«Зависит речи глубина от звука сказанного слова...». О поэзии Игоря Лавленцева

«Зависит речи глубина от звука сказанного слова...». О поэзии Игоря Лавленцева (27.8.1963-7.10.2005)*

Поэзия Игоря Лавленцева мне бесконечно дорога. Размышляя о том, с чего начать рассказ о поэте, которого я знаю только по стихам и прозе, как облечь в слова не только свою благодарность, но и предчувствие некой надвременной ценности его поэзии, попытаюсь взглянуть на нее глазами человека не столь отдаленного будущего со стремлением найти в прошлом свидетельства исчезающей культуры. И на этом основании попытаться ее спасти. Пепел забвения покроет многих стихотворцев, но останется некое Избранное временем, на котором уже лежит как бы отсвет, - нет, не вечности, но той самой миссии спасения человечества от цинизма и душевного некроза. Человеку необходимо сверять себя с чем-то незыблемо прекрасным при нарастающем уничтожении ориентиров и размывании критериев в современном искусстве. Такой отсвет хранит поэзия Игоря Лавленцева.


Зависит речи глубина
От звука сказанного слова...

Какая зыбкая основа,
И зыбкость явственно видна,
Когда на ближнем рубеже,
Теряя вольную тональность,
Прямая пропорциональность
От мысли тянется к душе.

Но как сквозь стадию молвы
Восходят к речи окрыленно
И ропот мартовского клена,
И крик полуночной совы,
И запах срезанной лозы
Несет словесную примету?

Труднее следовать завету,
Чем выводить свои азы. («Зависит речи глубина…»)


Стихи его сродни письмам к близкому человеку. Их хочется перечитывать, прикасаться к свету человеческого духа и подвига. Потому что эти письма обращены не только к незримому адресату любовной лирики или другу, но и вообще к человеку, живущему не потреблением, а потребностью. И в этом смысле поэзия всегда диалог.


Еще таинственны в глуши
Слова неведомых наречий,
И тайны плоти человечьей
И человеческой души.

Еще темны в не меньшей доле,
Еще соседствуют в мирах
Желанье знать - как мера боли,
Как боль - всеведения страх. («Нас тайна не покинет вдруг…»)


Поэзия - диалог, но лишь тогда это Поэзия, когда «речи глубина» – явлена на пределе искренности, возникающей от благодатной радости обретения или невместимой боли потери, только тогда это поэзия, когда сам человек - глубокая тайна, и тайна эта дерзновенна в раскрытии себя миру. Это всегда риск, и нужно известное мужество - быть поэтом. Это постигаемое, но до конца не постижимое чудо творчества, когда казалось бы обреченный на немоту человек, проживая состояния, невыразимые в прозе или разговоре, вдруг претворяет их в поэтический образ, высокое иносказание - и обретает возможность разделить с другими самое сокровенное, преодолевая одиночество, временные и пространственные границы разобщения людей. Лишь при условии подлинной сокровенности возникает читательский отклик на произведение, и оно животворит душу и будит память… Выраженные через музыку, поэзию, живопись неведомые грани и отношения азбучных звуков и красок – даруют читателю одновременно и новизну восприятия, открытую взгляду настоящего художника, и со-радость узнавания, со-переживание, то есть проживание в унисон с автором чудесного события, каким становится стихотворение.


Не сердись,
Посмотри,
На тебя проливает свой свет
Рой галактик пугливых,
Туманностей ближняя стая.
Звездной их канителью
Длиною в три тысячи лет
Обовью эти бедра,
Все тайны твои покрывая… («Колыбельная»)


Нежность – вот ключевое слово к поэзии Игоря Лавленцева. И фантасмагорические сны его любовной лирики насквозь пронизаны ею. А еще - тишиной чистого взгляда, благоговения перед женственностью и печалью в преддверии разлуки.


Скоро утро развеет над заводью пар,
Словно память,
И я позабуду навеки
Губ прохладных твоих
Опьяняющий жар,
Эти руки твои -
Эти белые реки.
Я забуду
Шафрановый запах волос,
Я забуду твой взгляд,
Настигавший повсюду,
Под успенское пенье тоскующих ос
Я твой голос,
Дыханье твое позабуду… («Бессонница»)


Есть какое-то мистическое притяжение слова к слову, живущее в корневых токах, в пульсации суффиксов. Внутренняя рифма, аллитерации случаются легко и естественно, по неведомому автору произволению законов языка, только если за порывом перенести созвучья истин на бумагу стоит благодарное внимание к их просвечивающей через слово сути. Казалось бы, слова просты, эпитеты знакомы, но их музыка и сцепление неповторимы и будто были всегда («Акварель», «Судьба в глаза бросает весело», «Простоволосая и босая…», «Черный турман»).


Незаменима и добра
Обычных дров земная участь:
Хранить кого-то до утра,
Гореть, не плача и не мучаясь,
О приближении весны
Мечтать в ночи кого-то ради
Слагать безоблачные сны
Для ученической тетради,
Простую истину тепла
Носить по выстуженным хатам,
Когда, на плоскости стекла
Играя инеем мохнатым,
Сулит морозная луна
Неискушенному в надежде
Судьбу, невиданную прежде,
Хотя бы в долг
И не сполна. («Незаменима и добра…»)


Они и были всегда. Стихотворение уже живет, написанное на невидимых скрижалях, как некий, пока невоплощенный образ прозрения высшего замысла, и вот внезапное озарение, вспышка – и поэт видит на секунду-другую этот образ. Как ему удается запомнить? Что происходит с его душой? И разве то, что мы зовем вдохновением, - не предощущение рождения строф, когда «секунда, и стихи свободно потекут»?.. И поэтому подчас невозможно разъять их на строки, хочется цитировать полностью, потому как они мгновенно запоминаются – верный признак их целостного гармонического бытования в сфере творческой интуиции:


Судьба в глаза бросает весело
Крупинки горького песка.
Мое земное равновесие...
Моя небесная тоска...
Не обрету иного чаянья,
К иному берегу приплыв.
Мое счастливое молчание...
Мой нерастраченный порыв...
Сквозит прохлада одиночества
Над веками моими вновь.
Мое заветное пророчество...
Моя запретная любовь... («Судьба в глаза бросает весело…»)


Ах, как свободно текут стихи у Лавленцева! И дар этот - не компенсаторный эффект психики человека с ограниченными возможностями (травма позвоночника в 16 лет, I группа инвалидности). Игорь уже родился поэтом, лишь уточнение смыслов бытия, обостренная чуткость к ритмам природы и сердечному эху пришли позже, когда скорбь пополам со смирением посетила его в немощи и одновременно – могуществе.


Не бой и не сон моя участь,
Смирение – доля моя… («Февраль на уставшем покрове…»)


Это сильное переживание преодоления недуга, победа духа над искалеченной плотью роднит художников с похожей судьбой (наших современников - Игоря Меламеда, Виктора Гаврилина): чем глуше скит болезни, тем ярче мир чувства на полотнах. Вспомним Кустодиева с его полнотой и преизбытком жизни в картинах, которые он писал, будучи прикован к одру.


Перелетел ложбину овод
И закружил над бузиной,
Как лишний довод
Или повод
Неброской радости земной… («Перелетел ложбину овод …»)


Не по этой ли причине так прекрасна ренессансная живопись «Венка сонетов Елене», что почти невозможно процитировать его, без ущерба целому вычленить музыкальный фрагмент из этого целомудренного гимна эротике, где поэту дано пройти по кромке темы близости, держа гармоничное равновесие, и не сорваться в пошлость и псевдораскованное смакование бытовых эвфемизмов. Возможно, в этом и кроется поэтическая возвышенность отношений между мужчиной и женщиной: в недоговоренности и недовысказанности, в бережности к пугливой истинности любви, в хрупком сочетании ее дольней и горней ипостасей…


Продли, срединная черта,
Зеркально вогнутые плечи,
Сосков оплавленные свечи,
Полуовалы живота.
Ты вся симметрия! Но вот
Изъян зеркальной анфилады -
Алеет родинка наяды
Обочь налево и вперед
Черты, что слиться не дает
Губам надежды и прохлады. («Венок сонетов Елене»)


Очевидно, что не биография поэта идет впереди его произведений, не заслуги, не трагические обстоятельства жизни предваряют восприятие читателем его поэзии. Изломы судьбы, равно как и регалии, не должны провоцировать в читателе снисхождение к автору. Только сами стихи, их бескомпромиссная состоятельность ходатайствуют за автора. И лишь когда поэт уходит, и его творческое наследие становится достоянием культуры и истории, тогда возникает у читателя некое право: смотреть на поэтическую личность через призму его жизненных невзгод и борений.
Тут стоит сделать отступление и дать слово Лавленцеву-редактору. На портале «Поэзия.ру» Игорь вел рубрику, готовил сборники к печати, писал критические отзывы к публикациям. Предваряя подборку своих земляков, тамбовских поэтов, в «Лавровой роще», он незаметно для себя cформулировал критерии поэзии: «Мой изрядно попорченный в юности национальными, религиозными и классовыми предрассудками восторг посещал меня при чтении сего конгломерата, по крайней мере, пару раз. И я уверен, ситуацию, когда в отдельно взятом, одном из самых типичных, срединных регионов мирно живут и неспешно творят целых два (ищите больше) настоящих, печальных (каких же еще…), русских поэта, следует считать вполне обнадеживающей, не беря во внимание суетную шелуху, гонимую ветром вослед. Увы, как водится, достанет и досады и стыда за критерии СП России или просто за отдельное рифмованное жлобство. Сверим время по прочтении. Не стоило бы указывать данные авторов, не следовало бы мешать процессу восприятия. Вехи скупых биографий зачастую вызывают больше эмоций, чем сами стихи (грешен, знаю не понаслышке). С другой стороны, если данность поэта не просматривается сразу же при прочтении нескольких стихотворений, стоит ли вообще что-то дополнять суровой прозой…»
«Данность поэта» в Лавленцеве просматривается сразу, стоит открыть наугад страницу сайта или книги «Смиренная декада»:


Лишить поэзию имен...
Нельзя. Невиданно. Но странно,
С каких немыслимых времен
Восходит "Слово..." безымянно
И не печально, а вослед
Иным неназванным былинам,
Летящим в токе лет и бед
Высоким криком журавлиным.
Лишить...
Делить на Вы и Ты
Вершину речи не пристало.
И в книгах, верно бы, не стало
Фамильной гулкой пустоты.
Все верно, будто бы, но как
Забыть то имя, за которым
В крови и гари стольких драк,
Квитаясь славой и позором,
Прошли столетья, но плывет
Его эпическая тема,
И в имени самом живет
Непревзойденная поэма. («Лишить поэзию имен...»)


Кольцов, Никитин, Суриков, Есенин, Рубцов... В стихах Лавленцева отражаются всполохи ясного пламени их поэзии: та же пристальность к родному пейзажу, отзвуки песенных страданий, элегическая печаль и русская молодецкая удаль.


России снег к лицу:
Ветвям пустого сада,
Высокому крыльцу
Старинного фасада,
Летящим куполам
Над Родиной метельной,
И песне беспредельной
С тоскою пополам. («России снег к лицу…»)




Не до радости,
Не до беды.
Полусон, полубдение, полу-
Свет мерцает в снегу бороды
Неусыпного старца Николы.

Наплывет на оконницах лед.
Сквозь наросты обыденной прозы
Будут зиму цвести напролет
Георгины, пионы и розы. («Одуванчик, крапива, лопух...»)


А еще - неброские зарисовки тихого пригорода, кадры-состояния, когда и пейзаж, и время дня, и нервущаяся связь с детскими впечатлениями создает шедевр «короткого метра»**:


Не будет большего,
Чем то,
Движенье глупого восторга:
Бегом в распахнутом пальто
На зовы праздничного торга,
Где тополь утренний белес,
Где сквозь ряды заборных реек
Текли шумы автоколес
На трели желтых канареек,
Где рыбы радугой тонов
Цвели в кубических сосудах
Под споры ярых болтунов,
Поднаторевших в пересудах,
Где я узнал издалека
В пылу созвучий и соцветий
Большеголового щенка -
Мечту моих тысячелетий,
Где было вольно мне мечтать,
Произрастая понемногу,
О чем обыденному слогу
Не передать.
Не передать. («Не будет большего, чем то…»)


Пестро и былинно в поэтическом доме Лавленцева, и виды из его окна с их жизненной звучно-ароматной осязаемостью – усиливают родство с народной культурой и классикой русской поэзии. Проживи Игорь дольше – он замахнулся бы (а возможно и предпринимал такие попытки) на эпос, настолько мощный колористический, композиционный и экспрессивный потенциал живет в его стихах:


Господи, души не тронь человечьи.
Бродят двуногие псы по заречью,
Будят от пахоты рать.
Вышел из стаи блудливый приказный,
Плюнул в глаза мне слюною проказной
И не велел утирать.

Пенятся, пенятся тяжкие слезы,
Ржут в зеленях воровские обозы,
Сеют дорогами рожь.
Лошади - пулю в жеребое брюхо.
Лисы дерут лошадиное ухо,
Сыт и похмелен скулеж. («Ваня Хлыст»)


Только на основе уверенного владения материалом, благодаря глубочайшему уважению к истокам и традициям мировой культуры возможен свежий, оригинальный подход поэта к историческому и библейскому жанру («Бор», «Иона», «Ной», переложение «Псалмов» Давида). В создании «литературы о литературе», кроме широкой эрудиции, необходимы вкус, мера и такт, а также - индивидуальный духовный опыт, отсутствие которого не позволяет понять тончайшие подтексты Священного Писания версификаторам, трактующим ветхозаветные сюжеты в сомнительном контексте грубо подверстанных под древнюю притчу реалий современного мира. У Лавленцева же древние пророки составляют его ближний круг – ему знакомы «слова неведомых наречий», сшивающие эпохи и сопрягающие стили:


Он сажал на язык
Золотую пчелу,
И еще,
И за нею другую,
И вонзала пчела
Золотую иглу
В ненасытную мякоть нагую.
Не до боли
В доении стонущих сих,
Во смешении меда и яда.
И в глазах
Необъятно прекрасно больших
Зеленела безумья прохлада. («Ной»)


При всем синкретическом даре Игоря Лавленцева, с широтой его лексического и тематического диапазона, «он поэт сугубо русский, без тени национализма, но с глубоко развитым национальным чувством, он поэт христианский, православный, и веры своей в стихах как не выпячивает, так и не скрывает...» ( Газета «Тамбовская жизнь»). Чистый пафос его гражданских стихов выстрадан, чужд декларациям и фальшивой выспренности («Элегия скола», «России снег к лицу…»).


Замирают крестом
Два простертых крыла -
Заревые распятья
Российских небес.
Взмах -
И радость души
Мимолетно светла!
Взмах -
И чудо!
Воистину Сыне воскрес!

И плывет над полями,
И будит сады,
И апрелю велит:
По дорогам труби -
Я воскрес!
О, Россия!
Воскресни и ты,
И надейся, надейся,
И верь,
И люби... («Воскресение»)


Поразителен, хотя давно известен факт, что люди с искалеченным телом зачастую крепки и здоровы нравственно - такой у них мир в душе, дружелюбие и радость. Для поэзии внутренняя тишина непременное условие. Душевный хаос, обида, смятение, мелочный ропот сбивают тонкие настройки лиры, аннигилируют предчувствие стиха... При таком понимании творческого импульса, возможно, и стоит рассматривать тезис несовместимости «гения и злодейства».


И ветер - в свист,
И травы - ниц,
И Век клубится на копытах.
То скачут души кобылиц
Во ржи под седлами убитых.
Просторы гулкие креня,
Летит эдемная элита.
И будто молоком стерня
Заиндевелая облита… («Кто будит стылые поля…»)


О мощном, но, увы, до конца нереализованном потенциале Игоря Лавленцева свидетельствует и его сохранившаяся в отрывках проза, - резкая, напряженная, вся - в преодолении муки пограничных состояний между жизнью и смертью, любовью и хладом безлюбия («Осенние утята»).
Увы, так повелось искони, что, большинство из современников вдруг спохватываются и осознают масштаб личности, только когда человек уходит. Слишком поздно опоминается наша неизвестно для кого сберегаемая любовь… А «лучших поэтов Господь забирает к себе в трубадуры» - в этом Игорь Лавленцев оказался прав, он умер, когда ему было классические сорок два.
И как повезло тому, кто успел услышать и понять Игоря при жизни, оказать поддержку и разделить дружбу с этим зрелым и духовно мудрым человеком, который в одном из своих интервью удивительно точно выразил «счастье настоящей поэзии» и суть творческого озарения: «Пишу исходя из "общепринятых" норм не много и не часто, предпочитая девизу - ни дня без строчки, иную формулу - ни строчки без... Слово "вдохновение" не люблю, как и прочие малообъяснимые кодовые знаки гулкой в силу внутренней пустоты риторики. Но для состояния невозможности не зафиксировать на бумаге мысль или созвучие, кажущиеся автору ниспосланными свыше, иного обозначения не придумано. Стихи считаю категорией личной, интимной, как собственный дом, мир, создаваемый по индивидуальным меркам души, и потому мало кому, кроме создателя, годной и нужной. И лишь в тех редчайших случаях, когда "выстроенное" тобою приходится впору, становится обитаемым для печалей и радостей, тревог и надежд иных, незнакомых тебе душ, и является счастье настоящей поэзии. Проза же категория более нравственная, поскольку более общественная. Для меня в прозе, как, впрочем, и, вообще, в литературе, существуют только три темы. Бог. Любовь. Смерть. В еще более обобщенно высоком понимании это одна тема, одно понятие, одно явление замкнутой в пространстве и времени этической энергии, поскольку одно проистекает из другого и становится третьим, с чего бы мы ни начали...»

Мне было в радость, готовя статью о поэте, просматривать сайты, где размещены его стихи, было интересно всё, что связано с его личностью, памятью о нем: рецензии, фрагменты воспоминаний, комментарии, мелькнувшее где-то сообщение, что в честь Игоря Вячеславовича Лавленцева названа Малая Планета БСЭ-И1-08-16-10-2009… Ушел из жизни он в 2005-м, а комментарии на разных сайтах – всё появляются, связь не прерывается, и новым читателям «выстроенное» русским поэтом Игорем Лавленцевым «приходится впору».
Счастье от встречи с его поэзией не только состоялось, оно - длится.

Страница памяти Игоря Лавленцева

Страница на портале «Поэзия. ру»

на «Стихи. Ру»

на «Прозе.ру»


* Статья написана для рубрики "Память". Я пришла на сайт "Поэзия.ру" в сентябре 2005 года, в начале октября того же года Игорь умер, и в череде потерь на сайте эта была для меня первой и стала вехой, точкой отсчета моего пребывания в этом поэтическом сообществе, мерой поэтического мастерства. Я часто возвращаюсь к его поэзии, как к кринице, написать о нем хотелось давно, но в силу разных обстоятельств это начинание откладывалось. Сегодня ровно семь лет, как Игоря нет с нами.
Вечная память тебе, Игорь, да пребывает твоя душа во блаженном успении в селениях Небесных.

** Короткометражное кино.


К 50-летию Игоря статья размещена в сетевом альманахе "45 параллель"
Там же подборка стихотворений Игоря

Ольга Пахомова-Скрипалёва , 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 899 № 95463 от 07.10.2012

0 | 9 | 3275 | 19.04.2024. 16:04:34

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []