вернуться. Нам кажется, что наша теперешняя взбудораженность, израненность есть нечто ненормальное, некое исключение из обычного. Однако дело обстоит как раз наоборот. Лишь в состоянии шока, скорби, ужаса, вдребезги разбивающих накинутый на нас стеклянный колпак, мы начинаем понимать своё истинное положение, мы начинаем осознавать, что значит быть скованным материей, мы начинаем ощущать ту боль, в которой постоянно пребывает наша душа, хотя и перестаёт чувствовать её в дурмане привычной, самоповторяющейся жизни. Если человек постоянно чувствует боль, с самого раннего детства, то он как-то привыкает к ней и думает, что это и есть нормальное состояние. Он просто не может сравнить его с иным состоянием, когда боли нет, ибо иное состояние ему совсем неведомо. Так же и душа наша постоянно находится под бременем материального, и она уже привыкла к этому и не знает, не понимает, что это такое – быть свободной, не скованной, не раздавленной свинцовым грузом человеческой жизни. Однако в минуты шока или горя мы начинаем видеть, в каком состоянии находимся. В эти минуты наши глаза действительно открыты, наша голова поднята над поверхностью мутного пруда. А потом, иногда быстро, иногда постепенно, онемение вновь окутывает нас, и мы вновь тонем, погружаемся в грязь и водоросли, а небо вновь затягивается чёрной пеленой. Но боль, которую мы чувствуем, это и есть боль разрыва между духом и материей. Все объяснения, которые мы ей находим – печальные или трагические события, различные неприятности и прочее – всё это лишь внешние объяснения. Зло приключается лишь с той душой, которая способна воспринимать зло. Мёртвое тело ничего не чувствует. Дух, освободившийся от материи, для зла недосягаем. Лишь разорванная душа может стать жертвой. Эта разорванность, это тяготение одновременно и к свету, и к тьме, и есть единственная причина страданий души.

ЛАХ.      Не знаю даже, что и сказать… Наверное, то же самое происходит, когда человек, привыкший к столичному оживлению, оказывается запертым в провинции, в каком-нибудь захолустье с одной улицей и двумя церквами. Ему кажется, что жизнь остановилась, его охватывают скука и безысходность…

ГЕРМ.   Его охватывает ощущение истинного состояния его души, которая в столице постоянно отвлекается шумом, развлечениями, всевозможными бегами и делами, так что не чувствует саму себя. А тут…

ЛАХ.    Тишина и покой, как правдивое зеркало, направляют её взор на себя. Если я правильно понимаю, столпники вообще отказывались играть в эти игры, удалялись в глухомань, ставили своё тело на столп, не обращали на него внимания и оно буквально гноилось на них.

ГЕРМ.    В этом тоже есть жестокость и отсутствие любви по отношению к живому существу, собственному телу.

ЛАХ.      Думаю, они не видели иного выхода.

ГЕРМ.    Я не согласен с ними, хотя и восхищаюсь их подвигом.

ЛАХ.      Я тоже.

ГЕРМ.    Итак, твоя душа вольна выбирать, куда ей идти: следовать за материей, запутываться в животных порывах и умереть как дух, или же следовать за духом к Богу и умереть как материя. Мы никогда не находимся далеко от Бога, потому что Бог прямо здесь, внутри нас, в искре, дающей нам жизнь. Некоторые гностики говорили, что Бог очень далеко, но это правда лишь в метафорическом смысле, и я уверен, что именно так они и понимали слово «далеко».

 

Расстояние от нас до Бога

есть длина нашего невежества.

 

ЛАХ.      Если это так, тогда Бог и в самом деле далеко от меня!

ГЕРМ.    Ты не высокомерен, Лахес, и мне очень нравится это твоё качество. Высокомерие – это одна из самых страшных опасностей, которые могут случиться с душой, и ещё…

ЛАХ.      Что ещё?

ГЕРМ.    Чрезмерное смирение. Оно хорошо смотрится, человека даже можно принять за святого, но оно замедляет твой путь так же успешно, как и высокомерие. Оба качества вдохновлены демонами. Нужно держаться середины. Знай свои недостатки, но знай также и свою лучшую сторону. Если ты будешь всё время, так сказать, бить свою душу по голове, говоря ей, какая она никчёмная, то однажды ты можешь убедить её в этом.

ЛАХ.      Продолжай.

ГЕРМ.    Эти две силы, разрывающие твою душу, не равны. Как же может быть иначе, ведь за одной из них – сам Бог! И всё-таки тяга материи кажется и вправду очень сильной всё время, пока твой ум пребывает в дремоте. У животного нет никакого шанса вырваться из материи на свободу. Это становится возможным лишь когда животное рождается человеком. Тогда духовная составляющая твоей души начинает тяготеть к искре. Эта гравитация совершено естественна, я бы даже сказал, инстинктивна. Ничто не может остановить её. Замедлить её, помешать ей – да, это возможно, именно это со всеми нами происходит. Я где-то читал, что не может быть двух гвоздей в одном отверстии. Сравнение приземлённое, но очень точное. То время, которое ты не проводишь, удовлетворяя животные аппетиты, ты проводишь, трудясь над своим восхождением. Существует лишь два лагеря. Третьего нет. Когда ты не в одном, то ты в другом. Ты не можешь быть больше нигде. Вот почему всё время, которое ты проводишь, не будучи животным, посвящено духу. Вот тут-то, вместе с твоей религией, и пригождается твоя музыка, твоя поэзия, твоё чтение и философия, даже если они ни в какое сравнение не идут с величайшими достижениями других людей. Занимаясь всем этим, ты не преграждаешь естественного влечения твоей души к искре внутри тебя. Вот почему так жизненно важно быть занятым, работать над своими духовными качествами. Чем больше ты занимаешься духовным, тем меньше ты занимаешься материальным, даже если ты и не можешь полностью преодолеть тяготение материи. В конце концов ты начнёшь чувствовать, как тиски материального слабеют, как позывы, державшие тебя так долго в рабстве, становятся незначительными, несущественными. Каждый аспект, каждая часть твоей души, очищенные таким образом, переживут смерть, ведь они сольются с бессмертной искрой. Если тебе удастся очистить достаточно большую часть себя, то и твоя личность переживёт смерть.

 

Ты видишь по тому, как человек умирает,

то, как он жил.

 

В его поведении перед смертью

проявляется состояние его души.

 

Личность можно также сравнить с оттиском на глине. Эта глина – то тягучее вещество, несчастная смесь духа и материи, из которой сделаны наши души. Оттиск – тоже часть глины, но если он представляет собой лишь неглубоко прорезанный рисунок, то он легко сотрётся дождём и ветром. Личности там нет. Когда материя и дух расстаются, это бессвязное завихрение линий просто растворяется. Есть оттиски поглубже, и они не могут стереться полностью. Какие-то следы остаются, когда на глине ставится новый оттиск. Есть и глубокие оттиски, с чёткими линиями, которые становятся существенной частью нового оттиска. А некоторые оттиски так глубоки, что они полностью пронизывают глину, делая всякий другой оттиск невозможным.

ЛАХ.      Но ведь если материя и дух расстаются, как ты говоришь, то любой оттиск, хоть и самый глубокий, всё равно должен стереться!

ГЕРМ.    Да, но это больше не будет иметь никакого значения. Суть глубокого оттиска, его связность, его внутренняя логика духовны и потому бессмертны. Если ты запомнишь картину до мельчайших деталей, если впитаешь её в себя, сделаешь её частью твоего сердца, твоего ума, а потом эта картина сгорит во время пожара, то она всё равно сохранится в тебе. Если даже слабая человеческая память может давать жизнь тому, что уничтожено, то насколько более мощной должна быть память духа, память Бога! Если тебя помнит дух, то ты будешь жить, в полном смысле этого слова, в духе, даже если первоначальный материал, из которого ты был сделан, уничтожится.

ЛАХ.      И я буду жить.

ГЕРМ.    И ты будешь жить. Этот смысл, пожалуй, и вложен в слова распятого разбойника Христу: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоём!»

ЛАХ.      Стаи птиц слетаются на ночь в кроны каменных сосен. Что за гам! Он слышен даже на таком расстоянии. Когда солнце решится, наконец, сесть, всё в тех деревьях утихнет. Они будут стоять, как потушенные свечи, как будто в них никого и нет. А я всё падаю, Гермоген. Не думаю, что у меня хорошо получается это самоспасение. Если бы я верил в официального Бога, то мог бы надеяться на Его милость.

ГЕРМ.    У тебя уже есть милость. У всех она есть.

ЛАХ.     Даже у мерзейших из мерзких?

ГЕРМ.    Даже у них. Где Бог, там и милость. Ты просто не был бы живым без неё.

ЛАХ.      Боюсь, я снова буду уничтожен. Я недостаточно силён, чтобы противиться животному во мне.

ГЕРМ.    Не надо к себе так строго относиться. Ты разгуливаешь по свету, убивая людей?

ЛАХ.      Нет, конечно!

ГЕРМ.    Тогда, может быть, ты убиваешь животных?

ЛАХ.      Нет.

ГЕРМ.    Ты вламываешься в дома и крадёшь чужое?

ЛАХ.      Это немыслимо для меня.

ГЕРМ.   Ты грабишь и насилуешь?

ЛАХ.      Никогда!

ГЕРМ.    Видишь, ты уже противишься огромной части cвоего животного. А жажда власти? Тебе знакомо это всепоглощающее томление по власти над другими, эта горькая страсть повелевать, внушать ужас?

ЛАХ.      Я никогда и не знал таких желаний.

ГЕРМ.    А ведь это – один из сильнейших животных позывов. Я тоже не замечаю его в тебе. Думается, этот демон оставил тебя.

ЛАХ.      Монарх из меня вышел бы никудышный. И всё же есть несколько демонов, которые постоянно мучают меня! Боюсь, что они утащат меня вниз… Я продолжаю падать на своё лицо.

ГЕРМ.    Если ты не будешь падать, то станешь чудом расчудесным, более славным, чем египетские пирамиды. Каждый падает. Это неизбежно. Время течёт вокруг нас и тянет нас за собою. Его вода может быть горькой или сладкой, но она всегда стремительна. Быстрейшая вода очищает лучше всего, даже если она то и дело сбивает тебя с ног. Когда течение уносит тебя, ты можешь не замечать, как быстро течёт река. Когда ты пытаешься устоять на слизких камушках – вот тогда поток толкает тебя со всех сторон.

 

Нельзя стоять в реке

и не намокнуть.

 

Никто этого не может.

 

Ты переходи через реку,

даже если ноги изранены об острые камни,

даже если вода подступает к горлу

или течёт поверх головы.

 

Ты продолжай пересекать реку,

пока не достигнешь другого берега.

 

Он не пустынен.

Там существа, которые уже совершили переход

до тебя.

 

Вон они стоят.

Ты видишь их сквозь струи,

брызжущие тебе в лицо.

 

ЛАХ.      А что эти существа там делают?

ГЕРМ.    Ждут тебя. Ты не утонешь, если будешь двигаться. Люди тонут, потому что сдаются.

ЛАХ.     Те люди на другом берегу, они мне помогут?

ГЕРМ.    А ты как думаешь? Чего они тогда ждут? Если они увидят, что ты выбиваешься из сил, они тебе помогут. Ведь, знаешь ли, не только демоны наполняют собою воздух. Если бы нам не помогали, нас бы всех давно порешили. Да, тебе помогут, если увидят, что ты искренне стараешься. Войдёт ли кто-нибудь в воду ради тебя? Этого я не знаю. Может быть, кто-то уже и вошёл.

ЛАХ.      Ну и где это существо? Почему оно не подойдёт поговорить?

ГЕРМ.    Не переживай, Лахес. Если ты будешь так заводиться, то заболеешь. Здоровый человек может достичь многого, он может быть таким свободным, насколько ему позволяет его клетка. Больной же человек – обуза и для себя, и для других.

ЛАХ.      Да, да.

ГЕРМ.    Спокойно двигайся к своей цели. Держи солнце. Отдай всего себя любимому делу. Не причиняй вреда. Работай над разрывом связей с материей. Эти связи – плод твоего ума. Если ты не сможешь их разорвать, по крайней мере, ослабь их. Когда упадёшь, поднимись и продолжай идти. Даже если тебя снова сотрут, то лучшие из плодов этой твоей жизни безусловно останутся с тобой, станут тобой, в твоей следующей жизни. По-другому быть не может. Доказательство тому – ты сам, каков ты теперь есть, твоя готовность к глубокому размышлению, твоя любовь к искусству. Ты ведь не родился просто вот таким. Ты был подготовлен своей работой в предыдущих жизнях. Ты не помнишь эти жизни, но лучшее из них всегда в тебе. Они – ступени, по которым ты теперь восходишь. Спасение возможно. Оно было достигнуто другими и может быть достигнуто тобой.

ЛАХ.      Благодарю тебя.

ГЕРМ.    Вот это и есть тот совет, которого ты просил. Я выразился в общих словах, конечно, но я и не могу дать тебе большего. Я помню тебя, когда ты был моложе. Ты требовал слишком многого от себя, а это так же плохо, как и требовать слишком малого. Обе крайности парализуют душу.

 

Божье совершенство – единственное совершенство.

