Воспоминания

Милена Душановна Семиз

Всё думаю, куда вокруг ни гляну,
в каком мы удалении от звёзд,
знакомых нам по прессе и экрану,
доступных, лишь как лягут на погост.

Мы многих вспоминаем благодарно.
Они для нас - как светочи во мгле,
а в памяти почти что легендарны,
как будто жизнь вели не на Земле.

Такая странная метаморфоза:
лишь только как они от нас уйдут,
мы вовсе без препон несём им розы.
Наступит смерть - меняется статут.

Немногие, что были к звёздам близки,
в глазах других сияньем звёзд светясь,
заносятся в особенные списки -
скрепляющих космическую связь...

...

В провинции, старинной и почтенной,
считающейся смирным уголком,
как помнится, я с яркою Миленой
по счастью и несчастью был знаком...

В тридцатых, у "Крестов", тоски не пряча,
среди смятенных ангелиц без риз,
несли для заключённых передачи
Ахматова с Миленою Семиз.

Наталья Дмитриевна, мать Милены,
просила Анну, чтобы та в стихах
сказала про бедняг, стучавших в стены,
откуда полз по Ленинграду страх.

Мы встретились спустя четыре года...
Лишь чудом пережив блокадный ад,
Милена не могла забыть невзгоды,
постигшие её и Ленинград.

(Когда одной олимпиадой позже
взбесившийся партийный генерал,
взревев, как зверь, взял в руки кнут и вожжи,
я тоже про Ахматову узнал).

...

Милена промолчала мне об Анне,
в глаза судьбы глядевшей лишь в упор.
Не говорила об отце Душане,
слависте, пережившем Беломор.

(Душан не угодил Карагеоргам.
Был смелым, как юнак, не блюдолиз.
В ответ хвастливым принцевым восторгам,
сказал: "А я горжусь, что я Семиз !"

Он жил в России, не забыв отчизны.
Писал о Сербии. Скучал по ней,
и был под подозреньем вплоть до тризны,
перетерпев немало горьких дней).

Милена не твердила об осаде,
обстрелах и о тысячах смертей,
об одичалом и жестоком стаде,
залезшем к нам, чтоб убивать людей.

И то сказать, чего ей было ради
стращать при несвихнувшемся уме
мальца с тоской, возникшею во взгляде,
когда отец погиб на Колыме.

К чему была бы слишком откровенна
со мной, когда я был почти дитя.
(Зато Дувакин выспросил Милену
потом, десятилетия спустя)...

...

Милену вспоминают в Эрмитаже
и славят город Мышкин и Москва.
Про всякие недолгие вояжи
за давностью уже молчит молва.

Блокадниц поначалу ждал Владимир,
встревоженный бедою городок.
Он в первый год войны на вид как вымер.
Кто старше - стали в строй и за станок.

У нас, в старинной княжеской столице,
с жильём был кризис в этот тяжкий год.
Милене с матерью пришлось ютиться
в надвратной церкви Золотых Ворот.

Зато Милене предложили дело
на зависть недругов и всех друзей:
заняться тем, что знала и умела -
позвали в краеведческий музей.

Там и сейчас с почтением хранятся
шедевры мастерства былых времён,
почти неисчислимые богатства:
картины, утварь, тысячи икон.

Там, в закромах Успенского собора
стояли полные добра лари.
Витые лестницы вели на хоры.
и в куполах светились фонари.

Хранители той попранной святыни
любовно силились её сберечь
до той поры, когда, тряхнув твердыни,
народ спугнёт невежд с могучих плеч.

Искусствоведов под огромным сводом
всё время удручало, что краса
давно не посещается народом -
там не звучат живые голоса.

...

Я летом, с парою друзей по школе,
пришёл под храм - искать подземный ход -
и вдруг нежданно, как по Божьей воле,
раскрались створки храмовых ворот.

Нас пригласили в мир рублёвских фресок,
в дивящий антураж библейских сцен,
совсем не схожих с духом лёгких пьесок,
здесь возникал в душе другой рефрен.

Мы стали в храме частыми гостями,
всегда готовыми во всём помочь,
и, не дыша, внимали мудрой даме
под пышной гривой - чёрной, будто ночь.

Она была как гость из прошлой эры.
Мне - десять, а Милене - тридцать два.
Но оттого лишь только больше веры
внушали мне Миленины слова.

Мы услыхали о старинных книгах,
про пышные священные тома,
о кнутьях, кандалах и о веригах,
о тонкостях иконного письма.

Мы поняли, чем лекторша немало,
особенно любовно дорожит,
когда из свёртка бережно достала
шесть куколок из нильских пирамид.

Милена твёрдо знала, что нам надо
и что важней изо всего, что есть.
Она нам "Одиссею" с "Илиадой"
дала с собою, приказав прочесть.

Но сорок третий вывел на развилку.
Пришлось проститься и отдать поклон.
Милена ехала в отцову ссылку.
Собор был верующим возвращён...

...

Дальнейший путь Милены всем известен.
Она в любом кругу, где б ни была,
всегда царила на центральном месте,
окружена почётом и смела.

Преподавала, мастерила кукол,
воссоздала неповторимый мир,
где будто кот-мурлыка убаюкал
дворянский быт, барокко и ампир.

Душевно благородней и богаче,
чем многие, брала их дух в полон.
Сергей Аверинцев с её подачи
и с помощью её был окрещён...

...

Я выучился в славной строгой школе
у знающих предмет учителей,
добрейших и прекрасных в этой роли.
Идут года: они мне всё милей.


Моховая, 9, - 1950 год

Провинциальный шкет, знакомый с кочегаркой,
я с детства, как гурман в печёночный паштет,
влюбился в Бомарше. Его авторитет
был для меня важней картофеля со шкваркой.

Пугавшего дружка я попросил: "Не каркай !
Решение моё - не дурь, не блажь, не бред.
Мне нужен изо всех лишь этот факультет.
Там знаются с Гюго, Вийоном и Петраркой".

Но схватка у дверей была в столице жаркой.
Под благостную сень спешил весь прыткий цвет.
Там видели трамплин для будущих побед
и юноша-поэт и правдолюб с цыгаркой.

Армянка из Баку там спорила с аджаркой.
Как Дягилев возил в Европу свой балет,
в Москву прислал гонцов любой крутой хребет.
Игарка в эти дни там встретилась с Камбаркой.

Стромынка собрала за чаем и за чаркой
для споров вплоть до драк и дружеских бесед
и книжников, как я, и хлопцев из газет,
тонувших там во лжи, что стала слишком маркой.

Ах, что за разговор, и смелый, и свободный,
там всюду затевал красавец Лев Колодный.
В студенты в этот год он так и не попал,

но был упорен, твёрд. Он рвался в журналисты.
Он пел и танцевал и выступал речисто.
Увы ! А я не мог скопировать тот шквал...

Экзамен. Взял билет. Две милых трясогузки,
придя вперёд меня, щебечут по-французски.
Питомицы спецшкол ! Им ставят высший балл.

Тут я, им вслед, бубня, пошёл, как на разведку -
и даже получил хорошую отметку.
Но в конкурсной борьбе бесспорно проиграл.

Хотелось одолеть причину неудачи,
явиться через год и быть сильней при сдаче,
годок пожить в Москве как тайный нелегал,

заняться в ней пока любой работой сходной,
как бодро предлагал ребятам Лев Колодный.
Увы ! Не так-то был я ловок и удал.

Спустя немало лет, очухавшись нескоро,
я вспоминал процесс сурового отбора -
кого в три шеи вон, кого позвать на бал.

...

Страда прошла. Я там не солоно хлебал.
Растрёпанной толпе девиц и мальчуганов,
взволнованной в связи с крущением их планов,
хотелось разрядить оставшийся запал.

Сыскался молодец, мудрец и зубоскал,
белёсый паренёк из Грозного - Русанов,
да, кстати, тёзка мой. Так он, на списки глянув,
клубочек всех причин иначе размотал:

"Почтенный факультет, достойный всяких хвал,
изволит набирать, хоть умных, хоть болванов,
детей партийных бонз из всяких бантустанов,
чтобы напечь вождям усердных подпевал.

Навряд ли тут пройдёт какой-нибудь нахал,
чужак-космополит из скверных интриганов,
такой, кому невпрок урок, что выдал Жданов.
Но не пойму в чём я, казачий сын, сплошал...

Меж тем уж много лет, как точат свой кинжал,
лелея в сердце месть, враги из всяких кланов,
чтоб резать нас, славян, стадами, как баранов,
за то, что их в войну, прогнали вон из скал.

Сам Шолохов сейчас обязан мне помочь.
Писатель должен знать, какие журналисты
нужны, чтобы писать по делу и без свиста".

Жаль, помню я не всё. Конечно, не точь-в-точь.
Фантазией считал все байки о Кавказе.
Но всё сбылось, как в том русановском рассказе.

Тогда я из Москвы скорей удрапал прочь,
и после, ставши в строй солдат в глухой глубинке,
там встретил одного знакомца по Стромынке.

Он был пошутковать и выступить охоч -
остро, не попусту, не с бухты да барахты,
за что он, что ни день, был гостем гауптвахты.

Русановский следок исчез, как искра в ночь.
И мрак не совладал лишь только с неугодным,
не сдавшимся в боях упорным Львом Колодным.

(А Шолохов надел на рот и уши скотч.
Русанов зря писал и требовал подмоги.
Колодный бился сам - и выиграл в итоге.

Никто его не смог в обочину сволочь.
Он - бескорыстно ! - мыл писательские ноги
и выставил его пред нами в белой тоге)...


Мари Лопатина*

Швейцария - волшебный край,
где, будто в схватке, ад и рай
сплетают тесные объятья,
не то играючись, как братья,
не то как лютые враги,
отвергнувшие все торги.
Для взгляда там с высоких гор
открыт орлиный кругозор.
Там отзвук передряг былинных
царит в ущельях и долинах.
Там закалялись, как в огне,
в уже далёкой старине
вольнолюбивые швейцарцы,
поклонники Бертольда Шварца.

Сюда, кто в гости, кто транзитом
спешат с обдуманным визитом
по сотням самых разных трасс
и скороход, и верхолаз:
спецы с намерением твёрдым
обзавестись своим рекордом.
Здесь место встречи мудрецов.
Здесь пристань всяких беглецов.
Здесь любо ловким толстосумам,
ведя подсчёт добытым суммам,
взглянуть, как грозен и могуч
суровый край альпийских круч,
где многоцветные пейзажи
затмят любые вернисажи.

И горец, за гостями следом,
не остаётся домоседом.
Он улыбается в усы,
клепая точные часы.
Он хвастается перед миром
отменнейшим швейцарским сыром.
На сверку каждая страна
во всём с Швейцарией сходна
в любви к изысканным товарам
и представительным швейцарам.
Так, если явится нужда,
швейцарец едет хоть куда.
Швейцарские гвардейцы ярки.
Ничем не хуже и швейцарки.

Там, возле озера Леман,
когда сойдёт ночной туман,
как бирюза в заре шафранной,
синеет небо над Лозанной.
В Монтрё береговой откос
горит костром пунцовых роз.
Над озером в смешенье стаек
мелькают крылья белых чаек.
Дворцы в индиговой волне
дрожат в зеркальной глубине.
Среди садовых изобилий
бесчисленная россыпь лилий.

Там подают гостям курорта
питьё особенного сорта.
На прилегающей земле
прославилось вино "шатле".
В зелёном невеликом Эгле
дома разбросаны, как кегли.
Куда ни глянь сквозь палисад -
повсюду зреет виноград.
У Эгля есть в России тёзка -
связующая нас бороздка.
В углу, вблизи Монтрё, расцвёл
свой местный маленький Орёл -
гнездовье домовитых мамок.
Там на горе есть старый замок,
хоть не восславлен и не клят,
но он Шильонскому собрат.

Тот замок, стоя в отдаленье,
укрывшись за зелёной сенью,
влечёт всех местных пострелят
для бойких игр во всё подряд -
в каникулы, в конце недели -
в индейцев и в Вильгельма Телля,
в охотников на коз в горах,
в пиратов, рыщущих в морях,
в ковбоев, в трапперов, в скаутов,
в гигантов, в гномов, в лилипутов.
Там принцы, забираясь в лес,
искали дремлющих принцесс.
Там Золушка стремглав бежала
полубосая ночью с бала.
Там разыграли не одну
в веках гремевшую войну.
Бамбук стучал взамен булата,
фольгой поблескивали латы.
(Хоть посейчас, как век назад,
весь этот край лишь мирный сад).

И как-то раз увидел парк
ребячий суд над Жанной д'Арк.
Ватага "рыцарей" сначала
мечами вдосталь постучала.
Пред всею детскою гурьбой
воинственно и неустанно
смелей других сражалась Жанна,
но после череды измен
"враги" девчонку взяли в плен.
А следом мрачные "прелаты",
крича, что Жанна виновата,
произнесли ей приговор:
за святотатство - на костёр.

Роль Жанны выпала Мари,
что от зари и до зари,
с ущербом для колен и платьев,
старалась не отстать от братьев.
В боях она, как мальчуган,
бросалась на "английский" стан...
Её к колонне привязали.

Как статуя на пьедестале,
она стояла над костром
под гулкий барабанный гром.
Но сыроватые поленья
не занялись в одно мгновенье.
Костёр - не кафельная печь,
его в минуту не разжечь.
И хворост только тлел вначале.
Мальцы, остывши, заскучали,
теряя к делу интерес.
Тут кто-то поманил их в лес,
придумав новую забаву:
не то игру, не то облаву
на юркнувшего хомяка.
И вот уж нет у костерка
ни одного из всей массовки,
чтоб с жертвы снять её верёвки.

Меж тем поднялся ветерок
и кверху белый дым потёк.
Между поленьев язычками
забилось хиленькое пламя.
Огонь пока ещё не зол,
но начинает тлеть подол.
В лицо пахнуло едким чадом -
и ни единой твари рядом !
Мари объял жестокий страх.
Бессильная в своих мольбах,
она могла скончаться в путах,
в огне и в муках самых лютых,
но вырвалась всему назло.
Тогда ей сильно повезло...

Ей снились с этих пор до смерти
огонь и пекельные черти.
Она была безмерно рада,
сумевши вырваться из ада.
Увы ! Ей было невдомёк,
как цепок адский огонёк,
не ведала, что адский дым,
ожёгший нас, неистребим.
Жаль ! Сколько было лет Мари,
когда лечила волдыри
и злополучные ожоги,
не помню... Важны лишь итоги.

Историю о дне том клятом
узнал я в школе, в сорок пятом,
из уст Мари. Её рассказ
с волненьем слушал целый класс,
хоть эпизод был прост и краток.

Тогда ей шёл седьмой десяток.
Она в течение двух лет
нам вталкивала свой предмет:
своё бесценное наследство -
родной язык, знакомый с детства.
С тех самых пор я стал знаком -
чуть-чуть - с французским языком.

О жизни этой героини
я мало знаю и поныне.
Её родной успешный внук
спустя лет сорок как-то вдруг
мне встретился неподалёку.
Был случай вставить лыко в строку,
но я - увы ! - не слишком смел,
найти подхода не сумел.
На суетное любопытство
внук мог не в шутку рассердиться.
Придётся сократить рассказ
до горстки самых общих фраз.

Семья Мари не процветала
и не имела капитала,
так наделить богатством дочь
ей было попросту невмочь.
В девице не нуждались банки,
зато годилась в гувернантки.
Как повзрослела, ремесло
её в Россию занесло.
Пустилась в дальний путь, а там уж
потом успешно вышла замуж -
навек, на русские хлеба.
Такая выпала судьба...

Такая выпала суьба:
неслыханный в отчизне куцей
размах трёх русских революций,
вошедшие и в явь и сны
две грозных мировых войны,
потом гражданская..., разруха,
провинциальная житуха -
отнюдь не танго, не тустеп,
года инфляции и НЭП.
Вожди с охапками амбиций,
крутая схватка оппозиций,
экономический подъём,
похожий на всеобщий слом
традиций, верований, быта...
Жилось тревожно и несыто.

Педагогическую рать
учили, как ей излагать
для тех, что истовы и юны
трагический завет Коммуны.
Для жаждущих журчал родник
прославленных французских книг.
Читали, глядя в словари,
была при деле и Мари.
Бич русских городов и весей -
волна безудержных репрессий -
не скоро к ней подобралась...
Но ад дымил и множил мразь.

Огромный аппарат надзорный
следил за каждой мыслью вздорной,
смотрел открыто и тайком
за каждым пришлым чужаком.
Неисчислимые барбосы
строчили без конца доносы,
и, с попущения небес,
тяжёлый беспощадный пресс
давил в неукротимой гонке,
подмазав кровью шестерёнки,
всё новые слои людей
во имя дьявольских затей.
Боясь заржаветь от простоев
система не терпела сбоев.

Мари узнал я в первый раз,
как был зачислен в пятый класс.
Невзрачная мужская школа
гляделась сумрачно и голо,
кадетским корпусам подстать.
Она сказала: "Смирно ! Встать !" -
призвав к военной дисциплине,
а мы стояли, рот разиня.
Нам было странно и смешно,
как будто в чаплинском кино.
Мари была седой и старой,
нервозной, слабенькой, поджарой.
Полвека провела в стране,
а речь вела, на диво мне,
хотя уверенно и зычно,
неслыханно косноязычно.
Точь-в-точь подбитый воробей,
свалившийся среди зыбей.
Трагикомичная персона,
не пава, даже не ворона.

Но это был лишь первый шок,
а дальше следовал урок.
Привыкли. Взялись за ученье.
Зубрили трудные спряженья,
проникли в странности фонем,
дивились множеству морфем.
Совместно, в столкновенье мнений
вникали в смысл стихотворений.
Как ни сложна чужая речь,
Мари умела нас увлечь.
А мы удвоили вниманье,
ценя её воспоминанья:
про вековечные снега
и про альпийские луга
её пленительной отчизны.
Но вслед звучали укоризны...

Но вслед звучали укоризны
стране, где обрела приют,
где зимний холод слишком лют,
где посреди дороги хляби
и тряска на любом ухабе,
где пьянство и безбожный мат,
а быт убог и небогат,
где собираются подружки
бить вшей в причёсках дружка дружке,
где пол в танцульках под ногой
покрыт подсолнечной лузгой.
Кляла и называла дурью
нечистоту и бескультурье.
Поразвязала язычок.
Он был язвителен и строг.

Во всём её словесном фарше
приятель мой - годами старше -
услышал подрывной мотив
и подстрекательский призыв.
Он во владимирской печати -
не мне судить, насколько кстати -
потом, премного лет спустя,
как легковерное дитя,
приветствовал борцов с врагами,
заткнувших пасть зловредной даме.
Фамилия дружка - Леснов.
Он не терпел полутонов
и, веря в ор с высоких горок,
не допускал недоговорок.
Он возмущённо, сгоряча
рубил наотмашь и сплеча.

Другой знакомец, чуть моложе,
сказал мне, не скрывая дрожи,
что углядел в июньский день
старуху, бледную, как тень,
знакомую ему фигуру.
Её вели в прокуратуру.
Любой малец в таких местах
испытывал животный страх.
Там многих "именем народа"
лишали жизни и свободы.
Там был на всех особый взгляд:
попался - значит, супостат.
В те годы кто отца, кто брата
навек терял там без возврата.
Для нас двоих у той двери
терялся всякий след Мари.

Судьба коварна и лукава.
От инквизиторской расправы
за всё - за правду и за ложь -
как ни пытайся - не уйдёшь.

Прощай, Мари ! Adieu, Мари !
Судьбы не побороть.
Но ты, как ранний луч зари,
вошла мне в кровь и плоть.

Когда лихой авторитет
гнал истину взашей,
то ты у нас лапшу клевет
сбивала прочь с ушей.

Алло, Мари ! Bonjour, Мари !
К чему рыдать и ныть.
Тебя терзали упыри,
но правды не убить !

Когда из каждого угла
звучал вороний карк,
для нас на деле ты была
святою Жанной д'Арк.

Тебя не радовал, Мари,
абрек, пугавший мир,
хоть и сменил он газыри
на вышитый мундир.

Спокойно спи, не зная гроз,
и внуков не кори
в цветении любимых роз
под птичьи попурри.

Твой дух был мощен, как вулкан,
с живым огнём внутри.
Ты стала гордостью двух стран,
отважная Мари !


Примечание.
*Лопатина Мария Георгиевна
Родилась 1870 (1879), г.Эгль, Швейцария. Педагог.
Арестована 19 июня 1946 г.
Приговор: 5 лет лишения свободы.

Источник: Книга памяти Владимирской обл.


Хна на голый кумпол*

Всё твердят о злосчастье поэтов
в христианнейшем сем из миров,
где их гонят долой из пиров
и не ценят их звонких куплетов.

Заявляют, что будто поэты -
вроде братьев и кровно близки.
Те ж сражаются, как петушки,
меж собою и ревностью взгреты.

Если к ним приглядеться поближе,
вся их схожесть - отнюдь не в родстве.
Разнокровки, они в большинстве,
пусть не внешне, так внутренне РЫЖИ.

Я у Муз не заслуживал ласки:
во младенчестве был белокур,
а потом черноват чересчур,
так что Музы не пялили глазки.

Стал седым, но, на смех недоумкам,
мог бы краситься с помощью ХНЫ,
так смущают недобрые сны,
что вот-вот полысеет мой кумпол.

То ли дело кто рыж от природы
и сияет, как солнечный луч.
Глянь на них, только зенки не пучь,
не пьяней, как букашка от мёда !

Был поэт по фамилии Рыжий -
и талантлив, и славен, и твёрд.
Но на Исети жизнь - не курорт.
Он сверкнул, но в пучине не выжил.

Я твержу о другом, не с Урала.
Речь о том, что прослыл "сиротой"
гордой Анны, великой святой,
что в гоненьях лишь ярче сияла.

Та, в Париже, дружила с богемой
и полвека - до смертной черты,
став для всех образцом правоты,
не мирилась со злобной системой.

Было четверо спервоначала
тех, создавших "сиротский" союз
и друживших на службе у Муз
так, что страсть до вражды распаляла.

Мы прочтём в пестроте мемуаров,
появившихся много поздней,
о тревогах их памятных дней,
полных споров и внешних ударов.

В самом ярком кипела бравада,
несдержимый и явный "РЫЖИЗМ",
распалявший поэта всю жизнь -
жаркий сполох святынь Ленинграда.

Став кошмаром трусливых ничтожеств,
он не дрейфил, встречая запрет.
В нём пигмеев, что застили свет,
оскорбляла и жгла непохожесть.

Нынче в вирши того шаромыги
смотрят сотни учёнейших глаз.
Кто-то тотчас приходит в экстаз,
кто-то тут же спалил бы все книги.

Сам он быстро простился со школой,
предпочтя не зубрить теорем.
Он чурался предписанных схем
и тянулся к свободе весёлой.

Навестив ленинградскую тётку
в неприветнейшем сорок шестом,
я на Невском - с разинутым ртом -
выбивал ежедневно чечётку.

Невский стал притягательней, краше,
полагаю, лет восемь спустя,
и, пытаясь приструнить дитя,
пасовали отец и мамаша.

Наш юнец в те хрущёвские годы
резво брался за всяческий труд
и охотно, на поиски руд,
уходил что ни лето в походы.

Мне ж защитою было лишь небо.
Мой отец в Магадане почил,
а счастливчик, имея свой тыл,
не страшился остаться без хлеба.

Я усердно учился в школе
и писал проходные стишки
про победные наши штыки,
o счастливой свободной доле.

Помню, сам Алексей Фатьянов,
что-то выслушав, даже хвалил.
Мне ж на деле и свет был не мил:
слишком много в нём видел изъянов.

Помню, как Алексей Фатьянов
и в застолье меня зазывал,
я ж, не стоя его похвал,
покраснел и смолчал, отпрянув.

Я оглох у прокатных станов.
Я не лез до командных верхов.
Сорок лет не кропал стихов -
жил, дивясь на льстецов и смутьянов.

А юнец-ленинградец всё больше
увлекался писаньем строф
и мечтал превзойти мастеров,
будь они хоть свои, хоть из Польши.

Он не пел серенады в честь власти.
Он не вёл на неё атак -
был нейтральнее, чем Пастернак,
но тем злее вскипали страсти.

Всей рептильной писательской своре
был отвратен подобный "нейтрал".
Он их жалкую роль презирал
и не пел в их сервильном хоре.

Возмущались и - рады стараться ! -
расшумелись, войдя во вкус,
и поэта, служителя Муз,
опозорили как тунеядца.

Группа честных писателей - в шоке,
не умели представить без слёз,
как поэт убирает навоз,
отбывая жестокие сроки.

Заграница кричит в изумленье,
справедливого гнева полна,
вопрошая: "Что ж то за страна,
где писанье стихов - преступленье ?"

И премудрая Анна средь гама,
охватившего дрогнувший свет,
заявила: "Наш рыжий поэт
получил мировую рекламу !"

После долгих других перипетий
он был из дому выброшен вон
и, увидев другой небосклон,
мог издать лишь каскад междометий.

Там с подачи пропойцы и гея,
но добрейшего из добряков
бедный Рыжий обрёл свой кров.
То был верный канун апогея.

После всех мировых пандемий
и полётов до дальних планет,
стал сенсацией русский поэт,
награждённый славнейшей из премий.

Ай да Родина ! Пальцем не двинув,
чтоб добыть тот почётный знак,
прицепила на трепетный стяг
дар в придачу к дарам исполинов !

Слава Рыжему ! Счастья им, рыжим !
Это смелый и бодрый народ.
Хорошо, если рыжим везёт.
Понапрасну мы их мурыжим.

Но землячество всё бесстыжей
заявляет: "Бродяга - не наш.
Петербург - не Уфа, не Канаш.
Тот поэт - для Варшав и Парижей...

И в моей голове - ералаш.

Примечание.
*Сочинено после прочтения книги Бенгта Янгфельдта "Язык есть Бог".

Владимир Корман, 2011

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 89662 от 04.10.2011

0 | 0 | 2549 | 24.11.2024. 19:17:24

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []