Приношение Ангелу-Хранителю

                 Ангеле Божий, хранителю мой святый,
                 живот мой соблюди во страсе Христа Бога,
                 ум мой утверди во истиннем пути,
                 и к любви горней уязви душу мою,
                 да тобою направляемъ,
                 получу от Христа Бога велию милость.
                                              (Тропарь Ангелу-Хранителю)


1.

День затих. Время царственной лени.
Трепетания мыслей без слов.
Созерцания без сновидений,
без мечтаний. Беспечности время.
Усвоение всех впечатлений,
приобщение к жизни с азов.

Кружевная канва наблюдений:

за окном — толчея комаров,
зазеркальная вязь отражений,
на стене — аутичные тени
затаивших дыханье растений,
свет лампады и свет образов.

В бесконечность души притяженье...

Усыпляющий шёпот часов



2.

Чадит лампада, догорает.
В углу, с бумажного листа,
Стыдливо ангел улетает,
Целуя спящие уста.

Шуршит листвою южный ветер.
Ракиты месяц серебрит.
Не меркнет — вновь светлеет — вечер.
Но почему душа болит?

Болит о том, что ангел белый,
Совсем один, в ночи летит.
Он не боится тьмы — он смелый,
Как всех, Господь его хранит.

Он ангел, и конечно, сможет
Преодолеть надзвёздный мрак
(Где надо — путь себе проложит
Святой молитвой — это так!).

Одна лишь мысль его тревожит:
Помедлив у небесных врат,
Что Господу сказать он сможет?
— Не просыпается мой брат...

Господь посмотрит с сожаленьем.
И с утешеньем поспешит:
— Брат спит — чтоб ты; возрос терпеньем.

И — снова в путь — благословит!



3.

...Как хмурилось утро.
День сер, бесконечен.
Ещё беспробудней насупился вечер.
Ночь, чёрною тушею, трудно дышала.
Бесцветное утро опять выползало.

В избе, почерневшей, в четыре окошка,
старуха живёт да блудливая кошка —
чего ни оставишь под кружкой на блюде,
разнюхает, камушек скинет, добудет.

Всего удивительней, всюду здесь мыши,
но кошка не ловит, в упор их не слышит.

И бабка за ржавой идёт мышеловкой
к соседке Тамарке, беспутной воровке, —
доску надломила, с угла, у сарая
и в щель кочергою поленья таскает.

Смирялася бабка пред хитрою силой,
но щель каждый вечер с молитвой кропила.

И вот, у Тамарки проснулася совесть:
о ближнем подумать решилася — то есть,
на праздник Николы, с бутылкою водки
явилась и банкою пряной селёдки.

И бабка сказала:
— С таким угощеньем,
забудем о прошлом! Займёмся спасеньем.

С тех пор, каждый вечер, свечу зажигая, —
акафист Николе — с Тамаркой читают.



4.

Январь-законник, на Крещенье,
морозцем знатно одарил,
и райских кущ изображеньем
оконца все посеребрил.

Пушистой тропкой ангел-мальчик
со свечкой в лес ночной входил
и, задевая о деревья,
пустым бидончиком звонил.

Дышали рядом мифы, сказки —
в природе логика своя —
щипала за нос, для острастки,
скупая проза бытия.

Под сводом льда ручей-обманщик
о неге лета говорил.
Луны морозной одуванчик
над лесом девственно царил.

Небес наперсница, снежинка,
с улыбкой глянула в глаза —
ресниц коснулась, как пушинка,
растаяв — стала как слеза.

Лишая явственности зренье,
всё заискрилось — снег и лёд —
свершала вод преображенье
звезда, покинув небосвод.



5.

Дочь пропала.Жена ушла.
Да мужик этот был без затей –
Чтоб душа,
Хоть чуть-чуть, ожила –
Мастерил жестяных лебедей.

Продавал –
А то и отдаст,
Если в ком почудится друг.
Хоть разбитая жизнь, а… цела,
Всё одно –
Не прожить без разлук.

А однажды вечерней порой –
Что там в сердце кольнуло –
Смотри:
Видишь церковка –
Вон, под горой –
Поработай там,
Да и… умри.
……………

И когда
Хоронили его –
Вот не ждал он таких гостей –
С ним прощаясь,
Летели на юг
Вереницы
Его

Лебедей.



6.

Кирпичный дом с трудом в ландшафт врастает —
природу он едва воспринимает,
он чужд всему.

Берёзе и сосне
покажется, что не в своём уме
загадочный пришелец краснокожий —
кирпич, с природой дерева несхожий,
возопиет с азартом петуха,
увидев солнца луч сквозь облака.
Отпрянет перепуганная роща —
хотелось бы кого-нибудь попроще —
увидеть бы на этом бугорке
избушку и тропу невдалеке…

Но годы дом с природою сближают.
Природа постоянство уважает.
Ель снег сметает с сумрачных бровей —
дом не чурается её ветвей.
Сосна, как таитянка молодая,
его раскраске тайно подражает —
он как бы в роли мудрого вождя,
способного для всех забыть себя.

И каждого лицо, улыбку знает,
и роща его шумно обступает,
с ним говорит на птичьем языке,
который дом своим родным считает.



7.

Август — сродственник радости бескорыстных трудов,
дачной благостной старости многоплодных садов.

В простоте, умиляешься земнородным дарам —
и к грибу преклоняешься, и к плодам, и к цветам.

А как яблонька-скромница жестью крыши гремит…
плод уронит — расколется тишины монолит.

Вспыхнут взоры тревожные — что за… яблочный гром!
Небо падает звёздами за оконным стеклом.



8.

Ты помнишь?
Дверь, крыльцо и дождь лил…
Восторженной печали бред.
Как мы, обняв друг друга,
сохли,
любви сказав
и “да”,
и “нет”…
Как полумрак, храня истому
цветущей липы,
отвердел
и весь вошёл в ограду,
к дому,
и принял форму наших тел.
Так
потемневший лик иконы
таит неугасимый свет.
То были мы –
и
дождь,
и
кроны,
и
мокрый, весь в слезах,
букет…



9.

В глубоком, небом пахнущем, снегу,
у потерявшей всякий смысл дороги –
восславим быт забывшую избу!
(Стыдливо прячет свои курьи ноги.).
……………………………………………
Взмыл дымный, душный воздух к потолку.
А свежий, ледяной лёг при пороге.
Встань с ног на голову –
бесстрастно изреку:

– Свершилось…
С посвященьем – в Бабы-Йоги!

Найти метлу тебе не помогу,
коль ступы нет (нет места для тревоги).
Вот догорит огонь, я угли разгребу,
трубу закрою. И уснём, как боги!

Лампада под иконой не горит.
Но, что-то осторожно сердце греет.
Окно избы в лицо тебе глядит –
благословляет, любит, и жалеет.



10.

Вид пустых деревень заброшенных:
ни дымка над печной трубой
изб… с судьбой родовою сросшихся,
комиссаристый предок мой!

Что-то тёплое, детски милое,
в шепоточках травы живой —
быль-печаль с покаянной силою
пригибает к земле сырой.

Далеко — над твоею могилою
с потускневшей давно звездой
колокольные звоны унылые —
всё долдонят про вечный покой.

Ну а здесь — дальней молнии прочерки,
тишь убитой деревни пустой,
вдаль шагают подросточки-сосенки…
Здесь земля — что живёт сиротой!

Здесь платили слезой неразменною —
не помочь ни тебе, ни себе:
вековая обида за стенами —
в проклинавшей, рыдавшей избе.



11.

Свеча горела, влагою томленья
питая нить наития, как ты —
всей полноте пространства озаренья
напечатляя таинства черты.

Янтарный остров чувственного света
тобою и свечой соединён
с воздушной глубиной цветений лета
и с благодатным отсветом икон.

И, в нежном богородичном сияньи,
дыханье обретал нательный крест.
и душ и тел взаимоцелованье,
а — в тишине — пасхальный звон небес.

И Родины, соборной силы, пенье —
мы различили б на любой меже —
как с ней не быть, в любви крестоношеньи,
нам рай дающей в нашем «шалаше».



12.

Отца шинель примерил ты —
поминки вот такие...
Замкнулись губы. Все черты
родные. Но — другие.

Вся жизнь, ушедшая в зрачки,
как родники в колодезь,
крылами песни шелестит
со стоном:
— Эх, дороги...

Дороги пыль забила рты.
Молчания стихия.
Лишь сапоги хрипят.
И ты —
такой, как все другие.

Берёзы — грязные бинты.

Да
маки
огневые,
разинув зев,
до дурноты,
вопят:
— Жива Россия!

.............................................

Какие страшные цветы —
военно-полевые...

..............................................

Ты,
лишь очнувшись на момент,
встревожив паутину,
достал нехитрый инструмент,
чтоб написать картину.

Назвал
«Отцовская шинель» —
автопортрет, по сути...

Но две судьбы на полотне
слились — как капли ртути.



13.

Здесь так рано темнеет — деревня, пустырь
церкви, контур деревьев, и звёздная пыль
осыпает поля — их пустынную ширь —
и полынь возле церкви, и крест-поводырь.

Если смотришь с холма — узнаётся пейзаж,
что в «не нашем» журнале добрался до нас —
это «Звёздная ночь» — и вселенская дрожь
обнимает тебя, словно в вечность ты вхож.

Одинокое ухо Ван Гога — луна.
В церкви ангелы служат, их служба слышна.
Им внимает большая больная душа
человека, что сеял — «успеть бы!» спеша.

С посветлевшей душою пройдусь на погост —
потому что, какою тропой ни пойдёшь,
что посеяно было — нагнись — соберёшь!
этот сеятель сеял… пыль —
свет новых звёзд.



14.

… и хочется вскрикнуть:
— Эй! кто здесь живой …


Природа — жива… до чего ж изумрудна
на фоне пожарищ, и зреет подспудно
кипрея воительный вал огневой,
соратник земли, обновляемой трудно и чудно —
и скорбью, и болью, и кровью живой.
"О - го - го -го - Го - спо - ди !" — гуси кричат, —
и — в небо глядишь — выпускаешь из виду
огрех бытия становую обиду…
кузнечики — древних преданий акриды —
о чём-то большом день-деньской скрипичат
уча доброте домочадцев и чад,
а в небе — теснятся огромные рыбы —
на нерест спешащий косяк облаков,
и туч недвижимые глыбы — могли бы,
потопом залить всех-всех-всех… мчудаков,
когда б захотели, и мы бы…
не правит горбатого мудрость веков.


Землицы ладонь — и черна, и грязна,
изрядно борозд пропахала Война —
ты знала ль, куда приземлишься, Весна?! —
вихрь — пепел войны не раздует,
в обломках признаешь ли ты самолёт,
а птичка на смятом крыле что поёт? —
о чём-то нездешнем ликует…
Подбитого танка громада видна,
там — в танке смертельная тишь — тишина,
того кто живёт скажем… в песне,
кого его ангел-хранитель ведёт
и кажется сам с ним вот-вот упадёт
в отчаяньи тянущем к бездне.

(Здесь — попраны совесть, святыни отцов…
и путь искупленья далёк и суров…)

Сквозь млечные реки незрелых овсов,
тропою невнятною, в церковь пустую —
лишь ку;пола рёбра, ни тени крестов,
средь выбоин пуль бог-алтарник — Христос —
прижжённый окурками — чьих? — папирос,
толкует про Русь… не святую…

…и служат в той церкви, похожей на хлев,
безногий Борис, изувеченный Глеб,
без чаши причастной, Варвара…
иных святых… мать не признала б —
в глазницах безглазных прощенья привет —
Никола-угодник… святым духом бед…
увечных пришедших врачуя,
встречают:
прошедших сквозь тьму и сквозь свет…
юрода Василий, блаженный вовек,
ртом выбитым пел:

— Ал-ли-луй-я!



15.

У Царских врат Христа — народ-цареубийца.
Слепотствуя, кичась — жирует Третий Рим.
Отцеженный комар в кунсткамере томится.
Народная толпа себе — ваяет нимб.

Вовек не смыть позор бредового расстрела
детей! Нетленна их отца кровавая слеза!
В трёх подданных — его империи пределы!
Народные стрелки — застывшие глаза —
стреляющих в упор: не мать — императрица…

Нам слышен лёгкий гул лавины с дальних гор…

В истории грязна не каждая страница —
молчанием народ свой пишет приговор.

Вину ещё бродить. Вина ли Винодела,
что, в суете, в алтарь его уже внесли…
Распятого Христа умученное тело,
таясь, ученики смиренно погребли.


Осанну завывать — приятнейшее дело.
Отчизну не спасёт державности узда!
Раскаянье — «жидам»? И совесть отболела?!
Чад панихид не ест свинцовые глаза!

(Свинцовые глаза глядят на Украину.
России ли, рука готова приобнять
«по-братски», чтоб была живой наполовину?
Плод покаяния — душить? Опять…). Опять!



16.

Мой ангел отлетел. Путём дедукции
я понял для чего: он ждёт инструкции!

Знать, подустал пасти безмолвно бестию...
Ему, как мне, давно б пора на пенсию.

Лета взлетают стаей — ждёшь оплошности:
у них растут летальные возможности.

Гляжу с моста с усмешкой фарисейскою
и вижу море, так сказать, житейское.

Всё суета — соборность иллюзорности.
Моя тщета — моё мерило гордости.

Всё хорошо. Встаёт туман фатальности
над маятой скандальной моментальности.

Полёт шмеля выпиливают скрипочки…
Ну что ж — летим-с!
И я встаю на цыпочки...



17.

На перекрёстке ль пропасть — жестом, угрюмо капризным,
веку в раскрытую пасть кинув щепоть укоризны,
в мёртвых ли травах лежать — в запахах выцветшей жизни —
вылежав право стяжать горечь в небесной отчизне,
знаю, на Страшном Суде буду — молчаньем отброшен —
напоминать сам себе о Воскресении прошлом,
никнуть, в свой ад нисходить… только хватило бы слуха,
скорбным молчаньем раскрыть книгу скорбящего духа.



18.

Серебряное моё молчание
нечаянное…

Молчу.

Вздохну ли –
в плену отчаяния
беззвучное
лепечу.

И чутко, и чисто –
хрустальное,
неведомое –
звенит…

Задумчивое,
печальное,
нежнее листвы молитв.

Причудой небесного зодчества
окажешься –
пусть на миг –

соборности одиночества
единственный
ученик.



19.

Все дни недели наперегонки
спешили. И, расплёскивая солнце,
весна поила светом ручейки
и вербы над колодезным оконцем.

Им слышно было: там звенят ключи,
источники надёжные сохранны.
Земля, как мать, минуту улучив,
врачуя корни, заживляет раны.

Пыльцой покрылся серый вербный пух,
и вербным зайцем солнышко смеялось
на залитом водой весеннем льду
в купели неба — и преображалось.

Воскресным днём от неба до земли
в дыханьи каждом сердце встрепенётся...
Из храмов люди вышли и пошли,
неся на ветках маленькие солнца.



20.

Летний день лениво угасает…

Весть из ниоткуда в никуда,
кружится перо, и отражает
перелёт прибрежная вода.

Врассыпную мчится рыбок стая.
Стебелёк дрожит: жук улетает
(путь – в когда-нибудь из никогда).

Стрекоза зависла, созерцая:
крылышки играют, без труда
тающий ледок изображая.

Солнце косо сосны освещает.
Ветерок неряшливо шныряет.

Зеркало дробится – всё мерцает:
стадо, избы, вётлы, поле льна…

Чаша жизни – плещется волна,
камушки на дне перетирает.



21.

Весенний
день
звенел
скворцом
скандальным.

Проблемы к полу стали прижимать.
Но облако — всем обликом моральным
своим — меня пыталось приподнять.

Душа,
воспрянув,
рядом с ним
витала.

Душа моя, ты крылья обретала,
ты ангелов решалась созерцать…

Но птичка, что на веточке дремала,
на мне
свою
поставила
печать.

Владимир Гоммерштадт, 2015

Сертификат Поэзия.ру: серия 1016 № 112565 от 23.06.2015

0 | 6 | 3746 | 18.04.2024. 06:22:10

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []