В этих тёмных камнях, что и свет не берёт за просрочку,
я по лунным лучам забирался на солнечный верх,
приставляя башмак к каждой нише из смертной цепочки,
и отбрасывал хвост в сопричастности каждой из вех.

Лезла кожа моя, словно тать, воровато и зорко
на любое добро, на в степи разожжённый очаг,
обречённо шурша для почуявших собственность орков,
и тогда вертикаль у меня пропадала в очах.

Мускул бил по вискам, хладнокровие вдоль разгоняя,
и я шёл напрямик к подземелью удавленных жаб –
то ли крест мне светил, что верблюда менял на коня я,
то ли вновь помогал заусенцем Аллаха хиджаб.

Выкупая в Твери у кочевников свой могендовид,
я с медведями пил медовуху до искренних звёзд,
и в хибаре звенел мой острейше отточенный довод,
но до Владивостока товарный меня не довёз.

И я клял не судьбу, а княжну из турецких улусов –
только с ней я почувствовал боль недоеденных чувств,
но вернувшись в Шираз и динаром карманы улучшив,
за чертою души оказался задумчиво пуст.

И я плёл паутину любви на вечерних вокзалах,
опускаясь с мостов и гостиниц путём балюстрад,
но петля Англетера в меня ненароком вонзалась,
и тупой парабеллум в затылок был выстрелить рад.

И я предал скафандр. Я разделся до тельной рубахи.
На ладонях у вас, освещённый до тысячи ватт,
говорю это всё без давно мне присущего страха,
говорю это всё – это я был во всём виноват.