"Я говорю за всех, кто здесь погиб..." Ольга Берггольц. 16 мая. 1910 - 13 ноября 1975

И Вам мой поклон, Владислав, за отклик!
 Барельеф на ул. Рубинштейна - сужу по фотографиям - мне больше по душе, может быть, из-за того, что скульптор передал в нем больше хрупкости и женственности Ольги...
 Известняковый  лаконичный - он весь в зелени. Гороховая, правильно? Только что там за разбитая плита с надписью, из которой штыри торчат?

 Елене спасибо, спасибо всем, чьи материалы я читала, продираясь сквозь беззастенчивую рекламу (такая аллегория - святыня на торчке мiра), помнят люди, чтят память Великой Ленинградки.
 Дневники - беспощадные свидетельства и они отнюдь не опровергают ее патетику по отношению к родине, народу, а, как ни парадоксально, утверждают. Пройти такое горнило и остаться преданной любви,  высшим смыслам - это еще раз доказывает бессилие зла...
 Вечная память жертвам блокады. И не только блокады...

- никто не забыт и ничто не забыто... и даже памятники есть... только вот кому - победителям или жертвам?..

Да, Надя, с щемотой сердечной читаются ее огненные стихи, фрагменты дневника, одни утраты...

"В январе 1942-го в одном из ленинградских госпиталей умирал от дистрофии Николай Молчанов...
Журналист, литературовед, кандидат филологических наук. Из лекарств в госпитале была одна валерьянка, два раза в день больным и раненым давали баланду ("крупинка за крупинкой гонится с дубинкой"). Каждый день к умирающему Молчанову приходила жена, Ольга Берггольц. Через весь город, пешком. Однажды, войдя в палату, Ольга Фёдоровна увидела, что кровать мужа пуста...
Ей сказали, что Николай Степанович умер ещё вчера, сразу после её ухода.

"Если хотите похоронить отдельно, поможем найти, он в самом низу, там за сутки трупов наложили до самого верха", - предложил доктор. Берггольц отказалась: "Он умер, как солдат, пусть и будет похоронен, как солдат, в братской могиле"...

Раненые из соседней палаты попросили на прощанье зайти к ним, почитать стихи. Ольга Фёдоровна зашла, стала читать стихи. Её слушали молча, некоторые плакали, не хлопал никто. По рядам пустили пустой котелок, и каждый налил туда ложку супа. Последний протянул котелок Ольге Фёдоровне: "Поешьте, товарищ поэтесса! "..."


 Судьба дневников Ольги не менее трагична, чем судьба их автора...

"[1/III-40]

<…> Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подбирали отмычки и фомки… Сам комиссар Гоглидзе искал за словами о Кирове, полными скорби и любви к Родине и Кирову, обоснований для обвинения меня (балаганного обвинения, изобретенного самими же сотрудниками!) в терроре… О, подло, подло! А крючки, вопросы и подчеркивания в дневниках, которые сделали следователи? На самых высоких, смелых и горьких страницах! Так и видно, как выкапывали „материал“ для идиотских и позорных обвинений! И вот эти измученные, загаженные дневники лежат у меня в столе. И что бы я ни писала теперь, так и кажется мне — вот и это, и это будет подчеркнуто тем же красным карандашом, со специальной целью — обвинить, очернить и законопатить, — и я спешу приписать что-нибудь объяснительное — для следова[теля…]"

"[13/V-42

Сегодня я могла бы написать — „о вчерашнем моем выступлении говорит весь город“… Это, конечно, не так, но только в одном] Радиокомитете я выслушала сегодня столько признаний, благодарностей и трогательнейших слов — от знакомых и незнакомых людей. Какая-то страшная пожилая женщина говорила мне: „Знаете, когда заедает обывательщина, когда чувствуешь, что теряешь человеческое достоинство, на помощь приходят ваши стихи. Они были для меня как-то всегда вовремя. В декабре, когда у меня умирал муж, и, знаете, спичек, спичек не было, а коптилка все время гасла, и надо было подталкивать фитиль, а он падал в баночку и гас, и я кормила мужа, а ложку-то куда-то в нос ему сую — это ужас, — и вдруг мы слышим ваши стихи. И знаете — легче нам стало. Спокойней как-то. Величественнее… И вот вчера — я лежу, ослабшая, дряблая, кровать моя от артстрельбы трясется, —я лежу под тряпками, а снаряды где-то рядом, и кровать трясется, так ужасно, темно, и вдруг опять — слышу ваше выступление и стихи… И чувствую, что есть жизнь“. И еще — такие же отзывы, письма.

А это ведь и в самом деле грандиозно: ленинградцы, масса ленинградцев лежит в темных, промозглых углах, их кровати трясутся, они лежат в темноте ослабшие, вялые, (господи, как я по себе знаю это, когда лежала без воли, без желания, в прострации) и единственная связь с миром — радио, и вот доходит в этот черный, отрезанный от мира угол — стих, мой стих, и людям на мгновение в этих углах становится легче, голодным, отчаявшимся людям. Если мгновение отрады доставила я им — пусть мимолетной, пусть иллюзорной, — ведь это неважно, — значит, существование мое оправдано".