Мыс Аман-Кит

На медвежьей тропе в безымянном распадке
мне досталось тогда от зимы-психопатки!
Пробирал до костей непривычный мороз...
Как тебя занесло в этот край, малоросс?

Я маршрутами к жизни писал предисловье.
Верх мечтаний – дойти наконец до зимовья,
чиркнуть спичкой под горкой полешек в печи
и, развесив портянки, забыться в ночи –

до того, как пристанище напрочь остынет,
потому что метель над таёжной пустыней
занесёт зимовьюшку до самой трубы.
Что ни ночь, то страница бродяжьей судьбы,

что ни день, то готовая главка романа.
Мы ведь жили тогда, дураки, без обмана –
изнывали от скуки вдали от тайги
и не ведали рек, окромя Селенги.

А когда загорелся на сопках багульник
(чем не сакура!), я на него, богохульник,
втихомолку молился – ведь пришлые, мы,
если честно, устали от долгой зимы.

Снег сошёл, лёд растаял, и мало-помалу
я привык, прикипел, привязался к Байкалу –
юркий катер по галсам снуёт взад-вперёд,
а в каюте стрекочет весь день эхолот.

Здесь бы жить, но пора возвращаться на базу...
Геодезия – это такая зараза,
от которой на всё глубоко наплевать,
только карте виват и тайге исполать.

В круговерти, скорее хмельной, чем безумной,
хмурый мыс Аман-Кит стал моей Джомолунгмой.
Я с него разглядел не иркутскую твердь,
а номадную жизнь и бельгийскую смерть,

не Ольхон, а грядущий прилив ностальгии
по медвежьим углам, где рычал от пурги я,
по февральским ветрам и июльской жаре,
по штормам, нагонявшим волну в октябре.

Время нынче нелёгкое - волчье, шакалье,
но назад обернёшься, а там - Забайкалье,
и таёжная глушь, и крутая волна...
Только юность в тумане почти не видна.