Шум и гам за Донузлавом,
чайки вьются, даль кипит,
там стремительною лавой
стая афалин летит.
Там идёт вовсю потеха –
хлещет хвост, как хлещет плеть!
Пиленгасам не до смеха –
уцелеть бы! Уцелеть!
Полумесяцем зажали
афалины их.
Кино!
В небо прыгают кефали,
да летать им не дано.
Во комедия! Торпеды я
эти опишу едва ль:
В небесах – и там! – преследуют
ошалевшую кефаль.
Умницы!
Убийцы!
Асы!
Виртуозы!..
Сам суди:
от такого суперкласса
обмирает всё в груди.
Вот он! Вон! Взлетел ракетой,
встал на хвост и - ча-ча-ча! –
проплясал, как в цирке где-то,
белозубо хохоча.
А другой, ввинтившись вихрем,
смерчем в гущу рыбьих спин,
всплыл в зубах с одною: их ем
потому, что я дельфин!
И ушёл, как сон, в глубины,
был и – нет,
мираж пропал.
Полумесяцем дельфины
держат рыбу возле скал.
В бухтах за Большим Атлешем
блики мечутся, слепя,
я, признаться, тоже грешен,
ведь охотник тоже я.
В тарханкутских бухтах тихих,
где у рыбин брачный бал,
поджидал в засадах их и
без добычи не бывал.
А сейчас стою, опешив,
руку приложив к плечу:
- Боже, сжалься, за Атлешем
дай им вырваться, - шепчу…