Орден Полярной звезды - 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОТЕЦ

Гениального Основателя Вселенской Империи, кроме особо допущенных, никто не знал в лицо. Можно только догадываться, что это лицо время от времени покрывалось щетиной, поскольку тюремный цирюльник брил только раз в неделю. Такая щетина стала модной и на свободе, наряду с татуировкой, ибо на свободе только и мечтают об изысканных причудах вкуса, доступных по-настоящему только в тюрьме.
Несколько слов об особо допущенных. В их среде смена поколений проходила как-то неожиданно, чтобы особо допущенные не успели слишком сблизиться с поколением приговоренных к пожизненному заключению. Считалось, что особо допущенному повезло, если он своевременно переходил в разряд пожизненно заключенных, это было добрым знаком продления жизни.
Особо допущенные, или для краткости - Особисты были той особой выделки, благодаря которой ведомый ими объект (или субъект?), поглощенный своей творческой деятельностью, не замечал, как один особист сменялся другим. Для ведомого они, таким образом, всегда оставались в одном возрасте, приближающемся к среднему, никогда его не достигая. Одеты они были в одинаковые мундиры цвета тюремных стен, курили один и тот же недорогой табак и в любую погоду носили сапоги. Основателю иногда смутно казалось, что как только сапоги начинали стаптываться, следовало ожидать, что обладатель новых сапог проявит вспышку интереса к его проекту, как будто ему надо освежить свою стоптанную от хождения по разным местам память. Но что тут удивляться, его проект был столь необычен, что его было непросто изложить даже другим гениям на прогулке, тем более, что это строго запрещалось. Не рекомендовалось пытать и другого гения о сути его гениального проекта, дабы не отклоняться от своего собственного.
Особисты вели документы и составляли отчеты, но они уничтожались так же тщательно, как и велись, чтобы вводить в заблуждение всякого рода врагов, способных выкрасть эти ценные документы. Поэтому все, что можно сообщить о легендарном Основателе, основано на устном предании, неизвестно как проникшим за пределы того сурового времени, о котором принято говорить, что оно не должно повториться.
Основатель ценил свободу превыше всего, еще в детстве он освобождал пауков из паутины, поскольку их оцепенелый вид вызывал сочувствие, а мухи и осы бились, попав в тенета, что вселяло в наблюдателя надежду на их собственноручное освобождение. Он помогал муравьям выбраться за пределы муравейника, ибо ему казалось, что они в плену у собственной суеты. Ему не нравилась зависимость собственной ходьбы от зрения, поэтому он упражнялся в движении вперед с закрытыми глазами, отчего на его лице с раннего детства остались заметные шрамы. Его не устраивала зависимость головы от ног, оттого и замучила его мечта о полете, но без крыльев, прикованных к собственному туловищу или к фюзеляжу самолета, раздражала его и необходимость опоры на спертый воздух, ибо воздух не беспределен.
Будучи математиком, он уважал знак равенства, равенства углов и сторон приводило его в восторг, но больше всего его восхищала теорема, согласно которой хрен редьки не слаще, ее доказательству он посвятил немало времени, придя наконец к выводу, что за пределами овощных истин разрастаются дикие поля и леса иерархий, где всякое сравнение хромает, в результате он и сам хромал, сорвавшись однажды с дерева, пытаясь вычислить зависимость скорости роста дерева от веса взобравшегося на него разумного существа.
Что касается братства, то он старался всю свою сознательную жизнь отделить его от панибратства, дабы оно не переходило в хамство, но и близнецов он презирал за вопиющее разукрупнение безликости. Но больше всего он страдал от ощущения братства с обратным знаком, под которым подразумевалось нынешнее состояние человечества: небратство. Чем более разрастался и скучивался совокупный организм человечества, тем более он впадал в это небратское состояние, состояние немужественности и неженственности. Основатель породил идею: рассеять вздорное человечество в кромешном пространстве, расселить его по хуторам Вселенной, тогда и пробудится желанная родственная тоска по ставшим далекими братьям и сестрам по разуму, по братьям по оружию, растерявшим своих закадычных врагов, по братьям – собратьям по перу, утратившим даже надежду на читателей, поклонников и поклонниц.
Человечество будет расширяться вместе с космосом, краснея за все возрастающее отчуждение, но когда-то рассеивание достигнет физического предела, и уже не будет знать предела платоническая любовь человечества к себе самому, тогда космос блаженно съежится до состояния идеального братства!
Забота об этой в принципе русской идее требовала бездны времени и личной неограниченной свободы. Основатель прежде всего поспешил распутать свои семейные узы, это ему удалось, всеобщее непонимание было в этом надежной опорой. Семья мешала ему думать, а когда он получил невероятную возможность безнаказанно думать, он скоро забыл про свою семью, жену и, кажется, сына. Да, сын, если верить преданию, у него где-то был, но ему счастливый отец предоставил столько свободы, что сын ничего не знал и даже не хотел знать об отце.
Парадоксальным образом это не увязывалось с его мечтой о воссоздании детьми вечно исчезающего мира отцов, более того, физического возвращения ушедших отцов в утраченный ими мир детей. Возможно, путь лежит через жертву: отец жертвует сыном, чтобы сын своим путем нашел отца! Каков же тогда путь сына?
Но отец пока думал о своем, более близком: как освободиться от уз непреклонного земного тяготения? Думая об этом, Основатель еще не знал, что на это уйдет вся его свобода.
Звездное небо не давало ему покоя с раннего детства, ему страстно хотелось его приблизить к себе, для этого он залезал на деревья, а так как звезды виднелись только ночью, то он прокрадывался по ночам в сады, отчего принимали его за вора, хватали и начинали пытать, что же он хотел украсть, ведь цветы уже отцвели, а плоды еще не поспели. Тогда он оправдывался, указывая на звезды, и его отпускали, одни, полагая, что он очередной безобидный сумасшедший, другие же, чтобы не ввязываться в политику и вяло возделывать свой сад, ибо разговор о звездах, опасались они, мог затянуть именно в политику.
Бывал он и на крышах домов, где его подозревали уже в краже белья, которое сушилось на чердаке, но, найдя все в сохранности под его звездные вопли, его оставляли в покое, сочтя оторванным от жизни лунатиком.
В результате повышенного интереса к небу и неосмотрительного отношения к земле в более сознательный возраст он вошел, прихрамывая, так как падать ухитрялся не только с деревьев, но и с крыш. Знакомые и родственники поговаривали, что на самом деле он упал с Луны. Но в зрелом возрасте он уже не карабкался куда-то, а подолгу засиживался в публичных библиотеках, где осиливал сложные книги, которые мало кто до него дочитывал до конца, а то и до середины. Он читал, считал, перечитывал и пересчитывал, рисовал и чертил, некоторые его чертежи и сегодня можно увидеть в музеях рядом с копиями наскальных рисунков первобытного человека.
Он вычислял, насколько должно быть вытянуто шарообразное тело, чтобы в полете полностью совпадать со своим собственным следом. Какова должна быть скорость космического объекта, чтобы при движении внутри Млечного Пути увлечь за собою все видимые звезды. Какой толщины должен быть слой космической пыли, чтобы звезды стали чихать, и как это отразится на уровне интеллигентности земных муравьев. Позже он делал вычисления по заданию руководства, например: каким должен быть максимальный объем тюремной камеры, чтобы камера прогревалась теплом тела обнаженного узника (это пригодилось позже для расчета оптимального объема тела космонавта для заполнения кабины пилотируемого корабля), или каково должно быть соотношение площадей тюрьмы и околотюремного пространства, чтобы выход за пределы тюрьмы расценивался как ущемление свободы (и это пригодилось в период приватизации земного шара).
Его угнетал тот факт, что звездное небо представляло из себя прежде всего зверинец, и он добивался решения загадки, в чем здесь дело: конфигурация человеческого сообщества еще не дотягивает до уровня небесного распределения светящихся масс, или светящиеся массы еще не сложились в осмысленную конфигурацию, способную действительно просветить человека. Надо ли настраивать земную жизнь на правильно понятую звездную, небесную, или так починить небо, чтобы под ним жизнь стала вольготней и ярче.
Один из его последователей – генерал инженерной службы Покровский начертал проект, как лучше всего Земле свихнуться с привычной орбиты: в центре Антарктиды пробурить скважину, которая станет соплом реактивного двигателя. Надо только выбрать соответствующее светило, к которому надо лететь за недостающим светом и пространством. И какую часть Земли надо будет сжечь, чтобы уравнять ее с видимыми звездами.
Земной шар с реактивным выхлопом в точке Южного полюса можно обнаружить на полях одной из рукописей Основателя, хранящейся в тюремных архивах.
Почему именно в тюремных?
Известно, что Основатель в своем стремлении достичь кромешной свободы считал Землю отнюдь не колыбелью, но тюрьмой человечества. Поэтому он не удивился, когда однажды прямо из библиотеки был доставлен в Тюрьму. Знаменитая “Матросская тишина” и Лефортовская тюрьма до сих пор оспаривают право установить мемориальную доску в честь Основателя на своих стенах. Кто победил в этом споре, сказать трудно, ибо доска установлена во внутреннем дворе и видна только нынешним, к тому же не вполне грамотным заключенным. Возможно, что подобные доски установлены и в других тюрьмах, чтобы поднять дух обитателей.
В тюрьме Основатель пробыл какое-то время без работы, потом в его одиночную камеру доставили все его записи и чертежи, а как он позже убедился, к ним добавились еще и рукописные труды на заданную тему неизвестных ему энтузиастов. Однажды появился человек, которого он сперва принял за надзирателя, ибо тот принес две кружки кофе из цикория, себе и ему.
– Цикорий цветет синим цветом, а вот кофе из него – черный, – вместо приветствия сказал он.
– Ночное небо тоже черное, но днем, когда оно цветет, оно синее, – объяснил Основатель.
– Вот как? А ведь мы с вами видим в основном серое небо, даже днем, мне кажется, лучше уж сразу любоваться плодами, а не цветочками, – ответствовал надзиратель, и тут же сменил тему:
– Такое же небо видел перед смертью народоволец Кибальчич. Что вы думаете о Николае Кибальчиче?
– О Кибальчиче? Гениальный мыслитель! Он перед казнью успел начертить космическое устройство, это было первой догадкой применить ракету для превозмогания земной тяги…
– Ага, значит, покушение на земную тягу? Тянем-потянем… А вы знаете, за что был повешен Николай Иванович? – надзиратель достал трубку и начал ее любовно раскуривать
– За что? М-да. Повешен… Как нехорошо, оставлять человека между небом и землей, когда он уже сам собой не распоряжается. Я в принципе против смертной казни в любом виде. Любая казнь бесполезна. Рано или поздно все будут воскрешены силой моей науки. И Кибальчич, который пытался приручить взрывы, и царь-освободитель Александр II, погибший от неуправляемого взрывного устройства…
– Так уж и неуправляемого! Все управляемо. И объяснимо. Так вы понимаете теперь за что вас несколько ограничили в свободе? Попытайтесь порассуждать! Кибальчич покушался на жизнь царя, как вы тут неосторожно заметили, освободителя, а потом стал чертить космические устройства! Покушение на Вселенную! Итак, кое-какие устройства вами уже начертаны. На кого вы собираетесь покушаться?
– Как? – Основатель не ожидал подобного поворота мысли. Подобный поворот он бы вообще не отнес к правильной мыслительной операции. Но по запаху едкого трубочного дыма он скорее ощутил, чем понял, что в такой атмосфере нельзя обсуждать сам ход мысли, а надо откликаться на ее предметное содержание: – Я вообще против любого покушения на любую жизнь, я перед жизнью благоговею, хотя давно ее не наблюдаю. Я же говорил, рано или поздно все будут воскрешены, тогда я опять буду наблюдать жизнь.
– Так что, и царя вы нам опять воскресите? – недобро усмехнулся надзиратель.
– Раз все воскреснут, то и царь, – испуганно, но упрямо заявил ученый.
– Ну вот, получается, что мы и так и этак правы, задерживая вас здесь на неопределенный срок с вашими неопределенными замыслами. Ну, воскресите нам царя, это, конечно, плохо, но его тут же взорвет воскрешенный вами Кибальчич, что уже совсем неплохо, однако, зачем повторяться?
– Не взорвет, – хотел было озвучить мысль Основатель, но тут же спохватился и промолчал, подумав, что ему дают неопределенный срок, то есть пока еще не казнят смертью.
– Казнить смертью мы вас пока не будем, – подтвердил его думу свирепый собеседник, – мы же вас не сможем, к сожалению, воскресить, если нам в будущем понадобится действительно кого-нибудь по нашему усмотрению воскрешать. Но только по нашему усмотрению! Так что вам и карты в руки. Работайте. Ваше свободомыслие в вашем полном распоряжении!
За дверью раздались вопли, кого-то проволокли мимо по коридору, надзиратель отвлекся от мрачных мыслей о свободе и счел нужным разъяснить происходящее:
– Это, между прочим, истошный голос нашего осведомителя. Это он сообщил нам о вашем увлечении летающими предметами и указал нам на историческую связь этого увлечения с терроризмом. Вы удивляетесь? Он сидел рядом с вами в библиотеке и делал вид, будто читает литературу о переселении душ, на самом же деле он больше интересовался перевозкой мебели, но это неважно. Вы удивляетесь, почему он здесь? Но мы же не можем до бесконечности пользоваться его наблюдательностью, которая чем тоньше, тем грубее результат: мы же не можем заполнять тюрьму грузчиками-леваками, хотя левый уклон мы и не одобряем. С другой же стороны, нам и в тюрьме нужны преданные наблюдательные люди. Когда он не кричит, он по-прежнему занят: заглядывает в ваш глазок. Не насытится око видением! Вы наш двор уже видели? Не видели?
Он подставил табурет к окну и подчеркнуто услужливо под локоток подтолкнул заключенного подняться и выглянуть в окно. Во дворе по кругу двигались люди в полосатых робах.
– Это вам что-нибудь напоминает?
Основатель еще постоял на носках, припоминая, откуда ему знакома эта картина, наконец, предположил:
– Как на картине Ван Гога!
– Именно, как у Ван Гога! обрадовался надзиратель, выбивая трубку о каблук своего сапога: – Мы в свое время обратились к правительству Франции с просьбой выдать нам этого Ван Гога. Он как-то изобразил довольно старые ботинки и стал от этого знаменит. Мы подумали, было бы справедливо для истории, если бы он запечатлел достойно мои новые сапоги. Однако правительство Франции ответило нам отказом, дескать, не располагают информацией о местонахождении некоего Ван Гога! Какие малокультурные люди! А у нас даже тюремный двор – произведение искусства!
Он помог собеседнику спуститься с табурета, и только тут заметил, что тот хромает.
– Жаль, что вы хромаете, а то бы мы вас хоть сейчас вывели на прогулку. Там бы вы и с Ван Гогом познакомились, он же все равно к нам попал, это естественно, ведь художники недаром любят изображать собственное лицо в безликой толпе. Но у нас и сама толпа не безликая, хотя, если понадобится, все будут хромать, как и вы, в этом не слабость, а соборная нравственность замкнутого коллектива. Еще замечу, маршируют-то одинаково, а хромает каждый по-своему. Мы иногда запускаем коллективную хромоту, чтобы при помощи ее синхронного ритма замерить параметры подземных атомных испытаний, которые проводит наш противник неизвестно где. Вы знаете, что такое атом?
– Как же не знать, – возмутился ученый, – я же построил непротиворечивую теорию восстановления бывшего тела уже истлевшего человека по тоскующим атомам…
– Тоскующий атом это не наш атом, – перебил его надзиратель, – хотя мы найдем возможность и его развеселить. Наш атом – это неисчерпаемое оружие, которое хорошо еще и тем, что совсем не ржавеет. Создатель этого оружия работает как раз в камере напротив. Это даже не камера, а свинцовый саркофаг, это на тот случай, если наш атомщик просчитается, и взрыв произойдет прямо в камере. Тюрьма при этом даже не пострадает. Считаю нужным вам сообщить, что и над вами потолок свинцовый, так что если вам вдруг заблагорассудится при помощи вами начертанной ракеты выйти за положенные вам пределы, в лучшем случае вы попадете в саркофаг над вашей камерой.
– Но я и не собираюсь лететь в космос из моей камеры! Я вообще не уверен, доживу ли я сам до осуществления моих проектов.
