Автор: Юрий Лифшиц
Дата: 10-12-2015 | 15:35:34
LXXXIII
Я на тебе не видывал румян
и не румянил сам твоих щедрот;
я думал, ты не угодишь в капкан
дежурных поэтических красот.
Тебя хвалить мне было не с руки,
поскольку показать ты в силах сам,
что все твои заслуги не близки
новейшим, но тупым карандашам.
Ты мне простить не можешь немоты,
хотя мой слог, что временно усоп,
твоей не опозорил красоты,
которой прочат жизнь, а дарят гроб.
Восславить блеск твоих живых очей
тебе и двух не хватит рифмачей.
LXXXIV
Кто выскажется ярче? И кому
затмить хвалу, что ты есть только ты?
то, что себе ты равен самому, —
где взять пример такой же правоты?
Бесплодно то перо, что не придаст
величия предмету грёз своих,
но кто тебя с тобой сравнить горазд,
тот вечной славой свой покроет стих.
Чтоб получить, как в жизни, результат,
пускай тебя скопирует поэт
и за такой прекрасный дубликат
свой дух увековечит и сонет.
Хвалясь своей хвалёной красотой,
ты от похвал утратишь разум свой.
LXXXV
Моя Камена держится молчком,
а прочие шлифуют пышный слог
тому, кто позолоченным пером
тебе слагает тьму хвалебных строк.
Я мысль ценю, слова отдав другим;
на всякий гимн, что воплотился в стих,
отделанный пером нерядовым,
кричу «Аминь», как недоучка-мних.
Когда хвалы я слышу в адрес твой,
твержу: «Всё так!» — и кое-что не вслух,
хоть у меня от слов любви немой
порою перехватывает дух.
Дыхание словес люби в другом,
а силу скрытых дум — во мне самом.
LXXXVI
Не тех ли славных виршей гордый флот,
кому, как приз, любовь твоя нужна,
сразив мой мозг и размышлений плод,
в могилу превратил их ложесна?
Не тот ли гений, что, плетенью слов
обучен духами, сгубил меня?
Нет, не смутил ни он моих стихов,
ни в помощь ему данная родня.
Ни он, ни персональный дух его,
что гения морочит в час ночной,
не одолели дара моего —
не болен я пугливой немотой!
Но если веришь ты чужим стихам,
я всё теряю и теряюсь сам.
LXXXVII
Прощай! Ты слишком драгоценный клад.
Известна и тебе твоя цена.
Ты вправе быть свободным без доплат
по закладной, что мной прекращена.
Как сохранить мне этот бриллиант?
И чем я заслужил с него процент?
Но если я даров твоих гарант,
тебе я возвращаю свой патент.
Своей цены ты не включил в контракт
или во мне самом нашёл дефект,
но твой подарок, не внесённый в акт,
к тебе вернувшись, лучший даст эффект.
Я льстил себе во сне, что я — король,
а пробудясь, — вхожу в иную роль.
LXXXVIII
Когда меня презреньем встретишь ты,
мои заслуги ядом обольёшь,
я в бой с собою ради правоты
твоей вступлю, оболган ни за грош.
О всех своих пороках на суде
скажу я, помня их наперечёт,
и, если бросишь ты меня в беде,
то обретёшь неслыханный почёт.
А я тем самым получу кредит,
стремясь к тебе влюблённою душой:
мои обиды — это твой профит,
переходящий в мой профит двойной.
Из-за твоих неоспоримых прав
на всё пойду, права свои поправ.
LXXXIX
Скажи, что ты вменяешь мне в вину
разрыв наш, — не обижусь я ничуть;
скажи, что я хромой, — хромать начну,
твоим резонам открывая путь.
Придав измене блеск, ты меньше зол
мне причинил, чем я себе обид:
узнав твоё желанье, я б ушёл,
а встретив, делал вид, что ты забыт.
Исчезну я, язык заставлю свой
расстаться с дивным именем твоим,
пока тебя не оскорбил молвой,
что мною был ты некогда любим.
Мои с собою споры непросты:
что делать с тем, кого не любишь ты?
XC
Не любишь — уходи, но в эти дни,
когда мне крестной мукою грозят;
меня, с фортуной сговорясь, казни,
не будь последней из моих утрат.
Когда во мне печаль моя уснёт,
не окружай меня кольцом беды,
и грозовая ночь былых невзгод
не перейдёт в ненастный день вражды.
Уйдёшь — уйди, но не в конце концов,
когда тоска в тиски меня возьмёт,
но чтобы испытать я был готов
могущество фортуны наперёд.
Не то беда, что горше всех обид,
а то, что нам расстаться предстоит.
XCI
Кто славится гербом, кто — мастерством,
кто — силою телесной, кто — дворцом,
кто — новомодным, но дрянным плащом,
кто — соколом, кто — псом или конём.
Стремятся все избрать на свой манер
занятие, найдя усладу в нём,
но образцы мне эти не пример,
когда обрёл я лучшее в одном.
Твоя любовь славнее всех гербов,
ценней дворцов, роскошнее плащей,
дороже соколов, коней и псов,
а я с тобой счастливей всех людей.
