* * *
Прохлада пахнет стиранным бельём,
пропущенным звонком, сорочьим треском,
от влаги постаревшим горбылём,
и памятью, начищенной до блеска,
как старый, общепринятый башмак —
наверное, добавил бы Кальпиди;
одно не изменяется никак:
я вижу свет, лишь свет меня не видит.
- Давай поговорим, — шепчу ему. -
Нельзя ж так разминуться. Бога ради.
И голос мой вдевается во тьму,
как лёгкий снег в предзимнем звукоряде.
* * *
Я запрещаю думать о тебе
настольным дням, настенным изреченьям;
молчание, что соло на трубе,
обра́млено излишним попечением,
свечением, печеньем с миндалём,
и ёлочками к первому адвенту,
но всё это, конечно, ни о чём,
когда твой взгляд похож на перфоленту,
проваливаясь вглубь себя и сам
себя пытаясь вытянуть наружу, —
я запрещаю свет своим глазам,
когда они вытаскивают душу.
И снова получается не то...
К шутам конспирологию. — Скажи мне,
пока ещё мы мчимся на метро
без остановок мимо нашей жизни
и снег ложится спать на гололёд
с диагнозом законченного психа, —
да чёрт тебя дери, нажми на «ввод»,
пока не попросили нас на выход!
2023
*
надеялась тебя чем-то порадовать
но сегодня
есть только светлый этот ноябрь
опустошённый ветрами
обласканный тихими нашими
мыслями друг о друге
по дороге в больницу
*
ослепительный воздух
прозрачен
удивлённо
себя изучает время
в зеркале пруда
такое странное чувство
будто пропущенный звонок
*
обычно к трём
примостившись на краешке сна
поправляешь на мне одеяло
участливо:
- проза?
и я рассказываю, как мне страшно
но вот просыпаюсь от слёз
ты не пришёл
*
дождевые колокольца на ветках
солома, гниющая в поле
пахнет свежим бельём и арбузом
обнять бы весь мир, приговаривая: детка,
хватит людей, словно семечки, лузгать
шприцы наполнять уколами
уколы — криками
крики — огнём и дымом
по дороге в больницу
на двоих нам чуть больше ста лет
и на шапке твоей — паутинка
2023
* * *
Включились небесные помпы,
Господь нажимает на газ.
Как было нам радостно — помни,
и воздух светился от нас,
ореховый, горько-прозрачный,
такой нестерпимо живой,
и взмахивал гривой коньячной,
и торкался мордой ржаной.
* * *
Положить голову на твоё плечо,
не шевелиться, лежать в темноте и слушать:
ночь от земли отрывается, в небо она течёт,
прижимая чуткие нежные уши,
выгибая тревожный взгляд, что хребет
бесконечного горностая,
где-то - не слышно где - она переходит в свет,
в немоте своей умирая,
в зеркале чёрном своём
вмалчиваясь, вглядываясь, востекленяясь,
но я точно знаю, что мы этот свет прочтём,
даже если видимость никакая.
- Не спишь? Засыпай, дети во сне растут, —
улыбаешься, и я сосматриваю с твоих губ
этот сон,
сцеловываю его «о».
* * *
Ладонью не касаясь кожи,
неслышно гладить светлый мех —
мой зверь на облако положен,
он — не из тех,
на тишине сосредоточен,
чуть поджимает он губу;
спи, музыка, спокойной ночи
тебе у времени в зобу,
на каждой трепетной шерстинке,
на безымянном коготке,
в густом снегу, что на ботинке
красив, как пластырь на щеке.
2023
* * *
Мы живём в электронной почте
на тринадцатом этаже
темно - я скажу - почти
темно - возразишь - уже
на три аккорда негромко сыграй мне,
пока новых писем и спама нет
и так пронзительно и бескрайне
горит и кружится наш конверт
* * *
золотые текут кисели,
лес похож на остатки от лампы,
и не сложно тянуть из земли,
словно сети рыбацкие, ямбы.
словно смялось, по шву разошлось
раздвижное захлопнулось, скрылось,
и лицо умирает от слёз,
и снежинки ложатся на сырость
* * *
собирали яблоки
в городском саду,
сонные рыбяхлики
плюхались в пруду,
рядом, как на облаке,
посылая на,
распивали дохлики
бутылёк вина
* * *
любовь похожа на предмет
и, как вода без продолженья,
она сама в себе есть свет
и света в свете отраженье,
и, как вода в себе самой,
она — слеза слезы нащёчной
и оттиск Бога ледяной
на тёплой области височной
* * *
холодно и дождик,
даже ветер стих,
клюй с ладоней Божьих
только «так» и «тик»,
слушай, как в районе
сердца и пруда
бессловесно тонет
светлая вода
* * *
на безлиственных скрепах пространство —
только наше, тревожное ли,
или свет, выходящий из транса,
оживает в глазницах земли,
переполненный ужасом зренья
и открывшимся воздухом слёз,
где мы — лёгкое прикосновенье
языка к воскрешенью в мороз
* * *
туман вплетается в ресницы,
и клён разбрызгивает кровь,
деревня в жёлтой рукавице
перемещается в любовь,
плывёт, покачивая тёсом,
звенит в бубенчики синиц,
как в золотые Божьи слёзы
Его меняющихся лиц.
