Метаморозы

Автор: Любовь Берёзкина

Отдел (рубрика, жанр): Циклы стихов

Дата и время публикации: 05.09.2025, 17:54:48

Сертификат Поэзия.ру: серия 4165 № 191581

***

сижу под дождём

слухом его обнимаю

Господи, столько любви

сердце теперь не сомкнуть

***

пожалей ветер —

пожелай листьям

выдохни тьму —

вдохну её звёзды

***

листья играют с каплей —

ладонь подставляю:

можно и мне?..

***

боюсь высоты

но давай здесь ещё постоим

пока над рекой

только ветер и время

***

…И будет много, много Бога.

У тьмы во тьме светлее взгляд,

где дом шагнул в себя с порога

и повернул к себе назад —

как листопад с пустою кружкой,

флажками зябликов, синиц…

Где лёд взойдёт с большою клюшкой

гореть над белой деревушкой

и вспыхивать из рукавиц.

***

Рядом беззвучно лечь,

глядя сквозь потолок —

снег отогреет речь,

вымолчит костерок

в чреве зимы, тайги —

белая и большая,

скинула сапоги,

рядом легла босая.

***

Заснёшь, рука во сне чуть свесится,

ладонь раскроется во сне

янтарной лодочкою месяца

со звёздами на глубине,

и станет чудо это чудное

в ночи беседовать со мной…

Беда устала быть бедой

и закатилась в снег, приблудная.

***

Незнакомая птица, незнакомая птица,

отчего тебе ночью не спится?..

Тянешь крылья во тьме — далеко, далеко

свет впадает с небес в молоко:

по высокой траве в тишине золотой

ходит кто-то — не мой и не твой,

незнакомый высокий немой,

шерстяные зрачки

прячет он под ресницы,

чтобы птице хватало пшена, и пшеницы,

и тепла на ладони большой.

***

Речью заденешь морозную нить —

станет молчанье кругами ходить,

в глечике — дно подниматься со дна,

раньше луны просыпаться луна —

светом тебя в темноте обводить,

ветром произносить.

***

Было у лодочки одно весло —

стало два.

Лодочку песком занесло —

одна голова.

Волны оставила на берегу,

по снегу плывёт —

за собой в снегу.

***

Ты теперь — не как ты, а как я,

тополями глядишь в тополя,

пролетаешь полями над полем,

ты теперь — из меня, не из боли,

прогорели полешки беды,

что с тобой на дворе мы кололи,

побелев от золы — и от соли

в засыпающем взгляде воды.

***

Когда накроют вьюги и бураны

и снегом даже время заметёт,

согрей в ладони зёрнышко шафрана,

растительный оранжевый полёт

над линиями — лилиями тверди,

сугробами в нечеловечий рост,

где жизнь не отличается от смерти,

особенно — замёрзшая до слёз;

согрей полёт огня в снегу объятий —

он выгнется, и разметает пряди,

и выдохнет во тьму и плач, и печь,

на перекрестье нежности и чуда

смотри: он улыбается чему-то,

что не предречь…

***

Господи, что там в горсти у Тебя?..

Пальчик один приоткрой —

выйдут деревья, листвою слепя,

светом звенеть над рекой,

словно цыгане, с повозками, вдаль,

в небо кострами брести,

станет немного печально и жаль

в белой Господней горсти…

Тихая зимняя вспыхнет скрижаль

и распахнётся в груди.

***

Две страны, два времени, два мира:

дерево растёт посередине,

дерево мороза и пломбира,

облака, заснувшего в рябине, —

дай ему попробовать инжира,

тишины, стоящей на вершине,

звонкого синичьего пунктира

с ангелами хлеба и пустыни…

***

Полустанки, полустанки

с белой снежною крупой:

мчится снег, а может, поезд —

кочки-кочки, ямки-ямки —

ни о чём не беспокоясь,

пролетает золотой.

Люди, люди, коридорки,

белые смешные шторки, —

это снег, а может, повесть

пишет автора — домой.

***

Книга допишется, но не здесь,

а там, где звёзды целует лес

и реки уходят

с востока на запад

в народе,

что прячется в Божьих заплатах,

в деревне, надевшей на голое тело

с утра душегрейку —

душа и запела…

***

Твой щит — молчание, а мой?..

Мои доспехи и забрало,

когда волною ломовой

страна окатит у вокзала,

звезда разверзнется вдали, —

по струйке льда, по струнке снежной

мои моря всея земли,

и корабли, и хрустали

окликнут свет в душе кромешной.

***

Смерть не сдаётся без боя:

надела большие очки

и щучит, и шепчет плохое,

развесив крючки на сучки.

