Письма не с Понта

Автор: Любовь Берёзкина

Отдел (рубрика, жанр): Циклы стихов

Дата и время публикации: 05.09.2025, 17:00:05

Сертификат Поэзия.ру: серия 4165 № 191579

***

Когда пустота — это выдох без вдоха

и воздух за щёки набила, дурёха,

и горькою горью горит,

ты плачь, ты кричи за неё всей страною,

и ночи проткни ей слезой золотою —

вода с ледяной бородою

от ужаса пусть говорит.

***

И ужас ужаса бежит,

и страх кукожится от страха,

и хлеб уже ни мёртв ни жив,

как тень от шапки Мономаха,

ни холоден и ни горяч, —

в ночном свечении от взмаха,

накинутого на кедрач,

оплачь его и спрячь.

***

Во сне устаёшь от речи

нептичьей, нечеловечьей,

незвучной речи, немолчной —

речи проточной,

размывающей плоть до скелета

и света.

***

Ты это слышишь?.. Пустота

вынимает себя изо рта

и дёргает сердце за нить,

но я разучилась любить

и стала холодной, как платье,

как в небе сквозная верста,

молчанье её и объятье.

***

Мне теплей от её ветвей —

помнишь охапку дров на Покров,

что случился из чистого янтаря

в конце января?

А теперь у нас Радоница и май,

ты полешки те не отпускай,

всё равно к себе прижимай,

дым выдыхая горний

в глагольные их корни.

***

Испугалась: а вдруг ты уехал,

и река не позволит читать

эти буквы из чёрного меха,

что легли на жемчужную гладь.

Но она, многолица тобою,

словно речь и молчанье о ней,

то утащит на дно золотое,

то целуется в губы камней.

***

дождик прошёл

во рту

пересохло

***

Вода заснула вертикально,

осеребрила, обожгла,

сосредоточила сверканье

во сне соснового ствола,

и свет, незримый и незрячий,

течёт по ней — течёт и плачет,

упав с Господнего стола.

***

карие бездны твои

на лице тишины

снова

и снова

***

Там заморозки, здесь дожди —

не две страны и два прогноза,

а где-то около шести

творится небо и берёза,

за ней тропинка и овёс —

простое поле,

поле слёз.

***

Идя ко сну, ко дну,

шептать в тебя на всю страну —

она видна сквозь дым и воду

и тенью бродит по болоту,

глотая ноту, и зевоту,

и серебристую слюну,

скользящую по небосводу

во всю длину и ширину.

***

Господи, помоги мне

Именем Твоим, Именем,

влюбляющим каждый атом

в ласточку перед закатом

и на костях теорий

выращивающим цикорий,

купольной каплей храма

ласковых рук Адама,

слезой на цветущем древе

о вере, надежде, Еве.

***

Далеко,

как во сне, далеко,

не обнять мне и не приголубить.

Слово падает в слов молоко,

словно маленький клубень,

откликаясь на вдох и на всплеск,

белый выдох, колышущий пламя,

на влюблённое поле и лес,

и молчанье с родными глазами.

***

Мне снова снятся поезда —

там в Новый год дают солянку,

зима, похожая на склянку,

и высота,

и пустота,

где на отвесную ледянку

ложатся свет и темнота:

заснёшь — и в Царские врата.

***

Смотри, как разгорается, смотри!..

Ещё бледна оглядкой в ноябри,

в ночном саду целующие в щёку:

ни ужаса, ни пота на брови, —

она восходит к северо-востоку,

и нет её желанней в круговерти,

где можно, умирая от любви,

не умереть от смерти.

***

Предмыслие, предсловие, предзвук, —

беззвучие очерчивает круг,

предветрие дыхания, предголос,

сквозь пустоту протаивает колос

безног, безрук,

с мукою в золотистой голове,

предчувствием свивается в траве

и говорит, как полоз.

***

В тексте есть доля текста —

место,

тесто куста, креста,

жеста у переезда,

где кучкуется гопота

и такая стоит красота,

как высокая в небе челеста,

провожающая поезда.

***

Поговорим, пока не льёт сквозь сито

и жаворонки нежностью больны,

и бузина, как будто Афродита,

выходит, вся в слезах, из глубины,

поближе чтоб подсесть к теплу и свету,

и просит телефон и сигарету.

***

Свет поднесён к ленивой липе,

из глиняной свистульки пьёт,

и лепит ласково, и липит,

лепечет и лелеет мёд,

и грустный параллелепипед

лениво по небу плывёт.

***

Стрижи стригут, и ластят ласточки

от головы небес до пяточки,

заглянешь ласточке в глаза —

там виноградная слеза

и в тёмной бездне колеса

мерцают лампочки.

***

Вжимайся не вжимайся в глину,

она всегда стреляет в спину

к ней повернувшихся спиной.

Свет, глиняный наполовину,

стоит расстрельною стеной.

***

Больно, милый. Боль болит,

и не спрячешься под камень.

Это в сердце динамит

разрывается стихами.

Может, пусть оно как есть —

глина, слёзы, слёзы, глина,

оцифрованная жесть,

оцелованная льдина.

***

Снова дождь из небесной мембраны,

высота говорит с высоты,

и, как в сердце ожившие раны,

раскрываются утром цветы.

Будем проще и сядем мы на пол —

с пола медленный ужас видней:

пустота, что нам Боже наплакал,

набалакал в кустах соловей.

Будем выше земного и толще,

на бессмертие чуть надави,

и оно распахнётся, — так проще

чем в ушко или юшку любви.

***

Притяжение крови, горы,

медоносного сердца и слова, —

до огромной горящей дыры

посредине всего остального,

чтобы смерть продырявить насквозь,

окунаясь в целебные стебли;

чтоб тепло и спокойно спалось

в тишине на земле и на небе.

***

заснул,

подложив руку

под голову

смотрю на тебя

сквозь дождь

и стекло

***

дай подойти

поближе

жёлтые листья твои

кружат без меня

СКАЗКА О КОЗЕ

Придумала, что мы заведём козу

белую, с розовым пятнышком на носу,

станем её выводить на лесной лужок:

солнышко, дудочка, травка и корешок,

сердце твоё на реке в молоке купать,

небо крючком вязать,

покрывать им кровать,

время за локоток

и слезу

держать.

А козе — бубенчик, ведро с водой

молодильной, яблочной, золотой,

а козе — солому, кусты, сенцо,

у козы заплаканное лицо:

замечталась дудочка,

вышел волк,

и козу, как дурочку,

уволок.

***

не бывает у нас

несерьёзно

если хочешь,

есть чай

***

Заборы, заборы, вода по камням,

в тумане ходы над водой,

и дерево входит в себя по ветвям,

кивает башкой часовой,

не стой, — говорит, — у безглазой воды,

она побелела не зря,

там ангел Господень крылом золотым

ведёт по воде звонаря

и малых детей догоняет во мгле,

тебя затянувшей на треть,

ещё походи по влюблённой земле,

целующий слёзы и смерть.

***

Где-то колокольчик или ключик…

или это ветер мучит, глючит,

или Бог с Собою говорит

птицей пролетающей, растеньем,

тёмною водой, стихотворением

Сам с Собою плачет и молчит,

Сам в Себе болит.

***

Где та игла цыганская? Зашей

мне рот и вшей его в молчанье,

звучание воды и кругляшей,

и ветра над рекою величанье,

беззвучное затмение осин,

осиный зуд, в любовную неволю

и слёз её воздушный глицерин,

и небо, побледневшее от боли.

***

Назови меня землёй,

где огонь, вода, и ветер,

и мороз кричит зимой,

как насаженный на вертел,

дай мне имя, голос, плоть,

я войду в её деревню,

посажу тебе в щепоть

заснежённые деревья.

***

Не из глины и мокрого снега,

не из колышка в тёплой груди

крик идёт впереди человека —

просто некуда больше идти.

Может быть, это эхолокатор,

в бездне речи и ты — словно кит,

или всё, что случалось когда-то,

от любви и от боли кричит.

***

Быть может, я — случайный сон,

сама себе, тебе приснилась —

откуда нам Господня милость?..

Но сон выходит на перрон,

сон топит газ — не опоздать бы,

кругом пустынные усадьбы

и черносотенность ворон.

***

Шиповник расцветает в никуда —

безгласное растительное зренье,

замедленный глоток стихотворения

и пламенем одетая вода,

пока несёшь, не отрывая глаз,

слезу внутри мерцающего звука

и мимо громыхает тарантас,

а вслед за ним «буханка»

и разлука.

***

Тёмно-зелёная мшистая гладь,

мне бы лицом в это море упасть

и позабыть про отца и про мать,

тихой водою стать,

течь бы под камень, так течь бы и течь,

телом лаская песчаную речь,

сладкое пламя беречь

наших беззвучных встреч.

***

Та жизнь, что садится, как птица,

на купольный выплеск стекла,

желает не смерти напиться —

ей смерть по размеру мала,

не песен чудесных ей надо,

ни жарких костров снегопада,

а нежность — в неё оживи! —

родного тепла и любви.

***

Господи, разговаривая Сам с Собой,

целуя воду водой,

твердь обнимая твердью,

смерть умертвляя смертью,

веткой лаская ветку,

человеком идя к человеку,

Ты нас возвращаешь нам,

от разлуки сложенным пополам,

на мукомолье

поющим от боли.

***

Какой образ выносишь, в такой и войдёшь:

крики, боль, слёзы, мука…

То ли дело — утро и мелкий дождь

из тишины и звука,

к небу принюхивающийся пёс

на белых мохнатых лапах,

небо ни в коем случае не из слёз —

из пламени в Божьих лампах,

чтобы оно тянуло сюда свои язычки

или улиточьи рожки:

капельки, капельки, капельки, зрачки, зрачки, —

Бог на ладошке.

***

Человеку, оставшемуся без человека,

Господь посылает реку,

молчбище травное, кукареку,

в лучшем случае — сойку,

с дровами пристройку,

одноглазое дерево,

свет и глину,

неба немерено,

ветер длинный

с колокольчиком на запястье,

Господь посылает реке человека,

и дальше — как в первой части.

Человек-река,

сам в себя голубок,

сама в себя глубока.

Так говорит ангелок,

взлетающий с молока.

***

От всего, что, Боже, дашь мне,

отломи Себе кусочек,

будем есть с Тобою вместе

эти пашни, что не очень,

это лето в нежном тесте,

сладкий лепет мой бессвязный.

В домике под красной крышей

крепко спит чувак прекрасный

и во сне меня не слышит.

***

Наверное, ты прав и лучше так:

молчать, пока не высохнешь до корки,

молчать, пока не вымолчишься в пыль,

почитывать стихи Екатерины —

они порой и правда офигенны,

глазеть на пасторальные картины

и не молить: согрей меня, окрыль

(лишь волосы речные неизменны,

их нежный шелковистый кислород,

их аромат — и горловой, и горький,

как слово «нет» и чёрно-белый мрак),

и думать, что не мы одновременны,

а ветер, наполняющий мой рот,

и ветер, поджигающий фитиль, —

что холод в них бывает высоченным

и время дальше времени течёт.

***

Нежит река, обвивает,

в зеркало думать кладёт,

словно в себя оживает

жест, уходящий на взлёт,

звук, обнимающий пламя.

Лето Господне кругом —

тычется в холм за домами

в кровь расцарапанным лбом.