2023
1
Тихая радость моя
горит, что осеннее пламя,
о чём-то беззвучно моля
расплавленный свет над полями,
жёлтый орешник пока
пытается в нём обогреться,
и долго плывут облака
над лесом, над полем,
сквозь сердце
2
и занавес раздвинулся, за ним
такая синь, что в голове звенит,
дворовый клён похожий на часовню,
как праздничное облако, повис,
живую плоть теряет жёлтый лист —
аминь, аминь.
Ты промолчишь, — я помню
3
звёздную нить изо рта тянет холод
город завёрнутый, как в целлофан,
на самой невзрачной из Божьих полок
чуть слышно дышит в мои слова;
всё возвращается — даже то, чего
не было, в принципе быть не должно
далёкая светлая тёплая точка
твоё окно
4
глаза вырезали тыкве,
ножами в лицо ей тыкали,
потом выскребали мозги,
разрезав их на куски,
ещё напились до чёрта,
смеялись и звали мёртвых,
зубами в ночи стуча,
и в каждой башке — свеча
5
чёрно-белое за
одним исключением
в тыкве дом, и свет горит:
изогнувшись контрабасом
просыпается Магритт,
ищет небо под матрасом,
пишет подо тьмой «не тьма»
и в бреду осеннем тает ...
поле,
дом вдали,
зима,
ветка,
жёлтый лист,
Уайет
6
природа не знает добра и зла —
вслух, и стало самой смешно,
потому что нет никакого козла
(как выражаются немцы: «kein Bock»)
вслушиваться в то, что произнесено,
надето на крохотный позвонок,
нервами обрастает, мышцами — плотью то есть.
какая только чушь не подаст голосок,
если я о тебе беспокоюсь.
7
Бог берёт смерть растений
и, как на рекламном буклете,
где входят в ручей олени,
купает её в колыбельном свете,
закутывает в мохнатое полотенце,
ставит на табурет её вровень с небом,
и она, розовая, как младенец,
осыпает Его смехом, стихами, снегом.
2023
* * *
Пока в большом почёте каждый штрих
и будущность не выглядит провальной,
прошу тебя: разделим на двоих,
как белый облак, облик аморальный.
Над бедной рифмой сколько не язви,
извилины вывихивая денно —
мы ни о чём, когда не о любви,
а прочее сейчас второстепенно.
Раз Бог даёт, неужто мы умней,
идя в отказ с оглядкою на нравы?
Распутство грех, но как ты скажешь ей,
шагнувшей в небеса на три октавы:
- Зачем пришла? За дверью обожди.
Ведь станет ждать (с поправкою на ветер),
и вот уже мы старые почти,
а прячемся за буквы, словно дети.
И я прошу тебя, её, Его,
ручную тьму, прокуренные звёзды,
и нежное осеннее родство,
как невесомость, впрыснутое в воздух.
2023
* * *
Все самолёты, которыми он летает,
такси, поезда и прочие пассажировозы
я готова сгрести в охапку,
расцеловать в крылья, носы, колёса —
милые вы мои железные кракозябры,
передайте ему: поджимая лапку
потому что сыро и лета нет,
скучает по нему петроградский зяблик,
нахохлившись в центре Европы Западной,
холящей мелкую буржуазию,
щебечет: «пусть он думает обо мне одной»,
что в переводе звучит как:
«фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирьвирьвирьрьрь-чувррри́у».
* * *
Когда примчишься из аэропорта,
на трудную поездку постарев,
мы станем избегать любого forte,
лелея человечий обогрев.
Чай с коньяком, лимоном или мёдом,
и спросишь: как жила ты без меня?
И съёжившись над невским гололёдом
судьба пройдёт по линии огня.
Ты спросишь: как?! И я улыбку спрячу,
о взрослом призадумавшись притом,
и на́ сердце свернувшийся калачик
откликнется печалью и теплом.
А дальше — снегопад по умолчанью,
работа, две работы, сто работ,
и синий вол с бескрайними очами,
и млечного молчания скриншот.
2023
* * *
Осенний свет заказывает песто,
и от листвы осталось много места
свободного и мокрого к тому ж,
пусто́ты обживает проблеск чуда,
и Божья тень, и клавиш «Ундервуда»,
и снов очаровательная чушь.
Скудельный сад — почти свистулька-птица,
что продолжает медлиться и длиться,
и наша радость в клюве у него,
вот — сел и головой беззвучно вертит,
а мы глядим из времени и смерти
и жизни выдыхаем вещество.
2023
I
Сыплются с деревьев звёзды,
люстры, бра, и ночники,
тьма вобьёт глаза и гвозди
знобким безднам в языки
и на чепчике Джейн Остин
вышьет баньку у реки
II
смотрит небо глазами козьими —
бородатое, дай молока!
две с половиной тысячи километров осени,
над бездной звенящая звёздная проволока,
время замёрзло досиня,
до осколков, до синяка,
птица перелетает озеро
и падает с языка
III
расстояние, как жгут,
перехватывает горло.
оживают, листья жгут
ослепительные свёрла.