С Богом тягаться ей поздно:

кусает, кусает — а фиг.

Ты только не падай на воздух,

как вырванный Божий язык.

***

Нахлынут боль и пустота,

и темнота дойдёт до края —

подумай с чистого листа:

кто я такая?..

Что нужно мне, в ночи глухой

стучащейся в небесном хлебе

над молчаливой глубиной,

пока ты падаешь, живой,

в неё на небе?

Я — ветер, вспышка, я — река,

что под корой горит горою —

горит во льды, горит в снега

лишь за тобой, лишь за тобою.

***

Рябиновые бездны и бузинные,

ореховые звёзды над озимыми —

озимых нет… солома, ветер, пыль…

Я узнаю осенний смертный стиль,

его утиль бессмертного покроя,

где зеркало, опёршись на костыль,

хромает вдаль по стёршимся обоям,

подальше от злодея и героя…

Оленье поле, тихое, пустое,

и в поле — недопитая бутыль.

***

— Будешь мостом, — говорит, —

будешь мостом

на месте святом,

твой мост — это дом

с трубой и крестом,

с погостом,

глядящим на звёзды,

над бездной идущим — с шестом

и в небо вмороженным ростом.

***

Лето-лето, боль на боли

обнимает полем поле,

лето-лето, что не зря…

Фонари из янтаря

яблокам — по фиолету:

звёздочка из хрусталя

падает в ладони свету.

***

Не хочет человек оживать:

губы его — что медь,

смерть ему — словно мать,

мать ему — смерть.

Вытянет губы трубой,

рот наполнит травой,

станет землёй и глиной —

нежный и неживой,

любимый.

***

Не надо верить двери,

только потому что она — дверь.

За дверью — зверь:

какой-нибудь хорь или герр,

в прозрачной сфере

плывущий среди пещер.

Верь двери за то, что — за:

спица синичьего колеса,

с тетрадками школьными — секретер,

бабушка, вздыхающая — как слеза,

закатившаяся под торшер…

***

Божья приблуда —

чудо, надеющееся на чудо.

Чудо, не нужное никому,

кричит и плачет в молочную тьму.

И оттуда

появляется новое чудо.

***

Веточка или точка

стучит молоточком?..

Стук-постук —

хочет сердце разбить

на строчку и нить,

сорочью сорочку

и пчелиную щёчку.

Звук —

по квадратику и кружочку

падает в бочку.

Любить.

***

Она повторяет: будет мягкий,

задумчивый август, —

голосом, умирающим от тоски.

Господь садится рядом на травку,

смотрит глазами облака и реки,

яблока круглобокого, озорного,

птицы озёрной, дремлющей на языке, —

это Господь открывает рот или слово

вспыхнуло на исчезающем ветерке?..

***

Страж моего сна,

дерево тихой радости,

высокая глубина

виноватости, —

выйди на белый склон

зимней моей постели,

словно ты — это Он,

спрятавшийся в метели.

***

Боженька любит таких бедовых,

они для Него — ручная кладь,

бережёт в рукавицах ежовых,

чтоб никому не отнять,

чтобы дать смерти в морду

со всего золотого неба,

выплакать музыку, живую воду,

воскресающий ломоть хлеба.

***

В небе — птица с зажжённой свечой,

птичьи крылья облеплены глиной,

но стрекочет свеча, как сверчок,

над речной молчаливой долиной,

призывает, лепечет, сама —

словно тень от себя и кого-то,

для которого теплит зима

высоты золотые полотна.

***

Тьма тяжелее света,

тьма — как земля на вес…

Это, наверно, где-то

мальчик речной воскрес,

это его изволит

Млечная Госпожа,

яблоко птичьей боли

ест за него с ножа.

***

От Спаса до Спаса,

от слова до слова

свеча не погасла,

она — как подкова:

цок-цок до Покрова,

до Божьего гласа,

тесова, кленова она,

большеглаза.

***

Дождик шаркает с утра.

Дети Божьи спать ложатся,

бед сожжённых кожура —

наподобие матраца.

Боль с кошёлкой ледяной…

Выглянешь: от боли — долька.

Бог восходит над страной,

не померкнувший нисколько.

***

…после слова — и Слова не скажешь…

Юрий Казарин

После Слова — и слов больше нет,

только музыка сна и молчанья,

в белом поле молитвенный свет

или снег с молодыми очами

станешь присно любить и беречь,

словно птица окрест и оплечь

днём и ночью поёт, со свечами:

«в деревянную лодочку лечь»

и качает река или речь —

золотая от Млечной печали.

***

Дай мне кусочек хлеба

и розовый ломтик сала, —

тебя я вшептала в небо,

вплакала и власкала,

вмолила, вчитала, впела…

Дай мне кусочек мела —

я небо начну сначала.

***

За Божьим зреньем спрячешься слезой

и выучишь язык молчальной речи,

случайный плач на кромке золотой —

наброшенная ангелам на плечи,

она легка, летуча и нежна,

как будто на ладони пух синичий…

Гора Синай сегодня — без окна,

и ангел Божий, склеенный из спичек,

напёрстком носит воду из песка,

из горести выращивает сладость.

Мы всё ещё — разлука и тоска,

но где-то мы — объятие и радость,

нанизанные на слепую нить,

что не в иголку, а в пространство вдета,

и слушает речною ночью света,

и временем привыкла говорить.

***

Речь приходит вечерами,

и во рту моём тепло —

Бог с воздушными шарами

сверху смотрит сквозь стекло,

говорит Он: шарик красный

ты получишь после Пасхи,

поноси ещё на теле

немь в метельной колыбели.

***

Если руки тебе целовать

так долго, чтобы губам больно,

ночью, на пустыре, Божия Мать

взойдёт на метельную колокольню,

устроит маленький переполох,

приведёт к нам за ручку Сына,

и сядут рядышком Бог, Бог и Бог

угощаться халвою из магазина.

***

Где-то в озере большом

или в озере огромном

вырастает звонный дом

между молнией и громом,

дом — что колокол с трубой

или печка с колокольней

над горою ледяной,

как стеклянный треугольник,

обведённый тишиной…

***

Когда не дышится, не спится

и не живётся под струной,

приходит смуглая десница,

как на песке речная птица,

след оставляя за собой, —

на детскую игру похожа,

где пальцы — нежный Божий труд —

бессмертием бегут по коже

и никогда не устают,

перебирая сны и звуки

такою музыкой, что — в дрожь,

и свет из радости и муки

на след царапины похож.

* * *

Сердце чужое —

что яблоко ледяное...

Спаси, Госпожа,

сними нас с ножа

семистрельного, —

с раскалённого рубежа,

оголённого дележа,

подай нам склонения и падежа

метельного.

***

снег метёт на подушку…

открываю глаза

в его лицо

***

Твой слух — уже из хрусталя,

из ледяной его дороги,

когда на острие копья

вздыхает зимняя земля

и застывает на пороге,

и одинокие, как боги,

на снег выходят тополя,

в полях кончается разлука,

звук начинается со слуха,

со взгляда — свет, и с волоска —

как мост, над пропастью рука.

***

Положенный на белые весы

безмерного молчания и взгляда…

Есть добрый бог собачьей колбасы

и высота с глазами снегопада,

как человек, идущий сквозь себя,

сквозь боль свою, и смерть, и воскресение,

озноб в себе морозами знобя

и согревая выдохом поленья, —

идущий сквозь себя со всех сторон

от рождества свечи до похорон

ночного неба в глиняном сосуде,

и воздух отвечает, как поклон

о чуде.

***

Здесь листопад касается лица,

в его движеньях нежных — что-то лисье,

и тише разговаривается,

когда сквозь голос пролетают листья,

как детские светящиеся сны,

где ангел обнимается с пичугой

или с котом…

И мы опять больны

осенним светом, музыкой, разлукой, —

ничьи до слёз и знобкой чистоты,

идущей между снами и садами

в преддверие прекрасной немоты,

к моим словам прижавшейся губами.

***

Смерть огорчается:

почему ты не умер,

я же так долго тебя звала,

вставала с тобою из-за стола,

разжигала костры безумий

из минувшего барахла?

Посчитала: стану вдовою,

речью трагической, как Реги…

Горькой глиной тебя укрою,

облекусь в глаза твои, позвонки…

Богородица — хлесть травою

догола, добела, дотла,

да развеяла у реки.

***

Пьёт вода себя с ладони,

у воды — зрачок драконий,

вертикальный, золотой;

человек немолодой

видит сквозь окно глазное:

село небо ледяное

на кормушку для синиц

или облако лесное

оторвалось от ресниц

Божьих, травяных, древесных

взглядом женщины — телесным,

выходящим из страниц.

***

Будь Петром, милый,

будь Петром,

не ходи по воду

с пустым ведром,

а ходи с полным,

птицей заговорённым

от стыда и беды,

от мёртвой воды,

зашивающей рот

речью наоборот.

А назад вернёшься

с живой водой,

птицу укрой

слезой золотой,

шерстяной звездой.

***

В тишину заглянешь — не одна:

кто-то у открытого окна

в маковое зёрнышко стучится,

ласковым объятием случится

вспаханного поля глубина,

и наденешь имена и лица

тех, кто говорит с тобой со дна.