Но если ты уходишь насовсем,
из всех один я остаюсь ни с чем.
XCII
Хоть у меня украден ты собой,
до самой смерти будешь ты моим:
пока меня ты любишь, — я живой
и от любви твоей неотделим.
Мне не страшна великая беда,
когда и после малой отпоют,
а значит, буду жить я, как всегда,
чтоб не зависеть от твоих причуд.
Не опасаюсь я твоих страстей,
но я в твою затянут круговерть.
о, как я счастлив жить в любви твоей
и счастлив буду, — принимая смерть.
Но красоту порой бесчестит ложь,
и что мне делать, если ты мне лжёшь?
XCIII
Что ж, буду верить верности твоей,
как рогоносец, видимость любви
считать любовью, видя всё ясней,
что сердцем не со мной мой визави.
Но ненависти нет в твоих очах
и мне измены вроде не грозят,
ведь выдают обман в иных сердцах
и хмурый вид, и бегающий взгляд.
Но небеса тебя создали так,
твоё лицо любовью озарив,
что если в мыслях ты попал впросак,
то взор твой будет ясен и правдив.
В тебе, как Евы яблоко в раю,
порок пятнает красоту твою.
XCIV
Кто силу может выказать сполна,
но никому не причинит обид;
кто движет всем и вся, но, как стена,
не дрогнув, пред соблазном устоит, —
тот, небесам наследуя один,
не расточит естественных даров,
в своём лице король и властелин,
кому любой прислуживать готов.
Цветок, он славит лето что ни год,
не оставляя по себе следов,
но если тот цветок внутри гниёт,
он хуже наихудших сорняков.
Хоть и красива лилия на вид,
бурьян прекрасней, если та смердит.
XCV
Грехам ты даришь нежный аромат;
они, как черви в розовых кустах,
на честном имени твоём кишат,
и ты в своих купаешься грехах!
Как ни судачат злые языки,
что от беспутства ты неотделим,
ты славишься бесславью вопреки,
затмив злословье именем своим.
Пороки сняли славный особняк,
в тебе не без уюта поселясь.
Преобразится здесь любой пустяк,
под маской красоты скрывая грязь.
Но слишком на себя ты много взял:
в дурных делах затупишь и кинжал.
XCVI
Здесь юный твой разврат грехом зовут,
а там в чести твой юношеский пыл,
но любят всё твоё и там, и тут:
свой пылкий грех в любовь ты обратил.
На перстне королевы засверкав,
поддельный камень цену обретёт,
и ложный блеск твоих пустых забав
в тебе находит истины оплот.
Немало волк зарезал бы ягнят,
когда бы на ягнёнка походил,
и ты бы похищал за взглядом взгляд
игрой своих великолепных сил.
Не делай так. Настолько мы близки,
что мне и честь твоя не пустяки.
XCVII
В какой зиме меня оставил ты,
о, радость прежних дней! В какой поре —
холодной и угрюмой нищеты;
в каком опустошённом Декабре!
И лето истекло, и от плодов
распухла осень, в тягости своей
беременных напоминая вдов,
едва бредущих с похорон мужей.
Но всё, что возросло, казалось мне
скоплением ублюдков и сирот;
и онемели птицы в вышине,
и сникла радость без твоих щедрот.
А если птица запоёт с тоски,
в предзимнем страхе вянут лепестки.
XCVIII
Нас разлучил разряженный Апрель,
когда весной, вставая на котурн,
во всё вдохнул он юношеский хмель,
и прыгал хохоча старик-Сатурн.
Но песни птиц, и аромат садов,
и лепестков многообразный цвет
мне не внушили свежих летних слов;
не рвал я пышной прелести в букет.
Я не дивился лилий белизне,
не восхищался киноварью роз;
всю красоту твою, казалось мне,
на них с тебя художник перенёс.
Мне без тебя — зима, а призрак твой
меня утешил, как цветы весной.
XCIX
Фиалку я бранил за воровство:
«Где ты нашла, плутовка, запах свой,
как не в дыханье друга моего?
А лепестки окрасила весной,
должно быть, кровью пурпурной его?».
Взят майораном блеск твоих волос,
а свежесть кожи — лилией взята.
Тут страшный стыд охватывает роз:
зарделась эта, побелела та.
А третья — ни румяна, ни бледна —
твоё благоухание крадёт.
но за разбой наказана она:
её съедают черви в тот же год.
Цветов немало мой находит взгляд,
и все тебя ограбить норовят.
C
О Муза, где ты! Что молчишь о том,
кто силу дал тебе? Зачем твой пыл,
ничтожный образ высветив лучом,
пустою речью мощь свою затмил?
Опомнись, Муза! Долгий перерыв
ты искупи изысканным стихом,
воспой того, кто любит твой мотив,
перо твоё исполнив мастерством.
И если вдруг лицо любви моей
приметы Времени избороздят,
убей его сатирою своей,
чтобы над ним глумился стар и млад.
Любовь мою восславив, отберёшь
у Времени косу и острый нож.
CI
О Муза, почему изображать
ты не желаешь правду в красоте,
ведь это и любви моей под стать,
и ты окажешься на высоте?
Ты скажешь, Муза: «Правде не нужна
расцветка, у неё особый цвет;
и красоте без правды грош цена,
и лучшее хорошему во вред».
Но не прощу тебе я немоты!
Моя любовь достойна жить в веках
не в позолоте гробовой плиты,
но в сказанных тобою похвалах.
Урок мой затвердив, запечатлей
бессмертные черты любви моей.
CII
Люблю сильней, хотя на вид остыл,
люблю не меньше, но исподтишка.
Кто всем твердит про свой любовный пыл,
свою любовь пускает с молотка.
Мы упивались чувства новизной,
я песнями встречал любви цветок,
как Филомела, что поёт весной,
а летом прячет дивный свой рожок.
И летней ночью мог бы соловей
тоскою исходить, но звонкий гнёт
отягощает тишину аллей,
а в общем гаме счастье не живёт.
Я больше не пою. Я стал немым,
тебя не муча пением своим.
CIII
Хоть Муза бедная моя вольна
найти любой для гордости предмет,
сюжет мой скромный выбрала она,
в котором славословью места нет.
Я не пишу не по своей вине:
твоё подобье в зеркалах твоих,
воображенье притупив во мне,
стыдит меня и мой неловкий стих.
Но с помощью поправок осквернять
верх совершенства разве не грешно?
Тем паче красоту твою и стать
восславить ремесло моё должно.
Но облик твой покажут зеркала
точней, чем стихотворная хвала.
CIV
Не постареешь ты, ведь с той поры,
как встретились мы, ты неотразим,
как прежде. Трижды летние шатры
сметала вьюга трёх свирепых зим,
По осени три раза желтизной
вскипали вёсны, трёх Апрелей дух
три раза выгорал в Июньский зной, —
а ты всё свеж, и взор твой не потух.
Но, стрелке уподобясь часовой,
тайком по кругу красота идёт,
а значит, взор обманывают мой
твои черты, меняясь что ни год.
Все, кто родится позже твоего,
поймут, что лето красоты мертво.
CV
Моя любовь не идол, посему
не истукану поклоняюсь я.
Всё об одном и только одному
поётся песнь хвалебная моя.
Любовь моя день ото дня нежней
и мне до изумления верна,
и песнь моя верна любви моей
и без остатка ей посвящена.
«Прекрасен», «нежен», «верен» — мой сюжет;
«прекрасен», «нежен», «верен» — в этом суть;
Три темы здесь, но вариантов нет,
где можно вдохновением блеснуть.
«Прекрасен, нежен, верен» — все в одном
теперь живут, а не особняком.
CVI
Когда я в древней хронике прочту
рассказы о прекрасных существах:
о рыцарях, влюблённых в красоту,
и дамах, возвеличенных в стихах,
тогда — по описанью нежных глаз
и губ, и рук, и ног — увижу я,
что мог бы отразить старинный сказ
и красоту такую, как твоя.
В те дни была пророчеством хвала,
тебя провидеть силились сквозь тьму,
но ни прозрения, ни ремесла
на это не хватило никому.
А мы, свидетели твоей весны,
теряем речь, тобой восхищены.
CVII
Ни ужас мой, ни вещий дух миров,
что полон грёз о бренных существах,
не ведают, срок действия каков
моей любви, чей неизбежен крах.
Прошло луны затменье — и авгур
хохочет над пророчеством своим;
окрепла власть, в себе смирив сумбур,
и мир среди олив неодолим.
Бессильна смерть — любовь моя в цвету,
отведавшая времени бальзам;
я с ней в стихах бессмертье обрету,
а смерть придёт к безгласным дикарям.
Падут венцы, рассыплется гранит,
а памятник твой в слове устоит.
CVIII
Что о тебе найти в своём мозгу
не смог я для бумаги и чернил?
Что о своей любви сказать могу,
чего я в честь твою не говорил?
Я всё сказал, мой мальчик! Но с тех пор,
как дорожу я именем твоим,
«Ты — мой, я — твой», — подобных слов повтор
мне, как молитва, стал необходим.
Любовь, достигнув вечности вершин,
ущерба старику не принесёт;
и места не находит для морщин,
и в мальчики-пажи берёт господ,
и вспыхивает в том, чей внешний вид
не о любви — о смерти говорит.
CIX
Не говори, что сердцем я фальшив,
хотя в разлуке гаснет всякий пыл.
С душой своей расстаться поспешив,
её в твоей груди я поместил.
В тебе — мой дом любви, и если я
уйду, как пилигрим, то, возвратясь,
я времени не сдамся, ведь своя
при мне вода смывать свою же грязь.
Хотя природе свойственны моей
грехи, что кровь любую горячат,
не верь, что я душою стал грязней,
отвергнув твой чистосердечный клад.
Ничтожен этот мир, и только ты
благословенен, светоч красоты!
CX
Всё верно: я сводил себя с ума,
ходил в шутах, скитался там и сям,
сбывал святые чувства задарма,
любовью новой досаждал друзьям.
Всё верно: я на правду, как чужой,
едва смотрел, но, заблужденья смыв,
всё испытав, я молод стал душой,
и ты узнал моей любви порыв.
Но всё прошло, любовь моя жива!
Не стоит мне дразнить свой аппетит,
чтобы не мучить друга — божества
любви, что у меня в душе царит.
На небеса меня ты призови —
в объятья чистой, искренней любви.
CXI
Преступницу Фортуну упрекни —
богиню роковых моих грехов —
за то, что меньше дали мне они,
чем публика и нравы городов.
Я весь своим заляпан ремеслом,
как будто краской руки маляра,
и честь моя помечена клеймом...
Утешь меня — воскреснуть мне пора!
Дай мне лекарства уксус, и пока
мои заболеванья не пройдут,
не будет горечь для меня горька,
суров не будет твой суровый суд.
Но если ты меня утешишь сам,
меня навек излечит твой бальзам.
CXII
Ты утешением своим сотрёшь
рубцы злословья с моего чела.
Кто б ни судачил, плох я иль хорош,
ты чтишь во мне добро, не видя зла.
Ты — весь мой мир, и больше никого
нет для меня, и я погиб для всех.
В сомненье я без мненья твоего,
в чём для меня бесчестье, в чём — успех.
Чужие речи в пропасть бросил я,
чтобы ни льстец, ни клеветник не смел
смущать меня, глухого, как змея.
Навек от них отречься — мой удел.
Так прочно ты царишь в мозгу моём,
что, кажется, всё умерло кругом.
CXIII
С тобой расставшись, я прозрел душой,
а взор, что мне указывает путь,
хотя и не походит на слепой,
но не имеет зрячести ничуть;
Глядит, но мозгу не передаёт
ни птицы очертаний, ни цветка,
поскольку обнаруженных красот
не в силах распознать наверняка;
Добру и злу, рассветам и ночам,
уродству и вершине красоты,
стрижам и галкам, рекам и горам
присвоить норовит твои черты.
Ты у меня в душе, и потому
она не верит взору моему.
CXIV
Ужель мой мозг, где ты взошёл на трон,
вдыхает лесть, холеру королей?
Или мой взор правдив, но, увлечён
любовною алхимией твоей,
из мерзких тварей и аморфных тел
твои подобья — ангелов — творит
и, где бы луч его ни пролетел,
плохому придаёт прекрасный вид?
Нет, вьётся лесть у взора моего,
и, чтобы мозг мой поглощал её,
мой взор, усвоив слабости его,
готовит королевское питьё.
И это грех, но если в чаше яд,
сначала пьёт его мой грешный взгляд.
CXV
Я лгал, твердя в стихах, что не могу
тебя любить сильней, но отчего
не разгореться ярче очагу,
что полыхал вовсю и до того?
А время, чьим причудам счёта нет,
вползает в повеленья королей,
тупит желанья, портит кожи цвет,
уводит ум от сущности вещей.
Зачем, страшась мучений временных,
я не сказал: «Нельзя любить сильней!» —
и, укрепясь в сомнениях своих,
жил днём одним за счёт грядущих дней?
Любовь — дитя, и разве я бы мог
растеньем пышным называть росток?
CXVI
Союзу верных душ чинить помех
не стану я. Любви не знает тот,
кто от её греха впадает в грех,
а если повелят уйти, — уйдёт.
О нет! Любовь — ориентир земной,
твердыня в шторм, знакомая звезда,
что с непонятной силой за собой
влечёт неисчислимые суда.
Любовь не служит Времени шутом,
хоть красоте серпом грозит оно;
меняться каждый час и с каждым днём
любви до самой смерти не дано.
А докажи мне лживость этих слов, —
И нет любви, и нет моих стихов.
CXVII
Скажи, что я, по скупости своей,
в долгу остался у твоих щедрот;
что позабыл я о любви твоей,
хотя меж нас привязанность растёт;
что свой досуг я подарил глупцам,
хотя сполна ты выкупил его;
что парус свой доверил всем ветрам,
вдаль уходя от взора твоего.
Мои ошибки называй виной,
поверив подозрениям своим,
но нелюбовью вид суровый свой
не заряжай, не будь неумолим.
Неверностью своей проверил я,
насколько мне верна любовь твоя.
CXVIII
Как мы для аппетита дразним рот
приправой пряной, или как мы пьём
отвар, чтобы болезненный исход
болезнетворным упредить питьём, —
так я, пресыщен сладостью твоей,
её разбавил горечью приправ
и, болен страстью, счёл всего нужней
лечение начать, не захворав.
Любовная политика моя
отозвалась не хворью, а бедой:
страдая добротой, пытаюсь я
лечить здоровье волею дурной.
Лекарство станет ядом для того,
кто заболел от взгляда твоего.
CXIX
Какой из слёз Сирен я пил настой,
что в грязных колбах сварен был в аду!
Мечту сменял я страхом, страх — мечтой,
а в миг победы обретал беду.
Как страшно ошибался сердцем я,
когда был счастлив! Так я был разбит
безумной лихорадкой бытия,
что чуть глаза не вышли из орбит!