***

Меняются Божьи узоры,

движенье проходов и стен —

вон там был, по-моему, город

с чудесным названием «Эн»,

где Лёха подох под забором,

а Миху срубил скоростной,

кусался мороз молодой,

и мы шкандыбали всем хором

к путям за сбежавшей ногой

и розой на лапе Азора,

и по воду шли за водой.

***

Родные белые вьюны —

о, сколько их мы оборвали,

пока от Марса до Луны

страной отчалив от страны,

спасались водкой от печали.

Посмотришь на стопарик мой —

его печаль впитала влагу —

в нём вспыхнет мой далёкий вакуум,

как лампочка, весь золотой.

***

Придвинемся к огню поближе.

Его лицо в кирпичной нише,

пружинок танец в темноте, —

не повторит тебя, любимый,

зимой высокой, негасимой,

распяленной на пустоте.

Какая-то иная тяга

включается, когда из мрака

к огню подходит тишина,

и, встав на цыпочки, она

губами осушает слёзы.

В окне горят метаморозы

внутри бескрайнего окна.

***

Ласковые птички твои —

одна за другой, одна за другой

просят святой любви,

а ты не святой,

ты — дикий. Пустыня кровоточит

пламенем ли, снегами,

плачет, дрожит, кричит

птичьими именами.

***

Было у меня две птички:

Силлин Брин и Фьок Лейтивейн,

но я подарю тебе третью,

ей не нужно реки и ветвей —

она свивает гнездо за смертью,

таскает туда всякое:

шорох, пушинку, стебель, —

нежное гнездо её, мягкое,

Литуи Эйтель —

птица влюблённая, вечная девочка, и

ей ничего, ничего от тебя не надо,

она сделана из любви,

дыхания моего

и взгляда.

***

Мне не хватает твоего тепла —

какой-нибудь простой домашней вещи,

мои слова — как будто из стекла,

бегущего от пламени и трещин,

так страшно им себя увидеть вслух

неточными от мелочёвки разной,

жонглировать осколками разлук

над бездной речи — жгучей и прекрасной,

и, к зеркалу событий подойдя,

когда вода туманится о воду,

окликнуть в неизвестности — тебя,

и высоту, и ветер, и свободу.

***

В нашу дудочку можно смотреть,

в неё слушать,

закидывать сеть

из порхающих полукружий, —

дудочка:

с одного конца в ней твоё,

с другого — Господне,

обнимая точки над «i» и «ё»

сумасшедших ангелов в преисподней —

золотые живые капли,

для которых танцуют цапли

и свет посреди лаванды

встаёт на пуанты.

***

Дорога, выстланная речью,

пространство, что уже не слово,

с твоим недомом и непечью,

и нетобой тобою новым,

небабочки и нестрекозы,

несад с недовелосипедом, —

одна любовь, любовь и слёзы

с их невообразимым светом.

***

Жёлтая жаба жары

если не выжжет — прожжёт

выскользнет вишня из душной коры

попробует жабий мёд

спрячется в жаркий лёд

растает

и не умрёт.

ВОЗНЕСЕНИЕ

Боже, идущий к Себе по карнизу,

лазурные ризы Твои

затаи,

окуни их в анис и мелиссу,

не гори ими, не говори,

лучше руку из облака высунь,

чтобы вспыхнули в ней снегири.

***

Надо, чтобы не болело

ни у кошки и собачки,

ни у точки и пробела,

не от выкуренной пачки,

что сама себе — как тело

из мерцания и дыма:

подлетело и запело

сладко и невыносимо.

***

Так сходится живое клином

на выдохе перепелином,

на трепете листвы и кожи,

что, в сущности, одно и то же

в расширенных зрачках мгновенья, —

так пишется стихотворенье.

***

Заснёшь посреди бела дня

и увидишь: огонь из огня

нас выносит на берег,

надо сердце напрячь и поверить,

что наш Бог — не палач,

что и ныне, и присно, и перед

Он — в Себя запечатанный плач,

и мы двери Его, и мы двери.

***

Перед Своею речью

Господь выдыхает предтечу,

это как ветер навстречу

брызги холодные мечет,

когда прорастает река

из рыбацкого челнока;

прежде чем вылепить человека

из музыки и табака,

ангела из-под снега

достаёт, словно ветка, рука.

***

Молчание даётся тяжело.

В нём ласковое перебирая,

птица прячет его под стекло —

это клетка её грудная,

срывающая дыхание своё на: «Позволь

быть мне и музыкой, и человеком,

болью речною обвить твою боль,

голубить альфы к твоим омегам,

продолжаться Господним треком,

записанным на небесную антресоль».

***

Мысли крутятся

вокруг трансфера до Калининграда…

Война, чёрт бы её побрал.

Пожалуйста, забери меня из кручёныховского ада

на -бург-Пассажирский вокзал!

Или сразу на речку бельё полоскать-
приполаскивать осенью, в октябре,

к свету, что стекает с Божьего волоска

в часовню на пустыре.

***

Имя твоё — ветер из дудочки Божьего рта.

Целуя тобою бескрайние бездны и зимы,

губы Его вытягиваются чуть вперёд, в букву «Ю»,

и я понимаю, что музыка наша светла и проста

и что безбашенно, дерзко, отчаянно, невыносимо

нежно люблю тебя, бессмертно тебя люблю.

***

Когда пойдёшь долиной боли,

и вбиты огненные колья,

и свет померк,

подумай снег

и на снегу следы вороньи,

внезапный ветер ветку тронет,

как человек

или как Бог, с тобою рядом

идущий позвонковым адом

на гололедь.

Туман, туман, морозец каткий,

Господь стреляет из рогатки

глаголом в смерть.

***

Спать в подорожник положит звезда,

болью в песок утекает вода,

нёбо свечное сомкнёт над тобой,

небо речное, зубок золотой,

и, как предчувствие, издалека

речь оживёт и вспорхнёт с языка.

***

Медленно, осторожно

боль наматывается на катушку, —

тяга, похожая на лебёдку…

Ладони сухи, холодны

у Богородицы,

и подкожно

целует Она в макушку,

в сон опускает, в лодку,

на глазное дно тишины.

***

С Божьим снегом и птицей оплечь

молчной речью в молочную речь

вплачу, спрячу тебя, вчеловечу —

выйдет вечером вечер навстречу,

или радость, втеснённая в плач,

пролепечет в снегу, как кузнечик,

ельник вытянет белые свечи,

и тоской захлебнётся трубач.

***

Тихо в окне и светло,

свет выдувает стекло

или янтарь и живицу,

снег обнимает ресницу,

свету кладёт на крыло

многоочитую птицу...

Щёку слезой напекло,

спать уложило в пшеницу,

в Божьи ладони стекло.

***

Высота — с высотою в подоле.

Отвечает отвесное поле,

льются глиняные соловьи:

дни сейчас начинаются с боли,

чтобы впредь начинаться с любви.

Или белые лики фасоли,

онемелые лики фасоли

оглянулись на слёзы твои.

***

Вся душа по тебе изболелась,

изгорелась, на свет изошла,

всюду слышится каряя белость

или видится шёпот крыла.

Неизвестное бледностью метит —

шелести, заоконное, лей,

отмоли нас у маленькой смерти

с белым бантиком — смерти моей.

Узнаю эти струны раскрытые —

словно вечером поздним отец,

как живой, возвращается с битвы

и несёт для меня леденец.

***

С коробочкой в левой руке,

в правой — с пером или ложкой,

утром выходит к реке —

воду попробовать ножкой,

выдохнет в чёрный рогоз

болью прожжённое время,

ласточке, мокрой от слёз,

радость положит на темя.

***

Ласточек во сне столпотворение.

Сон засыпает в муку говоренья,

её разлуку, зеркало и пух,

рука ветвится,

на плече — не птица,

а яблоко —

не яблоко, а Дух,

и сон, в котором сон тебе не снится,

приснится вслух.

***

Русская речь —

в неё только крестом

лечь,

как на дно Ока Божьего

соскользнуть с ножика,

очищенного листом,

русскую печь разжечь

озером и песком,

в шахте лежать заброшенной —

с вырванным языком,

как меч.

***

Небесный завод колокольный,

летучий, ледовый, стекольный,

с лосиной и лисьей водой

на купол взойдёт золотой

и вытянет звон треугольный,

ладонный, литой, лицевой,

такой обезболенно дольний,

такой обездоленно мой.

***

Не надо горевать, — говорит Пумперникель, —

Смотри: расцветает огненный мох

в небе любви и черники,

слушай: восходит чертополох —

высокий, как вдох,

великий,

как выдох

или как размышляющий Антиох,

облачённый в пурпурный свиток.

***

Грецкое сердце ореха,

хрупкие гроздья сердец.

Ехал орех и уехал —

съехал с ума наконец.

Бродит по северным рощам,

крутит большою башкой,

грецкое небо полощет

в грецкой воде ледяной.

***

Во имя душицы,

цветущей на жёлтой обочине,

во имя птицы,

влетевшей сегодня из осени,

во имя имени

безымянного, тминного, —

вымани

царя тополиного —

выменяй у него

пусто на ничего,

научи слёзы прятать —

тогда он подарит нам радость.

***

Девочка приносит Великану живой воды:

— На, попей, у тебя жара.

Девочка — в музыке с золотым,

одолжила крылышки у комара.

Великан воду пьёт, затем отвечает:

— Я рад.

Девочка улыбается,

словно расцветший персиковый сад.

— Заболел я от тьмы-печали.

— Подожди, принесу тебе хлеба!

И несёт Великану небо —

одолжила крылья у ласточки.

Поел Великан:

— Больно, милая, немеют пяточки.

Одолжила Девочка крылья орла,

стёрла их в кровь, но смогла —

принесла Великану любовь…

Великан у костра,

из пламени лепит дым,

картошку печёт, рядом с ним —

девочка в музыке с золотым,

одолжила крылышки у комара.

***

Крыши, крыши —

ладони домиком.

Всё, что ты слышишь,

впадает в тонику,

из субмарины и субдоминанты

в девочку с пышным

дурацким бантом:

здравствуй, девочка-хали-гали,

здравствуй, девочка-гули-гули,

я запомню тебя — едва ли,

я забуду тебя — смогу ли?..

***

Плавное слово полыни,

память, печаль, полынья,

полные плотные ливни, —

ласковая моя,

в полночь, на поле, лампады

плачем полынным горят —

падает в купол крылатый

плавленый их виноград.

***

Отвесную серебряную дрожь

прошелестит до уличного знака,

которому послушно вещество,

и вглубь свернёт…

И будет просто дождь

скулить во сне, как мокрая собака,

ведущая по водам божество.

***

Вспыхнуло, и не спится.

Ночная граница

в чайном стакане у проводницы —

словно звезда исповедная

изо льда.

Сны дальнего следования,

белые паспорта.

Каждое утро выпархивая из гнезда

и попадая в твои объятия,

я пропадаю в них без следа,

на следующий день — снова и навсегда,

как — без понятия,

но это единственное, для чего…

РЕЧЬ ДЕРЕВЯННАЯ

Речь моя деревянная вьётся вокруг тебя дымком

берёзовым…

Так в бане по чёрному, бывало, сложишь поленья

двумя кострами — вперемешку берёзу, ёлку,

сосну. Огоньку им в берёсту, и принимаются

слёзы лить — кто над кем не понятно — все

друг над другом… Плачет лес, плачет огонь,

сажа причитает. И ты плачешь. Ветер снаружи

разрыдался, лицом в снег — упал в камыши,

не шевелится.

Каменка задышала — большие чёрные камни

наполняются жаром. Всё вокруг становится

выше: снег, пламя, дым, печь, чугунный котёл —

тот вообще как гора. И баня уже не баня, а тёмная

башня, куда можно только по-пластунски

вползти, чтобы слёз в топку подбросить. А потом

вода начинает плакать — в котле слёзы со дна

на поверхность поднимаются, много слёз:

сначала мелкие, затем покрупнее… На полу,
в вёдрах, вода студёная ледышки за щёки

набивает. Огонь просовывает сквозь щели
в каменке острые оранжевые языки — дай и мне

посмотреть, говорит. Ты думаешь: блин, ещё

немного и на воздух взлетит банька, и по воздуху

вся в слезах прямо к Богу потрюхает, деревянной

трубой звёзды с неба сшибая. Жалко,

думаешь,— даром что ли осенью мхом заново

законопатили…

Ватник, ясное дело, давно на дверь наброшен,

рукава свесил. Сядешь на сугроб, снегом лицо

умыть — снег начинает плакать…

До последнего уголька вынесешь на снег, дверь

и трубу закроешь. Лежишь на полу — лампочка

закопчённая под потолком, стерильная, светом

стерильным плачет. Воздух, стены, вода, тьма,

тишина, снег, звёзды, время, деревья на морозе

потрескивают…— всё стерильное. Дымок

со слезами, речь деревянная, музыка лубяная.

ОЖИДАНИЕ

Шаровая молния, свернувшийся в клубок

лисёнок с неба — дикий, перепуганный,

наглотавшийся электричества, смертельный

и жутко интересный, прилетевший из детства —

твоего, со вспыхнувшей калиновой веткой,

моего — с обгоревшей стеной на веранде,—

нашего, с бабушками. Нашего, со всей его

неприспособленностью к человеческому миру,

и потому говорящего молчанием и пением —

с рыжей небесной заблудой.

Вот она движется мимо — трескучая, жаркая,

вибрирующая-поющая на своей нечеловеческой

частоте, похожей на низкое гудение. Плывёт-
летит, замирает, снова летит-плывёт… С её

появлением тишина опускает ресницы,

останавливается время.

— Не шевелись,— пересохшим голосом

шепчет бабушка, и в её широко распахнутых

глазах поблёскивают два крошечных лисёнка,

по одному вместо сузившихся до предела

зрачков.

И ты думаешь, что если сумасшедшая лисья

звезда сейчас прикоснётся к тебе, ты тоже

станешь звездой — невесомой, плавающей-
летающей, сильной, искрящейся, свободной…

Быстрая боль, сладкая… Это проносится в твоей

голове мгновенно, не как мысль, а словно укол

чьим-то пронзительным взглядом, и ты уже

ни о чём не думаешь, не можешь думать. Только

внутри тебя разгораются музыка и ожидание…

Как пылающий факел, на бесконечную минуту

шар зависает прямо перед тобой, чтобы лучше

тебя рассмотреть и запомнить, затем трогается

с места и громко уходит вниз по проводам,

в землю, опалив розетку, стену, рядом

стоящую тахту… После глубокого обморока

приходит в себя время: ты снова слышишь своё

дыхание и сердце, и сердитый окрик бабушки,

пытающейся в одиночку загасить лисий пожар.

В раскрытые двери врывается балтийский ветер,

обдав запахом тины, мутных барашковых волн,

солнца, гниющих на берегу ракушек, рыбы,

прибрежных валунов, сосен, осоки, песка,—

ветер родства, обещания и объятия.

***

Письмо, написанное Богом,

где адрес мой и адрес твой,

идёт и далеко и долго

домой,

в посёлке со смешным названьем

лежит на полке и Бог с ним —

дыханием твоим, дыханьем

морским, раскосым, и мужским,

расклеится, уронит листья —

письмо и осень, Скрябин с ней,

письмо и заячье и лисье,

стеклянное письмо дождей.

***

В доме без окна окно

заоконное оконно

огненное льёт пшено.

Без окна окно — огромно.

Снег без снега, сон без сна —

ближе, выше тишина...

Человек без человека

в доме окон без окна

обнимает человека

до утра и допоздна.

***

Мой голос хриплый и больной

на тишину сухую ляжет,

как сумрак женский и живой,

лепечущий, свечной, лебяжий,

как лепестковая вода,

в себе лелеющая розы

оконной розой изо льда,

где сон не расплетает косы,

где лёд не раскрывает рта.

***

Так ветер говорит — послушай,

в его душе болит ковыль

и что-то прошлое, пастушье,

где русский Бог идёт по суше —

один на миллионы миль

и вслушивается обратно,

в Себя, и слушает вперёд.

Где время гаснет безвозвратно,

и обнимает необъятно

себя, и в сон к себе кладёт.

***

На том ветру, где мы стояли завтра

и помолчим сегодня и вчера,

не будет ни читателя, ни автора,

а только свитера из серебра

и елей заснежённые ресницы,

во взгляде птицы — нежность запятой…

И будет снег скользящий и сквозной

гореть кострами между роговицей

и тишиной.

***

Поле, белое, как единорог,

с косо торчащей жердью…

Знаешь, бывает один телефонный звонок

между жизнью и смертью,

когда стоишь в конце и в начале

и смотришь слезами в свои глаза,

где радость не отличается от печали

и я так по тебе скучаю,

что по-другому уже нельзя.

***

Мне с тобой хорошо.

Даже когда тебя рядом нет,

мой любовный ожог

источает тепло и свет.

И теперь что не вынизать, высказать —

не смолчать…

Радость моя,

мы друг другу печаль, печать,

вечность друг другу.

Смотри: нежный крест из роз

несёт нашу муку

на музыку или сквозь…

***

Долго будет это длиться

и в длину и в ширину:

поле, яблоня… синица,

словно мячик в тишину.

Время — тот ещё злодейчик,

попытается лечить

от любви и русской речи,

что не в силах изучить.

Станет ласковою болью,

высотою, глубиной…

Помолчи, синичий нолик,

в бездне яблочной со мной.

***

Закаты с красными глазами

ведут на голос и на свет.

Мы сами, нежная, мы — сами.

Пока слезам покоя нет

и ласкова твоя улыбка,

так зыбко небо…

Гулко, гибко

глухие ветви гладят лес,

и руки сна подобны рекам,

когда ты смотришь человеком,

влюблённая сейчас и здесь,

и тишина, чуть дрогнув веком,

ниспосылает эсэмэс.

***

Если руку протяну,

до тебя дотронусь и

сквозь луну — и тишину

золотой её оси

пёрышками птичьих грёз

проведу по смуглой ржи,

полной радости и слёз…

Ангел зрение вознёс

улетающей межи.

***

Знобкая бездна моя

тянет язык за края,

ставит себя вверх дном,

станет — гора и дом

между двух карих рек,

выгнется колесом

или крылом, теплом,

яблоком янтаря, —

небо в окне дверном,

в свитере шерстяном,

снегом обнимет снег.

***

Знакомо такое чувство,

когда в районе поддыха

спит, свернувшись, котёнок?

Земное скрипит и рушится…

На сердце тепло и спокойно —

снятся и снятся ему

нежные строки твои.

16.05.2024 - 18.07.2024

Любовь Берёзкина, 2025

Сертификат Поэзия.ру: серия 4165 № 191579 от 05.09.2025

2 | 0 | 734 | 05.12.2025. 10:05:11

Произведение оценили (+): ["Владимир Старшов", "Ирина Бараль"]

Произведение оценили (-): []

Комментариев пока нет. Приглашаем Вас прокомментировать публикацию.