***

За день намаешься от забот,

выйдешь одна к оврагу

и вспомнишь, что первую собаку твою

звали — Норд,

любимую

твою

собаку.

И снова подумаешь о колесе

вечности,

слова,

Бога,

жизни и смерти, где нити все —

прямая речь диалога,

где нет вопросов: ответ и — ответ,

отсыревший ломоть хлеба,

где есть два слова: лишь «да» и «нет»,

а всё остальное — небо.

***

Я говорю тебе воды

безмолвия и упованья,

садов отчаянной звезды

и Бога сна и расставанья, —

я говорю в тебя, как речь

пророчицы зимневолосой,

что предваряет Бога встреч, —

сквозь слёзы говорит, сквозь слёзы.

***

В рябине — Бог:

грохочут гроздья.

На деревянные полозья

встал деревенский виноград,

и сок течёт в себя, назад,

и свет исходит не из сада —

из давленого винограда,

и слёзы топчет листопад

не золотой, багряный — карий…

Закрыт ручей в стеклянной таре,

с фонтанной мордой бродит зверь

и открывает воду в дверь.

***

Изучай меня, изучай,

заноси в Красную книгу,

я — молитва твоя, свеча,

обращённая к Лику,

небом подвешенная к языку,

река, рожь, руна из лунной кожи,

времени колокольчик Божий,

ключ к ночному Его зрачку.

***

Над белым снегом — чёрный снег,

над снегом чёрным — Бог и звёзды…

Ты есть… тебя как будто нет

сквозь воздух молчный и морозный,

сквозь дым берёзовых молитв,

и красота во мгле болит,

рождая холм, и крест, и голос,

и в космосе, как монолит,

пылает Логос.

***

В тишине моей горящей

чьё-то смуглое лицо

или слёз стеклянный ящик,

что подвешен за кольцо.

В тишине моей крапивной

лебеди над лебедой,

и в рубашке жгучей, длинной,

обнимает мой любимый

свет стеклянный надо мной…

***

Утром, пока ещё не рассвело,

выходит из леса рана,

рана, похожая на стекло

раненого тумана,

рана, похожая на тебя:

высокая и немая,

и остаётся, во мгле слепя,

горячая, золотая…

***

Осень раскрыла гусиный свой клюв,

в клюве её — колокольчик…

Если Тебя о прощенье молю,

светом одень меня, Отче.

Ангел мой, или приснился ты мне

обликом белого дыма,

облаком вечным паришь в тишине

страшно, неисповедимо.

Иже с тобой Херувимы пришли,

высятся, как в колизее,

песню мою провожать от земли

песней Небесною всею.

Отче очей, что в Тебя глубоки,

не попали это слово.

В небе ночном, над свечой у реки,

Млечное сердце Христово.

***

Спину мою разомкни,

губами касаясь между лопаток.

Мы сегодня — блуждающие огни,

и путь наш сладок,

путь наш натянут над пропастью,

он — текст,

мы — не из тех,

с тобой мы — из этих,

речи речные дети,

просыпанные на соль,

и путь наш — боль и не боль,

былью восходим в небыль,

размыкаем губами небо.

***

Ночь — гора,

гора — ночь,

умираю в себя до утра,

чтобы смерть превозмочь,

чтобы идти прямо:

от позорного столба до креста,

под ногами яма,

полная кипящего ямба,

в руках береста.

***

По ту сторону Божьего ока

листопад, и туман, фонари,

и над осенью в небо дорога,

что подвешена где-то внутри…

Обопрись на плечо, мы устали

от печали и нашатырей,

от мерцающих в них вертикалей

и на страже сидящих зверей —

спите, звери, до нужного часа,

потому что вам так надлежит

и слеза возвратилась из глаза

моего на ладонь Госпожи.

***

Боль осенняя, кто тебя проклял,

выжег сердце твоё на лету?

На беду островерхая кровля,

на меду, Боже мой, на свету…

Говорила, что горя не будет

горю горькому — горя гора,

или чудо с мечтою о чуде

заходило домой со двора…

Заходило и падало в люлю,

словно пьяно оно и больно,

и Господь посылал ему гулю

и открытое в небо — окно.

***

Господь, победивший эс,

побеждает ка.

Слава Царю Небес! —

говорит река.

И воздвигает Крест

на горе гора.

Слава Царю Небес! —

говорит. — Ура!

Свет от Креста на горе,

как фаворский — свет…

Слава Царю Небес,

что на Крест воздет!

***

Листва над морем листвы,

я вяжу нам слово из тетивы,

из стрелы реку, мостки из лука,

выхожу в одном свете — из звука,

из взгляда в одном выхожу,

твой взгляд положив под кожу,

чтобы к спинному прижать чертежу

нашу нежную ношу,

сладкую, из музыки и тоски,

мостков, тетивы, реки,

дождя, что везде, в голове,

даже в комнате…

Как пробегает он

по лицу на листве,

запомните.

***

Мы привыкаем к разлуке,

к разлуке густой, словно кровь.

Дай мне обнять эти руки

всем, что зовётся — любовь.

Холодно, тихо и страшно,

повсюду нерусская тьма,

и грязным снегом закрашено

красное слово «зима».

***

На Синае зима…

Я пишу нашу книгу на вершине Сиона,

где живут черепицу дома

и задверно жуют, заоконно.

Наш Египет озяб,

дай мне ветку — я камень проткну,

чтобы вытащить кляп

из воды, что кричит тишиной в тишину,

словно сердце сосны, каменеет,

засыпая в бескрайнюю Божию хлябь,

где столбы, как кресты, сквозь туманы горят

и отчасти становятся ею.

***

Всё, что написано здесь —

это имя,

имя, которое не говорилось вслух.

Тепло ли тебе под моими строками снеговыми,

унесёнными ветром, облачёнными в прах и Дух?

Научивший собой, разомкнувший уста мне светом,

учи их выше, до самых небес учи, —

имя твоё называет меня об этом,

ими поёт в ночи.

Где-то и мой кусочек Кассиопеи

хочет на Млечные плечи лечь…

Обняли нас, тишиной в серебре опели

вечность твоя и речь.

***

Вместо кофе или хлеба

в человека входит небо,

обживается внутри,

слёзы горькие утри:

в небе — детская лошадка

и бубенчик на слоне,

плакать надо сладко-сладко,

потому что веришь мне.

Это маленькая дверца

открывается сквозь сердце,

воскресает в тишине.

***

Необычайная пустота,

когда звук падает изо рта

и небо, синее от синиц,

во сне касается рукавиц.

Кругом предательство или бред,

но снег рождается или свет,

и свет ласкается или снег,

и нам встречается или нет.

Поленья, белые от огня,

ладони, тёплые у печи…

Когда обнимешь, молчи в меня,

от Бога, молча, в себя кричи.

***

Над тишиной, горящей в небо,

как хлопья сажи — темнота…

О вера вербы, веры верба

с молчальной родинкой у рта.

Звезда над клёном — как деревня:

из километров световых

выходят избы и деревья

в предзимних муках ледяных.

Ты думаешь: сошла с ума я

от песен снега и разлук…

И пустота стоит босая,

во рту катает вербный звук.

***

Наш сокровенный разговор,

как степь заснеженная, длится,

слова в снегу купают лица

и вешают их на забор…

Ты полон сна и сигарет —

твой сон с прозрачностью и медью

горит, как музыка, над смертью

и претворяет звуки в свет.

Над степью ворон или бес

клянёт крещенские морозы,

и русский дым идёт сквозь слёзы

по лествице среди небес.

***

Говори мною, не умолкай!

В эти дни, где ни шатко ни валко,

в небе, зацепившемся за сарай,

галку не встретит галка.

Из какой радости и беды

мы говорим навстречу

с затвердевшим лицом воды

или с печною речью?

Господи, Ты ли это, в пределах тьмы

до полусмерти запоротый,

говоришь со мною из русской зимы,

положив ветры Себе под бороду?

Тишиной берёзовой и сосной,

светом нам топишь баню,

наклонившись над нашими лбами

с кисточкой ласковой, снеговой…

***

В пятницу возможен снег,

в пятницу возможно чудо

для убогих и калек,

что не вымерли покуда.

Протяни ладоши мне —

молоко во тьме, и манна,

и Господь идёт в огне,

и выходит из тумана.

***

Над бездной осени и сна

ты держишь сердце — не моё ли,

когда тоска ему тесна,

ей улыбается от боли?..

Поля в предсердье — как в дыму,

и кровь, не ждущая возврата,

стучится к Богу своему

до утреннего снегопада.

* * *

Всё, что ты видишь — это русский язык

без сахара и без соли:

гружёный картофельной мглой грузовик

в поле картофельной боли,

кириллица птицы, присевшей на сук,

смерть хлебушка — снежный, синичий,

иней ресничный и бездна разлук

над речью рассыпанных спичек,

воскресший во рту сигаретный дымок,

горькая юшка из клюквы…

Выходишь на снег в пустоту, словно Бог,

и падаешь в Млечные буквы.