О польза бедствий! Под влияньем зла
становится добро ещё добрей,
а если страсть повторно возросла,
то быть ей чище, краше и прочней.
И горько мне, что втрое больше злом
я добывал, чем воздавал добром.
CXX
Я рад, что зло твоё меня гнетёт
и, опечаленный своей виной,
сгибаюсь, ощутив ошибок гнёт
в своей душе, ни медной, ни стальной.
И если ты моим обижен злом,
как я твоим, — ты побывал в аду,
а я понять, насколько был грехом
твоим задет, досуга не найду.
Мучений наших ночь могла вполне
моей душе о прошлом намекнуть,
чтоб я тебе, как ты когда-то мне,
бальзам смиренья влил в больную грудь.
Наш грех взаимен; я его ценой
твой искуплю, а ты — искупишь мой.
CXXI
Пристойней зваться подлым по делам,
чем ни за что считаться подлецом;
и радости, неведомые нам,
находят смерть во мнении чужом.
Как смеют осуждать мой пылкий нрав
порочные глаза? Или грехом
испорчен я, и враг мой грешный прав,
считая злом, что я зову добром?
Ничуть! Я — это я, а недруг мой
мои ошибки судит по своим;
но если я — прямой, а он — кривой,
то взор его не может быть иным.
Кто мерзок сам, тот должен делать вид,
что люди плохи, а порок царит.
CXXII
В мозгу моём, не в книжке записной —
твоём подарке — память о былом
удержит все заметки до одной
надёжней, чем ненужный твой альбом.
Навек или пока отмерен срок
Природою для сердца и ума,
в таких записках я б тебя сберёг,
которым не страшна забвенья тьма.
Отчёт любви, платившей по счетам,
или никчёмный свод пустых страниц
я, осмелев, назад тебе отдам,
кого храню среди своих таблиц.
Кому нужны для памяти листки,
тот всё забудет сердцу вопреки.
CXXIII
Нет, Время, не хвались, что я затих!
Ты строишь много новых пирамид,
но чуда новизны не видно в них,
а только подновлённый внешний вид.
Не вечны мы и радости полны,
что обретаем твой давнишний хлам.
Мы верим не преданьям старины,
а в то, что всё ты даришь только нам.
Но старому и новому в укор
я с баснями твоими спор веду;
всю эту ложь и всё, что видит взор,
ты создаёшь буквально на ходу.
Назло тебе, назло косе твоей
клянусь я верным быть любви своей!
CXXIV
Будь отпрыском судьбы любовь моя,
ублюдком высших сфер, его бы мог
наш Век, добра ли, злобы не тая,
и выполоть, и превратить в цветок.
Нет, случай не помог любви моей.
Ей блеск весёлой роскоши постыл
и не по нраву ужас мятежей,
чью силу век наш в моду превратил.
Любовь, смутив предательский расчёт,
внаём сдающий время по часам,
свои расчёты с вечностью ведёт
назло жаре и проливным дождям.
Пускай глупцы мне это подтвердят,
чья гибель — благодать, а жизнь — разврат.
CXXV
Носить ли мне с собою балдахин,
лаская душу честью показной,
или готовить место для руин,
создав подножье славы вековой?
Мне ли не знать, как платят по счетам,
лишась всего в погоне за тщетой,
и тратят, чтобы взять по мелочам,
и портят вкус изысканной едой?
Нет, поклоняться сердцу твоему —
простой, но честный долг любви моей,
и в наш обмен взаимный ни к чему
нам недостойных привлекать людей.
Прочь, соглядатай! Чем подлее ты,
тем больше в честном сердце правоты!
CXXVI
У Времени, мой мальчик, отнял ты
часы, косу, зерцало красоты
и на глазах стареющих друзей
с годами расцветаешь всё пышней.
Зато Природа, госпожа невзгод,
придерживает твой успешный ход,
чтобы, минуты жалкие губя,
унизить Время и спасти тебя.
Но бойся, фаворит её щедрот!
Она свой клад недолго бережёт
и, хоть свести все счёты не спешит,
но ты оплатишь весь её кредит.
CXXVII
Когда-то не считала красота
красивым чёрный цвет, зато сейчас,
её права присвоив, чернота
фальшивой красотой морочит нас.
Назло природе сделался урод
прекрасен с накладным своим лицом,
а красота приюта не найдёт,
покрыта грязной ложью и стыдом.
Вот почему глаза любви моей
вороньей отливают чернотой,
скорбя по тем, кто с помощью затей
подложною блистает красотой.
Но так прекрасен этой скорби взгляд,
что все о красоте такой твердят.
CXXVIII
Когда кладёшь ты нежные персты
на инструмент, о музыка моя,
и, слух мой потрясая, правишь ты
созвучьем гибких струн, — терзаюсь я,
что клавиши к твоим спешат рукам
собрать лобзаний нежный урожай;
что не моим застенчивым губам,
а дереву достался этот рай.
О нём мечтая, хочется им стать
на место клавиш, чтоб губам живым
твои персты дарили благодать,
а не скользили по щепам сухим.
И если в этом клавишей мечта, —
ты им оставь персты... а мне — уста.
CXXIX
Растленье духа в гибели стыда —
вот суть разврата. Посему разврат —
жесток, вины исполнен и вреда,
фальшив, кровав, изменами чреват.
Страсть утоливший презирает страсть,
хотя за ней бежал; но миг спустя,
хоть избежал её, но в ней пропасть,
схватив приманку, может не шутя.
Безумец, он желаньями гоним;
владеть желает, овладев вполне;
то счастье, то печаль владеют им;
вкусив восторг, он бродит как во сне.
Все это знают, но напрасный труд —
бежать с небес, что в пекло нас ведут.
CXXX
Не солнца свет в очах любви моей;
и на устах кораллов красных нет;
темнее снега масть её грудей;
у проволочных прядей чёрный цвет.
Дамасских роз пунцово-бледный сад
цветами не снабдил её ланит;
и мне любой приятен аромат,
когда у ней дыхание смердит.
Хотя мне по душе её слова,
но музыка звучит куда нежней;
не видел я походки божества —
шаги моей любимой тяжелей.
Но тех она милей, кого хвала
в сравненьях показных оболгала.
CXXXI
Ты — деспот, ты такая не одна,
чей нежный лик суровостью объят;
моя душа смертельно влюблена
в тебя, в ком заключён бесценный клад.
Но страстных стонов, говорит иной,
не вызовет ни в ком твой внешний вид,
а я, задетый этой клеветой,
молчу, хотя душа моя кричит,
что я стенал на тысячу ладов,
представив эти милые черты,
и как свидетель клятву дать готов,
что смуглостью своей прекрасна ты.
Но если ты в делах своих черна,
ложь о тебе из них и сплетена.
CXXXII
Люблю твой взор, жалеющий о том,
что ты меня измучила в сердцах;
скорбит он в чёрном трауре своём
по мне, приметив боль в моих глазах.
Но так щека востока не горит
в лучах зари, и запада покой
так вполовину славой не покрыт,
что засверкала с первою звездой, —
как светел траур взора твоего!
Но лучше сердце трауром убрать
и состраданье облачить в него,
поскольку скорби цвет тебе под стать.
Что красота черна, в том клятву дам, —
и в том, что страшен вид не чёрных дам.
CXXXIII
Проклятье той душе, что, душу мне
измучив, раны другу нанесла!
Пускай тобой истерзан я вполне,
зачем же другу эта кабала?
Меня со мной развёл, забрав с собой
моё «другое я» твой грозный взгляд.
Забыт собою, другом и тобой,
я трижды по три раза был распят.
Душа моя в тюрьме груди твоей,
но душу друга дай мне под залог
моей души, чтоб от твоих плетей
конвой мой душу друга уберёг.
Но весь я твой в узилище твоём
и сам расстался со своим добром.
CXXXIV
Согласен я, что он отныне твой,
а я в залоге у твоих страстей
и продаю себя, чтоб «я другой»
назад вернулся, к радости моей.
Но против ты, и он неволе рад,
корыстна ты, а он непогрешим:
он брал взаймы, чтоб мой вернуть заклад,
связав себя ручательством своим.
Ты всё взяла с лихвой, как ростовщик,
исполнив красоты своей устав,
и по суду мой друг и твой должник
мне изменил, права мои поправ.
Он не со мной, но мы в твоих руках:
он выкупил меня, а я в цепях.
CXXXV
Мы пред тобою — твой желанный Вилл,
в придачу Вилл и Вилл в лице моём...
Своим желаньем я тебя смутил,
мечтая жить в желании твоём.
И ты, чьему желанью нет границ,
моё хоть раз не поместишь в него?
И, снисходя к желаньям разных лиц,
желанья не осветишь моего?
Как ни обильны влагою моря,
дождями умножаются они,
и ты, своим желанием горя,
моё желанье с ним объедини.
Чтоб никого отказ твой не убил,
ты знай: все — это я, твой верный Вилл.
CXXXVI
Душа твоя слепая не со мной,
но пусть я буду твой желанный Вилл,
чтоб я, воспринят всей твоей душой,
ходатайство любви осуществил.
Присвоит Вилл любви твоей дары,
что были всем желанны до него,
хотя в таких делах до сей поры
для нас один не значит ничего.
В толпе других считай меня ничем,
но для души бери меня всего.
Моё ничто тебе приятно тем,
что в нём есть всё для счастья твоего.
Влюбись в моё прозванье что есть сил,
а в нём — желанье, твой желанный Вилл.
CXXXVII
Мешает мне Любовь, глупец слепой,
увидеть то, что вижу наяву.
Не красота взор ослепляет мой,
а то, что красотой не назову.
Влекомый ложью по морям страстей,
где не один скитался экипаж,
мой взор в неверной гавани твоей
моё же сердце взял на абордаж.
Но почему фамильною землёй
оно считало пастбище для всех?
Или мой взор, обманутый собой,
окутал чистой правдой грязный грех?
Я словно погружён в чумной туман:
глаза мне лгут, и на сердце обман.
CXXXVIII
Когда она мне лжёт, что целиком
из правды состоит, я верю ей.
Я ей кажусь неопытным юнцом,
невеждой в мире каверзных затей.
Сочтя, что молод я в её глазах,
хоть виден ей закат моей весны,
я поощряю фальшь в её речах:
для нас обоих в правде нет цены.
Что ж мы признать с любимой не хотим
её притворство и мои лета?
да, но любовь идёт и пожилым,
и любит слыть правдивой красота.
На ложе нашей лжи ложится лесть,
и льстят грехи нам, чтоб не надоесть.
CXXXIX
Не заставляй оправдывать обид,
что терпит от тебя душа моя.
Пусть силой то, в чём я силён, сразит
не твой фальшивый взгляд, но речь твоя.
Скажи, что неверна, но предо мной,
любимая, не стой, потупя взор;
бей не таясь, поскольку я стеной
не стану, отражая твой напор.
Но если милой ясно и без слов,
что мне грозят её глаза войной,
она отводит их, моих врагов,
чтобы с другим вступить в смертельный бой.
Меня мои мученья умертвят,
и пусть добьёт меня твой нежный взгляд.
CXL
Будь злой, но мудрой, чтобы палачом
не стать для тихой кротости моей,
не то в моём страдании немом
проступят голоса моих скорбей.
Не ради страсти научить уму
тебя я мог бы, — ради нежных слов;
поверит умирающий всему,
что от своих услышал докторов.
Отчаявшись, зайду умом в тупик
и оскорблю тебя, а белый свет
так извращён, что глупый клеветник
найдёт глупцов, охочих до клевет.
Тебя спасёт от них твой честный взгляд,
хотя ты сердцем метишь невпопад.
CXLI
Я, видя тысячи твоих грехов,
глазами не люблю тебя ничуть,
но им назло я сердцем не таков,
и страсть к тебе мою терзает грудь.
Ни слух мой — речью томною твоей,
ни осязанье — ласковой рукой,
ни вкус, ни обонянье в мир страстей
не втянуты для пиршества с тобой.
Но чувства и способности ума
не сладят с глупым сердцем нипочём,
что, их не слыша, служит задарма,
рабом при сердце состоя твоём.
Ты — бедствие моё, а мой профит —
в том, что мой грех меня же и клеймит.
CXLII
Любовь — мой грех, и грешный мой порыв
клеймишь ты добродетелью своей,
но твой упрёк не будет столь правдив,
когда сравнишь ты, кто из нас грешней.
Нет, не твоим бранить меня устам,
чей пурпур осквернён печатью лжи,
скреплявшей грех так часто, как я сам
взимал с чужих постелей платежи.
Люблю тебя, другого любишь ты,
а он твой ловит взор, подобно мне.
В душе взрастив сочувствия цветы,
сочувствие заслужишь ты вполне.
А если хочешь брать, не подарив,
то не придёт никто на твой призыв.
CXLIII
Как своего бросает малыша
в погоне за пернатым существом
хозяйка, что за птицею спеша,
не замечает ничего кругом,
хотя и плачет мальчуган навзрыд,
гонясь за ней, но от него она
за курицей порхающей бежит,
заботою своей увлечена, —
так мчишься ты за собственной мечтой,
меня, ребёнка своего, гоня,
но, изловив её, вернись домой,
и приласкай, как матушка, меня.
Хоть будет при тебе твой верный Вилл, —
вернись, когда зову я что есть сил.
CXLIV
Два духа мне на счастье и на зло
опутали меня: я полюбил
мужчину, чьё обличие светло,
и женщину — исчадье чёрных сил.
Меня толкая в ад, мой женский бес
рассорить хочет ангела со мной,
чтоб демоном святой сошёл с небес
и в грязь упал, расставшись с чистотой.
Могу сказать, хотя и наугад,
что в дьявола мой ангел превращён:
я всеми брошен, значит, в самый ад
утянут был своей подругой он.
И не узнать, где добрый ангел мой,
пока его не бросит ангел злой.
CXLV
С губ, созданных Любви рукой,
«Я не люблю!» — слетело вдруг,
и так я приуныл душой,
что мною овладел испуг.
Но жалость входит к милой в грудь,
чтобы несдержанный язык
на истинный вернулся путь
и к новым нежностям привык.
«Я не люблю!» — меняя тон,
чудесный день зажгла она,
и грозный мрак убрался вон,
как с неба в пекло сатана.
«Я не люблю... — и я живой
от нежных слов: — ...не быть с тобой!».
CXLVI
Мой бедный дух, мятежных сил форпост,
ядро порочной плоти, почему
в себе ты чахнешь, соблюдая пост?
Чтоб украшать извне свою тюрьму?
Зачем так много платишь ты за дом,
который сдан тебе на малый срок?
Чтоб черви в том наследии твоём
объели всё, чем ты запасся впрок?
Заставь себе служить свою рабу:
смиряя плоть, корми себя вдвойне;
сбывая время, покупай судьбу;
копи внутри и беден будь извне.