немотой язык натёрло,
и божественные горла
сжаты ею до минут
IV
вслушиваюсь, приклеенная к ведру,
где клубится картофель:
дерево на ветру,
в позолоченный профиль,
плачет и прячется Господу под кору
голосом полным любви и крови
V
каждый новый день
приближает меня к тебе
здесь, там, — не важно,
только бы ни глаза,
выстуженные на ветру,
ни люди-сквозняки,
люди-двери, которыми хлопает
выходящая из,
вызнобившая мой слух,
темнота
VI
1
вошёл в себя
и вышел в пустоту,
вернулся и
себя не обнаружил
2
дым окрестных говорилен
пластается над горизонтом, —
речь сама по себе горит или
по буквам живым и мёртвым.
2023
* * *
По лужам дождь — как будто в неваляшку
играют капли света за стеклом.
Зарыться бы лицом в твою рубашку,
пропахшую талантом и теплом,
залечь на дно в каком-нибудь предместье,
исчезнуть на неделю или две,
пока не позовёт наружу Пестель,
командующий льдами на Неве, —
теперь на нём собор Преображенский
домам (где в коммуналках тьма клопов),
сбежав от рифмы, от мужской и женской,
безмолвно проповедует любовь,
но это — позже и на всякий случай,
когда наскучит нечет, чит и чёт.
По лужам дождь, глаза прохожий пучит,
а неваляшка пляшет и поёт.
2023
* * *
Что ты, осень, наделала с нами!
Н. Заболоцкий
Золотая осенняя пена
между временем этим и тем,
где последний скворец – nota bene
на полях запоздалых поэм, —
заполняет отвесные щели,
опечатав дорогу и лес
ароматный, как хмели-сунели,
и солёный на вкус, как порез.
Лишь о сердце не стоит, не надо,
и о пламени тоже не след
вспоминать за спиной листопада,
как ребёнка, несущего свет.
Что б ты, осень, ни сделала с нами,
посмотри — ничего не прошло:
ни безумство листвы за словами,
ни беззвучное наше тепло.
2023
* * *
Что мне делать с насквозь прожжённым
сигаретой, Элтоном Джоном
сердцем словесным моим,
если прежнее небо не слышит
и лежит при корнях старых вишен,
словно сна безлюбовного дым?
Что мне делать с его безнебьем,
из которого как ни лепим,
ни строгаем, паяем, ни шьём,
на «прости» не наклянчишь ответа —
только чайную ложечку света
вперемешку с холодным дождём.
* * *
Мысль мечется, как неисправный бот,
как будто кто-то радость разобьёт
и силится собрать её осколки.
Я выучила все твои футболки
и все пересчитала стеллажи,
пока она разбитая лежит
под рыбьим взглядом тусклого торшера,
как брызги новогоднего фужера,
шампанского меж ними вьётся нить.
Ты прячешь грусть:
- На счастье?
- Может быть.
И чей-то кашель слышен из партера.
* * *
К пяти утра сон лёгок, истончён,
на нём заплаты с детский кулачок, —
напоминает летние масксети,
и свет идёт из листьев и хвои
(я помню все бессонницы твои
и даже те, которых нет на свете).
Свет словно есть, и как бы нет его,
туман сродни огромному фотону,
фасады поднимаются и тонут,
но город спит, теряя вещество,
и снами наполняется моими,
словами, взглядом, именем, во имя,
затем издалека приходит звук,
и, вздрогнув облаками золотыми,
я просыпаюсь от кричащих букв.
* * *
Мы переходим ... фоновый режим,
где «в» не сочетается по звуку;
варю творог, а осень ворожит,
на улице включая центрифугу;
ты кодишь, чертыхаясь в прах и вслух,
я подхожу обнять тебя за плечи,
и мы опять сбегаем от разлук,
которым нас достать покуда нечем;
пока от них не слышно ни шиша,
я растворяюсь в сумраке, ты — тоже,
и кто-то рядом дышит не спеша,
и шепчет нам вослед: помилуй, Боже.
2023
А. Флоре
У человека есть окно,
есть кот по кличке Ньютон,
компьютер, кофе, и кино,
и тенью свет окутан.
И тенью — свет, и светом — тьма,
как в круговой поруке;
бином кота, и даль нема, —
вот формула разлуки,
алгебраическая муть
из суммы двух мономов,
а человеку не заснуть
и не покинуть дома.
Он исчезает в колдовстве,
он шепчет камышово
о виртуозном мастерстве
безмолвия и слова, —
так оживает силуэт
старинного сюжета.
Он — музыки языковед
и теоретик света.
Во сне подёргивает кот
усталой серой лапой,
и вечности круговорот
свершается под лампой.
2023
* * *
Так резко холодает, что
мне вспоминается: крест-накрест
коричневым платком пальто
моё повязано, ухабист
путь к коммунизму, бабин шаг —
мне тяжело приноровиться,
и снежная взлетает пыль,
а на детсадовских ушах,
как на гнезде, шапчонка-птица
одна высиживает мысль —
та вылупляется и гаснет,
едва взглянув на детский праздник,
бабуля тянет, как медведь,
в платке тепло по-шерстяному,
кругом тоска, зима, и смерть,
и мы сворачиваем к дому.