Наше совершенство – это процесс достижения совершенства.

 

Искры всегда с Богом,

и всё же они возвращаются к Богу,

а лучшее в наших душах следует за ними.

 

Всё рано или поздно

вернётся в свою стихию.

 

Ветер возвращается к ветру, огонь к огню,

жизнь ищет жизнь, дождь обнимает реку.

 

Всё приходит домой.

 

Пузырёк воздуха, погребённый во чреве океана,

обросший водорослями, прижатый затонувшими кораблями,

может оставаться на дне целые столетия,

но однажды он поднимется, сквозь всё более голубеющую воду,

и лопнет, и смешается с небом.

 

Говорят, что путь обратно долог и тяжёл,

что он вьётся сквозь удушающий мрак пространства,

что он тянется по острейшим лезвиям звёзд.

 

Но как искра может быть отделена от Бога,

если она и есть Бог? Разве Бог делится на части?

Разве Абсолют можно разорвать?

 

Есть лишь иллюзия разделения,

и эта иллюзия – мир,

состоит ли он из более грубой или более тонкой материи,

иллюзия, созданная могущественным существом,

держащим нас в западне вследствие нашего невежества,

вследствие той власти над собой, которую мы сами ему даём,

принимая его тени за реальные вещи, за единственные вещи,

но когда выходит солнце, тени рассеиваются,

и даже немного света делает смоляную чернь серой.

 

Наша жизнь скользит, как тень по глади вод.

Как слово, прошёптанное на ветру, она уносится прочь.

 

Всё, что может быть отнято у тебя,

будет отнято.

 

Что не может быть отнято,

не может быть дано,

но пребывает вовеки с тобой.

 

Всё, что я имею, я благодарен за это. Есть дешёвые тени, есть дорогие тени, есть живые тени, есть мёртвые тени. Все он тени. Некоторые пагубны, некоторые полезны, некоторые даже спасительны. Все они рано или поздно рассеются.

 

Солнце погружено в воду.

Солнце – это твоя искра. Вода – это твоя душа.

Чем ближе вода к солнцу,

тем она чище,

и чем она дальше от солнца, тем она темнее.

 

На поверхности

постоянно бурлит грязная пена:

мысли, воспоминания, звуки, образы.

 

Но если ты погрузишься дальше,

то вода очистится, звуки смолкнут,

и ты будешь слышать

лишь сладкий покой вечного светила.

 

Оно – не тень. Сделай его своим.

Очисти свою душу. Подведи её ближе к солнцу,

чтобы ты смог вознестись

его неподвижностью.

 

ЛАХ.     И слушать его безмолвием.

ГЕРМ.   Да, именно так. Не может быть два гвоздя в одном отверстии. Отверстие тоже не может быть пустым. Пустоты не существует. По мере того, как материальные пристрастия удаляются из твоей души, дух занимает их место. Иначе и быть не может. Подходя ближе и ближе к солнцу, всё большее в твоей душе становится бессмертным, потому что мысли, воспоминания, звуки, образы – всё это заменяется своими бессмертными двойниками.

 

Ты видел когда-нибудь действительно мощный фонтан,

струю настолько сильную, что она взвивается, как серебряный шест?

Её почти можно взять в руку.

 

Такое сильное движение

в основании этой летучей колонны,

что не видно ни брызг, ни расхлёстанных струй.

 

И всё же, чем выше она поднимается,

тем больше теряет от своей первоначальной мощи,

и раздаётся вширь, и повисает

под голубым выменем неба,

как пучок увядших цветов,

наслоенных один на другой.

 

Небо как было далёким, так и осталось,

а струя сдаётся, и ниспровергается со своей высоты,

набирая всё больше и больше той скорости,

которую потеряла во время взлёта.

 

Такова материя. Чем ближе она к земле,

тем более могучей она кажется,

но она только бывает могучей, когда начинает свой подъём

или заканчивает своё падение.

 

Она может соперничать со светом

лишь некоторое время, а потом начинает распадаться,

и сдаётся, и возвращается в землю,

свою родную стихию.

 

ЛАХ.      А, вот оно!

ГЕРМ.    Что?

ЛАХ.      Солнце! Я думал, оно пропало, но его, оказывается, заслонила туча. Теперь туча распалась, и солнце видно снова! Потрясающе. Который час? Нет, не говори мне. Я не хочу знать.

ГЕРМ.    Час такой, что тебе пора идти домой.

ЛАХ.      Да, уже становится поздно.

ГЕРМ.    Тебе нужен, по меньшей мере, час, чтобы добраться до города.

ЛАХ.      Если не больше, из-за темноты. Слышишь, как поёт птица дождя?

ГЕРМ.    Да.

ЛАХ.      Мне раньше надоедал этот крик, такой монотонный и невыразительный. Этот зов был как ложка с длинной ручкой, которую всё совали и совали мне в рот, будто насильно кормя туманом. Теперь я привык и даже слушаю с удовольствием.

ГЕРМ.    А другой зов ты слышишь?

ЛАХ.      Другую птицу?

ГЕРМ.    Да, другую птицу. Слышишь, как она зовёт тебя?

ЛАХ.      А, понимаю! Это странное ощущение, но я действительно слышу! Звук очень тихий.

ГЕРМ.    Это может быть звук, линия, цвет, пятно света. Когда твой ум начинает вести себя внимательно, он начинает слышать во всякое время этот нескончаемый голос, зовущий тебя домой. Я слышу его везде, в музыке Баха, в живописи Тициана, в каждом хорошо написанном стихотворении я слышу его. А когда я слушаю многослойные созвучия Баха, слушаю глубоко, когда я впитываю в себя гармонии Тициана, когда я постигаю полифонию Гомера или Ариосто, то это мой ответ на зов. Этот ответ и есть мост, по которому я могу пройти.

ЛАХ.      Мы ещё увидимся, Гермоген?

ГЕРМ.    Когда-нибудь.

ЛАХ.      Наш разговор преобразил меня. Твои слова выжгли во мне глубину.

ГЕРМ.    Боюсь, мы не сказали ничего нового.

ЛАХ.     А может так быть, что мы с тобой всё неправильно говорили?

ГЕРМ.   Конечно. Но мы говорили искренне, стремясь к истине и не лукавя перед собой. И если мы в чём-то неправы, то, по крайней мере, право наше стремление. Пусть каждый решает сам для себя и следует своему пониманию истины.

ЛАХ.      И всё-таки я чувствую себя преображённым. Это действительно так.

ГЕРМ.    Просто я напомнил тебе то, что ты позабыл. Разговоры не могут изменить душу, которая не желает меняться. Проповедника слышат лишь обращённые. Никакие доводы не произведут ни малейшего действия, если нет внутренней потребности в таковом действии. Можно сказать человеку множество мудрых слов, но, если он не созрел и ещё не может впитать их, он просто проигнорирует их или же позабудет. С другой стороны, никакие разговоры не нужны тому, кто уже созрел.

ЛАХ.      Теперь я полон решимости, но я-то себя знаю. Пройдёт время, и меня снова затянет в старую западню. А потом я умру, и ничего не буду помнить.

ГЕРМ.    В этом случае кто-нибудь придёт и освежит твою память. Нам нужно делать это друг для друга. Свет уходит из этого мира, и нас остаётся всё меньше и меньше. Вот, возьми.

ЛАХ.      Что это?

ГЕРМ.    Часы, которые привели меня к близкому другу.

ЛАХ.      Я не могу принять их. Они, кажется, очень дорогие. Это золото?

ГЕРМ.    Да, золото, и я хочу, чтобы у тебя были эти часы. Там вмятинка на крышке. Она появилась, когда часы упали на мостовую. Я не хотел, чтобы эту вмятинку заполировали, потому что она мне напоминала о дне моего пробуждения. Возьми. Мне часы больше не нужны.

ЛАХ.      Не знаю, что и сказать. Ты очень щедр.

ГЕРМ.    Ты был очень щедрым. Эти часы всегда были со мной, всё это время. Я хотел показать их тебе раньше, но ты был ещё слишком молодым, ты бы не понял. А теперь… Я возьму их у тебя потом, когда уже ты будешь беседовать со мной. До свидания, Лахес.

ЛАХ.      Я чувствую себя как-то странно.

ГЕРМ.    Иди домой и выспись. Ты сказал, твой дом ещё стоит.

ЛАХ.      А где ты теперь живёшь?

ГЕРМ.    Я живу там, где я есть.

ЛАХ.      До свидания, Гермоген!

ГЕРМ.    До свидания!

 

 

 

 

 

20.07.2013-17.04.2016

Вланес, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 790 № 119460 от 17.04.2016

3 | 4 | 2131 | 21.11.2024. 11:29:58

Произведение оценили (+): ["Эмма Соловкова", "Дмитрий Ильин ", "Нина Есипенко (Флейта Бутугычаг) °"]

Произведение оценили (-): []