***

Смотри, по краю смерти лист летит,

ещё живой, нанизанный на зренье, —

я слышу в нём твоё стихотворенье,

платки, и плечи, пламя, и ладьи…

Ещё летит над пламенной ладонью,

над мальвой плавной, плавленной в огне,

и с Господом Господь идёт ко мне,

объятый фиолетовой филонью.

Ещё свеча, поющая во тьму

мерцающий тимьян и куркуму,

не выросла до неба при народе,

и за листом сквозь гжель и хохлому

к пылающему Богу моему

Господь, идущий с Господом, заходит.

***

Стекло травы растёт из рая,

и босиком, из пустоты,

такая музыка большая

несёт стеклянные следы,

безветренна в себе, безлистна,

остановилась и повисла

над тёплым чудом детских ног,

пока стеклянная отчизна

звенит и капает со щёк.

***

Вот облака большая голова,

и мы ещё не люди, а слова,

мы люди слов, их ангелы и черти

среди покрытых лесом пирамид…

Как нежно в этом зеркале болит

заплечный взгляд, не ведающий смерти,

и слово сквозь прозрачный алфавит

в бессмертный свет влюбляется при свете

и говорит.

***

Молитвой о снеге начнётся мой день

и веткою ветке помашет,

над лесом окликнет крылатую тень

моленьем о хлебе и чаше.

Ты выйдешь, раздетый, с крестом на груди,

притянутый ветром за шею

по белом полю на лодке грести

и спать до апреля под нею.

Волна пустоты пробежит вдалеке,

и голос, коснувшийся глины,

за Белою Девой пойдёт по реке,

за снами твоими, любимый.

***

— Оставь его, он — немой,

как объясняться с ним, знаками?

По ночам уходит зимой

выть с собаками,

тощий, высокий, как в поле жердь,

боли подкидыш дикий,

перепутавший свет и смерть,

спящую в сердолике.

Кому говорю, оставь!

— За ложку вина и хлеба

плотью пловца пламенеют вплавь

плотники неба.

Не оставлю.

Стану его словом

в берёзовом и кленовом,

молитвой его, свечами

в радости и печали.

***

Из какой печали, печной беды

смотрим, взяв незримое за основу?

Это язык, примерзающий в кристалле воды

к слову,

небом обнявший мясистую мякоть.

Посреди разнотравной твоей бороды

сладко от боли плакать,

от звёздной её пустоты.

На локоть поставив слякоть,

чтобы льду летать, лепетать и крякать,

поднимать хрустальное за мосты.

***

У смерти детское лицо,

она играет в красный мячик

и замыкается в кольцо —

носи на пальце, добрый мальчик,

крути его, как циферблат,

покуда смертный снегопад

себя в себе переиначит

и застеклённый виноград

бессмертно плачет.

***

Мы встретили трубочиста

с раздвижной лесенкой на плече

(мы — это я и моя собака),

я ничего сказала, потому что не верю

в приметы и числа,

новости зодиака

и вообще…

На нём был цилиндр.

Из рукавов

торчали белые перья.

Нет, всё же я что-то пролепетала вроде:

здравствуйте, вы в курсе, что счастье приносите?)

Он даже ответил: точнее, я приношу любовь,

особенно осенью.

— Неужели она есть в природе

и так просто стоит за дверью?..

Промолчал, достал из багажника щётку

на длинном шнуре

и, поднявшись на крышу,

в печную трубу опустил щекотку,

засушенную в сентябре

впридачу к дымящемуся кишмишу.

За шнур потянул, расчихался, словно от перца,

и вытянул — чьё-то сердце

чуть живое, в креозоте и саже,

в открытой ране, вселенской лаже:

— Лови! — внезапно мне кинул. —

Вот счастье твоё, носи немоту его, боль и глину.

***

Окно, прижатое к жильцу,

теплеет выдохом и взглядом,

окно лица мерцает садом,

прижатым к скользкому крыльцу,

и между сном и снегопадом

прижатое горит в прижатом,

когда стекает по лицу.

***

Птица из птицы вылетит,

сядет к тебе на плечо…

По наледи бродят вылюди.

Хочешь сказку ещё?

Жила-была Галатея,

смотревшая по ночам на звезду возле клёна.

Одиночеством холодея,

из речи вылепила Пигмалиона,

помолилась Царице Богородице Пресвятой,

сбегала в небо за живой водой,

коснулась пальчиком смуглой кожи —

любимый ожил.

Ещё рассказать?

Гуляла по берегу Божия Мать,

издалека

приметила рыбака —

он же плотник,

русского слова угодник.

Умилилась в улыбку,

приплыла к нему рыбку —

согреет слёзы

его в морозы.

***

Это наш поезд в трубе печной,

в белой саже

идёт по стеклянной доске речевой

и деревянной даже.

Ох, больно,

глагольно идёт, стекольно,

игольно и треугольно

на метельную колокольню —

там ангелы в снежной пряже

в кармашки кладут прикольно

время лебяжье наше.

***

Стряхнув надсадный кашель со стола,

смерть выдохлась и в трениках пошла —

смерть Мандельштама, Анненского, Фета,

но не твоя — твоя из сна и света,

из ветра, снега, дома и тепла,

с пустыней в такт и со страною вровень.

В стране зима, солёная от крови,

от боли убиенных тополей —

такая пустота стоит над ней,

что нам не запечатать это в слове —

не втиснутся мерцающие тьмы

и поздний вечер на краю зимы,

когда взойдут пылающие фары

и снежных нитей перпендикуляры,

обнявшие морозные дымы.

***

Деревянные сны, шерстяные,

полевые, как русская боль…

Ты со мною молчишь из России,

говорить мне в Россию позволь.

По-синичьи, сорочьи, по-волчьи,

не взахлёб говорить, не навзрыд,

целовать виноградные ночи,

от которых горчит и болит

говорения сладкое бремя,

и в печном близоруком огне

закрываться руками на время,

чтобы вспыхнуть потом в тишине.

***

И как тогда — ты помнишь? — в прошлый год,

где Бог летит, и тает, и течёт,

где время было с яблоко, с комету,

мы целовались смертью и огнём,

и снег лежал… и снег лежал на нём,

и лепетал, как свет лепечет свету,

отчаянно соприкоснувшись вдруг

оставшимся от молчбища разлук:

безмолвной речью, музыкой и ветром.

***

С той стороны снега

дерево, как телега,

и на ветвях мужик.

Снега — на два парсека.

Ночью горит язык,

и леденеет веко,

упавшее на тростник.

***

Разлука без звука

звучит зимой —

смешная штука

с водой босой,

большой звездой,

больною тьмой,

где шепчут радость и мука

на самой долгой высокой ноте:

помоги, Господи.

***

Зимние Матрёны

дуют бабам в уши,

больно жить и стрёмно,

но бывает хуже,

хлопотней и хлеще,

если молока

наглотались вещи —

смотрят с потолка.

***

Здесь лес взлетает надувной,

и тишина, как Божья кукла,

над темнотой, товарищ мой,

мерцает выпукло и впукло.

Холма косматая спина…

Волчок добычу рвёт на части

и пишет наши имена,

как второгодник, на запястье.

***

Дома каша с зелёным луком,

в небе — наши со снегом Божьим…

Отчего же такая мука,

словно Тело Христово крошим?

Далеко-далеко, где север

и гора под стеклянной крышей,

мой любимый горит над всеми —

выше речи, молчанья выше.

И к нему прилетает птица,

обнимает его ночами

и укладывает под ресницы

в колыбельную со свечами.

***

Голос наполняется словом,

ветер — человеком, дым — огнём,

небесным оловом, снежным пловом,

облаком, оханьем и окном,

которого нет,

исполненным дважды по три

и единожды шесть

самого себя, которое есть

свет,

и откуда невесть

мелькают в нём

пропеллеры кленовых семян.

***

— Кто?

— Плотник.

— Зачем?

— Хлеба

насущного, сущего!

Божий работник

стучится в небо

Дающего.

— Войди в тишину воловью,

в поле увидишь жердь —

смастери из неё любовью

лодку и переплыви смерть.

***

Животная большая тишина

сквозь воздух

выше зрения видна —

мы говорим и внутрь и наизнанку

стеклянной, оловянной, ледяной,

и время, обнимаясь с тишиной,

под кожу проникает через ранку

и мучает, и любит, и болит,

и воду крестит, кружит и стеклит,

в согласных сна ласкается к основам

негласно и прекрасно, просто так,

пока неосязаемый сквозняк

безмолвие спелёнывает словом.

***

Господи, крик мой в молчанье налей,

в петли висящих во тьме — тополей

или в иголку, зашитую в нить,

чтобы зажечь мне уста и зажить.

Рот, словно рана, сквозит на лице.

Дай сигаретку — сидит на крыльце,

нежную, злую, наверно, «LD»,

такую-сякую, т.п. и т.д.

***
1

Бездна моя светла, как печаль о тебе…

Согревая безмолвное слово на Божьей губе,

зиму озвучь бездным твоим снегом.

Свет прорастает дымом печным в трубе;

выращенный бестелесным узбеком

хлопок бесплотный падает нань.

На, — я шепчу, — этот сладкий туман.

В эту горькую рань ты не спишь,

ты не спишь никогда,

потому что иначе проснётся сухая вода,

и ты за неё простишь.

2

Три дня, и закончится вызнутый визкий наякорь,

затем дебаркадер, потом и янтарь…

Из лесу выйдет облокая внеблая зябрь,

попросит с изюмом сухарь,

сядет к печке с тобой,

ты ей скажешь: азыбля моя,

как же чукло

и вжуcтно

я жил без тебя.

***

Плачь в кольчужные облака,

а потом ложись на другую чашу,

плачем в землю: внизу — река

тянет боль в золотую пряжу

или обморок на мороз,

языком прильдившийся к Уралмашу,

прилюдившийся…

В небе так много роз,

потому что оно — даже.

***

На знобких ветвях гнездо — как звезда:

зыбкое и прозрачное.

Кто в нём? Мерцающий свет и вода,

копием пронзённая под ребро.

Господи, дай мне наполнить

незрячими прачками

Твоё ведро —

прачки: пророчицы и царицы,

над кручей идущие по Кресту…

Гнездо в бездне птицы,

обнимающей на мосту.

***

Услышишь белое вдали,

положишь зренье на ресницы,

и светом — ласточки мои

тебя обнимут со страницы.

Молчи в меня, мне хорошо,

день падает стернёй колючей,

как будто дырочку прожёг

в нём чей-то ангел невезучий

и получает на горох.

Не верится, что жизнь незряча…

Такая грустная задача,

такой ласкающийся Бог.

* * *

в конце ноября

ранним утром

свет выходит из окон,

поднимается в небо

день проведу в полутьме

воспоминания

***

пустое гнездо

высоко на ветвях

смотрю на него,

чтобы в нём

поселилась надежда

***

воздух морозный

клёном без листьев

топлю своё зрение

***

туман

села на ветку птица
и рассеялась

***

Топлёный дом выходит на мороз,

в замёрзший свет, на вросший след из слёз,

на Божий снег пустой и бессловесный,

где время расплескало белый йод…

На лодочку печали неизвестной

топлёный дом выходит

и идёт.

***

Воздушная вода бела,

она как будто умерла

и не заметила, и снится

сама себе в зеркальной мгле,

и предаёт себя земле…

Мелькает Божья колесница,

и длится

лицо в нуле.

***

В одиночестве инея

вертикальная линия

похожа на воскл. знак,

скользкий сквозняк,

школьное, зимнее,

спрятанный под значок

Божий зрачок.

***

Розовое зрение без глаз,

помилуй нас:

когда над свечами густеет мороз,

перезвоны небесных роз,

бледная боль вещей, —

слышны без ушей.

***

Снег зарядит на три дня,

станет сидеть у огня,

пальчики греть ледяные…

Где-то на грани меня

плачут начала льняные,

мальчик седлает коня,

скачет в глаза снеговые.

***

Тёплая ласточка света

в тёплую молока…

Речью прозрачной — где-то

парашютики четверга

спрячу до снегопада.

Берёзы мои легки —

белого хит-парада

Божии мотыльки.

***

Глаза откроешь — и темно,

вокруг закрытое окно,

и мотылёк о зренье бьётся,

как сердце зимнего колодца…

Глаза закроешь — и светло,

и столько света намело,

что нет во тьму твою дороги,

стоишь один в снегу и Боге,

и Бог — Собой в тебе стоит

со скоростью сто мегабит

в секунду,

и окно открыто:

на подоконник из гранита

ступает Девы башмачок,

и с Нею — Саша Башлачёв.

***

Облако в чёрно-белом свете

прекрасное, как «Прозерпина» Россетти,

из какого ты плывёшь ада,

выглядишь малость поддато,

красного снегопада

белый восточный ветер —

как на стекле помада:

«Прощай, Эллада!

Твои не дети».

***

Разбился шарик мой стеклянный,

рассыпался румяный снег,

и домик, домик безымянный

скользнул и канул из-под век

в туман, где глина и осколки,

молчание висит на ёлке

и «Приму» курит дровосек —

приму и я её, сырую,

в усладу тела и души,

ладонь большую, ледяную

к моим пожарам приложи,

и над обугленным ознобом —

о, нежность на живую нить!.. —

в дрожащем воздухе жерёбом

я поклянусь тебя любить.

28.07.2024 - 5.12.2024

Любовь Берёзкина, 2025

Сертификат Поэзия.ру: серия 4165 № 191581 от 05.09.2025

1 | 0 | 756 | 05.12.2025. 10:05:08

Произведение оценили (+): ["Ирина Бараль"]

Произведение оценили (-): []

Комментариев пока нет. Приглашаем Вас прокомментировать публикацию.