Смерть ест людей, но без еды твоей
погибнет Смерть, чтоб не было смертей.
CXLVII
Любовь моя больна и норовит
недугом исцеляться затяжным,
питая нездоровый аппетит
к тому, что причиняет вред больным.
Сердитый врач любви, рассудок мой,
за то, что я отверг его ланцет,
со мной порвал, и вот я сам не свой
жду смерти, от которой средства нет.
Лишён леченья и ума лишён,
в плену безумных дел, речей и дум,
я, сумасшедший до конца времён,
вне истины болтаю наобум.
Я клялся: ты светлей и чище всех...
а ты темней, чем ночь, грязней, чем грех.
CXLVIII
Увы, Любовь мне подарила взор,
что с верным зреньем несопоставим.
Или мой ум глазам наперекор
толкует ложно всё, что видно им?
Но если взор мой в красоту влюблён,
то почему все равнодушны к ней?
А если нет в ней прелести, то он
не столь правдив, как мнение людей.
Поскольку взор Любви всегда в слезах,
как ей добиться правды от него?
Ошибся я, но гаснет в облаках
и солнца глаз, не видя ничего.
Хитрит Любовь! Я видеть не готов,
от слёз ослепнув, грязь её грехов.
CXLIX
Зачем твердишь, что я к тебе остыл,
когда мы вместе бой ведём со мной?
Иль не служу тебе я что есть сил,
себя забыв, тиран жестокий мой?
Я разве другом был твоим врагам
и льстил тому, с кем ты была грозна?
Тебя разгневав, разве я не сам
и горевал, и мстил себе сполна?
Гордясь какой заслугою своей,
отвергну счастье быть в плену твоём?
По мановению твоих очей
я восхищён любым твоим грехом.
Понятен мне любви моей палач:
слепых не любишь ты, а я незряч.
CL
Какою властью немощи под стать
так мощно в сердце ты царишь моём,
что я заставил взор свой честный лгать
и клялся, что не светит солнце днём?
Как придаёшь ты чары злым вещам,
что дел твоих ничтожных результат
и хитрый разум твой моим глазам
добро осилить злом твоим велят?
Как ты внушить любовь к себе могла,
когда для нелюбви полно причин?
Люблю я ту, кто прочим не мила,
и пусть я буду мил тебе один.
Хоть зло твоё во мне любовь зажгло,
я заслужил тебя ему назло.
CLI
Любовь юна, а значит, неумна,
хоть ею ум рождён. Но, милый плут,
меня стыдить за грех ты не должна,
не то тебя же грешницей сочтут.
Тобою предан, телесам своим
свой благородный орган предал я;
назло душе любовь досталась им:
и плоть ликует глупая моя.
Она встаёт при имени твоём,
нацелясь на тебя, как на трофей;
свой тяжкий труд — паденье и подъём —
предоставляя для твоих затей.
Едва ли нужен ум любви такой,
но я вставал и падал пред тобой.
CLII
Что изменял тебе я, не секрет,
но ты — клятвопреступница вдвойне:
нарушила супружеский обет
и, став моею, изменила мне.
Но как тебя винить в грехе двойном,
когда раз двадцать был я грешен сам?
Я клялся уличить тебя во всём,
а сам не доверял твоим словам.
Я верил: ты прекрасна и свята,
но, чтоб твой образ был вообразим,
пусть мрачная охватит слепота
мой взор, отвергший всё, что перед ним,
Я клялся: ты чиста... Но не найдёшь
грязнее ничего, чем эта ложь!
CLIII
Уснул Амур и факел уронил,
который возбуждает жар страстей,
а девушка Дианы что есть сил
огонь любви забросила в ручей.
И, пламенем насытившись святым,
он стал целебным, и недуг любой,
хотя б он даже был неисцелим,
больные люди лечат в бане той.
Но мальчик вновь добыл огня из глаз
моей любви и грудь поджёг мою,
и, заболев, поплёлся я тотчас,
печальный пилигрим, к тому ручью.
Но там леченья моего исток,
где факел свой разжёг любви божок.
CLIV
Божок любви уснул, и во всю прыть
к его огню, каким он сердце жжёт,
невинность обещавшие хранить,
сбежались нимфы выкрасть факел тот,
тьму честных душ спаливший испокон,
и вмиг, руками девственниц святых,
был, погрузившись в сон, разоружён
желаний полководец огневых.
И вот огонь Любви в ручье погас,
что от её тепла целебным стал;
в той бане люди лечатся сейчас,
и я был там, своей любви вассал,
но от любви вода не помогла,
хоть и нагрелась от её тепла.
Список использованной литературы и ссылки на интернет-ресурсы
2 октября 2007 — 12 июня 2008
г.Орск
192019, Санкт-Петербург, ул. Хрустальная, 18, офис 412
Сopyright © 2001 - 2024
Литературный портал Поэзия.ру. В сети с 2001 года.
Права на опубликованные произведения принадлежат их авторам.
В оформлении использованы портреты работы Ю.Анненкова:
Б.Пастернак, А.Ахматова, В.Ходасевич, Г.Иванов
85814
144096
830