2023
* * *
Пора собираться, без четверти семь,
а осень приходит, как правило, в восемь
прозрачною речью с акцентом стрекозьим
и млечным узором ночных микросхем, —
в ней время уставлено книгами и
мы заперты квантовой памятью чьей-то,
сплетённые из дуновенья и света,
и смотрим оттуда на лица свои,
и там, на пейзаже над левым плечом,
картинке, украсившей пыльную полку,
туман луговой шепчет нам втихомолку
о нежной разлуке и плаче свечном.
* * *
Неисправимый, несносный, нежный
мой человек на «не»,
может быть, силою центробежной
выбрало нас в толкотне,
носами друг в друга уткнуло — нате!
И клином сошёлся текст,
сперва начинающийся во взгляде,
переходящем в жест.
Хочется выскочить утром из дрожи,
пропасти «над» во ржи,
и в этой бредовой строке, невозможной,
любить тебя, просто жить.
* * *
Перемолчать все наши «пере-пере»,
с деревьев облетающие перья,
щемящую ощипанность лесов,
униженность и жалкость бездорожья,
и то, как безнадёжно смотрит пожня
в синеющий сквозь облако, глазок.
Пускай дожди отбелят перья эти,
и ты проснёшься в чёрно-белом свете,
а за окном — как яблоня в цвету.
Блестит река — ночная киноплёнка.
- Уже уходишь? Поцелуй ребёнка, —
куда-то в тишину и пустоту.
* * *
У одиночества — твои глаза,
твоя неисчерпаемая бездна,
и листьев золотые голоса,
столичный полумрак или уездный —
не суть, когда расширены зрачки,
темнеет взгляд от боли или страсти,
и вкручивает прошлое крючки
тебе в голеностопы и запястья —
пляши на дне, покуда жив и цел,
но умирай, и воскресай, и корчись
за то, что расставаться не хотел
с любимой в нераскаянные ночи
и хочешь ли?.. И, голову задрав,
ты высечен из крика в этой позе.
Любовь и осень — бесконечный драйв
и розы со слезами на берёзе.
2023
Последний поезд следует в депо,
желтеет светофор, пустеет «зебра»,
и небо этой осенью — как небо,
но если присмотреться — как любовь,
держащая над городом свечу,
и, вопреки занудам и запретам
(послать бы их), я так тебя хочу
пересказать для музыки и света,
что больно отрицать, да и зачем? —
спросить хотя бы вон, у светофора,
как мне не замечать твоих морфем,
когда у нас чуть приоткрыта штора,
свечная ночь идёт на компромисс,
и между нами только интерфикс.
2023
Муз. Булгакова,
сл. Прокофьева
И всё же — осень.
Сколько ни вангую,
она не поддаётся ни в какую
и прячет промыслительную суть,
а запросто могла бы обмануть,
пока ты в ней противника не видишь, —
лапту затеять или сразу квиддич
(у Маргариты новая метла),
и небо, прогоревшее дотла
над улицей, где пасмурно и волгло,
похоже не на Петю, а на волка,
когда другим вполне хватает квоффла
и высший смысл не хочется постичь ...
Ты смотришь, почему я вдруг умолкла,
а я в ответ протягиваю снитч.
2023
* * *
Смешно надеяться, что выйдут стихи об осени,
грибах, варенье, каких-то ещё консервах;
наша беда: мы неперелётные особи,
это одно во-вторых и во-первых,
и остаётся крутить без конца
запись, где нежно и про Титаник,
улыбку напяливать на пол-лица
(невместеночество взгляд туманит),
запасаться стихами, музыкой, чёрт-те чем,
как будто оно упасёт нас от смерти;
я по тебе соскучилась насовсем,
и это, конечно, в-третьих.
2023
ПОВЕЛИТЕЛЬ ПТИЦ Вальтеру фон дер Фогельвейде
Часть V. Minna для зажжённой свечи
Молитвослух
1
Приложи его к Своей иконе, Господи,
сделай ему естественное дыхание,
даруй ему орехи, каштаны, жёлуди,
утешение осенью, упование,
дудочку из бузины, свирель камышовую —
пусть выдувает яблоко, тыкву, колокол,
церковь высокую, восковую, медовую,
обморок облака озими около.
2
а) Матушка Божия,
ни на кого не похожая,
выгони беду
в крапиву и лебеду,
а на место беды
плесни нам живой воды,
нашепчи света, земли, и ветра,
не забери никого за это.
б) Малый ангел, ешь с ладошки,
мы тебе насыплем крошки
и предложим молока,
прикурись от огонька,
станешь ярким, как жар-птица,
пусть плохое не случится,
не сорвётся с языка.
3
Ничего не будет нам, только медь:
провода, посуда, булавки, трубы.
Как за нитку, потянет Господь за смерть,
вложит свет в наши горькие губы —
самолётик бумажный: подуешь — летит...
Не отыми того, что не дал мне,
того, кто на медном стоит пути
перед горючим камнем.
4
а) Боженька, Ты его береги,
прощай ему пятницы и четверги,
кнопку, отобранную у меня,
этот сентябрь из воды и огня,
тот, созревающий в облаке, снег.
Се — человек.
б) Батюшка Серафим,
перед Богом стоим,
ручками машем
и нашим, и вашим.
Отведи тоску
в сухую доску,
приколоти
гвоздиком на груди.
5
Колокол снова мешает спать:
где ты? - ищу во тьме - расколоколить тебя налево!
Я — не твоя сверхзвуковая тетрадь,
где яблочный хлеб недалёк от неба,
во мне столько ещё хрунья
нитяного, травного, скобяного,
что, если б спросил ты: так чья ты, чья?
я не нашла бы слова.
6
Сосчитай до трёх: раз, два, три, четыре,
а потом обратно, — начнутся прятки:
если нас с тобой друг от друга штырит,
лучше нам не дёргаться при посадке,
проще нам псалмы исполнять на лютне
(можно и романс — дерзко и прокуренно).
Боже, мы звери Твои, то есть люди,
если выражаться совсем культурно.
7
Вот и не ходи в гости к осеннему полю
тоску пировать свою.
Если ты умрёшь раньше, чем я позволю,
поймаю тебя и убью.
К чему это я? Да чтоб ты не смотрел на межу,
а посещал музеи и слушал концерты
(по правде сказать, не представляю,
как тебе ещё не надоела подобная медвежуть,
эти её концепты).
8
а) Туда, туда, в зелёные шатры,
где в рифму сочиняют комары,
где красным угощают по привычке,
вполголоса ворчит морской прибой,
Господь берёт билет перед тобой
и небеса везёт на электричке.
б) Слава Тебе, живущему в нём,
изменяющему к свету его геном,
открывающему ему глаза,
поднимающему его бровь,
спрыгивающему с колеса,
если на остановке стоит любовь.
9
- Бабушка, — просит внук (по-немецки) — расскажи сказку?
- Жил да был мо́лодец, не какой-нибудь, не цацки-пецки,
а такой, что не носит маску (и даже каску),
словом, большой молоде́ц:
на струнах игрец, за щекой леденец.
И вдруг заболел: сделался весь, как мел,
бродит под синью, прощается с жизнью.
Приносят ему всякие разные снадобья,
свёклу, лимоны, морковь,
а он сердится: ничего из этого не надо мне,
дайте только любовь.
Да где ж её на раз-два найти?
Она не валяется на дороге,
хотя бы он и шарил в айти
или был бы — успешный брокер.
В общем, тоска молодца́ заела,
а тоска, Иванушка, такое дело —
к кому прицепится, заживо в гроб сведёт,
ну так наш мо́лодец был, слава Богу, не обормот,
из последних сил полюбил,
выздоровел и мёд-пиво пил.
- А кого полюбил он, бабушка?
- Нашлась для мо́лодца усладушка.
Говорят, так усердно за него молила Христа,
что пожили вместе они, состарились,
обернулись птицами и вспорхнули с куста.
10
Каждая слеза
свершается на небесах,
так что говорить о нас,
у которых строки текут из глаз,
потому что сколько нас не немеч,
всё равно останется наша речь
невзначай, задумчиво, и насквозь,
как (теоретически) наша тень,
изморозь, западание клавиши «о» и «з»,
ос-
ень
2023
ПОВЕЛИТЕЛЬ ПТИЦ Вальтеру фон дер Фогельвейде
Часть IV. Minna для флейты и джаз-бэнда
Картинки без выставки
Три дня, и закончится странное лето,
в тепло наизнанку как будто одето,
в безумные песни разлук,
в зелёные бзики безумного леса,
в антракт, за которым безумная пьеса
дудит в обезумевший звук.
Как будто одна выхожу на дорогу
и вижу лишь прогу — привычную прогу,
её запрещающий код,
где звёзды друг с другом тестируют пайтон,
и муза в кустах покрывает их матом,
и в чащу безумно бредёт.
1
Спрашиваю: ты любовь или смерть?
Она отвечает: и то, и другое.
Мы пока что выдуманы на треть,
как всё хрупкое, костное, кровяное,
мы пока — безликие инь и янь,
две равных части, а вместе — Его омега.
Спрашивает: как понять человека?
Обнимаю тебя, а ей говорю: отвянь.
2
Человеку нужен нечеловек
(в глубоком, а не в четвероногом смысле).
Я достаю тебя из-под век,
чтобы слёзы твой взгляд не сгрызли,
чтобы вечером класть тебя на ладонь,
приговаривать разные «ути-ути»,
в темноте раздувать из тебя огонь,
избавляться тобой от животной сути.
3
Дерево после дождя отрясает капли.
Что там по плану? Разъезды, уборка, суп.
Завтра мы будем:
— цапли, смешные цапли,
забывшие, как возвратиться в небесный пуп,
танцующие над водой и травой, над бездной;
— слушать, как сыплется шаткий набор границ;
я повторяю: безжалостный мой, беззвездный,
ты повторяешь осенних безмолвных птиц.
4
И жили они долго и счастливо, как чернильная ручка Паркер...
Он ей читал, вслух, почти каждый вечер.
Она близоруко щурилась и лепетала: мой нежный хакер
(«мой» — это вместо лица лишь фигура речи).
И вот, я смотрю на них с завистью бесхребетной:
где ты опять потерялся, мой светлый маркер?
Взломай тишину, подпишись, как обычно, «Вредный :)»,
или прошивка её обновится нахЪ.
5
Ни вдохнуть, ни выдохнуть — сердце справа,
а вдохнёшь и выдохнешь — сердце слева,
между ними только поля и травы,
между нами только земля и небо,
поезда, прощания и невстречи
(это как свидания, но не с теми),
на окне зажжённая речь, и свечи,
только уходящее наше время.
6
Придётся ли стать деревом в тебе
и птицей петь на солнечных ветвях,
с отчаянной чаинкой на судьбе
и музыкой печальной на губах,
мой голос и соломенный мой клюв
уже полны взлетающей воды,
что ночью выдувает стеклодув
со дна звезды.
7
Хочется что-то тебе написать такое,
чтоб у читающих перехватило дух,
или начнём, никого здесь не беспокоя,
мерить часами пространство вот так: тук-тук,
ты говоришь: не «тук-тук», а «тик-так», — всё верно,
но разве часами исчерпана даль разлук?
Хочется так написать, чтоб остаться первой.
Ты обнимаешь меня и выходишь в звук.
8
Втепливаю, вшёптываю тебя, вживляю,
скоро допишется осенний мой палимпсест,
чудное иномолчание, речь иная,
где человек претворяется в тьму и свет,
где пустота притворяется человеком,
включается тяга, какой-то небесный зуд,
заполнить её бесконечным летящим снегом,
вещами, помноженными на слезу.
9
Из каждого листка, с начертанным на нём трёхстишием, Шапиро мастерски, в один присест, складывает оригами и опускает бумажного журавля в обувную коробку, называемую отныне "птичьим базаром" или "птичником".
С. Гандлевский
Пусть остаётся здесь, под семью замками.
Обещаю тебя навещать.
Это твоё безраздельное оригами,
для чего-то отданное в печать,
напичканное читательским интересом;
не журавлик Гандлевского, это — чат,
обозначенный бемолями и диезом,
в голове мерцающим по ночам.
10
Нашу книгу нужно читать с конца,
в темноте нащупывая черты лица,
проводя ладонью по тёплой коже
невесомо-нежно, как только может
человек, запечатанный в бездне речи,
человека, которого я не встречу,
отпущенного из-под Господних век
в снег, в бесконечный снег.
ПОВЕЛИТЕЛЬ ПТИЦ Вальтеру фон дер Фогельвейде
Часть III. Minna для виолончели и аккордеона
СПб. Сонеты к
ПОВЕЛИТЕЛЬ ПТИЦ
Вальтеру фон дер Фогельвейде
Часть II. Minna для гитары и скрипки
Отвесный дивертисмент
1
ПОВЕЛИТЕЛЬ ПТИЦ
Вальтеру фон дер Фогельвейде
Часть I. Minna для гобоя и лютни
Опен-эйр
* * *
И вот, ты стоишь у последней черты,
шагнёшь и окажешься вовсе не ты,
а кто-то живой и похожий,
прозрачной обтянутый кожей,
идущий сквозь ветер и оклик любой.
Оглянешься вдруг:
- А любовь?..
Так мечется в полночи пламя свечное,
и тёмное небо сверкнёт за спиною,
в него ты вонзишься, как пристальный взгляд,
и брызнет чернильная мякоть,
и станет стучаться в стекло листопад
и светом смеяться и плакать.
* * *
Последний сладкий выдох зноя,
прощальный залп и фейерверк,
и одиночество гобоя,
предвозвещающего снег,
где растворятся дни и дали,
где память отрясает прах
мостов сожжённых и печали,
не уместившейся в словах
и даже в музыке французской,
и в том, что заменимость — блеф,
когда грозит перезагрузкой
осенний жизненный рельеф,
и кто-то клавиши нажатьем,
высоким деревом вдали,
играет нежное объятье
всему, что мы не сберегли.
* * *
Простреленная пулею табачной,
простая ночь становится прозрачной,
задумчивой, нечаянной, свечной,
а может быть, я тороплюсь — подсвечной,
и тянется дорогой бесконечной
подобно млечной тяге и печной.
Нет-нет, не надо вслух, — ни полусло...
Обрыв строки, мы падаем с обрыва
отчаянно, свечно, мироточиво, —
какой-то год, какое-то число.
Мы мчимся в граммофонный раструб лета,
уставшие от мира и войны.
Поставь иглу на шорох тишины:
к любви и смерти нет иммунитета.
Ну вот, я свой нарушила запрет, —
мои слова разлучены с твоими.
Мне нравится, что будущего нет
и прошлого. Я нарекаю имя
тебе, мой неусыпный менестрель —
ты будешь зваться... Впрочем, есть такое,
что чувство запрещает нам шестое
бросать на листопад и на метель.
Уходят люди, остаются линки,
лишь голос поцарапанной пластинки
перебивает тьму над головой:
отец мой, молодой и сухопарый,
поёт мне на Дзержинского, с гитарой,
что вертится шар голубой.
* * *
Мой август прост: прощания и про́зит.
Мой август — Пруст, он вспоминает осень
по запахам, на ощупь, в полусне,
доставшемся в наследство от бессонниц.
Мой август в этот раз не обо мне,
он в чём-то парижанин и бретонец,
арфист, волынщик — в смысле «музыкант»,
он создан для элегий и баллад,
для праздничной настойки на изюме
и для дымка, что выдыхает бук,
для нежности, граничащей с безумьем,
для неизбежной путаницы букв,
почти не поддающихся дрессуре,
пока в окне подрагивает сурик
и ускользает яблоко из рук.
* * *
Чем дальше в лес, тем больше седины.
Я повторяю «мы» как мантру.
Дорогами какими сведены,
мы преданы амфитеатру?
Идущие на смерть достойны мессы.
Мы на арене: аве, Цезарь!
Для граждан Рима вход свободный,
они полны воды водопроводной
ферментов, консервантов и т. п.
Казна щедра: сестерций — точно грязи.
Но здесь мы вместе — как тебе?
Молчишь, споткнувшийся на фразе.
Летит наш поезд под откос.
Но я хочу задать один вопрос:
когда нас призовут друг с другом биться,
что выберешь: победу или смерть?
И мы — рабы своих амбиций.
Глаза отводишь, но взгляни, ответь,
«познай себя», как в Дельфах начертали
вкусившие вина печали.
* * *
Доброй ночи ва́м, чудики на вербе,
баю-баю, свет маленький на небе.
Тихая пора, сны у изголовья
сине-воловьи.
Огнегривый лев и орёл небесный, —
это белый хлеб о любви безмездной,
звёздное вино и - по кругу - чаша.
Всё это наше.
Каждому — шесток, а тебе дам ветку,
будешь, как сверчок, радоваться лету,
что-то напевать, попивать «Боржоми», —
лето — большое.
А когда придут — с влажными очами,
я тебя найду по следам печали,
я тебя найду, потому что знаю.
Спи. Баю-баю.
* * *
Особенно по вечерам скучается невыносимо.
Я не сказала, но вчера мы были в поле — нет озимых.
Собака нюхала траву, бежала, по следам, куда-то,
мне показалось: я живу в осенней точке невозврата
и что прошла моя страна, круги оставив под глазами,
как на воде, что в Озерках, как в синеве над образами.
Собака лаяла в кустах, и трактор ехал по дороге,
и пустота была видна, как в размышлениях о Боге,
когда внутри не отлегло; зияла тёмным глазом пашня,
и было грустно и светло,
и было страшно.
* * *
Туман, шестое время года,
нам не хватает кислорода,
нам не хватает ... не дано ...
мы бродим в измеренье пятом,
где яблоко размером съ атом,
длиною в жизнь — веретено.
О, Швабия! Хлебай кисель
провинциальности попутной!
Пока заезжий менестрель,
томимый страстью безрассудной,
себя приносит на алтарь
и звоном давится звонарь,
церквушка расправляет крылья,
а следом птичья камарилья
оставит росчерк в облаках,
и чья-то повесть в узелках
по лезвию любви проляжет —
как в беспросветной лжи и лаже,
мгновеньем чудным промелькнёт,
привычное переиначив:
твой пульс, что всуе не растрачен,
на несмолкаемый отсчёт.
* * *
Рано в этом году пожелтело.
Что поделаешь — не задалось.
На весах снова разум и тело,
на часах снова радость и злость.
Но всё ближе влюблённое пламя,
за домами застенчивый луг,
и мерцание звёзд над полами,
словно крыши растаяли вдруг.
Это значит: ещё мы живые,
не слетели с катушек пока,
если ранят слова ножевые,
если тянется к небу рука.
Дай нам Боже! А мы уж тут как-то
перемелем, замесим, спечём
безутешное счастье антракта
и крещение чутким дождём.
И — «с любимыми не расставайся»,
и — что голос ослеп и оглох,
согревая наивность романса
по старинке: твой выдох — мой вдох.
* * *
Поля под пледом старины.
Я слышу летоисчисленье,
и мы уже растворены,
покрыты облаком и пеньем,
сквозь наши сны растёт осот,
и появляется из сада
необъяснимый небосвод
над жёлтым глазом листопада
как промыслительная бровь,
приподнятая удивлённо;
я запираю смерть, любовь
в резные ящички из клёна,
благословляю пустоту
и тишину, что неизбежна,
и остаётся только нежность,
помноженная на звезду.
Нужно набрать побольше воздуха
перед глубоким погружением,
это — как цветок подсолнуха,
сброшенный в воду неосторожным движеньем,
тянущий сквозь неё лепестки,
словно к тебе тишина простирает руки,
это — начало тоски, реки,
где рыбы голубоглазы: сомы и щуки,
где каждому у́беру свой дождевой обертон...
- Аллё? Аллё! Ну что вы там молчите и дышите? Хоть бы мяукнули.
Это осенний — маленький раскардаш — марафон
с глубоководными звёздами близорукими,
со старыми круглыми лампами в вагонах метро
(под ними мне нравится даже Басилашвили),
с тем, что под зонтиком, где-то, твоё ребро
идёт по улице: музыка, лужи, автомобили.
2023
* * *
Осень, ворующая твой сон,
светлые мысли на тёмных пятнах, —
только они создают заслон
от расставания, это понятно,
понятно, что будет совсем не просто,
веки поднимешь, и — ты в безусловном прошлом,
ночь, полирующая взглядом звёзды,
не знающая, что поступать так — пошло;
жара не спадает, августовский постскриптум,
климат такой — почти, как в Ростове,
и я ухожу к ленинградским скрипкам,
перебивающим на полуслове —
понятно, наверное, тоже, кому-то ...
Выкуришь две и дрожишь над третьей,
выполненной из чистого перламутра,
нежности, музыки и бессмертья.
* * *
С.П.
В это время ты обычно пишешь о яблоках
молодильных, солнечных, и прозрачных,
о саде, мерцающем где-то на облаках,
горящим яблокам равнозначных;
говорящим женщинам под окном
о мёртвых, распаренных от мороза,
о том, что за яблочным веществом
август выглядит простоволосо;
опять обжигаешься о смерть отца,
смотришь на маму (с тоской наждачной),
становишься частью её лица
молодильной, солнечной, и прозрачной.
* * *
От любви до войны и обратно,
сколько сердце печалью не рви,
простирается речь непечатно,
словно там, до войны, до любви,
мы оставили нечто такое,
от чего невозможно уйти
по следам ледяного конвоя,
заземлившего наши дожди,
и не спросишь вдогон: что за хамство?
и смолчат неидущие вспять, —
по законам осеннего братства
или нечего больше сказать.
С этой горки не раз мы летели,
обещали, божились, клялись,
называя высокие цели
деликатным синонимом «жизнь».
Вот и снова... Но дело не в этом,
а лишь в том, что случится за ним
ожиданием, облаком, ветром,
нескончаемым светом одним.
2023
I
Будет – так будет, сколько пред ним ни юли,
травное, птичье, бузинное, горевое,
с ангелом, улетающим от земли,
что-то глубинное, главное, горловое,
пёрышком белым небу ладонь щекотать,
спать у воды, с головой накрываясь тенью,
прядь отводить, прозрачную трогать гладь,
жаться во тьме к ночнику, мотыльку, растенью,
петь, шелестеть, упрашивать, лепетать
II
Тьма из цветка выходит по наши души,
так говорит идущий.
Смерть и любовь в один уместятся ящик,
так говорит смотрящий.
Кто-то, без ног, траве говорит под вишней:
ветер – как мёд гречишный.
Вещь, в глубине, заснувшую нежность прячет,
так говорит незрячий.
Смотрит немой, идёт. Песни во сне поёт
III
Куст бузины раскрылся, как ясный глаз
в нежно-зелёном взгляде, Господних веках,
ветках, ветрах, чём-то ещё до нас,
что и не вспомнит смертного человека,
что-то ещё такое, чему нельзя
просто сказать: извини, давай не сегодня?
Это звезда, по листве, по щеке скользя,
золотая, ласковая, Господня, –
только молчи и не открывай глаза
IV
1
даже на кончиках пальцев свет
при мысли о нежности прикосновений,
спящий покачивается на листве
светлой, ласкающейся, весенней,
в небе желтеет вороний глаз,
на раскрывающейся иконе
темень сгущает свой чёрный газ,
спящий лежит в золотом бутоне
2
просит он: матушка Бузина, расскажи сказку,
и она рассказывает,
держит его на ветвях материнских,
слышит он шелест листвы за окном,
слышит, как с ветром летят тростинки,
и останавливаются, как в кино,
ещё он слышит луч на обоях,
мухи, бьющейся о стекло, зуд,
женщину, любующуюся наготою,
над водой скользящую стрекозу
3
слышит сквозные бузинные бездны:
Бог созда человека, персть от земли взем,
просыпается утешенный и небесный
и становится всем
V
Небо во сне ближе кажется и синей,
или вверху синие вставлены стёкла,
тело бойца предают белой, большой зиме,
воздух её раздвинув тягучий, клёклый,
мякиш хлебный, паром окутанный каравай
в соли, в снегу, всегдашней муке́ и муке.
Где-то Чед Крюгер поёт тебе Lullabay,
так что просто включи радио, пей звуки,
делай хоть что-нибудь, плачь, кричи, оживай
VI
Соцветья бузинные – словно раскрытые рты,
медленный пар выдыхающие на морозе
утром прозрачным, розовым, золотым,
лёгким, как завтрашний след стрекозий –
что там, какая несбыточность или намёк,
или дрожание воздуха над письменами?
Свет бузины выдыхает слова её
белыми нежными пухлыми ртами,
тёплыми, как молоко, именами
VII
1
Птица на куст отвесно спускается,
так человек с утёса ныряет в море,
вода задерживает дыхание,
потом себя в себе узнаёт
и светла, и спокойна;
2
бабочка ли на ветвях,
при корнях ли какой-то зверёк,
и не успеешь невнятно ойнуть –
пенное становится снеговым
с жухлым листком на ветру дрожащем,
и убираешь остатки света и синевы
в письменный ящик,
3
пробуешь кончиком пальца лёд,
словно боясь обжечься,
в жёлтой высокой траве человек плывёт,
чуть обгоняя вечность
2022