Есть только пар в дверях тысячелетья,
и зимнее дыханье на оконце,
блестящее узорами при свете
холодного полуденного солнца.

Есть ветер. Он, курильщик и астматик,
замученный простудами астеник,
глотает дым секретных предприятий,
и кашляет на островки растений.

И есть вода, подернутая пленкой
нерадужной, но радужная с виду.
Высотный дом с кубической мошонкой
как памятник покойному Евклиду.

Я здесь живу. В люминесцентной крошке
мое лицо и тысячи подобных
как души мертвых на античной брошке
застыли в выраженьях неудобных.

Лишь иногда при виде свежей крови
речь оживает, мимика, движенья
и ненадежно держатся на слове
языческого жертвоприношенья.

В аду метро – с работы, на работу –
я жду, когда в подземные владенья
сойдет, как в ту победную субботу,
Христос, даруя грешникам прощенье.