Орден Полярной звезды - 4

Часть третья

Казалось бы, взлет – это переход из материи в эфир, из плотности в легкость, но все наоборот, тяжесть нарастает стремительно, как будто ввинчиваешься во все более жесткую твердь. Тяготение не выпускает мягкое тело из своего кокона, плоть вот-вот соскользнет со скелета, дерево крови шумит и гнется, как в бурю.
Это еще ничего. Скоро звезды будут процеживать сквозь тебя спирт своей гравитации. Чужие планеты за комок твоего существа будут тянуть жуткий жребий. Порожняя пустота будет стремиться выудить из тебя хотя бы атом, она будет гипнотизировать тебя пустым взглядом и просить как милостыню из твоей плоти хотя бы клетку, чтобы войти в нее и стать живым опасным существом.
Он летел как стружка, снятая с поверхности планеты. С точки зрения земного наблюдателя его полет касался все возрастающих сфер, шел по вершине невидимой взрывной волны, родившейся в центре земного шара, получалась упругая спираль, пружина, которая все ускоряла и ускоряла свое развертывание, чтобы в конце концов запустить его, как из пращи, за пределы видимого и вычислимого. Потом он отразится от бесконечности и понесет ее бесконечную долю в ту колыбель мировой мысли, откуда он взлетел. Ожидалось, что разница между спиральным путем с точки зрения землян и абсолютной прямой его летящей точки зрения составит накопленное в полете время, и время покажет, так ли это.
Он еще различал проваливающиеся во все более ничтожную копию самих себя материки и океаны. Когда-то его смущало – ибо, как и большинство детей, глобус он рассмотрел прежде, чем живую Землю, – почему, например, на связанных тонким узлом Америках не написано – “Северная Америка” и “Южная Америка”, летящего поражает, что планета в действительности никак не расписана, что политическая география только коверкает физическую. Как возможны топологически страны, то есть государства как непересекающиеся подмножества? Как может Азия где-то граничить с Европой, почему, если кончилась Европа, тут же должна начинаться Азия, и наоборот? Можно было еще понять, там, где начинаются львы, кончаются зебры, это определяется тем, кто кого кушает, но как найти умозрительное обоснование тому, что там, где начинаются русские, там непременно кончаются немцы, а где кончаются немцы, там обязательно начинаются французы, и так далее.
Иногда, снижаясь над пляжами, он в так называемых южных курортных областях мог обнаружить лежбища одновременно немцев, голландцев, французов, англичан, а в последнее время еще и русских, которые в полуголом виде почти не отличались друг от друга, а от местного населения отличались тем, что находились ближе к воде и были раздеты, а население простиралось еще и вдаль от моря и было одето, хотя и не всегда хорошо.
Чтобы уйти от этих проклятых несообразностей, он воздевал глаза к небу, глаза, а не руки, их нельзя было оторвать от управления. Там ему рассыпались мелким бесом бесчисленные звезды, которые всем своим видом должны были взывать к человеческой совести. Множество звезд в его точечном представлении должно быть счетным, поэтому, если они влияют на людей, количество совести у последних должно быть величиной постоянной.
Звезды в небе рассыпаны более скупо, чем люди по Земле, но это касается только видимых звезд. Невидимые звезды соответствуют, возможно, количеству невидимых людей, которые имеют основание оставаться в тени, давая другим возможность вспыхивать фейерверками легкой болтовни, разлетаться петардами безопасных шуток или гореть на костре собственных неуемных страстей. Звезд больше, чем личностей, и личности пытаются сменой поколений во времени обверстать звездное число. Облететь бы все звезды, обратить бы внимание на свет каждой из них, тогда добыча времени будет столь обильна, что не потребуются никакие последующие поколения. Но хватит ли на это одной жизни?
Так думал молодой повеса, которого никто не ждал в необъятных поместьях Вселенной. Он был счастлив, что не разбился, врезавшись в стрекозу или птицу: хороший знак, можно считать, что уже ничто не сведет его с правильного пути. Он уходил все дальше от гармонии солнечного хозяйства, стало быть, ему уже не надо бояться ни таможенников Марса, ни пиратов Венеры. Он слышал историю о неудачном полете к Луне, когда из-под запасных кислородных баллонов выскочили два бледных брата-близнеца и потребовали посадить корабль не в лунном Море Спокойствия, а в Сан-Диего, где их ожидало наследство от фантастически богатого дяди, который в свое время продал Америке военный секрет, кажется, связанный с периодом полураспада российского флота.
Запросили Землю, Земля сообщила, что дядя еще жив. “Скончается, – уверили близнецы, размахивая гранатой, – скончается, как только нас увидит!” Опять запросили Землю, но уже американскую, американский компьютер ответил, что братьев примут, поскольку у них есть родственники в Штатах в лице дяди, но экипажу приземляться на американской почве не положено, у них там родственников нет. Корабль дергало то в сторону Луны, когда экипаж решал, что там приземляться безопасней, то в сторону Земли, когда братья в очередной раз замахивались гранатой. Снова запросили Землю, откуда пришло предложение, не то от президента, не то от вице-президента, что наши могут занять Калифорнию на время вынужденного приземления, это сделает посадку законной, затем, когда экипаж высадит космических пиратов, Калифорнию снова освободят, и космический корабль продолжит свой заданный маршрут.
В этот момент в эфир вышла одна из южных стран, пожелавшая остаться неизвестной, она предложила выкрасть богатого дядю, если он того стоит, и обеспечить мягкую посадку близнецов на своей горной независимой территории. Это предложение совпало с интересами некоторых отделов наших спецслужб, которые хотели бы выпытать у дяди секрет, выданный врагам и забытый нами. Но к этому времени близнецы упали в обморок, ибо не были соответственно подготовлены для космоса. У них изъяли две гранаты, выломанные, как выяснилось, у фигур партизан на станции московского метро “Площадь революции”.
Путь на Луну был открыт, но горючее потратилось во время переговоров с Россией и Америкой, настроение у экипажа было испорчено, и корабль приземлился в районе Саратова, откуда родом были злополучные близнецы, все еще пребывавшие в обмороке.
А их дядя оказался долгожителем, возможно, благодаря калорийной американской пище. Его пришедшие в себя племянники сделали себе если не состояние, то временный достаток, выпустив книгу о своем космическом пиратстве. При этом близнецы оказывались уроженцами той страны, на язык которой переводилась книга, русскими оставались только гранаты. Близнецы требовали через космические каналы связи, чтобы Россия оставалась на пути реформ и чтобы президент лично владел ситуацией, благодаря чему каждый со временем разбогатеет и всем будет плевать на американского дядю. Для увлекательности чтения близнецы объявили себя сексуальным меньшинством, угрожали экипажу сценами насилия, которые тут же должны будут транслироваться на Землю по всем программам, включая “Время”, и будут оплачены как реклама презервативов. Во многих столицах мира на центральных площадях были сооружены обелиски с указанием, что именно в этой точке легендарные близнецы намеревались посадить русский “шаттл”, если их требования не будут удовлетворены. Существует предположение, что как следствие этого события возник миф о могучих андрогинах, двуполых чудовищах, угрожавших даже самим олимпийским богам, а так как этот миф мы встречаем в диалоге Платона “Пир”, где главное действующее лицо мудрый Сократ, то ученые выдвинули предположение, что либо Сократ, либо кто-то из его круга в свое время бывали в России, откуда и вывезли свою мифологию. Мифология населила небо своими благородными героями и привязала астрономию к земным заботам...
Еще не достигнув первой звезды, он неожиданно столкнулся с москитным флотом, кораблики которого были допотопны и убоги, он догадался, что это нищие, за тусклыми стеклами нельзя было угадать, цыгане или какой-то другой забытый народ, кто-то, как на картине Марка Шагала, залез на крышу со скрипкой, но музыки не было слышно в безвоздушной пустоте. Они скоро поняли, что ему не до них и ему нечем с ними поделиться, им было бы бессмысленно семенить за ним следом, и они печально отстали.
Его вдруг тряхнуло так, что он чуть не вылетел из своего скафандра, он скорее ощутил, чем понял: пролетает как раз созвездие Близнецов, и Кастор тянет его в свою сторону, а Поллукс в свою. Наблюдать себя внутри созвездия это не то же самое, что созерцать его в планетарии, все конфигурации утрачены, а имена не написаны на звездах. Вон и Большая Медведица заметила его, попятилась и провалилась в белом пару Млечного Пути, а потом и сам Путь, полыхающий на его шее, как шарф на ветру, соскольз¬нул и пропал в собственной снежной буре.
Как хорошо, что его скафандр пригнан по фигуре: когда его тряхнуло, будто желток в белке, скорлупа костюма не треснула, и он мог удобно продолжать высиживать сам себя. Не зря он берег этот устаревший, но надежный образец, в котором уже не раз приземлялся и приводнялся, все было ему нипочем, все складывалось до сих пор удачно. Скафандр был серый, изготовленный еще в пору холодной войны и рассчитанный на незаметность, с потеплением отношений он стал напяливать на него оранжевые шаровары, сшитые из парашюта, на котором приземлялся первый космический слон, их тоже было рекомендовано применять как запасной парашют, но он этим ни разу не воспользовался.
Млечный Путь был лишь одной из волн Мирового океана, даже не девятым валом. В промежутке между волнами была мертвая зыбь, куда более страшная, чем промежуток между добродушными Близнецами. Мимо ухнуло какое-то низкое созвездие и скрылось за лесом. На такой скорости уже трудно было определять, что это за созвездие, пока определишь, внедришься уже в другое пространство, принцип неопределенности для элементарных частиц проявлялся здесь уже на макроуровне. Он опять не имел ни звезды на своем горизонте, когда успел подумать, при чем здесь лес, что за лес, а в ушах его щебетала стая неведомо откуда спугнутых птиц, голоса которых могли предупреждать о надвигающейся грозе. Пошел теплый, удивительно тропический дождь, и он предположил, что достиг уже Магелланова Облака. Все шло пока благополучно, он ни разу не врезался ни в чужой корабль, ни в случайного ангела.
В его глаза посыпались другие звезды, он решил, что должно же быть созвездие Александрии, и, может быть, под ним шелестит лес.
Лес шелестел многоликими листьями, в замысловатых прожилках каждого из них была зашифрована судьба грядущих деревьев. Листья отражали солнечную, летящую на них пыль, отбрасывали тень, желтели, высыхали и опадали. Теперь они у подножия стволов ожидали торопливых шагов, чтобы вспомнить о своем прежнем высоком шуме. Они не успевали разлететься, как их уже укрывал снег своим белым налетом. Силуэты деревьев отчетливо рассекали синюю эмаль неба, пока его не заволакивал снегопад, снег плотно упаковывал землю, в отличие от рыхлой, рассеянной оболочки звезд. Снег таял, и деревья выпускали зеленые пламена новых листьев, лес уже дышал ими в ожидании нового шума. Волны зеленого снова желтели, сталкивались с волнами белого, и на этих волнах колыхался его корабль, он плыл над ее лесом, и его несло ее ветром. И где-то между его виском и скоплением темных звезд звучала ее песня.
Яблони в саду не успевали за яблоками. А потом возникали на месте лесов моря, деревья становились водорослями и кормили рыб, моря опять уходили, молнии растений ударяли в небо и снова уходили в море, блуждающее по земле. Планеты съеживались и расширялись, лопались и порождали себе на удивление бледные луны, луны возвращались в свои лона, взрывая застывшие пейзажи своих планет.
Не забывая о своей Земле, он думал, что ему нравился радиус этой планеты, он не раздражал почти плоской, безутешной далью и не давил катастрофической узостью малого тела, взятого за горло собственным горизонтом. Горы не взламывали пространство, а занимали в нем достойное место посредников между теснинами ущелий и просторами небес, которых осторожно касались своими заснеженными пиками. Моря хотя и разделяли материки, но и не давали им потеряться в своей зыбкой протяженности. И каждая река честно несла свой крест.
Он помнил, что именно там, на этой земле, ему особенно удачным казалось расстояние до Солнца, дающее любому живому существу возможность продолжать свое существование. Всегда можно было в случае необходимости войти в охлаждающую воду, встать в освежающую тень или согреться от многоликого явления замедленного огня.
Очень любил он кристаллическую ипостась Мирового океана, белый снег, по которому так приятно идти рано утром от дома к дому, где тебя ждут родные души, или бежать на лыжах от леса к лесу и от поля к полю. Есть что-то гордое в стремлении пройти первым там, где еще никто не шел, такая дорога более медленна, зато тем, кто пойдет следом, будет идти радостнее, так обычно идут впереди большие, а за ними торопятся дети. Идти по накатанной лыжне хорошо до поры до времени, пока она не разбита настолько, что тебя шатает из стороны в сторону, и ты уже не чувствуешь благодарности ко всем до тебя прошедшим поколениям. Хотя поколения здесь ни при чем, это, скорее всего, современники, твои собратья по любви к свежему воздуху.
Он летел дорогой, о которой знал только по чужим расчетам и по наитиям своего воображения. Его вдруг осенило, почему он вспомнил о накатанной лыжной колее: его бросало из стороны в сторону, словно звезд¬ный путь был разбит множеством прошедших здесь до него. Но это же не снег? Или пустота так же хранит в своем пустом мозгу память обо всех, кто отважился ее преодолеть? И значит, кто-то должен быть впереди его?
Корабль, подобно пуле в стволе, обдирался пустотой и оставлял в ней свои жесткие следы. Все сгустившееся пространство – след движущейся материи с уснувшей мыслью внутри. Если лыжник бежит по кругу, то и корабль может лететь по замкнутой кривой, не замечая, когда она замкнулась. Поколения кораблей, смещая свои траектории, образуют в покоренной пустоте гигантские скорлупы, гигантские шаровые поверхности, созданные из их тончайших следов. Эти сферы, как только они замкнутся, начнут сжиматься, выдавливая, изгоняя из себя замкнутую в себе пустоту. Так образуется плотное небесное тело, несоизмеримо малое по сравнению с первоначальной полой сферой, но достаточное для построения грандиозной солнечной империи со своей историей, своими предрассудками, катаклизмами и процветаниями. Из этого жизнеспособного источника вынырнет новое мыслящее существо, которое измыслит новые беспредельные скорости, и овладевшему этой быстротой уже некогда будет дальше мыслить.
Мысль возникает при пересечении быстрого с медленным. Какой силы должно быть мгновение, чтобы оплодотворить вечность? Кто собирает яблоки в саду молний?
Увидев размытое полыхание прохладной звезды, которой никто никогда не видел на земном небе, он почувствовал стеклянную тоску телескопа по невиданному небесному телу. Большие числа много бы дали за оценку этой сияющей массы, вокруг которой на множество световых лет ни одного дотошного наблюдателя, способного пережить восторг от этого неописуемого зрелища.
Ему захотелось поскорее ввести эту красоту в память бортового компьютера, но, пока он набирал код соответствующей программы, картина изменилась настолько, что источник его вдохновения стерся из его собственной памяти. Если только что он наблюдал пульсацию сердца светила, то в следующий миг уже вздувались сетчатые легкие звезды, произошел вдох черного света, который будет выдохнут уже белым, это было ясно, хотя выдоха он не успел увидеть, вступив в грозовое пространство солнечного сплетения, здесь зарождались блестящие мысли, но их перехватывали на пути нервные сети – хранители тайн загадочного светила, и профильтрованные лучи уже мало что сохраняли от первоначальных глубоких прозрений.
Но и это все уже далеко позади.
Пустота продолжала строить свои козни, прикидываясь основой всего сущего. Ее было больше, чем можно было предположить. Вакуум распадался на большие пустоты, которые были чем мельче, тем активнее. Они совокуплялись друг с другом, порождая все более жадную пустоту. В пустоте действовал закон пропасти наизнанку, она выталкивала из себя любого, кто не был абсолютно пуст, но задетый пустотой долго не может оправиться от этого удара.
Его компьютер мог что угодно вытащить из прошлого и сделать любой прогноз на будущее, но он никак не был связан с настоящим. Поэтому ему захотелось записать свои непосредственные наблюдения, придав им форму слов знакомого ему языка, так он мог лучше понять промелькнувшее, но он еще не забыл, что ему запрещалось делать записи. Пославшие его опасались, что уже один жест занесения пера над бумагой может вызвать необратимые помехи в заданном курсе, а уж как это может повлиять на окружающую действительность, никто не осмеливался даже подумать.
А если он нанесет хотя бы одно слово на бумагу, это уже может отозваться катастрофой. Возможно, кто-то читает его неразборчивые мысли, но этот поток легок и эфемерен, течет себе и течет, он не опаснее лесного ручья. А вот слово... Оно может озадачить кого-то свыше, кто, может быть, единственный имеет право запечатлевать слова...
Кроме этого, никто не мог поручиться за то, что в полной пустоте, при отсутствии звуков может учинить скрип пера по бумаге.
И последний момент (но не последний по важности): запах чернил. Запах чернил – один из немногих, соперничающих с запахом сапожного крема. Владельцы блестящих сапог не выносили запаха чернил. Какое значение имело все это в кромешном пространстве? Что может потревожить эту бездонную, блестящую черноту?
Еще ему категорически запрещалось даже вызывать в себе желание за¬глянуть в зеркало. Кто знает, в какое чудовище превратит его запредельная скорость? Кто знает, как ведут себя в искривленном пространстве затаившие в себе ядовитую ртуть зеркала?

* * *


Какой смысл называть новые сущности новыми именами, если эти сущности сменяют одна другую с быстротой, исключающей их запоминание? Он сознавал себя первооткрывателем, но кому он передаст радость своих открытий? Не так же ли и каждый ребенок сам для себя открывает впервые зелень, в зелени траву, а потом в траве крапиву, полынь, коноплю?
Его увлекало это безудержное проскальзывание, стремление иглы, забывшей о тянущейся за ней нити, тогда как истинный след оставляет не игла, а нить. Он мчался сквозь Вселенную, как мог бы мчаться на сверхзвуковой скорости самолет через лес, стараясь миновать каждое дерево. Он сам не понимал, как ему удавалось сохранять верность назначенному пути. Скорость настолько уплотняла Вселенную, что светила, световые ямы, черные дыры нанизывались друг на друга, и это было чудо, что он не врезался ни в одну из этих непредвиденных вех. Он продолжал верить, что лишь его нежелание столкнуться с чужой безымянной массой хранит в пути доверенный ему корабль.
Внезапно слева по борту в океане неизвестности возникла серая точка, и с ее ростом он пытался определить, на что она похожа и во что превратится – личинка стрекозы, дельфин, дирижабль... И вот уже позади затерянный в бездне мертвый чужой корабль, с другой ли планеты, действительно ли мертвый, или его корабль так испугал чужеземцев, что они прикинулись мертвыми, как это делают на Земле ящерицы. Промелькнуло синее солнце с проглоченным обугленным материком во чреве, ухнуло из ниоткуда в никуда, уступив свое зыбкое место рою светящихся пчел, они несли пыльцу с полей тяготения, и вот уже были выстроены огромные соты и заполнены медом, мед растекался медленно по сосудам пространства, он должен был замедлить движение любого тела, захваченного им, но этого не происходило, его скорость еще возросла, так что мед Вселенной как бы засахаривался, выпадал в кристаллы, и в этой среде его охватило новое ускорение, не тягостное, а сладкое, засасывающее и обволакивающее. Он вновь ощутил течение своей крови по замкнутому кругу, руки его потянулись вперед, как для объятий, и ему страстно захотелось увидеть себя в этот миг наслаждения неосознанным чудом, он вообразил, что таким счастливым видит его сейчас в своих мечтах Александрия...
И тут ему показалось, что у него вовсе нет рук. Еще он успел вспомнить, как наставник, который был обязан его пристрелить, если он уйдет через Северный полюс, то есть соберется уйти на другой материк с другим образом жизни, так вот этот самый грубый из наставников, особенно любивший так чистить свои сапоги, чтобы в них самому отражаться, он как-то злорадно, но со знанием дела сообщил ему, что в конце назначенного полета неимоверная скорость обратит его в плотный шар, в центре которого будет тускло проявлять себя головной мозг, омываемый и сохраняемый кровью, а скелет будет отброшен на периферию тела, образовав панцирь, скорлупу, внутри которой он будет дышать, как собственный зародыш. Довольно-таки страшная картина и довольно-таки хрупкая конструкция. Где же тогда его глаза? Ведь он все время видел и видел и не мог насытить видением свое око. Вот он падает каплей меда в студеную воду осеннего пруда, его охватывает озноб, невозможный для тела, покрытого панцирем, он видит волны, душную глубину, водоросли, возможно, здесь затаилась гидра, одно из ее щупальцев колышется ему навстречу, как игла. Слева проскользнул, обгоняя его, мертвый корабль, значит, он вовсе не мертвый, или это просто его самого отбросило назад, к этому затаившемуся кораблю, это он сам совершил мертвую петлю в чужой пустынной среде, и вот теперь...
И в этот миг стремительная игла пронзила хрупкую скорлупу и прошла сквозь уже ничем не защищенный мозг, кровь покинула стены своих сосудов, и здесь оборвались его видения.

Вячеслав Куприянов, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 96894 от 30.12.2012

0 | 0 | 1434 | 17.11.2024. 15:26:08

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []