Реквием

Ангел-хранитель! Храни меня в дождь и стужу!
Господи, что абсурдней твоих затей?
Как ты послал охранять наши злые души
Самых наивных, нежных своих детей!

Им, эфемерно чистым, почти крахмальным,
В грязные груды нестираного белья.
Ангел мой плачет, когда я дышу нормально.
Как же он выживет там, где заплачу я?

Остроугольно-праведный, он не знает
Сколько навоза нужно для пышных роз.
И технология счастья у нас иная.
Нужно уметь крутиться, чтоб жить без слёз.

Что ему мерить небесным своим аршином?
Как уберечь стерильность в потоках лжи?
Я-то срослась с эпохой — стальной машиной,
Жадно сосущей соки моей души.

Трудно придётся, — я зубы оскалю, взвою,
Но не позволю жизнь оборвать, как нить.
Ангел-хранитель плачет над головою.
Ангел-хранитель! Как мне тебя хранить?



Антуанетта

По вощёным дощечкам паркета
Блики света и дробь каблуков.
Как танцуется, Антуанетта,
На изломе кровавых веков?

Кринолины роскошны сверх меры.
Элегантно-остры каблучки.
У лощёных твоих кавалеров
Маслянисто-покорны зрачки.

Неужели в их жестах картинных
Ты не чувствуешь кровью живой:
Символ равенства — нож гильотины
Занесён над твоей головой!

Завтра смерть. А над смертью не властен
Ни король, ни святой, ни Христос.
Так танцуй же! Выдумывай страсти!
Пей взахлёб и целуйся взасос!

Что там нынче орут голодранцы?
И свобода, и счастье — слова.
Голова закружилась от танца.
Неотрубленная голова!



* * *
А. Зингеру

Трагический мальчик с улыбкой на быстром лице
Отчаянно шутит да ищет неведомой цели.
Молекула, атом на зубчатом жёстком венце.
Такое столетье, — от времени нет панацеи.

Мы все заблудились в одном из безумных времён,
Которое выжмет и выбросит… Что ж это, братцы?
Он всё понимает. Ведь он как чертёнок умён, —
Но хочет смеяться и звонко умеет смеяться.

С ним просто, с ним весело, в облаке шуточных фраз
Легко улыбаться, и комплексы плечи не горбят…
Но как мне уйти от восточных мерцающих глаз,
В которых познание жизни замешано скорбью!



* * *

Государство — машина.
Эпоха — стальная машина.
И мы её малые части.
К несчастью
Мы не черчены общей рейсшиной.
Слишком разновелики носы.
А порой оттопырены уши.
И нелёгкие души.
А души нельзя на весы!
И порою чувствительна кожа.
И всё же:
Из сопящих, дрожащих, таких разномастных деталей,
Раздражённых, влюблённых и, в общем-то, Немонотонных,
Беспощадная логика наших холодных законов,
И всевластие стали,
Которая всех под гребёнку,
Будто мы — шестерёнки…



* * *

Уходили в стихи, как уходят в бомбоубежище.
От налётов тоски, от надрывных душевных разладов.
То, что в жизни обыденной вас превращает в посмешище, —
Тут особенность стиля. Простой элемент буффонады.

Тут никто не обидит! Ведь каждого ждёт его очередь,
Где его пожалеют, оценят, поймут и поздравят.
Коломбины, Пьеро, мастера, Маргариты и прочие…
Как пьянящи стихи о любви, о надежде и славе!

Но внезапно, как с неба, слова, не слова, а пощёчины…
(Что за жёсткий субьект в грубом платье военного кроя?)
Господа! Ваше время ушло. Ваши сцены окончены.
В новой пьесе играют совсем не такие герои!



* * *

Александр Аркадьевич, как там Париж?
Неужели всерьёз доверяя метели
Не заметили Вы, что не капает с крыш
И гитарные струны порвать не успели?

Вы, за чьими плечами террор и война,
Вы, прошедший эпоху таких испытаний,
Не заметили, как замолчала страна,
Не успели язык приморозить к гортани.

Неужели так трудно усвоить простой
Неизменный закон, беспощадный, как стража:
Нас свободою кормят, как рыбу водой,
Чтоб её оживить перед новой продажей.

А тому, кто, хлебнув опьяняющий яд,
Не желает молчать и по-прежнему дышит
Через годы прощания вслед говорят:
“Александр Аркадьевич! Как там, в Париже?”



* * *

Ты хочешь покоя, уставший философ, поэт,
Оставивший трон для раздумий пера и лопаты?
Но в шорох созвездий врываются строчки газет,
А в дом твой заходит сменивший тебя император.

И мир твой не мир, а лоскутик огромной земли,
Кусочек планеты, где жгут, убивают и давят;
И мимо ограды кого-то недавно вели,
Bозможно к бесславью, а может к бессмертью и славе.

И кем бы он ни был, — простой человек или Бог, —
Разбитые ноги, оплывший заплёванный профиль, —
Он шёл по одной из земных каменистых дорог,
А эти дороги обычно приводят к Голгофе.



* * *

Мария? Какая по счету? И что вам о ней известно?
Сын? Погиб в катастрофе? А может быть, в Бухенвальде?
Воскресший? Матери верят, что их сыновья воскреснут,
Даже когда в лепёшку на спёкшемся в кровь асфальте.

Почерк чужой эпохи. Арабская вязь. Орнамент.
Молитвы по телевизору. Наивная чья-то сказка.
Свечи в тёмных ладонях, скукоженных как пергамент.
Молись обо мне, Мария! Мне хочется выжить. Пасха…

Мне хочется выжить, мама, в озлобленном, склочном мире,
Где лица — чугун застывший, глаза, как пустые стёкла.
Как вечное наваждение, — беспомощный плач Марии.
Второе тысячелетие, а кровь ещё не просохла.



* * *

То, что они не допели, нам не допеть.
То, что они не достроили, нам не достроить.
Где-то к бессмертию-смерти шагают герои
Под колокольную, под непреклонную медь.

Господи, будь! Ради умерших мальчиков, будь!
Небытие ощеряется чёрным оскалом.
Господи, дай бесшабашную удаль Валгаллы
Тем, кто когда-то сосал материнскую грудь.

Пусть веселятся в неясном, заоблачном “там”.
Пусть под сумятицу труб и небесных свирелей
Напрочь забудут и песни, — они их не спели.
И неживые глаза их живых ещё мам…



* * *

Игры в счастье — жуткая беспечность.
Я в такое больше не играю.
Равлик-Павлик, подари мне вечность
В трубочке, закрученной спиралью!

При запасе мудрого терпенья
Домик-вечность — верная твердыня.
Я хочу глубокого забвенья,
Ирреального, как гул латыни.

Потому что лишь за партой школьной
Верится бравурной звонкой песне.
Потому что счастье — это больно.
Очень больно, и вот-вот исчезнет!



* * *

На кладбище покой и тишина.
Тут воздух отрешённостью пропитан.
Холодной скорбью захлестнула плиты
Знобящего бессмертия волна.

Земные наши мелкие дела
И разговоры суетно-нелепы
Среди безмолвия могил и склепов,
Где даже память будто умерла.

На лабрадоре золотая вязь
Сливается в получужое имя.
А где же те, которые живыми
Любили нас и обижали нас?



* * *

Ко мне опять пришла издалека
Божественная лёгкость мотылька
Под беспощадно-жёстким птичьим взглядом.
Да, рядом смерть, и старость тоже рядом,
И безразличны серые дома,
И холодно, и мир сошел с ума,
И нет приюта в беспокойном мире.
И даже крылья тяжелы, как гири,
И будущее нечем обольстить…
Но разве этот лёгкий трепет даром?
И чем, неужто трубочкой с нектаром
Тоску унять и память подсластить?
Какой нектар, какой пьянящий мёд
Заменит этот радостный полёт,
Который сам и цель, и воплощенье,
И наважденье, и вознагражденье
За боль, в которой некого винить…
Да, ничего уже не изменить
Своим покорным сумрачным усердьем,
Но невесомо кружатся века,
И бесконечен танец мотылька
Под жёстким взглядом беспощадной смерти.

Марина Генчикмахер, 2013

Сертификат Поэзия.ру: серия 1431 № 97158 от 15.01.2013

0 | 7 | 2096 | 18.04.2024. 09:08:48

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []