* * *
Имя, не спящее по ночам
или питающееся ими:
красными, белыми, синими, золотыми…
Имя, в котором горит свеча,
имя — словно лампочка Ильича,
только не вырони.
Имя, у которого нет имени.


* * *
Нежное, безобидное, из ветра и света,
из Слова.
Господь задаёт вопрос:
- Кто ты?
Существо мотает головой,
молчит.
Затем само спрашивает:
- Боженька, эти священные антрекоты,
в каждом отражение Твоей свечи, —
мне ли отворять-затворять,
вписывать и вычёркивать?
Даже когда я дую на прозрачную гладь,
из неё выскакивают блестящие чёртики,
тёмные ангелы поднимаются из глубины —
взглянут на меня и светлеют,
потому что любовь — больше страны
и всего, что над нею.

Боженька, можно спросить ещё?..
Почему, когда я вижу человека с Твоей свечой
еле горящей,
так что и лица Твоего в нём не видно,
убранного в письменный ящик —
почему мне так стыдно?..

Достаю зеркало, что Ты дал мне —
зеркало сна и речи,
от которого плачут камни:
даже камни оно лечит.
“Посмотри, - говорю, - какой ты — Божий,
а с обратной стороны зеркала — ты свой:
неужели не устал от своей дрожи,
человек золотой?”

Он отворачивается, чтоб не видеть.
Тихо и пусто у нас на реке.
Ветер, начертанный на Еврипиде,
задувает свечу вдалеке.
Домики, улицы, повороты…

В час третий
Господь снова спрашивает:
- Кто ты?
- Я ангел смерти.     
 

* * *
Живое просится, протаивает,
само в себя говорит, потому что больше не с кем.
Звёзды сходят с у.. орбит
не по-детски.
Чёрные дыры — жарятся на солнце блины:
масленица у них, чучело лета.
Прячутся ангелы тишины
в это. 
     

* * *
Водоросли, ползущие по штукатурке…
Тихо, светло под водой.
Белые ночи у нас в Петербурге
каменной входят тайгой
и бросают окурки
на Павловск живой,
Гатчину, Царское Село,
Ораниенбаум, Стрельну…
Можно я одну белую у тебя стрельну'?
За рыбёшку в полосатой шкурке.

Девочка мелом скребёт стекло:
Гю-ю-юрги
   

 * * *
Небо взорвалось внутри на все стороны,
а воздуха нет и ни солнца, ни звёзд, ничего…
Хлеб мой последний, с тобой запакованы
мы в вещество,
в большие, как мир, двухколёсные славные чемоданы,
карманы джинсовые, сумочки, поезда…
О, Париж! Увидеть твои фонтаны
хочу навсегда.
Увидеть и жить. 


* * *
Дорога петляет сквозь тернии,
а к звёздам, не к звёздам — Бог весть.
Мы были бы вместе, наверное,
мы вместе как будто бы есть.
Ирга, наперстянка и буквица…
За лесом — крутой поворот.

Идём мы с тобою по улице
и встретим друг друга вот-вот.


* * *
Эта осень уже началась,
и она никогда не кончалась,
под её разноцветную власть
переходят слова и усталость,
обветшалость небес
или жалость,
для которой, как Божий отвес,
на пластинке игла задержалась.
     

 * * *  
                                                Матушке Е.

Дом — в тишине и во мне,
молчальный мой дом и бессонный,
тёмным аллеям узорным
он виден в высоком окне.
Дивные Божии птицы,
и наша черешня спела.
Наша скворешня не больше ресницы,
не толще стекла
в белую твою боль:
пой обо мне, о как ты обо мне пой… 


 * * *
Молчание и тайна, и как мост —
не странный шёпот, не крыло и звёзды —
прощальный сон, и воздух во весь рост,
и сумрачные птичьи перехлёсты.
Мост без конца…
О, сколько было слов
за то, чтобы уснуть в него сквозь пламя
и бледное бессмертие миров,
и смутное в небесной амальгаме
завзглядной, засловесной глубины,
где всё возможно между сном и светом
и наши лица запечатлены
в незримом, невесомом, и воздетом.


* * *

 1  

…шёпотом, лепестками одними губ:
милый, нельзя быть распятым наполовину —
глину, пой нашу глину,
прекрасную словно джаз-клуб
Додика
на Загородном,
словно мост Ломоносова,
если идти по нему лет тридцать назад.
Эти гвозди — они от дождика
спрятались в нарасхват,
висок, позвонок, кровоток…

Не виноват
молоток.

2
 
...скорей бы закончились сигареты!
И что тогда? Может быть, смилуются поезда,
или вода, как звезда ни туда ни сюда,
или конфеты, которые не конфеты,
а батюшки-светы.
Через год ты напишешь мне, может,
из Божьей дрожи:
“дорогой, уважаемый, милая, но неважно даже кто”...
Всё повторяется — отзвуки, отсветы, шорохи…
Серое шерстяное пальто никогда не забуду твоё:
мы остановились возле ольхи,
и ты положил ладонь на неё.


* * *
Облако — дверь в тишину…
Усадьба судьбы и утраты
заходит в тебя, из дождя
шагнув, словно в зеркало грусти,
и плачет, не зная о чём,
о ком эти сладкие слёзы —
время о них умирает,
ни шороха не проронив.
Вдаль серебрится дорога
кольца твоего, караван
медленно движется, тихо:
пламя, ладони, снега…


* * *

Сумасшедшее лето…
Я думала: лето придёт — отдохнём
утомлённые ветром,
унесённые светлым дождём
и огнём оплетённые нежным —
мы вдвоём, если хочешь, конечно,
и в моём измерении смежном
белый всадник проскачет с копьём.


* * *
Как будто сон, и в небыли за сном,
и в небе, что как нёбо сна большого,
обнимет нас крыло, шестым звеном
определив особенность седьмого —
не бойся, страх не посох, а костыль,
ещё возможен невозможный вечер,
и в нём костёл шиповника застыл,
где виден Бог с макушки и по плечи,
где ангелы молчат по четвергам
и удивлённо поднимают брови,
а в пятницу стреляют по волкам
молитвою над чашей Божьей крови.


* * *
Заноза мешает жить,
разболелась медвежья вавка.
- Матушка За Стёклышком, где взять йод? -
спрашивает медведь и не умрёт.
- Это не заноза — пиявка.
Всё ей отдай, что захочет,
ничего не жалей —
скоро блаженные очи
станут тебе важней.


ВЕЛИКИЙ ВТОРНИК  

1

Ты уходишь
медленно, аккуратно,
стараясь не наступать на мои
разбросанные на траве
письма
без адреса,
без конвертов,
письма имени твоему

2

Ты уходишь и
вопросительно
оглядываешься на меня:
я смотрю на поля
с запаханной в них безмятежной соломой,
усталым пасмурным небом,
на поля с чайками и воронами,
оленями,
молодыми зайцами,
молниеносной лисой

3

Я смотрю на поля,
потому что чувствую:
ты не уходишь,
ты умираешь,
это любовь —
гравитация Бога и боли,
обнимающая атомы твоего тела:
ты сделаешь последний свой шаг,
и оно

4

оставит тебя без тебя
настоящего,
без имени,
без лица,
без голоса

и
без спичек

5

Помнишь, гадали мы:
что она, “Книга Живых”?
Может быть, это поэзия
или помянник,
и совсем позабыли о них,
в которых лишь имя твоё,
притяженье отцветшего поля,
кротких скорбящих оленей,
точка на нём — сингулярность

женщина
свет
Всё


ВЕЛИКАЯ СРЕДА

- Сколько дашь?
- Тридцать.
Птицы ночные, птицы
в нёбо стучатся ко мне:
слава в Вышних! Осанна!
Просыпаюсь в огне,
белом огне тумана,
в окне — манна.
Свет — словно спина апостола Иоанна:
позади каравана
птицы вылетают из сломанного чемодана,
из брошенного тюрбана,
набрасываются барабанно.
В огне — манна, манна, манна…
Поднимается остров из океана,
остров из целлофана,
фата-моргана.

Безымянна дорога Твоя,
песчана,
стеклянна,
обетованна.


ВЕЛИКИЙ ЧЕТВЕРГ

Перо мокрое
похоже на рыбий скелет.
Благословен дождь, -
выдыхаю жару на ветер.
Мы гуляли в полях
и промокли насквозь —
ничего страшного,
сейчас растоплю печку,
согрею воды:
дай мне ноги твои
холодные,
в стоптанных грязных кроссовках.
О, этот эмалированный таз
подарила мне твоя бабушка —
смотри,
пятнышко обитой эмали
совсем заржавело…
Льётся вода или свет из ладоней,
льются безмолвные слёзы,
льются влюблённые волосы
на омытые ноги твои.


* * *
Вспоминала улиток твоих бровей,
нос твой — ну, вылитая ахатина.)
Я собирала их слева, справа, ещё правей,
и уносила с дороги в заросли розмарина.
Медленные, виноградные, как ты,
только тебе не хватает раковины.
Свет прикасался к ним пальчиком золотым,
испещрённым таинственными знаками.
Подумала: ты прочитал бы их,
а я лишь могу любоваться,
как на ладонях твоих больших
проявляется светлое без абзаца.


ВЕЛИКАЯ ПЯТНИЦА

Шагнёшь из поезда на платформу, и — на тебя наваливается всей своей удушающей тяжестью гигантский стеклянный купол главного Франкфуртского вокзала. Где-то неподалёку непременно должна быть скамейка…
Под куполом спокойно и деловито порхают голуби, новая раса — птицы, добровольно променявшие небо и свободу взамен на съедобный мусор.
Пока ты сидишь и удивлённо разглядываешь их, подходит твоя провожатая, чтобы перевести тебя через майдан. Ты поднимаешься, стеклянный купол уже не над тобой — он плотно обвился вокруг твоей головы тюрбаном боли и страха. Говорят, говорят, говорят… Ты слышишь и чувствуешь всех одновременно: голубиное воркование, плач и смех детей, вздохи стариков, проклятия индонезиек, намывающих платный туалет, бесконечные разговоры по сотовой и друг с другом, шипение раскалённого масла в ларьках и лавках с фастфудом, ругань, объяснения в любви, насмешки, осуждение, зависть, гнев, печаль, горе, злость, радость… Люди.
Выходите не на ту сторону, возвращаетесь, тебя снова переводят через майдан — тебе уже немного легче, ты почти научилась дышать без кислорода, который поглощают многочисленные кухни, горячее железо, камень, асфальт, бетон, раскрытый прямоугольный рот городской подземки, человеческие и птичьи лёгкие… На тебя внезапно сыплется стекло, тонны стекла, купол рушится, с жутким душераздирающим скрежетом и стонами раскачиваются и падают части массивной железной конструкции. Люди в панике разбегаются, давя друг друга и спотыкаясь о мёртвых и раненых, некоторые садятся на каменный пол и закрываются руками, и на них тут же обрушивается новая волна стекла, железа, камня… Стоп, отмотать назад, это не то время, ещё слишком рано…
…Постоим немножко? Надо перевести дух. Да, можно и у этой колонны из туфа, в этом времени она ещё крепкая… На площадке перед платформами, рядом с оживлённым спуском в платный туалет, двое турецких рабочих суетятся около текстильного билборда: растягивают и наматывают на лебёдку металлические тросы, вдевают части каркаса в ткань… Одна часть с протяжным звоном падает на гладкий каменный пол и медленно откатывается в сторону, никого не потревожив и даже не обратив на себя внимание пассажиров. Изображения пока не видно, но оно чем-то важно… Не знаю чем, надо будет взглянуть на него на обратном пути. Пора двигаться дальше, и ты хватаешься за руку провожатой, потому что не можешь удержать равновесие, переходя раскалённую бездну — ада?.. Лица, лица, лица… Одно лицо — вокзала: старое, цвета грецкого ореха, искажённое непрерывно меняющейся мимикой, в которой различимо всё что угодно, кроме живого и человеческого.
Очередная лавка фастфуда выдыхает на тебя горячий аромат жира, мяса и сдобы, и от её прилавка отходит Дуранте дельи Алигьери Данте, на ходу вгрызаясь в какую-то здоровенную лепёшку с сыром и луком. Среднего роста, немного сутуловатый, с орлиным носом и глазами, вечно всем недовольный… И ещё сжатый тонкий рот со слегка выступающей нижней губой… Почему он до сих пор носит эти красные одежды, особенно красный колпак?.. Благородный аристократ, выпендрёжник. Вы встречаетесь взглядами, его брови сдвигаются к переносице, он делает вид, что не узнал тебя, и энергично проходит мимо.
…Уфф, наконец-то… Над городом распласталось светло-серое облако, задевая высокие углы зданий из стекла и бетона. С провожатой вы идёте мимо зданий, через площади, переходите проспекты и улицы, на каждом шагу натыкаясь на заграждения: стройка, ремонт, стройка, ремонт… Вы возвращаетесь, проходите другим маршрутом, по другим улицам и проспектам, пока не достигаете Гамбургской каштановой аллеи: десять минут до французского консульства с массивными бронированными дверями и досмотром, как в аэропорту, за которыми тебе придётся продержаться ещё полтора часа, не осесть на пол, закрывшись руками, и не заплакать.
…К вокзалу вы возвращаетесь на милом трамвайчике, доходите до середины майдана, останавливаетесь: нужно купить билеты и воды, ваша закончилась…
Пока провожатая занимается всем этим, ты ждёшь её у той же колонны из туфа и снова наблюдаешь за турками, как раз заканчивающими установку тканевого билборда. Почему-то захотелось затаить дыхание… Яко да Царя всех подымем… При тебе они торжественно и неторопливо воздвизают полотно над вокзальной бездной, оно расправляется, разглаживая большое красное изображение человека с расставленными в стороны руками, на белом фоне с примесью серого и синего… Хорошо узнаваемый логотип страховой компании Provinzial: “Immer da. Immer nah.” (Всегда здесь. Всегда рядом).
В безмолвной оторопи ты смотришь на него, словно не веря своим глазам, и вдруг понимаешь со всей ясностью, что это и есть ад — явный, обжитый, обыденный.


* * *
Кто эти милые крохи,
спящие в облаке страшном,
где речь прерывается Речью,
молчащей во всю высоту?
Откуда их свет и надежда,
когда обрывается голос
и крылья из чёрного шёлка
приходят к тебе по утрам?
Смотри, мой любимый, как нежно
большое святое прощанье
нас обнимает за плечи
и прячет беззвучно в себя…


* * *

Ласточка плачет:

чёрные смокинги ночи
над глазным яблоком

пустоты


* * *  

изумрудные,
синие нити

тело, раскинув руки,
парит под водой

золотые,
белые нити

свет
начинается
с мысли


* * *

бабочка пролетела

воздух мерцает
следом


* * *
Всё придёт, милый, всё придёт:
и разлитый на скатерти белый йод —
два “и” кратких и долгая буква “а”,
на плечах капустная голова,
и в косынке грустная муть и мать,
потому что решил ты больше не попадать,
а лежать, как чья-то ручная кладь
или как в поле зарытый клад.
Полежи, пока не спросится за талант
и не выпорхнут бабочки из зеркал
на большую белую тишь да гладь:
не захотел попадать
и попал.


* * *  
Девочку постригают в ангелы,
а медведь плачет,
потому что он только и может — плакать,
потому что он — тыква.
Девочка говорит: плачьте обо мне, плачьте,
надевает самое красивое светлое платье:
на спине ленты, изящный бант —
слышишь? шелка по траве шуршат,
танцует девочка, слёзы прячет,
головёнка гладкая — словно мячик.


* * *
- Пашенька, это “сказке конец”?
Не оживает пловец.
- Подожди, до конца далеко.
Не окунулся он в молоко,
вскипячённое спрятанным там ключом,
а перед этим ещё два котла…
У тебя много песенок за плечом,
пой их и радуйся:
“Помилуй нас, Господи!”,
тра-ла-ла.


* * *  

- бузина созрела, пора собирать урожай…
- жаль. чёрные бусы на красных нитях
не хотите?
красные нити на чёрных бусах,
как на укусах,
грозди — гвозди
в звёзды,
кисти о пересвисте,
красный хитон на гостье
Евангелисте.


* * *  
Падают слёзы на раскалённую сковородку:
капля равно вспышка,
с утра уже две и ожидаются — класса “Икс”.

У Бога есть чувство юмора,
ты заметил?..

Тихая я сегодня, как мышка,
укравшая чипс:
кап, кап, пшш, пшш…
Прощай, Париж.