– Доживете! У нас здесь хорошие специалисты по целесообразному продлению творческой жизни. Или доживет отдельная от вас мыслящая часть. У нас уже разработана щадящая гильотина: у легкомысленных французов – рраз! – и тело больше не безобразничает, и голова не соображает, а у нас при хирургическом вмешательстве тело тоже больше не безобразничает, а голова соображать продолжает. Иногда уже и на более приличном теле. Что же до полета в космос, то в космос вы, быть может, и не собираетесь, кто знает, что там, а вот в другую страну перелететь, почему бы нет? Вы же знаете географию! А что есть ваше изобретение как не подготовка массового перелета целого народа из отдельно взятой страны да в теплое местечко! Гуси-лебеди, тю-тю! Что вы так укоризненно на меня смотрите? Вы еще сами не ведаете, что вам может прийти в голову, как только ваша модель заработает. Вам же все хочется испытать, а нам все предупредить нужно. Думаете, нам с атомщиком легко? Ну, создаст он нам оружие массового поражения, чтобы мир во всем мире укрепить окончательно. Но он же после этого может ввязаться в борьбу за права человека! Это что же, чтобы каждый, кому не лень, мог на эту бомбу права иметь. Одно дело – дураков бомбой окоротить, а как дураки тебе под нос эту же самую бомбу? Чудовищно!
Основатель глянул в свой свинцовый потолок и почувствовал, как это чудовищно, но еще сильнее заныла в нем тоска по своим выкладкам и чертежам, чтобы никто ему не мешал обозначать корявыми значками свои воздушные грезы. Надзиратель, кажется, уловил сквозь дым своей трубки эту воздушную тоску, поднялся из-за стола и с воодушевлением произнес:
– Ну, так с Богом! Нас всех ждут достойные дела. А как, кстати, по поводу Бога? Поможет ли ваша ракета окончательно разоблачить его очевидное отсутствие?
– С Богом? – растерялся вычислитель. – Лаплас не нуждался в этой гипотезе, где там у меня копошатся уравнения Лапласа? Я ведь не работаю с очевидностями. Есть, правда, мнимые величины, корни из пустоты… С другой стороны, есть бесконечно малые величины, значит, возможны бесконечно далекие, или бесконечно высокие, это уж точно за пределами нашей тюрьмы.
– Смотрите у меня. Я полагаю, вам самому придется осуществлять ваш безумный проект, так что, если наткнетесь на Бога, можете не возвращаться! А цикорий пейте, он смягчает нрав и продляет жизнь, – надзиратель забрал свою пустую кружку, вышел и замкнул за собой тяжелую железную дверь.

- 2

Шло время, он думал, чертил, ставил опыты, воспитывал учеников. Читал популярные лекции: для политических – космополитизм космоса, для уголовников – космос в законе, для надзирателей – как охранять границы вселенной.
Его старательно контролировали особисты. Если кто-то из уголовников не мог пересказать лекцию, то Основатель был обязан прочитать ее в более кратком и более доступном виде. Иначе с политическими, в связи с расширением вселенной они требовали того же количества слов, но в более затяжной период, они же настаивали на том, чтобы на этот период были сокращены сроки их заключения. Особисты поддерживали это требование, ибо таким образом политические ускоренно переходили в разряд уголовников, а это благотворно влияло на мировое общественное мнение.
Надзиратели забрасывали вопросами, когда наконец можно будет выйти на границы вселенной, установить там контрольно-пропускные пункты и натянуть колючую проволоку через небесные сферы. Много спорили о наличии братьев по разуму: или их вообще нет, или в тюрьмах на других планетах такая хорошая охрана, что побег на нашу Землю практически невозможен.
Особисты опасались массового побега с лекций при помощи чертежей и схем, их пугала уже возможность свернуть чертеж в трубку, а это уже оружие. Однако ничего предосудительного не происходило, и Основателя уже начали подозревать, что все его расчеты ничего не стоят, что у него так ничто и никогда не полетит и не взорвется. Тогда он сам предложил устроить в тюремном дворе фейерверк и очень воодушевился, когда это ему разрешили. Он стал готовить потешный космический флот к запуску. Заключенные прильнули к окнам камер, а для персонала была организована трансляция с места события, но на место события они старались не выходить, мало ли что.
Основоположник подобно магу и волшебнику был весь вечер на арене – на тюремном дворе, он поджигал петарды и жирандоли, метался от одной вспышки к другой, в грохоте взлетающих разноцветных огней тонул звон его цепи, – конечно, из опасения, чтоб он и сам не взмыл в небо, свободу его передвижения ограничили цепью, длину которой он рассчитал сам, чтобы ее хватило на всю площадь тюремного двора. Тут уж он и сам был виноват, незадолго до этого он прочитал лекцию о движении тела с переменной массой, изображая этот процесс как последовательное сбрасывание цепей.
Праздник был признан удачным, на полыхание волшебных снарядов мгновенно откликнулась пожарная служба, дюжина машин окружила тюрьму, но внутрь их не пустили, и пожарники, задрав головы, любовались полыхающими разрядами, пытаясь достать до них водяной струей. По городу разнеслись зловещие слухи, будто изобретен новый вид смертной казни – катапультируемый электрический стул, что весьма ускоряет процедуру: приговоренного катапультируют, он еще исторгает из себя электрические разряды, а на его место сажают тут же следующего осужденного, все это настолько современно и удобно, что на стул сажают уже и тех, кого еще не успели приговорить.. Поговаривали, что стул подарен нам американцами, но были и сторонники отечественного производства, убеждавшие в том, что стул создан у нас, но по американским чертежам, выкраденным нашей разведкой.
Слухи эти скорее всего понравились главному надзирателю, который в хорошем расположении духа посетил ученого.
– Как долго мы с вами не виделись? Лет 11, а то и все 12, целый солнечный цикл! Слышал про ваш салют в нашу честь, похвально! Со мной даже советовались, не привлечь ли к этой огневой подготовке нашего атомиста, но что-то ему в саркофаг не смогли достучаться. Я всегда считал ученых чудаками, одни спешат пустить цветную пыль в глаза, другие прячутся и скрывают от народа свои достижения!
– Чудаки, чудаки, а как иначе, кому еще в голову придет то, что приходит им в голову, вот они и держат все подальше у себя в голове, а то ведь что можно в ответ услышать, – мысль изреченная есть ложь, а дело, выставленное напоказ, тем более, – заступился за своего коллегу Основатель, а сам вспомнил слова атомщика, сказанные недавно на прогулке, – эх, взорвал бы всю эту тюрьму, да боюсь, разнесет и все остальное!
– А это уже возможно технически? – спросил его тогда же Основатель шепотом, оглядываясь на остальных прогуливающихся, среди которых где-то ковылял акустик, работающий в области усиления слуха вплоть до улавливания писка мысли.
– Технически возможно, атомов полно вокруг, но громоздко, – прошипел в ответ атомщик, – с атомным зарядом все ясно, но пока взрыватель получается в десять раз больше. Вот и мы тут ходим по кругу, как атомы по орбите… Если бы нам соответствующее ядро, да скорость побольше… Есть еще одна мысль, как бы она на свежем воздухе не пропала… Мне кажется, что атом, как и каторжник в своей робе, полосат, а следовательно – несвободен… А если наоборот, каторжник из состояния частицы, воспользуется своей полосатой одеждой и перейдет в волновое состояние… Надо все это додумать в саркофаге…
Основатель представил себе, что будет, когда эти идеи выйдут за пределы саркофага, за пределы тюрьмы и овладеют массами, но голос надзирателя вернул его к мрачной действительности:
– А я все хотел вам показать еще один наш саркофаг. Пройдемте-ка по нашей
тюрьме!
Он звякнул ключами.
– Как он это произнес, по нашей тюрьме, любовно, как будто по родной стране, – мелькнуло в голове ученого, и тут же утонуло во тьме его старых мыслей.
– А вот тут, – излагал он по дороге, – полагает свои труды на алтарь отечества наш летописец. Какая тишина, слышите? Если прислушаться, то можно будет уловить мерное поскрипывание вечного пера. Ему созданы идеальные условия, никто не входит, да и ему выходить не надо. Чернила и новую бумагу ему подают вместе с баландой. Когда он углубится в прошлое, ему будут подавать пергамент, затем папирус и бересту. Стены камеры он может использовать по своему усмотрению, мы пока не вмешиваемся. Когда наша история закончится, а закончится она не скоро, его труды будут, несомненно, опубликованы и станут предметом обсуждения, а затем и изучения.
Он указал куда-то наверх и продолжил:
– А это могло бы вас заинтриговать, будь это в наших интересах. Там, этажом выше отдыхает наш специальный агент, он доставил нам чертежи реактивного прибора, для взлета которого приспособлен американский мыс Канаверел во Флориде. Мы проверили, не у вас ли украдены эти американские чертежи. Вас мы даже отвлекать не стали. К счастью, как выяснилось, они были похищены еще из царской тюрьмы у террориста Кибальчича. Возможно, за эту халатность в работе с важными секретными документами и был на самом деле повешен известный вам Кибальчич. А у нас все гораздо надежнее! Уж до ваших формул и чертежей никто не доберется. А если и доберется, то здесь над ними и будет работать. На нас, А не на них!
За следующей дверью раздался хриплый, скорее нечеловеческий голос, который повторял одну и ту же неразборчивую фразу. Ей вторил голос, вроде бы похожий на человеческий, но менее уверенный.
– Здесь у нас работает министр образования над реформой образования. Он создает сызнова русский язык. Дело в том, что непонятно, откуда взялся русский язык. Некоторые утверждают, что он взялся из русской литературы. Но тогда откуда взялась русская литература? Ведь ребенок, когда он учится говорить, еще не умеет читать. И тут ему подсовывают эту самую литературу, вместо того, чтобы дать свободно развиваться без всякого постороннего давления. Пусть народ учится языку у народа. Вот наш министр учится языку у попугая. Что может быть проще попугая? Образование должно быть понятно простому народу. – И немного помолчав, он добавил: – И любимо им. А какой народ не любит попугаев!
Основатель хотел бы что-то возразить, но от крика попугая слова застряли у него в горле.

Наконец, они вошли в полутемную, прохладную камеру, похожую на рентгеновский кабинет, где немудрено столкнуться с собственным скелетом. У освещенной фиолетовым светом стены стоял стеклянный гроб, в котором лежал в глубоко задумчивой позе лысый человек с редкими усами, одна рука на груди была сжата в кулак, как будто в нем была зажата последняя копейка. Нижняя половина тела терялась в темноте, отчего казалось, что это великан с бесконечными ногами.
– Кто это? – содрогнулся ученый.
– Это, если можно так сказать, наш заключенный номер 1. Его заслуга в том, что ради него и была создана вся тюрьма. Это, несомненно, выдающееся достижение. Но не главное. Обратите внимание, как он хорошо выглядит!
– Он мертв? – в ужасе взирая на мумию, спросил ученый.
– В том-то и дело, что жив.
Заметив, что ученому, больше имевшему дело с сухими схемами, а не с живой жизнью, стало явно не по себе, надзиратель поспешил вывести его отсюда под предлогом, что здесь нельзя курить.
Уже в своей камере Основатель, как в полусне, различал смешанные с табачным дымом слова, дым давал им невечную синюю ускользающую плоть.
– Это у вас очень хорошая идея, дать народу надежду на вечность посредством далекого космоса. Вы же предсказывали нашему народу, что он зарабатывает себе бессмертие, а затем начнет воскрешать и другие народы, уже сошедшие с исторической арены. А чтобы не началась война за передел мира между воскресшими народами, им с вашей легкой руки будет предоставлено дополнительное космическое пространство со всеми удобствами. За тридевять земель! Правы были предки, когда рассказывали сказки. Отдельный космос для гуннов, свой космос для сарматов и скифов, главное, чтобы они и там не сталкивались, а, в крайнем случае, торговали. Вот мы вам сейчас не просто так еще один саркофаг показали. Нам надо, чтобы вы и ему достойное место подыскали. Созвездие Льва, или там Кентавра, вам виднее. Но вы уж не тяните долго, вы не думайте, мол, уж он-то и так доживет-дотянет. Мы, конечно, можем гордиться нашими успехами в области бальзамирования. Кстати, вы заметили?
Надзиратель так пыхнул трубкой в его сторону, что он закашлялся от чужого едкого дыма, но сквозь кольца его, наконец, увидел, на что ему указывают.
– Заметили? Сапоги! Видите, как блестят! Ночное небо, Млечный Путь! Это наши бальзамировщики создали такую уникальную ваксу для моих сапог, теперь даже если подметки сносятся, голенища все равно сиять будут! Ну, заговорился я с вами. Пора. Мне надо еще потолковать с нашим архитектором. Ведь мы постоянно и неуклонно расширяемся. Надстраиваем этажи. Меняем орнамент решеток на окнах. Наша тюрьма, если бы было кому посмотреть на нее снаружи, пожалуй, самая красивая в мире!
И он ушел, оставив ученого размышлять о блеске и бессмертии вселенной.

Вячеслав Куприянов, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 96510 от 09.12.2012

0 | 0 | 1407 | 19.04.2024. 04:10:31

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []